Отца Ксении я любила сильно. Сейчас могу сказать, что ничего о нем не знала. Если честно, то я его и не помнила толком. Он был женат и не собирался уходить из семьи, о чем мне сообщил сразу же. Наверное, он был в чем-то порядочным мужчиной. Он ничего мне не обещал, никогда не врал. Когда узнал, что я беременна, сказал, что ребенка не признает, но поддерживать будет.
– Я не буду ей отцом, – сказал он мне. – Никаких встреч, ничего.
Он присылал мне деньги. Не алименты каждый месяц, а тогда, когда мог и хотел. Мне хватало. Я помню, что у него была страсть к театральности. Во всяком случае, он взял с меня торжественную клятву, что я никогда не расскажу его жене о своем существовании, а тем более о ребенке. Если бы он мог, то заставил бы меня поклясться на крови – разрезать ладонь, капнуть в чашу, отпить или что там положено делать в спектаклях. Но он ограничился заламыванием рук, рассказом о своей прекрасной жене и двух своих чудесных детях. Он стоял на коленях и просил, чтобы я не разрушала его жизнь, его дом, его судьбу. Поскольку этот спектакль затягивался и я мечтала об антракте, я ему в этом поклялась. Он кивнул и ушел. Больше я его не видела.
Хотелось ли мне узнать о нем больше, чем я знала, точнее ничего? Хотелось. Потом, когда стала подрастать Ксения и когда я поняла, что она взяла так много от отца и мало от меня? Не знаю. Возможно, когда ей исполнилось года два-три. Все ее странности я списывала на генетику – на отцовские гены. Правда, она оказалась сдержанной, сосредоточенной и очень странной девочкой, чего не было ни во мне, ни в ее отце. На кого она была похожа? Не знаю. Точно не на меня. Но я искала в ней знакомые черты мужчины, которого любила, и не находила. Возможно, что-то передалось от его матери или бабки, которых я, конечно, никогда не видела.
Как я радовалась тому, что у меня родилась девочка! Мне казалось, что мы должны быть близки как мать и дочь. Я даже считала это особым знаком. У меня есть дочь, не сын. Моя девочка, не его сын! Но еще в роддоме мне нянечка сказала, что дочки обычно похожи на своих отцов, а мальчики – на матерей. Странно, никогда бы не подумала, что такое может быть.
Я не должна в этом признаваться, ведь я ее мать. Но мне казалось, что рядом со мной живет чужой ребенок, который ко мне не имеет никакого отношения. Я ее не чувствовала. Не понимала. Она не хотела быть похожей на маму, как все девочки. С каждым днем ее взросления я замечала только странности. Ксения не мерила мои туфли или платья. Она никогда не рисовала цветы на обоях, не сдергивала скатерть или занавеску, чтобы завернуться и представить себе, что она в платье. Она не брала мою косметику. Она даже не была нежной. Ксения терпеть не могла, когда я ее обнимала и целовала, – вырывалась и отбрыкивалась. Она была холодной и рассудительной. Я смотрела на нее – это не от меня и это не от меня. От отца? Неужели он был таким? Я и не замечала. Ксения всегда была сама по себе. Она плакала, если я ложилась в ее кроватку, чтобы почитать книжку – ей не нравилось, когда ее кровать занимали. Она ненавидела играть в куклы, зато без конца что-то резала. С ножницами она не расставалась. Из салфеток вырезала снежинки, из картона – силуэты человечков. Когда Ксения обижалась, то могла молчать целыми днями. Никакие объяснения и уговоры на нее не действовали. Она оказалась злопамятной девочкой – все обиды помнила в подробностях, в деталях. Если я ей что-то категорически запрещала, то пусть не назавтра, но через неделю, через месяц, Ксения бы все равно сделала то, что задумала. Так было, например, с качелями. Ксении непременно хотелось забраться на них ногами и раскачаться. Откуда она это придумала – не знаю. Я запретила – на качели дети садятся попами, в чистой одежде и нельзя на них вставать в сапогах. Я сто раз объяснила – во-первых, это опасно, во-вторых, после тебя придет ребенок и как он сядет на грязные качели? Ксения не понимала. Она хотела качаться стоя. И все-таки сделала по-своему. Почти неделю она качалась, как все и когда я уже успокоилась, встала ногами и раскачалась. Она тогда упала и сильно ударилась.
– Вот, я же тебя предупреждала, – сказала я.
Но Ксения с разбитой коленкой лежала на земле и улыбалась.
