(как извлечь выгоду из собственных слабостей: пьянства, курения, неправильного образа жизни и других)
«Совесть нам очень надоедает. Она как ребенок. Если ее баловать и все время играть с ней и давать все, чего ни попросит, она становится скверной, мешает наслаждаться радостями жизни и пристает, когда нам грустно. Обращайтесь с ней так, как она того заслуживает. Если она бунтует, отшлепайте ее, будьте с нею построже, браните ее, не позволяйте ей играть с собой во все часы дня и ночи, и вы приобретете примерную совесть, так сказать, хорошо воспитанную».
Марк Твен считал человеческую совесть мерилом всего. Положительные герои его книг были, конечно же, отражением его представлений о том, как должна совесть управлять хорошим человеком. Пусть этот человек, считает Твен, ошибается, спотыкается – но продолжает идти к нравственным вершинам. Даже те читатели, которые искали в его текстах только веселые истории и искрометные, полные иронии, сарказма наблюдения над жизнью, не могли не задуматься о собственной совести, прочитав те или иные его строки.
«Всякий порок, которому я предавался после перерыва, доставлял мне столько радости, что я бывал вознагражден за все перенесенные муки».
Не секрет, что персонажи произведений, отягощенные пороками всех сортов и оттенков, кажутся более привлекательными. У них нет цели исправиться и шагать к этим самым сияющим вершинам нравственности, они, как могут, просто карабкаются на верхушки жизни – туда, где лучше и сытнее живется, где легче и веселее. Они вполне имеют на это право. Теряют, конечно, возможность встать на путь спасения бессмертной души – но ведь всегда есть шанс перед смертью покаяться, и эта бизнес-стратегия многим видится во многих смыслах выгодной. Что ж, каждый имеет право на свою правду, на свой стиль жизни и на свой путь к вечности.
«Я видел мужчин, которые за тридцать лет почти не изменились, зато их жены стали старухами. Все это были добродетельные женщины – а добродетель очень изнашивает человека».
Поэтому совесть и пороки – которые так притягательны – живут отдельно друг от друга. «Пробуди свои пороки, подпитывай их, подогревай, поощряй, преумножай!» – девиз общества потребления. Пороки ненасытны. Желание удовольствий, наслаждений удовлетворить невозможно, не стоит даже пытаться. Ведь пороки двигают прогресс – тот прогресс, в русле которого движется капиталистическое общество. Чтобы насытить рынок, нужно придумывать новое, удобное, яркое, в нарядной упаковке. Насытить рынок, убедить население купить все то, что на этом рынке представлено, – и получить, конечно же, главное, ради чего все затевалось. Прибыль! Конкуренты тоже хотят получить прибыль. Реализовывая потребителям свою продукцию, они наступают друг другу на пятки, они выбрасывают на рынок все новое и новое. Гонка за прибылью, гонка за удовольствиями, комфортом… Пороки подстегивают этот процесс. Да, аскеты и трудолюбивые праведники заняты несколько иным, но они не показатель и не делают статистики, с ними сложно и неудобно. Лучше вынести их за скобки, сделать исключением из правила. Позолотить, повесить в рамочке на почетное место, иногда сдувать пыль.
И жить дальше.
«Ничего нет более раздражающего, чем хороший пример».
Круг замыкается. Весело крутится карусель прогресса. Так что – да здравствуют пороки!
Ведь, если подумать, вся литература – о пороках, борьбе со страстями, их победе и проигрыше оптового человека. Да, человек розничный, единичный, страсти побеждал, к вершинам духа возносился – но остальным героям романов, поэм и драм приходилось бороться и страдать, любить и наслаждаться.
Весь театр и кинематограф – про то же самое. В веселом проходимце, неунывающей блуднице, удачливом воришке, оправданной глупышке – люди узнают себя. Сочувствовать себе, в лице разнопланового грешника оправдывать себя – это привычно, приятно и понятно. А раскаявшегося грешника хочется простить. С мыслью о том, что ты нагрешишь и все-таки будешь прощен – как милосердным Богом, так и окружающими, живи себе, мил человек. Ну, старайся, конечно. Не врать, например. Ложь – это плохо. Но и тут есть свои нюансы.
Марк Твен занимался бизнесом. Марк Твен участвовал в выборах. Марк Твен знает о лжи все. Она так могуча, всесильна и непобедима, что из порока превратилась если не в добродетель, так в необходимый элемент прогресса. Что изменилось за почти что 200 лет с того момента, как этот американец вот так высказался по поводу сортов лжи:
«…В мире широко распространены некоторые приятно пахнущие, обсахаренные разновидности лжи, и, очевидно, все занимающиеся политикой люди безмолвно согласились поддерживать их и способствовать их процветанию. Одна ложь гласит, что в мире существует такая вещь, как независимость: независимость взглядов, независимость мысли, независимость действий. Другая – что мир любит проявления независимости, что он восхищается ею, приветствует ее. Еще одна – что в мире существует такая вещь, как терпимость в религии, в политике и так далее; а из этого вытекает уже упомянутая вспомогательная ложь, что терпимостью восхищаются, что ее приветствуют. Каждая такая разновидность лжи – ствол, а от нее ответвляется множество других: та ложь, будто не все люди рабы, та ложь, будто люди радуются чужому успеху, чужому счастью, чужому возвышению и полны жалости, когда за ним следует падение. И еще одна ложь-ответвление: будто человеку присущ героизм, будто злоба и предательство – это не основа основ его натуры, будто он не всегда бывает трусом, будто в нем есть нечто, заслуживающее вечности – в раю ли, в аду или где бы то ни было. И еще одна ложь-ответвление: будто совесть, эта моральная аптечка человека, не только создана Творцом, но и вкладывается в человека уже снабженная единственно правильными, истинными и подлинными рецептами поведения, и что точно такие же аптечки с точно такими же коррективами, извечные и неизменные, распределяются между всеми народами во все эпохи. И еще одна ложь-ответвление: будто я – это я, а ты – это ты, будто мы – нечто самостоятельное, индивидуальное, обладающее собственным характером, а вовсе не кончик глистообразной вереницы предков, непрерывной чередой уходящей все дальше и дальше в глубь веков, к обезьянам; и будто эта наша так называемая индивидуальность не является на самом деле заплесневелой и прогорклой мешаниной наследственных инстинктов и понятий, заимствованных частица за частицей, мерзость за мерзостью от всей этой жалкой вереницы, причем истинно нового и оригинального в нас наберется ровно столько, чтобы подцепить на острие иголки и рассматривать под микроскопом. Отсюда понятно, почему таким фантастическим кажется утверждение, будто человек обладает личной, неповторимой и самостоятельной натурой, которую можно отделить от всего наносного в объеме, дающем возможность сказать: да, это человек, а не процессия…»
Все так и есть, ничего с момента написания этих слов не изменилось. А мы спокойно живем дальше – и даже пытаемся получить от этого удовольствие.
