– Помню.
– Послушайте, месье. Я сочла гарсона нескромным, когда он спросил, одна ли я. Я сказала, что жду отца, и теперь мне стыдно, что я так ухожу. Если вы выпьете кофе со мной, мое самолюбие не пострадает.
Он улыбнулся и сказал:
– Почему бы нет? Который ваш стол?
Она показала:
– Вон там… Спасибо, что пришли.
Они приблизились и сели.
– Не надо заботиться о мнении других. Если начнете думать об этом, никогда не успокоитесь.
– Принцип этот я знаю, – сказала она. – Теоретически я этим не занимаюсь. А на деле – да.
Увидев, что оба они садятся, собачка уселась на третий стул.
– Наливайте себе, – сказала Лиза, показав на кофейник. Есть и молоко. Надеюсь, еще горячее.
– А вы тоже налейте себе немного кофе, – сказал мужчина. – Составьте компанию. Согласны?
– Вы швейцарец, немец? – спросила она.
– Нет, голландец.
– В Женеве проездом?
– Вот уже двадцать лет. Живу здесь. Я влюблен в этот город.
Вдали гарсон видел приход «отца».
Голландец аккуратно намазал масло на рогалик. Он не спешил, не проявлял жадности или поспешности. Собака отказалась от малейшего куска.
– Он ведет себя, как кошка, – сказала Лиза. – Обычно собаки более прожорливы, правда?
После паузы:
– Живете один?
Указав на собаку, ответил:
– Живу с ним.
Добавил с живым интересом:
– Вы хорошо говорите по-немецки. С небольшим акцентом, впрочем.
– Я австрийка, – сказала она. – Переводчик-синхронист. Могу переводить на три языка: французский, английский, немецкий.
Он попробовал кофе.
– Три языка… Такая молодая… Вам повезло. Вам помогло окружение, не правда ли?
– Языки – это была идея фикс моего отца. По окончании лицея, в семнадцать лет, я поступила в школу переводчиков. Проучилась три года. Отец очень гордился.
– На его месте я бы тоже…
Слова слипались в горле у Лизы. Сквозь прозрачный экран из слез возник расплывчатый пейзаж из деревьев и кустов в форме факелов.
– Дышите глубже, – сказал голландец. – Слегка откройте рот и глубоко вдохните.
Она подчинилась.
– Ну вот, – сказал мужчина. – Медленно. Теперь выдохните. Тоже медленно. Никто не торопит.
– Вы говорите как врач.
– Нет, просто по своему опыту я знаю симптомы боли. Отец ваш умер?
Она кивнула головой.
– От несчастного случая?
– Нет, – ответила она. – От рака.
Слово это прочистило горло.
– Недавно, да?
– Несколько месяцев тому назад. Резкое обострение болезни. До этого не было признаков. Ни бледности, ни худобы, ни усталости. Ничего. Спортсмен, красавец, настоящий красавец. Элегантный, стройный. Руки умные, теплые, добрые. И вдруг ему стало плохо. Он не хотел этим заниматься. У него было слишком много работы. Я была обеспокоена. Боль не проходила. Я настаивала, чтобы он пошел к врачу. Пришлось делать много анализов. Ждали результатов. Я жила как загнанный зверь. А он – нет. Чуточку нервничал, что приходилось заниматься не работой, а чем-то другим. Месье, – продолжала она, и ее охрипший голос заинтриговал собаку (она наклонила голову направо, чтобы лучше наблюдать) – мне не хочется жить без него. Отца я любила больше всего на свете. Может быть, слишком.
– А ваша мать?
– Ее горе было ограничено во времени. Она плакала, глядя на часы, чтобы не опоздать на самолет. Она находила, что страдать неудобно. Как только отца кремировали, она уехала в свою любимую французскую провинцию к кузенам, кузинам, к состарившимся друзьям детства, к бывшим поклонникам. Мне она объяснила, что жизнь продолжается. «Об остальном, – сказала она, прощаясь, – побеспокоятся адвокаты».
