Шли годы…
Шутка.
Я прожила в Осинках неделю. Как-то втянулась уже. С утра топила печь. Хоть и апрель, а в доме без тепла не посидишь. Готовить опять же на чем? У меня кроме дровяной плиты, в эту печь встроенной, других агрегатов нет. Потом воды принести. На день мне надо два ведра. Это если готовка, мытье посуды. А если самой помыться, набегаешься. Потом воду еще греть. В общем, процесс самопомойки превращается в длительный ритуал. Бани у меня нет. У Гулькиных, кстати, тоже. Как они моются, я даже не представляю. Если вообще моются. За эту неделю я их почти не видела. Пару раз мимо окна кто-то прошел.
Раз я к ним зашла. Ни за чем. Просто. Дай, думаю, соседей навещу. За окном мелкий дождик накрыпывает, дома скучно сидеть. Взяла кошку на руки, конфет еще в качестве гостинца и пошла. Стучу – сразу открывается, за дверью Леся. Будто прямо тут стояла, меня дожидалась. «Заходи», – говорит. Захожу и тихо обалдеваю. Это я первый раз к Гулькиным пришла. В избе нищета. Я по сравнению с ними – хозяйка Медной горы, вся в богачестве. Печь не топлена, верхняя топка вообще в паутине. Угол занавеской отгорожен. Да какая там занавеска, это две простыни сшиты, ветхие, в середине выношенные до полного бесцветия. Из-за псевдозанавески угол сундука торчит, типа моего, тоже здоровенный. Они туда все свое имущество прячут? От чужих? Стол колченогий, лавки серые, даже некрашеные, по двум его сторонам. Посреди стола шайка банная древняя, цинковая, с двумя ручками, проржавелая. В шайку с потолка вода капчет. Кап-кап потихонечку.
Только я зашла в комнату, кошиндра начала у меня из рук выкручиваться. Леся говорит:
– На пол не отпускай, потравится.
Что они, крыс, что ли, травили?
Я головой покрутила, никого в избе больше нет.
– А где все?
– А в лес ушли за грибами.
– Куда за грибами-то. Весна еще. И дождик. Кто в лес в дождь ходит?
Он плечами пожала:
– Мы ходим. А весной самое время. Стручки и сморчки вылезают. Это самые ценные грибы. А еще стробилюрусы, саркосцифы, ксеромфолины.
– Кто?
– Какая разница. Грибы.
В общем, «гости» не задались. Девчонка явно ждала, чтоб я ушла.
На следующее утро Леся сама зашла ко мне, сказала: если хочу чего в магазинах купить, то надо сегодня ехать, завтра город на карантин закроют.
– А как ехать-то через ручей?
– Это не ручей, это протока между озерами. А ехать в другую сторону надо. По просеке, потом на Синюхино, там на шоссе. Ты заблудишься. Вадька тебя проводит, покажет.
Вот мне нравится: эта девчонка, мормышка мелкая, со мной разговаривает как взрослая с бестолковым детсадовцем. Безапелляционно: «Ты заблудишься». Да, я непременно заблужусь, у меня к этому дар, но зачем же в нос этим тыкать. Можно же вежливо предложить: «Давай, Танюша, тебе Вадька дорогу покажет».
Ну, короче, мы поехали. Вадька на месте штурмана, я за рулем. Минут сорок на малой скорости по лесу кружили. Практически молча, чего не скажу, он только «да», «нет» или еще содержательнее – «ну». Ну и я заткнулась, не диалог и был. В Синюхино пацан вышел, сказал, здесь меня подождет. Так что в город я одна приехала. Там на главной улице магазин на магазине: два «Дикси» через дом, напротив огромный сарай Великолукского комбината и «Магнита» двухэтажный домина. И всюду народ толкется. Расхватывают то, что раньше не разобрали. Хотя уже и нечего. Только ценники кругом: полка из-под сыра, полка из-под хлеба, полка из-под туалетной бумаги. Картошку только не особо расхватывают, наверное, у всех своя.