«В первую половину жизни вы способны ею наслаждаться, но не имеете возможности; во вторую половину у вас есть возможность наслаждаться, но вы на это уже не способны».
Ведь если грамотно распорядиться своими пороками, систематизировать их, в нужный момент подстегивать тот, который больше всего подходит данной ситуации, жизнь покажется цветущим садом. Или, по крайней мере, довольно пригодным для обитания местечком.
Плохо вести себя в обществе – тоже отрицательное качество, недостаток, порок. Но одно дело, когда это делаешь ты сам. Тут, как мы помним, для себя, грешника, можно найти оправдание. Но когда кто-то плохо ведет себя по отношению к нам, мы становимся беспощадными, не спускаем, не позволяем, требуем покарать…
То же самое происходит, когда заходит речь просто о поведении, которое, на наш взгляд (вариант: по мнению общества, в силу традиции, которой придерживаются в данной организации, городе, общине) является недопустимым. Это все, разумеется, условности, придуманные тем или иным сообществом людей, не факт, что особо целомудренных, нравственных и порядочных. Но тем не менее. Осуждение, клеймо преступника, требование исправиться…
«Ничто так не нуждается в исправлении, как чужие привычки».
Марк Твен видит человека насквозь. Понимает, что он хорош и плох одновременно, силен и слаб. Он строитель и разрушитель – и в том числе собственной жизни, собственной судьбы. А также судеб близких и тех, кто волей-неволей от него зависит. Но главное – Марк Твен понимает и дает понять своим читателям, что быть просто хорошим, просто положительным, просто добрым и просто созидательным – возможно. Вопрос в том, что мало кому нужна модель мира, при которой можно, нужно, удобно и приятно вести себя так. Хоть большинство людей (наделенных властью и имеющих богатство, сферы влияния и прочие тайные и явные рычаги воздействия) на публику утверждают обратное.
И от этого ирония писателя особенно горька.
«Никогда не поступайте дурно при свидетелях».
Люди – и плохие, и хорошие, тут уж без иронии, – не очень любят нести ответственность за свои поступки. Марк Твен устами одного из самых любимых своих персонажей, мало воспитанного и необразованного Гекльберри Финна, проводит мысль по этому поводу:
«Это уж всегда так бывает: сделает человек подлость, а отвечать за нее не хочет – думает: пока этого никто не знает, так и стыдиться нечего» —
Человек – существо общественное. Вынужден казаться лучше, чем он есть. Чтобы качественно коммуницировать с другими и сохранять о себе хорошее мнение, Марк Твен и тут с подсказкой. Без свидетелей твори что хочешь… Ну подумаешь, Бог видит, а люди-то нет!
Как можно заметить, Марк Твен за много-много лет до Григория Остера раздавал вредные советы населению. Делал он это очень убедительно, ненавязчиво.
«Если вас кто-то обидел, и вы сомневаетесь, намеренно он так поступил или нет, не прибегайте к крайним мерам; просто дождитесь своего часа и огрейте обидчика кирпичом. Этого будет достаточно. Если же выяснится, что он не намеревался вас обидеть, проявите великодушие, скажите, что были не правы, признайте свою ошибку, как и подобает мужчине, объясните, что вы этого не хотели. Да – всегда избегайте насилия»…
Этот неисправимый гуманист надеялся, что таким методом – от противного – можно повлиять на людей, заставить их что-то осознать, изменить свое поведение. Ему это не удалось. Да и никому, будь то Толстой или Оруэлл, не удалось тоже. Только особо сознательные единицы стараются – ну так и пусть отдуваются за все человечество.
«Нам нравятся люди, которые смело говорят нам, что думают. При условии, что они думают так же, как мы».
Марк Твен неоднократно подмечает в своих произведениях, как настоятельно мы требуем снисхождения к себе, насколько бываем нетерпимы по отношению к другим, как падки до лести, как жаждем, чтобы наше мнение было единственно правильным. Как не хочется людям подходить к себе с жестким мерилом – и как требовательны они к другим. И особенно к тем, чье мнение не совпадает с их.
Тут идет в ход любая форма защиты. И особенно хорошо удается высшее ее проявление – нападение.
«Когда ты сердит, считай до четырех; когда очень сердит, ругайся!»
Но это все на внешнем контуре. Развлекать, ублажать, возбуждать и перевозбуждать себя, губя этим самым то чудо, что нам дано по праву рождения, – быть воплощением Бога на земле – вот порочная практика, предназначенная для внутреннего потребления.
«Единственный способ сохранить здоровье – есть то, что не хочется, пить то, что не нравится, и делать то, чего не хочется».
Казалось бы, золотые, хоть и весьма ироничные по форме подачи, слова! То, чему нужно следовать, чтобы сохранить в чистоте и здравии доставшийся от Творца сосуд, носящий по земной жизни бессмертную душу. Но люди действуют ровно наоборот. Ведь что-то или кто-то советует отпустить на волю пороки – и наблюдениями за тем, как грамотно люди это делают, Марк Твен занимался всю свою жизнь. Даже принимал в этом живое участие. И начал, как он сам признается, весьма рано.
К 10 годам Марк Твен (но начинал-то Сэм Клеменс, конечно же!) был уже опытным курильщиком и на всю жизнь сохранил страсть к дешевым и крепким сигарам.
«Сначала Бог создал мужчину, потом он создал женщину. Потом Богу стало жалко мужчину, и он дал ему табак».