– Сколько ей лет?
– Сорок три года. Ужасно то, что отец мой ее обожал. А она должна была бы посвятить себя воспоминанию о моем отце.
– Вы полагаете, что имеете право осуждать ее?
– Да. Несправедливость вопиющая, – продолжала Лиза, сотрясаясь от гнева. – Отца я любила всей душой. Всем сердцем. Но в его сердце мать моя стояла раньше меня. Я была только его дочерью.
– Вы не правы, устанавливая порядок предпочтений в любви. Я потерял ребенка и никогда не хотел сравнивать это горе ни с каким другим. Ни с чем.
Она слушала его с бесконечным вниманием.
– Потерять ребенка – это адская мука, – продолжал он. – В ваших воспоминаниях ребенок продолжает расти, но вы не можете его потрогать, поцеловать. Вы празднуете день рождения некой тени. Время проходит, а боль растет, расширяется. Боль подростка превращается в боль взрослого. Боль женится. Эта боль приходит к вам каждое дикое воскресенье, которое судьба вам посылает. Сегодня моему сыну тридцать четыре года. Ему было восемь лет, когда я его потерял.
– А жена ваша?
– Вскоре после этого мы с ней расстались. Нас связывал ребенок. Перед лицом такого горя каждый день нужно преодолевать препятствие. Человек преображается, он уподобляется альпинисту. Дни становятся горами, которые надо покорить.
Лиза сказала поспешно:
– А я стала злой. Правда, злой. Я ненавижу мужчин возраста моего отца. Я завидую, что они живут. Я провожу сравнения. Говорю: такой-то глуп, бесполезен и злосчастен. Я стала омерзительна. Настоящее чудовище. Не выношу людей, которые жалуются…. Парочки жалующиеся, ссорящиеся. Каждый раз говорю себе: вот они должны были быть на месте моего отца, а он обожал жизнь.
– Не переживайте, вас трясет, – сказал он. – Успокойтесь… Вы сейчас почувствуете тепло солнца.
– Я замерзла, – сказала она. – Замерзла.
Голландец подал знак жестом гарсону и рассчитался с ним.
– Я должна была предложить разделить счет, – сказала она.
– Вы шутите?
Он вырвал из блокнота листок и написал на нем адрес.
– Позвоните мне, если вернетесь в Женеву.
– Спасибо, – сказала Лиза. – Спасибо.
Засидевшаяся собака спрыгнула на пол.
– До свидания, – сказал мужчина. – Надо привыкнуть жить без него. Он будет помогать вам.
– Возможно, – сказала Лиза. – Спасибо за понимание.
Через несколько секунд она встала и пошла быстрыми шагами к своему отелю. «Надо идти работать, – подумала она, – принять ванну и работать».
Когда она переходила улицу, какой-то водитель затормозил, недовольный, в последний момент. Он задел ее бампером. А она даже не заметила этого. Погруженная в свои мысли, она мечтала убежать. Согласилась бы на любую авантюру, лишь бы переменить небо над головой. Первопроходцем в Новой Зеландии, туристом в палатке на Северном полюсе, белолицей любовницей у африканца – не расиста, доброго и интересного, женой, предлагаемой проезжим гостям гостеприимным мужем-эскимосом, – неважно кем. Она признала, что уехала бы даже с тем французом, очень торопившимся. Да, она уехала бы с ним, чтобы ложиться спать, как собака в конуре, которую образует тело мужчины, принимающего вас во время ночного путешествия.