Ну я картошки набрала три сетки, овсянки три пачки взяла, консервы какие-то типа мелкий частик в томатном сиропе и к полке с кошачьей едой переместилась, там ажиотажа нет. Мне ж Кисельду каждый день кормить раза по четыре, она жрет как прорва, наверное, от старости уже в склероз впала и не помнит, ела или нет. Стою перед полкой и методично в корзину гружу четыре пакетика с рыбой, четыре – с индейкой, восемь – с кроликом, она за кролика душу продаст. Тут какой-то мужик у меня за спиной встал:
– Это чего?
– Кошачьи консервы, – говорю.
– С мясом?
– А чё, – говорю, – кошки – вегетарианки?
– Дак их вместо тушенки можно?
– Точно, – говорю, – я всегда так делаю. Для животных же самое безвредное кладут, без консервантов и ГМО.
Пошутила, называется. Он, мужик этот, меня локтем от полки отодвинул и орет вглубь магазина:
– Галя, подь сюды!
И все консервы без разбора себе в тележку сгребает. Одной рукой гребет, а вторую оттопырил, меня не подпускает. Да еще Галя, корпулентная, как крейсер, ему на подмогу из соседнего зала выруливает. Ах ты, думаю, говнюк. Выхватила у него из корзины штук пять пакетиков и в сторону, затерялась в толпе.
Вот вроде нечего в лавке взять, а на улицу я выперлась, обвешавшись объемными котулями. Бреду к тачке, а тут откуда ни возьмись пацанва черномазая, явно цыганята, едва мне до пояса, совсем детишки. Окружили меня, и вот уже кто-то раз мне по мешку какой-то железкой, и в мешке дыра, и из дыры на асфальт посыпались мои банки с частиком, картошины, еще чего-то. Эти паскудники мелкие хвать-похвать мои покупочки, я не знаю, кого цапать, банки или мелюзгу. А тут из ворот церкви, там как раз напротив «Пятерочки» – церковь, выходит поп. Страхолюдный такой. Весь в черной курчавой бороде, из бороды глаза угольями сверкают. Крикнул что-то цыганятам по-басурмански и в конце так утробно изподземельно: «Пр-р-рокляну!»
Ребятня добычу побросала и как мыши в разные стороны порск.
Так закончился мой единственный вояж в город. Тогда я думала, что это событие. Но события начались несколько позже. И начались они, что характерно, с цыган.
Но сначала – яблони.
Дед зашел с ведром чего-то белого, вроде известки или белил. Как всегда, ватник, штанцы в резиновые сапоги заправленные, шапочка из советской эпохи, синяя, выцветшая. Красавец-мужчина. Он же не старый еще. Даже не помятый, если от бороденки кривенькой абстрагироваться. Я рассмотрела. И зубы все на месте, не как у деревенских принято: через одного или без передка вообще. Чего ж он таким неприглядным выглядит?
– Танька, ты чяво яблони ня белишь? Бялить нада. А то чярвяк-шушель все поест. Без яблак астанесся.
И кисть мне протягивает.
А я с Книгой, понимаешь, сижу у окошечка, в кресле-качалке покачиваюсь, утренний кофий пью. Благостная. А он мне: красить.
– Дед, а ты сам-то чего свои яблони не красишь? Вам яблоки не нужны?
– Не, наши ня нада. Ня нада. Не. Ты сваеи крась. Да пагущей, импасто. Да. А я – не, – замотал головой, задирая бороденку.
Поставил ведро у порога и отчалил. Что-то в его словах мне ухо резануло. Что? «Ня нада»? Нет, к этому я уже попривыкла. «Импасто» – вот что. Посреди «пагущей» и «сваеи» влезло это итальянско-живописное «импасто». Откуда?
Я сначала решила, что ничего белить не буду, вот еще докука образовалась. А с другой стороны: время есть, побелку на дом доставили, прямо Деливери клуб, погода хорошая, без дождя. Пойду покрашу. Вышла с ведром на улицу.
Улицы-то как таковой нет, просто пространство, кое-где кустами и осинами поросшее. И яблонями высокими, корявыми, очень старыми. Листики свеженькие повыперли. Вокруг черных скрюченных временем яблоневых рук зеленое прозрачное свечение колышется. А которые тут мои? Пошла к Гулькиным спрашивать. Вышел Дед, махнул рукой:
– А вон теи три, – покосился на полное ведро, стоявшее у моих ног, – четыре яблони, вона в пасередке, теи тваеи.