Но, как всегда, движущей силой возникновения всех пороков и уж тем более детского табакокурения, явилась женщина. Вот что пишет Марк Твен по этому поводу, вспоминая былое:
«…Рослая девица лет 15, в коленкоровом платье и широкополой шляпе, какие тогда носили, спросила меня, потребляю ли я табак, – то есть жую ли я его. Я сказал, что нет. Она посмотрела на меня презрительно и немедленно обличила перед всеми остальными:
– Глядите, мальчишке семь лет, а он не умеет жевать табак!
По взглядам и комментариям, которые за этим последовали, я понял, что пал очень низко, и жестоко устыдился самого себя».
Устыдился – и, как рассказывает Марк Твен в своей автобиографии, устыдившись, приобщился ко всем формам табакопотребления.
«Самый лучший способ бросить курить – не начинать курить с детства».
Да-да, он как привык в юные годы курить табачные изделия американских бюджетных марок, так и не изменял своей привычке. Жена и дети были вынуждены смириться. Когда Марк Твен работал, в его кабинете дым стоял коромыслом. Дом, естественно, пропитывался табачным запахом тоже. Никакие духи и притирания не могли спасти от него детские и дамские наряды. Но любовь выдерживает и не такое. Сострадание и понимание стойко переносят смрад.
Шутки шутками, а курил писатель действительно много.
Не бросил он это занятие до самой смерти.
Что и говорить: привычка – вторая натура.
Кто-то из его окружения пошутил, что любимый сорт сигар Марка Твена называется «Двадцать пять центов за ящик». А может, он и сам запустил это остроумное название в инфопространство. Так или иначе, но оно запомнилось и прижилось.
Люди из общества потребления продукции высшего качества не одобряли его выбора. Потребители товаров нижнего ценового сегмента тоже его не понимали. Выбрался наверх, считали они, – пользуйся благами, положенными по статусу. Их можно понять – они курили гадость из экономии. Выбились бы в господа – моментально перешли бы на элитный табачок. Белое пальто и жизнь в особняках на Марка Твена должного влияния не производили. Скорее всего, полюбившимися в юные годы простецкими сигарами он не планировал никого шокировать. Просто к ним привык и их любил. Разве что хотелось доказать – зачастую люди больше ценят марки, чем качество. Переклейте лейблы – не раз предлагал он – и вряд ли кто-то отличит элитную сигару от дешманской.
Иногда Марк Твен даже ставил эксперименты – чтобы проверить правильность своих выводов.
Вот как он сам писал об этом:
«Однажды я пригласил на ужин 12 близких друзей. Один из них славился своим пристрастием к дорогим, изысканным сигарам, точно так же, как я – к дешевым и скверным. Предварительно я наведался к нему и, когда никто не видел, заимствовал из его ящика две пригоршни его любимых сигар; они стоили по сорок центов штука и в знак своего благородного происхождения были украшены красным с золотом ярлыком. Я содрал ярлык и положил сигары в ящик, на котором красовалась моя излюбленная марка – все мои друзья знали эту марку и боялись ее, как заразы. Когда после ужина я предложил сигары, они закурили, героическими усилиями стараясь выдержать выпавшее на их долю испытание. Веселость их как рукой сняло, все сидели в мрачном молчании. Их мужественной решимости хватило ненадолго: один за другим друзья бормотали извинения и с неприличной поспешностью бросались вон из дома, наступая друг другу на пятки. Когда утром я вышел посмотреть, чем кончился мой эксперимент, все сигары валялись на дорожке между парадной дверью и калиткой. Все, кроме одной, – эта лежала на тарелке моего друга, у которого я их позаимствовал. Видно, больше двух затяжек он не вынес. Позднее он сказал мне, что когда-нибудь меня пристрелят, если я буду травить людей такими сигарами».
Как видим, друзья не отличили дешевые сигары от дорогих. Вот такая она – сила убеждения и безграничная власть рекламы.
И точно так же, уверял Марк Твен, обстоит дело с любым товаром. В подавляющем количестве случаев отличить сложно. Сила слова, сила дыма, сила убеждения – это и есть сила… Кто-то да прислушается к его призывам – надеялся этот писатель-гуманист. Убедит другого слепо не восхищаться известными брендами и раскрученными марками, искать свое и формировать личные пристрастия.
«Двадцатипятилетние юнцы с семилетним опытом курения пытаются мне втолковать, какие сигары хорошие, а какие плохие. Это мне-то! Да мне даже не надо было учиться курить – я курил всю свою жизнь; да я только появился на свет – сразу попросил огонька!»
Стоит заметить, что Марк Твен гораздо терпимее, с пониманием и даже порой сочувствием относится к порокам, которые связаны с тем, как люди губят свое бренное тело и «подгубливают» душу. Пьяницы, курильщики, сквернословы и прочие нечестивцы – порой самые обаятельные его персонажи.
Да, он безжалостен к тем, кто губит души ложью, предательством, воровством, лицемерием и ханжеством. Не говоря уже об убийствах и завоеваниях. Но вот как рыбак рыбака видит издалека, так и несчастных алкоголиков да прочих бедолаг, обуянных пороками, он в своих произведениях описывает так, что снисхождение, по крайней мере, читательское, им гарантировано. Может, потому, что сам в этом плане не безгрешен?
«Я взял себе за правило никогда не курить во сне и никогда не воздерживаться от курения, когда я не сплю».
В бытовой жизни, произведениях, письмах, во время лекций он шутил по этому поводу, иронизировал. И продолжал дымить и травиться, активно подключая к этому процессу окружающих.
Здоровье и его порча – частые темы его шуток.
«Одна дама таяла день ото дня и под конец дошла до такого состояния, когда ей уже не помогали никакие лекарства. Я сказал, что за неделю поставлю ее на ноги. Я посоветовал ей на четыре дня бросить курить, сквернословить, пить и объедаться и обещал, что она тотчас выздоровеет.
Не сомневаюсь, что так бы и вышло, но больная сказала, что не может бросить пить, курить и сквернословить, потому что никогда ничем таким не занималась.
Вот так штука! Она не позаботилась вовремя запастись дурными привычками, у нее их не было. Теперь, когда они могли бы ей пригодиться, их не оказалось. Ей не на что было опереться».