Лоран довольно поздно вернулся в свою квартиру на авеню Жорж-Мандель. Он поднялся на остекленном лифте, недавно установленном в этом старом, роскошном здании. Вышел из прозрачной клетки на седьмом этаже, перед единственной дверью на площадке в виде полукружия. Стал искать ключи. От одежды его пахло сигарами. Курильщики ему надоели, но он им испортил бы настроение, если бы стал протестовать против табака. Он зевнул, да так, что челюсти его щелкнули. Не переставал он удивляться техническому совершенству ключа и прилаженности его к замочной скважине. Мастер, устанавливавший систему, артист в своем деле, предупредил их: «Если вы потеряете ключ, придется менять всю систему». Потеря тотчас отмечалась новой установкой. Широким жестом слесарь охватывал замок, дверь, дом, всю жизнь. Он проник во вход, этот батискаф, открывающийся в весь мир богатств Эвелины. Во время их женитьбы абсолютно все, предусмотренное списком, составленным нотариусом, было на месте. «Подпишитесь, месье. Здесь – тоже». Он проставил на документе свои инициалы. «Вот так, и последняя подпись. А теперь вашу фамилию полностью и вашу обычную подпись». Документ подтверждал, что он ничем не владел. В приданое он принес только свою ненасытную амбицию к успеху в политике и надежды, которые другие возлагали на него. В начале супружеской жизни он действительно любил Эвелину. Затем он стал рассматривать ее скорее как блестящую спутницу в политическом ралли. С самого начала Моро сделал так, чтобы они избежали ловушки совместной жизни. Эвелина, супруга, о которой только можно было мечтать, не имела недостатков. Она постоянно проявляла несравнимое ни с чем чувство меры и выдающуюся деликатность. Как только кончилась их брачная ночь, исполненная как обкатанный номер совершенных дуэлистов под невинными взорами толстощеких ангелов отеля «Даниэли» в Венеции, Эвелина переехала в соседнюю комнату. Их миры были тотчас разделены небольшим салоном с окнами, смотрящими на Большой канал. Так что он мог засыпать один. Настоящий рай. Их подвиги в постели стали спортивными достижениями. Одни и те же предпочтительные позы их вежливо принимались как гимнастические фигуры. Оба старались доставить удовольствие друг другу. Каждая частица их тел, запланированная и почти зафиксированная, должна была получить свою долю «экстаза», чтобы акт считался выполненным как должно.
В тот вечер, как обычно, он положил свой портфель на пол, рядом с комодом, подписанным, отштампелеванным, проверенным экспертом, вызывавшим восхищение и мало использованным из-за хрупкости инкрустаций из слоновой кости и черного дерева. Он увидел записку, лежащую на мебели, освещенной дорогостоящей китайской лампой. Узнал почерк Эвелины: «Должна поговорить с тобой сегодня вечером. Целую и жду. Эвелина». Он тотчас сжался. От усталости он никак не мог, полагал он, слушать или говорить. Не мог выдержать продления этого дня. Его спальня по соседству с роскошной ванной и комнатой для занятий физкультурой дышала покоем и тишиной. Он заметил еще одну записку: листок, приклеенный к дверце шкафа: «Прошу тебя прийти. Жду тебя». Угрюмый и почитающий себя преследуемым, он снял пиджак. «Что за профессия! Какая бардачная профессия!» Он отстегнул и помочи. Они были осуждены Эвелиной, но после многолетней борьбы он приобрел право носить их. Он их по-настоящему отвоевал. Его связь с подтяжками вызывала в нем чувство вины, но он перешагнул через это: они обеспечивали ему состояние брюк в боевой готовности с безупречной складкой. Отправив обувь в угол, он снял носки и бросил их в люк для грязного белья. А через несколько секунд он был наконец под душем. Скоро, с расслабленными мышцами, он будет смотреть, растянувшись на кровати, конец американского фильма. Ему до сих пор не удавалось посмотреть фильм от начала до конца. Пришлось удовлетвориться последними кадрами, изображающими лицо преступника, корчившееся в гримасе со следами крови.