Хорошо помню, как сделала ремонт в ее комнате и поклеила новые обои. Беленькие, чистенькие, в мелкий розовый цветочек. Я так радовалась. Доставала эти обои, деньги немыслимые отдала, а у нее случилась истерика. Она требовала свои старые обои – серые, с тоскливым невнятным рисунком, которые лежали в каждом магазине и достались еще от предыдущих хозяев квартиры. Я на них уже смотреть не могла. Дочь плакала целую неделю. Я думала, что привыкнет – ребенок, шесть лет. Но она не привыкла и каждый день устраивала мне истерику по поводу этих обоев. Я пошла в магазин, купила один рулон и поклеила его кусками поверх новых. Выглядело это чудовищно, но Ксения успокоилась.
Ксения. Мне очень хотелось называть ее Ксюшей, Оксаной, Ксюней, Ксешей. Я называла, пробуя на вкус ласковые имена. Но она не реагировала. Просто делала вид, что меня не слышит. Когда я обращалась к ней полным именем, она откликалась. Мне очень хотелось ее обнять, прижать к себе. Но она не позволяла. Она не давала себя поцеловать, даже когда была совсем маленькой. Отворачивалась и начинала плакать. Она пугалась любых перемен в обстановке, и я больше с ней не боролась. Если бы я переставила шкаф, она бы отказалась заходить в комнату. Если я протирала пыль и переставляла вазу, Ксения непременно возвращала ее на прежнее место. Если что-то ломалось или терялось, она могла всю ночь чинить игрушку или искать пропажу. Да, не скрою, иногда дочь казалась мне страшной занудой. И я чуть на стену не лезла от ее молчания, слез на пустом, как мне казалось, месте, от ее привычек все раскладывать по ящикам, полкам и держать в идеальной чистоте стол. Мне бы хотелось видеть ее более творческой, пусть даже сумасбродной, более талантливой, что ли. Но она всегда была твердой хорошисткой – делала все, что положено, учила все, что задавали. Но даже учителя не ставили ей пятерки, потому что моя дочь не выглядела «отличницей». Она вообще никак не выглядела. Обычная девочка. Настолько обычная, что меня тоска брала. Плюс странности.
Наверное, в этом есть и моя вина – я не пыталась понять дочь, не настраивалась на ее волну, не чувствовала. Но я не могла. Она мне не позволяла, прочертив границы своего личного пространства, за которые мне нельзя было заходить. С возрастом в Ксении стали проявляться совершенно чуждые мне черты, которые уже не просто волновали, а выводили меня из себя. Дочь оказалась черства душой. Она не умела жалеть – ни кошек, мерзших на улице, ни дворовых собак, ни детей, которые упали и плакали. Она останавливалась и внимательно их рассматривала. Ей было интересно, но не жалко. Если заболевала я, Ксения уходила в свою комнату и ко мне просто не заходила. Она была уже достаточно взрослой для того, чтобы приготовить и принести мне чай, но сколько я ее ни просила, она этого не делала. Нет, она ничего не говорила. Просто игнорировала мои просьбы.
– Почему ты меня не пожалеешь? – спросила я.
– Я жалею, – спокойно возразила Ксения. – Просто не хочу от тебя заразиться.
Если я плакала, она тоже уходила – ей было неприятно видеть мои слезы. Позже я поняла – Ксении нужна своя территория, свой мир, в который она не пускала даже меня. И я с этим смирилась. Мы научились жить под одной крышей. Я не спрашивала, как у нее дела, что задали в школе, что ей нравится читать. И мне стало казаться, что она даже неплохо ко мне стала относиться. Потому что я «к ней не лезла». А я хотела «лезть», но с каждым годом это становилось все бессмысленнее. О чем я могла с ней поговорить? Как-то я возвращалась домой – лифт был сломан, и услышала, как Ксения разговаривает с нашей соседкой Эльвирой.
– Как мама себя чувствует? Что-то я давно ее не видела. Не болеет? – спросила Эльвира.
– Кто? – переспросила Ксения.
– Лелечка.
– Нет, не болеет, все хорошо.
Я застыла на лестнице. Неужели моя дочь не считает меня матерью? Я для нее Лелечка, как для всех остальных?
Нет, я себя не оправдываю. Наверное, я оказалась плохой матерью для Ксении. Но представьте себе, что вам достался ребенок, который не имеет с вами ничего, ничегошеньки общего. Он не просто другой, он чужой. Бывает же так, что встречаются люди, которые сразу, не сказав друг другу ни слова, чувствуют антипатию, не хотят общаться. Они сразу понимают, что не найдут общий язык, а если и вынуждены общаться, то прилагают к этому массу эмоциональных усилий. Так вот мы с дочерью были такими эмоциональными антиподами. Нам было проще сохранять дистанцию, чем сделать шаг навстречу друг другу. Да, я знаю, что она ребенок, а я взрослый человек и от меня зависела наша связь или ее отсутствие, но…