Очень остроумно он высказывался о чрезмерном употреблении спиртных напитков.
Да, пить, конечно, вредно, вместе со своими персонажами соглашался писатель, но…
«Перейдя на трезвый образ жизни, вдруг замечаешь, что в стельку пьян от запаха водочной пробки».
В состоянии несколько измененной алкоголем и прочими излишествами реальности проживали свой век многие люди, с детства окружавшие Марка Твена. Эта традиция хорошо зарекомендовала себя и в журналистской, и в писательской среде. Люди старались подстегнуть свои когнитивные способности, фантазию, красноречие – и к их услугам были винно-водочные изделия в комплекте со всем остальным бодрящим дурманом. На войне за самое яркое слово, образ, поступок, бизнес-ход и прочее все средства хороши.
В те времена с порочными губительными пристрастиями, конечно, боролись – и словом, и делом. Часто борьба с ними была бизнесом. С тех заповедных времен, конечно же, ничего не изменилось…
«Они прочли лекцию насчет трезвости, но выручили такие гроши, что даже на выпивку не хватило».
Успех в борьбе был переменным.
«Вид пьяного непременно приводит на ум еще какую-нибудь историю с пьяным».
Зачастую при создании того или другого персонажа и придумывать ничего было не надо – Марку Твену требовалось только наблюдать за жизнью или вспоминать что-то из виденного ранее.
«В город, где действовал сухой закон, приехал чужак. Ему сказали, что спиртное продается только в аптеке. Он побежал в аптеку.
– Без рецепта я могу продать спиртное лишь при укусе змеи, – объяснил аптекарь.
– Хорошо, где тут у вас змея?
Аптекарь дал ему адрес. Очень скоро приезжий вернулся назад:
– Ради бога, дайте мне выпить! Эта змея занята на полгода вперед!»
Так, может быть, можно попытаться извлечь выгоду из собственных слабостей: пьянства, курения, переедания, неправильного образа жизни и других?
«Зарок воздержания не может сделать плохой виски хорошим, но может улучшить его вкус».
«Вообразите радость человека, попавшего в волшебную страну, где текут реки из водки и вина, а вода продается за деньги и считается деликатесом. Очень скоро он втягивается в питье дорогостоящей воды и впадает в беспутство. На вино не смотрит – оно слишком доступно, его слишком много. Мораль: запретительные законы вредны».
Марк Твен, как бизнесмен и «инженер человеческих душ», «специалист по воздействию словом и образом» – проще говоря, писатель извлекал эту выгоду как мог. Галлоны виски, табачный дым, когда хоть топор вешай, услышанные Марком Твеном «соленые», порой на грани фола, хоть и потрясающе остроумные шутки, эпатирующие наряды, привычки, знакомства, – все шло в дело, все летело в топку котла, называемого «литературное творчество».
«Жаль, что столько хороших вещей на свете пропадает даром только потому, что они вредны для здоровья. Не думаю, чтоб какая-нибудь пища, данная нам Богом, была вредна, если употреблять ее умеренно; за исключением микробов. Однако находятся люди, которые строго-настрого запретили себе пить, есть и курить все то, что пользуется сомнительной репутацией. Такой ценой они платят за здоровье. И, кроме здоровья, они ничего за это не получают. Удивительное дело! Это все равно, что истратить все свое состояние на корову, которая не дает молока…»
Он наблюдал и препарировал и более невинные страстишки – которые порой стоили жизни, чести и благосостояния охваченному ими. «Рассказ коммивояжера» – яркая тому иллюстрация.
«…Дядюшка мой вскоре оказался одержим этой пагубной страстью, хотя я в ту пору о том и не подозревал. Он стал охладевать к своей торговле свининой и вскоре совсем забросил ее, отдавая весь свой досуг неистовой погоне за диковинками. Денег у него куры не клевали, и он ничуть не скупился. Сперва он увлекся коровьими колокольчиками. Он собрал коллекцию, заполнившую пять больших залов, где были представлены все когда-либо существовавшие колокольчики – всех видов, форм и размеров – за исключением одного: этот один, единственный в своем роде, принадлежал другому коллекционеру. Дядюшка предлагал за этот колокольчик неслыханные деньги, но владелец не согласился его продать. Вы, наверное, догадываетесь, чем все это кончилось. Для истинного коллекционера неполная коллекция не стоит и ломаного гроша. Любвеобильное сердце его разбито, он распродает свои опостылевшие сокровища и ищет для себя области еще неизведанной. <…> Так получилось и с дядюшкой Итуриэлем. Теперь он занялся обломками кирпичей. Собрал огромную и необычайно интересную коллекцию – но здесь его вновь постигла та же неудача; любвеобильное сердце его вновь разбилось, и он продал сокровище души своей удалившемуся от дел пивовару – владельцу недостающего обломка. После этого он принялся было за кремниевые топоры и другие орудия первобытного человека, но вскоре обнаружил, что фабрика, на которой они изготовляются, продает их также и другим коллекционерам. Занялся он памятниками письменности ацтеков и чучелами китов, сколько труда и денег потратил – и опять неудача. Когда его коллекция совсем было уже достигла совершенства, из Гренландии прибыло новое чучело кита, а из Кундуранго (Центральная Америка) – еще одна надпись на языке ацтеков, и все собранное им прежде померкло перед ними. Дядюшка отправился в погоню за этими жемчужинами. Ему посчастливилось купить кита, но надпись ускользнула из его рук к другому коллекционеру. Вы, должно быть, и сами знаете: настоящий Кундуранго – неоценимое сокровище, и всякий коллекционер, раз завладев им, скорее расстанется с собственной семьей, чем с такой драгоценностью. И дядюшка вновь распродал свою коллекцию и с болью смотрел, как навеки уплывает от него все счастье его жизни; и за одну ночь его черные как вороново крыло волосы побелели как снег.
Теперь дядюшка призадумался. Он знал, что нового разочарования ему не пережить. И решил он собирать такие диковинки, каких не собирает ни один человек на свете. Поразмыслил как следует и решился еще раз попытать счастья. На сей раз он стал коллекционировать эхо.