Стала красить. Пришла Кисельда. Ходит вокруг меня, капли белил на земле нюхает. Потом еще три кошки из кустов вылезли. Сели рядком, смотрят. Тут кошки странные. Одичавшие, что ли, слегка, не пойму. Приходят неизвестно откуда, шастают туда-сюда, у Гулькинского дома как на митинг собираются. Меня не боятся, но и не подходят, не попрошайничают. Как-то пришла кошка с парой котят подрощенных. Няши такие, прыгают друг на друга, играются, лапки передние поднимают, коготки врастопырку. Я, как положено, умилилась, миску вынесла, от кисельдиного пайка отвалила полпачки вискаса. Даже не подошли. Побегали, попрыгали и колобками укатились восвояси, не знаю, куда.
В общем, часа три я стволы белила. Кошки зырили. Когда закончила, подошли к стволам понюхали, помотали бо́шками, будто обсудили вопрос и пришли к согласию: годно. Оно и правда, хорошо получилось, нарядно. Теперь за моим домом, прямо против окна – яркое белое пятно, «забор» из четырех белых до уровня моего носа яблонь.
А вечерком ко мне Гулькины нагрянули. С пирогом и трехлитровой банкой клюквенного морса. И под пирог с грибами и сладенький морс провели среди меня политинформацию по теме «Миграции цыган и чего от этого ждать».
– Чаво, Танька, цыган ня баисся? Вон Леся грит, тябе воны в городе аграбить хатели, – сказала Авдоша, оделяя меня здоровенным кусом пирога, я б таким, наверное, неделю могла б кормиться.
– Не, не боюсь. Чего их бояться, люди же. А это вообще мелюзга была. Голодные, наверное.
– Эта правильна, люди, чяво баяться. Тям боле, эта самае, воны скора тута появяца.
– Что значит, тут появятся, – я чуть пирогом не подавилась.
Представила себе, как из лесу вываливает табор цыган: кони, кибитки. Девки в пестрых многоэтажных юбках бренчат монистами. Визжат голопузые детишки. Парни в красных рубахах, в ухе серьга, за поясом нож… И вот уже этот хоровод колготится вокруг, горят костры, звенят серебряные струны:
Ой, чавелы,
начинается
плач гитары
разбивается
чаша утра…
И в бубны, в бубны…
А в середине этой свистопляски – я с кошкой на руках.
И поведала мне Авдоша под молчаливое одобрение остальных жующих пирог Гулькиных следующее: цыган в городе живет немало, давно они тут осели, еще до Великой Отечественной, их тогда насильно на землю сажали, кочевать запрещали. Это предыстория древняя. Поновее вот: у городских цыган, само собой, есть свой барон. Мужик он боевой, тертый. Не из наших, не из местных цыган, издалека сюда забрел, с большого городу Кишиневу, – «баро форо Кишинево». Пацаном болтался тут и там, подворовывал. Его ловили, отправляли в детские дома, он сбегал. Потом пырнул кого-то ножичком, хорошо, хоть не убил до смерти. Загремел в колонию. Звали его тогда Спиря Кречет, от фамилии Кречин. В колонии как-то остепенился. Как отрезало всю приблатненную мутную прежнюю жизнь. Был там командиром отряда, малолетних у́рок строил строго. Под выход упросил начальника колонии посодействовать ему; решил Спиря в военное училище подаваться. А как? У него ж аттестата за восьмилетку нет. Кто его возьмет? Плюс справочка об отсидке. Начальник посодействовал, устроил пацана для начала в ПТУ при заводе. А после, получив вожделенные корочки и паспорт, пошел Кречет в танковое училище. Воевал на первой чеченской войне, потом, уже полковником в отставке, ушел с лдпровскими добровольцами на югославскую войну. Навоевавшись, приехал сюда, осел в городе и стал собственно бароном. Здесь про Спирю Кречета слыхом не слыхали, здесь он уважаемый человек, Спиридон Борисович, баро Спиридон. А пять лет назад цыганский барон возьми да и рукоположись в священники православные. Теперь служит в местной церкви, оставаясь при этом главой всех местных цыган.