<…> А теперь, сэр, если вы будете так любезны взглянуть на эти карты и планы, то я смогу продать вам эхо гораздо дешевле, чем любой из моих конкурентов. Вот это, например; 30 лет тому назад оно стоило моему дядюшке 10 долларов. И это одно из лучших в Техасе. Я могу вам уступить его за…
– Разрешите прервать вас, друг мой, – сказал я, – мне сегодня просто нет покоя от коммивояжеров. Я уже купил совершенно не нужную мне швейную машинку; купил карту, на которой все перепутано; часы – они и не думают ходить; порошок от моли, – но оказалось, что моль предпочитает его всем другим лакомствам; я накупил кучу всевозможных бесполезных новинок, и теперь с меня хватит. Я не возьму ни одного из ваших эхо, даже если вы отдадите мне его даром. Я бы все равно от него сразу же отделался. Всегда терпеть не мог людей, которые пытались продать мне всякое эхо. Видите этот револьвер? Так вот, забирайте свою коллекцию и уходите подобру-поздорову. Постараемся обойтись без кровопролития.
Но он лишь улыбнулся милой грустной улыбкой и вынул из портфеля еще несколько планов и схем. И, разумеется, исход был таков, каким он всегда бывает в таких случаях, – ибо, раз открыв дверь коммивояжеру, вы уже совершили роковой шаг, и вам остается лишь покориться неизбежному.
Прошел мучительнейший час, и мы наконец сговорились. Я купил два двукратных эха в хорошем состоянии, и он дал мне в придачу еще одно, которое, по его словам, невозможно было продать потому, что оно говорит только по-немецки. Он сказал: «Когда-то оно говорило на всех языках, но теперь у него повыпадали зубы, и оно почему-то говорит только по-немецки».
Марк Твен любил сквернословить, ценил хорошую шутку – злую, циничную, едкую, грязную. С удовольствием слушал, как ругались матом, – работа в речном флоте дала ему возможность учиться у специалистов высочайшего уровня. В этом деле он тоже преуспел – мог заложить фразу семиэтажным матом, да с подвыподвертом. И мощно шокировать образованную публику. Шедевры низового юмора, особенно в исполнении специалистов, давали пищу для воображения, являлись хорошим материалом для последующей художественной обработки. Марк Твен охотно прибегал к этому неиссякаемому источнику.
Еще он читал лекции о том, какое место занимает пускание газов в социальной жизни общества, о самоудовлетворении и прочих веселых выкрутасах. Он сыпал научными терминами, с умным видом рассказывал о разновидностях мелких и крупных извращений, о влиянии их на организм человека, его имидж и место в обществе, приводил множество цитат и высказываний известных личностей по поводу всего этого. Люди ахали – и верили. До изобретения социальных сетей оставалось 100 с небольшим лет…
«Не стоит тратить силы на то, чтобы говорить людям правду, когда они и так принимают за чистую монету все, что бы им ни говорили».
А что же по поводу всего этого должна говорить совесть? То самое мерило всех человеческих ценностей, прокрустово ложе поведения?
«Если бы у меня была дворняга, такая же надоедливая, как человеческая совесть, я отравил бы ее».
Так считает все тот же Гекльберри Финн. В уста простака-хулигана Марк Твен вкладывает свой невеселый вывод из наблюдений за человеком и человечеством.
Да, скрываясь за веселой дымовой завесой контролируемых (как кажется ему, да и всем нам – до поры до времени) страстей и пороков, Марк Твен больше всего размышляет об одном и том же – этом самом законе внутри нас. Как бы он ни смеялся и ни иронизировал – Марк Твен не был бы Марком Твеном, если бы в первую очередь не задавался бы именно этим вопросом.
Совесть, нравственность. Да и Оливия бы не одобрила.
В 1876 году выходит рассказ «Кое-какие факты, проливающие свет на недавний разгул преступности в штате Коннектикут».
Сюжет такой: к главному герою приходит его совесть в виде безобразного карлика и объясняет, что когда-то, когда он был юн, и совесть его выглядела иначе. Но он взрослеет, мужает – а совесть становится все безобразнее. Герой в ужасе. И решает уничтожить мерзкое существо. Наверняка к миллионам людей приходил подобный персонаж. Типизация – страшная вещь. Жестокая, правдивая и убедительная.
Вот он, этот рассказ. С некоторыми сокращениями (для удобства чтения), но от этого не менее впечатляющий:
«Я был весел, бодр и жизнерадостен. Только успел поднести зажженную спичку к сигаре, как мне вручили утреннюю почту. Первый же конверт, на котором остановился мой взгляд, был надписан почерком, заставившим меня задрожать от восторга. Это был почерк моей тетушки Мэри, которую после моих домашних я любил и уважал больше всех на свете. Она была кумиром моих детских лет, и даже зрелый возраст, столь роковой для многих юношеских увлечений, не сверг ее с пьедестала, – наоборот, именно в эти годы право тетушки безраздельно царить в моем сердце утвердилось навеки. Чтобы показать, насколько сильным было ее влияние на меня, скажу лишь следующее: еще долгое время после того, как замечания окружающих, вроде: «Когда ты наконец бросишь курить?», совершенно перестали на меня действовать, одной только тете Мэри, – когда она касалась этого предмета, – удавалось пробудить мою дремлющую совесть и вызвать в ней слабые признаки жизни. Но увы! Всему на свете приходит конец. Настал и тот счастливый день, когда даже слова тети Мэри меня уже больше не трогали. Я восторженно приветствовал наступление этого дня, более того – я был преисполнен величайшей благодарности, ибо к концу этого дня исчезло единственное темное пятно, способное омрачить радость, какую всегда доставляло мне общество тетушки. Ее пребывание у нас в ту зиму доставило всем огромное удовольствие. Разумеется, и после того блаженного дня тетя Мэри продолжала настойчиво уговаривать меня отказаться от моей пагубной привычки. Однако все эти уговоры решительно ни к чему не повели, ибо стоило ей коснуться сего предмета, как я тотчас же выказывал спокойное, невозмутимое, твердое как скала равнодушие. <…>
Она приезжает! Приезжает не далее как сегодня, и притом утренним поездом. Значит, ее можно ожидать с минуты на минуту. Я сказал себе: «Теперь я совершенно доволен и счастлив. Если бы мой злейший враг явился сейчас предо мною, я бы с радостью загладил все то зло, которое ему причинил». Не успел я произнести эти слова, как дверь отворилась, и в комнату вошел сморщенный карлик в поношенной одежонке. Он был не более двух футов ростом. Ему можно было дать лет сорок. <…> Это маленькое существо было воплощением уродства – неуловимого, однако равномерно распределенного, хорошо пригнанного уродства. Лицо и острые маленькие глазки выражали лисью хитрость, настороженность и злобу. И тем не менее у этого дрянного огрызка человеческой плоти было какое-то отдаленное, неуловимое сходство со мной! Карлик смутно напоминал меня выражением лица, жестами, манерой и даже одеждой. У него был такой вид, словно кто-то неудачно пытался сделать с меня уменьшенный карикатурный слепок. Особенно отталкивающее впечатление произвело на меня то, что человечек был с ног до головы покрыт серо-зеленым мохнатым налетом – вроде плесени, какая иногда бывает на хлебе. Вид у него был просто тошнотворный. Он решительно пересек комнату и, не дожидаясь приглашения, с необыкновенно наглым и самоуверенным лицом развалился в низком кресле, бросив шляпу в мусорную корзину. Затем он поднял с полу мою старую пенковую трубку, раза два вытер о колено чубук, набил трубку табаком из стоявшей рядом табакерки и нахальным тоном потребовал:
– Подай мне спичку!
Я покраснел до корней волос – отчасти от возмущения, но главным образом оттого, что вся эта сцена напомнила мне – правда, в несколько преувеличенном виде – мое собственное поведение в кругу близких друзей. Разумеется, я тут же отметил про себя, что никогда, ни разу в жизни не вел себя так в обществе посторонних. Мне очень хотелось швырнуть карлика в камин, но смутное сознание того, что он помыкает мною на некоем законном основании, заставило меня повиноваться его приказу. Он прикурил и, задумчиво попыхивая трубкой, отвратительно знакомым мне тоном заметил:
– Чертовски странная нынче стоит погода.
Я снова вспыхнул от гнева и стыда, ибо некоторые его словечки – на этот раз без всякого преувеличения – были очень похожи на те, какие и я в свое время частенько употреблял. Мало того, он произносил эти слова таким тоном и так отвратительно их растягивал, что вся его речь казалась пародией на мою манеру разговаривать. Надо сказать, что я пуще всего на свете не переношу насмешек над своей привычкой растягивать слова.
Я резко сказал:
– Послушай, ты, ублюдок несчастный, веди себя прилично, а не то я выкину тебя в окно!
Нисколько не сомневаясь в том, что его безопасности ничто не угрожает, человечишко самодовольно и злорадно улыбнулся, с презрением пустил в меня дымом из трубки и, еще сильнее растягивая слова, проговорил:
– Ну, ну, полегче на поворотах. Не стоит так зазнаваться.
Это наглое замечание резнуло мне ухо, однако на минуту охладило мой пыл.
Некоторое время пигмей не сводил с меня лисьих глазок, а затем глумливо продолжал:
– Сегодня утром ты прогнал бродягу.
– Может, прогнал, а может, и нет, – раздраженно возразил я. – А ты-то почем знаешь?
– Знаю, и все. Не все ли равно, откуда я узнал.
– Отлично! Допустим, что я действительно прогнал бродягу, – ну и что из этого?
– О, ничего, ничего особенного. Но только ты ему солгал.
– Я не лгал! То есть я…
– Нет, ты солгал.
Я почувствовал укол совести. По правде говоря, прежде чем бродяга дошел до конца квартала, она успела кольнуть меня раз сорок. Тем не менее я решил притвориться оскорбленным и заявил:
– Это беспардонная клевета. Я сказал бродяге…
– Постой. Ты хотел солгать еще раз. Я-то знаю, что ты ему сказал. Ты сказал, что кухарка ушла в город и что от завтрака ничего не осталось. Ты солгал дважды. Ты отлично знал, что кухарка стоит за дверью и что в доме полно провизии.
Эта поразительная осведомленность заставила меня замолчать, и я с удивлением подумал, из какого источника этот сопляк мог почерпнуть свои сведения. <…> Это было сказано с каким-то дьявольским злорадством. <…> Каждая его фраза была осуждением, и притом осуждением справедливым. Каждое замечание дышало сарказмом и насмешкой, каждое неторопливо произнесенное слово жгло как огонь. Карлик напомнил мне о том, как я в ярости набрасывался на своих детей, наказывая их за проступки, которых, как я мог легко убедиться, если б дал себе хоть немного труда, они вовсе не совершали. Он напомнил мне, с каким вероломством я спокойно выслушивал клевету на старых друзей и, вместо того чтобы защитить их от злословия, трусливо молчал. Он напомнил мне о множестве совершенных мною бесчестных поступков, из коих многие я потом сваливал на детей или на другие безответные существа. Он напомнил мне даже о тех подлых деяниях, которые я намеревался совершить, – и не совершил лишь потому, что боялся последствий. <…>
– Вспомни, например, историю с твоим младшим братом. Много лет назад, когда вы оба были еще детьми, все твое вероломство не могло поколебать его любовь и привязанность к тебе. Он ходил за тобой, как собачонка, готовый терпеть любые обиды и унижения, лишь бы с тобой не разлучаться; он терпеливо сносил все удары, наносимые твоею рукой. Да послужит тебе утешением память о том дне, когда ты в последний раз видел его целым и невредимым! Поклявшись, что, если он позволит завязать себе глаза, с ним ничего дурного не случится, ты, захлебываясь от смеха в предвкушении редкостного удовольствия, втолкнул его в ручей, покрытый тонким слоем льда. Как ты хохотал! Тебе никогда не забыть того кроткого укоризненного взгляда, который бросил на тебя твой брат, когда он, дрожа всем телом, выбирался из ледяной воды, – никогда, хотя бы ты прожил еще тысячу лет! Ага! Он и сейчас стоит перед тобой!
– Ах ты, мерзавец! Я видел его миллион раз и увижу еще столько же. А за то, что ты посмел снова напомнить мне о нем, желаю тебе сгнить заживо и до самого Страшного суда терпеть те мучения, какие я испытываю в эту минуту!
Карлик самодовольно ухмыльнулся и продолжал перечислять мои прегрешения. <…>
– Замолчи на минутку, дьявол! Замолчи! Уж не хочешь ли ты сказать, что тебе известны даже мои мысли?
– Очень может быть. Разве ты не думал о том, что я сейчас сказал?
– Не жить мне больше на этом свете, если я об этом не думал! Послушай, друг мой, посмотри мне прямо в глаза. Кто ты такой?
– А как ты думаешь?
– Я думаю, что ты сам сатана. Я думаю, что ты дьявол.
– Нет.
– Нет? Кто же ты в таком случае?
– Ты и вправду хочешь узнать, кто я?
– Разумеется, хочу.
– Ну, так знай же – я твоя Совесть!
Я мгновенно возликовал. С диким восторженным воплем я кинулся к этой жалкой твари.
– Будь ты проклят! Я сто миллионов раз мечтал о том, чтобы ты был из плоти и крови, чтобы я мог свернуть тебе шею! О, теперь-то я тебе отомщу!
Безумное заблуждение! Карлик с быстротой молнии подпрыгнул, и в тот самый миг, когда мои пальцы сомкнулись, сжимая пустоту, он уже сидел на верхушке книжного шкафа, насмешливо показывая мне нос. Я бросил в него кочергу, но промахнулся. Я запустил в него колодкой для сапог. В бешеной ярости я метался из угла в угол, швыряя в него всем, что попадалось под руку. <…> Но все было напрасно – проворная тварь увертывалась от всех снарядов. Мало того, когда я в изнеможении опустился на стул, карлик разразился торжествующим смехом. <…> Вдруг в комнату вошел один из моих сыновей. Не закрыв за собою дверь, он воскликнул:
– Вот это да! Что тут стряслось? Книжный шкаф весь словно решето…
Я в ужасе вскочил и заорал:
– Вон отсюда! Убирайся! Катись! Беги! Закрой дверь! Скорее, а не то моя Совесть удерет!
Дверь захлопнулась, и я запер ее на ключ. Бросив взгляд наверх и убедившись, что мой повелитель все еще у меня в плену, я обрадовался до глубины души. Я сказал:
– Черт возьми, ведь я же мог тебя лишиться! Дети так неосторожны. Но послушай, друг мой, мальчик тебя, кажется, даже не заметил. Как это может быть?
– Очень просто. Я невидим для всех, кроме тебя.
Я с глубоким удовлетворением отметил про себя эту новость. Теперь, если мне повезет, я смогу убить злодея, и никто ничего не узнает. Однако от одной этой мысли мне стало так легко на душе, что карлик едва усидел на месте и чуть было не взмыл к потолку, словно детский воздушный шар. Я сразу же сказал:
– Послушай-ка, Совесть, давай будем друзьями. Выбросим на время белый флаг. Мне необходимо задать тебе несколько вопросов.
– Отлично. Валяй.
– Прежде всего я хотел бы знать, почему я тебя до сих пор ни разу не видел?
– Потому что до сих пор ты ни разу не просил меня явиться. То есть я хочу сказать, что ты не просил меня об этом в надлежащей форме и находясь в соответствующем расположении духа. Сегодня ты был как раз в соответствующем расположении духа, и когда ты позвал своего злейшего врага, оказалось, что это именно я и есть, хотя ты о том и не подозревал.
– Неужели мое замечание заставило тебя облечься в плоть и кровь?
– Нет. Но оно сделало меня видимым для тебя. Как и другие духи, я бесплотен.
От этого известия мне стало не по себе. Если он бесплотен, то как же я его убью? Однако я притворился спокойным и убедительным тоном произнес:
– Послушай, Совесть, с твоей стороны не слишком любезно держаться на таком большом расстоянии. Спускайся вниз и закури еще.
Ответом мне был насмешливый взгляд и следующие слова:
– Ты хочешь, чтоб я сам явился туда, где ты сможешь меня схватить и убить?
Предложение с благодарностью было отклонено. «Отлично, – подумал я про себя, – стало быть, призрак тоже можно прикончить. Будь я проклят, если сейчас на свете не станет одним призраком меньше!» <…>
– Мой мальчик, в ту минуту, когда ты сделал меня видимым, во всем мире не было более удовлетворенной Совести, чем я. Это дает мне неоценимое преимущество. Теперь я могу смотреть тебе прямо в глаза, обзывать тебя дурными словами, насмехаться, издеваться и глумиться над тобой, а тебе известно, сколь красноречивы жесты и выражение лица, особенно, если они подкрепляются внятною речью. Отныне, дитя мое, я всегда буду говорить с тобой т-в-о-и-м с-о-б-с-т-в-е-н-н-ы-м х-н-ы-ч-у-щ-и-м т-о-н-о-м!
Я запустил в него совком для угля. Безрезультатно. <…>
– Мой долг и моя отрада заставлять тебя раскаиваться во всех твоих поступках. Если я упустил какую-нибудь возможность, то, право же, сделал это не нарочно, уверяю тебя, что не нарочно.
– Не беспокойтесь. Насколько мне известно, вы не упустили ровно ничего. За всю свою жизнь я не совершил ни одного поступка – безразлично, был ли он благородный или нет, – в котором не раскаялся бы в течение ближайших суток. Прошлое воскресенье я слушал в церкви проповедь о благотворительности. Первым моим побуждением было пожертвовать долларов. Я раскаялся в этом и сократил сумму на сотню; потом раскаялся в этом и сократил ее еще на сотню; раскаялся в этом и сократил ее еще на сотню; раскаялся в этом и сократил оставшиеся 50 долларов до 25; раскаялся в этом и дошел до 15; раскаялся в этом и сократил сумму до 2,5 долларов. Когда наконец ко мне поднесли тарелку для подаяний, я раскаялся еще раз и пожертвовал 10 центов. И что же? Возвратившись домой, я стал мечтать, как бы получить эти 10 центов обратно! Вы ни разу не дали мне спокойно прослушать ни одной проповеди о благотворительности.
– И не дам, никогда не дам. Можешь всецело положиться на меня.
– Не сомневаюсь. Я провел множество бессонных ночей, мечтая схватить вас за горло. Хотел бы я добраться до вас теперь!
– О да, конечно. Но только я не осел, а всего лишь седло на осле. Однако продолжай, продолжай. Ты меня отлично развлекаешь. <…>
В эту минуту на лестнице послышались торопливые шаги. Я открыл дверь, и в комнату ворвалась тетя Мэри. За радостной встречей последовал веселый обмен репликами по поводу разных семейных дел. Наконец тетушка сказала:
– Теперь я хочу тебя немножко побранить. В тот день, когда мы расстались, ты обещал, что будешь не хуже меня заботиться о бедном семействе, которое живет за углом. И что же? Я случайно узнала, что ты не сдержал своего слова. Хорошо ли это?
По правде говоря, я ни разу не вспомнил об этом семействе! Я осознал свою вину, и тяжко стало у меня на душе! Взглянув на свою Совесть, я убедился, что мое раскаяние подействовало даже на этого гнусного урода. Он весь как-то сник и чуть не свалился со шкафа.
Тетя Мэри продолжала:
– Вспомни, как ты пренебрегал моей подопечной из богадельни, мой милый жестокосердный обманщик!
Я пунцово покраснел, и язык мой прилип к гортани. По мере того как чувство вины давило меня все сильнее и сильнее, уродливый карлик начал тяжело раскачиваться взад и вперед, а когда после короткой паузы тетя Мэри огорченно сказала:
– Поскольку ты ни разу не удосужился навестить эту несчастную одинокую девушку, быть может, теперь тебя не особенно огорчит известие о том, что несколько месяцев назад она умерла, всеми забытая и покинутая, – уродец, называющий себя моей Совестью, не в силах более переносить бремя моих страданий, свалился со своего высокого насеста головой вниз и с глухим металлическим стуком грохнулся об пол. Корчась от боли и дрожа от ужаса, лежал он там и, судорожно извиваясь всем телом, силился подняться на ноги. В лихорадочном волнении я подскочил к двери, запер ее на ключ, прислонился спиною к косяку и вперил настороженный взор в своего извивающегося повелителя. Мне до того не терпелось приняться за свое кровавое дело, что у меня просто руки чесались.
– Боже мой, что случилось? – воскликнула тетушка, в ужасе отшатываясь от меня и испуганно глядя в ту сторону, куда был направлен мой взгляд.
Я дышал тяжело и отрывисто и уже не мог сдержать свое возбуждение. Тетушка закричала:
– Что с тобой? Ты страшен! Что случилось? Что ты там видишь? Куда ты уставился? Что делается с твоими пальцами?
– Спокойно, женщина! – хриплым шепотом произнес я. – Отвернись и смотри в другую сторону. Не обращай на меня внимания. Ничего страшного не случилось. Со мной это часто бывает. Через минуту все пройдет. Это оттого, что я слишком много курю.
Мой искалеченный хозяин встал и с выражением дикого ужаса в глазах, прихрамывая, направился к двери. От волнения у меня перехватило дух. Тетушка, ломая руки, говорила:
– О, так я и знала, так и знала, что этим кончится! Умоляю тебя, брось эту роковую привычку, пока не поздно! Ты не можешь, ты не должен оставаться глухим к моим мольбам!
При этих словах извивающийся карлик внезапно начал выказывать некоторые признаки утомления.
– Обещай мне, что ты сбросишь с себя ненавистное табачное иго!
Карлик зашатался, как пьяный, и начал ловить руками воздух. О, какое упоительное зрелище!
– Прошу тебя, умоляю, заклинаю! Ты теряешь рассудок! У тебя появился безумный блеск в глазах! О, послушайся, послушайся меня – и ты будешь спасен! Смотри, я умоляю тебя на коленях!
В ту самую минуту, когда она опустилась передо мною на колени, урод снова зашатался и тяжело осел на пол, помутившимся взглядом в последний раз моля меня о пощаде.
– О, обещай мне! Иначе ты погиб! Обещай – и спасешься! Обещай! Обещай и живи!
Моя побежденная Совесть глубоко вздохнула, закрыла глаза и тотчас погрузилась в беспробудный сон! С восторженным воплем я промчался мимо тетушки и в мгновенье ока схватил за горло своего смертельного врага. После стольких лет мучительного ожидания он наконец очутился в моих руках. Я разорвал его в клочья. Я порвал эти клочья на мелкие кусочки. Я бросил кровавые ошметки в горящий камин и, ликуя, вдохнул фимиам очистительной жертвы. Наконец-то моя Совесть погибла безвозвратно! Теперь я свободен! Обернувшись к тетушке, которая стояла, окаменев от ужаса, я вскричал:
– Убирайся отсюда вместе со своими нищими, со своей благотворительностью, со своими реформами, со своими нудными поучениями. Перед тобою человек, который достиг своей цели в жизни; человек, душа которого покоится в мире, а сердце глухо к страданиям, горю и сожалениям; человек, у которого НЕТ СОВЕСТИ! На радостях я готов пощадить тебя, хотя без малейших угрызений Совести мог бы тебя задушить! Беги!
Тетя Мэри обратилась в бегство. С этого дня моя жизнь – сплошное, ничем не омраченное блаженство. Никакая сила в мире не заставит меня снова обзавестись Совестью. Я свел все старые счеты и начал новую жизнь. За первые две недели я убил 38 человек – все они пали жертвой старых обид. Я сжег дом, который портил мне вид из окна. Я обманным путем выманил последнюю корову у вдовы с несколькими сиротами. Корова очень хорошая, хотя, сдается мне, и не совсем чистых кровей. Я совершил еще десятки всевозможных преступлений и извлек из своей деятельности максимум удовольствия, тогда как прежде от подобных поступков сердце мое, без сомнения, разбилось бы, а волосы поседели…»
Чудесное доказательство от противного. Вот зачем человеку совесть.
Мысль об убийстве совести не давала автору покоя. Он не раз повторял ее в своих произведениях и дневниковых записях.
«Хорошие друзья, хорошие книги и дремлющая совесть – вот идеальная жизнь»…
Но если с первым и вторым у него все как-то более-менее наладилось, то вот третье – заставить дремать совесть – не удавалось никак.
Вот потому у человечества и есть теперь любимый писатель Марк Твен. А не диванный комментатор.