Он накинул халат и увидел на зеркале шкафчика для аптечки послание, написанное красным фломастером: «Приди». Почему она так спешила? Он задумался. Если не пойдет, Эвелина сама явится. Голова зажата в тиски, сердце изношено, как старая боксерская перчатка, – в этот вечер он чувствовал себя на десять лет старше. Он бы предпочел симулировать небольшое недомогание, но Эвелина срочно вызвала бы друга, модного врача, молодого и сверхэлегантного, привыкшего к людям, умирающим от переутомления высоким жизненным уровнем. Не очень уверенный в своих диагнозах, осматривающий больных с явным страхом, он пользовался стетоскопом с возбуждением сексуально озабоченного человека, который наконец осмелился получить в порнографической лавке объект своих фантазмов. Лоран задумчиво вошел в свою комнату. Что делать? Стал переключать каналы телевидения. Увидел ностальгическую картину, как убийца Гарри упал, пронзенный пулями, на пустынном углу американской улицы. Как обычно, он пришел к концу многосерийного фильма. Он почувствовал себя лишенным человеческих прав. Любой другой, но не он, имел право на отдых, смотреть фильм. По внутреннему телефону позвонил жене:
– Эвелина? Добрый вечер, дорогая. Я дома. И больше не могу.
– Я тоже… Больше не могу. Если ты не можешь ходить, я приду.
– Я устал до невозможности, – сказал Лоран. – Не знаю, чего ты от меня хочешь, но наверняка это может подождать до завтра.
– Ты всегда устаешь до невозможности. И вчера был такой, и завтра будешь тоже. Мне надо с тобой поговорить.
– Сейчас приду, – сказал он. – Иду…
Он повесил трубку, пересек квартиру. Взял с собой стакан воды, даже не начав пить. Постучал в дверь комнаты Эвелины и сразу после слов «Входите» начал погружаться, как в воду, в приятную атмосферу жены, утонченного специалиста ароматных ванн и продуктов красоты, которыми она ублажала свою кожу.
«На необитаемом острове, привязанная к пальме, вспотевшая от страха перед бандой беснующихся пиратов, собирающихся ее насиловать, будет ли от нее, наконец, исходить запах женщины?»
– Вот, – сказал он – Твоя настойчивость ужасна. Так что же случилось такого важного?
И потом добавил:
– Добрый вечер, дорогая. Ты восхитительна.
Он выдавил комплименты, как чаевые. Часто это было полезно.
В тунике бирюзового цвета, она лежала на кровати с открытой книгой в руках. Это была спортивного вида блондинка, напоминающая своей нервной красотой гоночный автомобиль. Она внимательно посмотрела на него.
– Мы не виделись десять дней.
Стакан с водой терял свою прохладу, он мешал ему.
– Может быть, ты присядешь…
Он подошел к креслу в стиле Людовика XV и сел в него, как в кресло дантиста.
– Слушаю тебя.
– Я так часто повторяла эти трудные фразы, что теперь не могу их произнести. Я придумала красивые слова, говорила о величии и бедах супружеской жизни…
– К делу, – сказал он. – Иначе я засну на ходу.
– Одним словом, – сказала Эвелина, – я ухожу от тебя. Хочу развестись.
Он отпил глоток воды.
– Ты уходишь от меня? – спросил он. – Я правильно понял? Ты хочешь развестись?
– Как можно скорее. Хочу спасти то, что во мне еще можно спасти. Хочу возобновить свое существование с мужчиной, которого я люблю, думаю, что люблю. Между тобой и мною все кончено.
Перед этими трескучими словами он был беспомощен, как средний игрок перед Боргом. Поставил стакан на ковер возле кресла.
– Хотел бы понять, – сказал он – Почему? Что я сделал?
– Всё. Всё, что можно сделать плохого, унизительного, позорного.
– Но что эта за набор оскорблений? Остановись!
– Нет. Я дико натерпелась от тебя. От нашей пустой жизни, от твоей лжи, от моих подлостей.
– В чем твоя подлость?
– В том, что я так долго терпела твой обман. Я попыталась встретиться с тобой в Женеве. Я хотела бы все это сказать тебе по телефону. Тебя невозможно было разыскать.
Он покраснел слегка.
– Мне пришлось присутствовать на дополнительном заседании поздно вечером.
– Правда? – сказала она. – Какая трудная жизнь у тебя? Не хочу больше разделять ее с тобой. Все кончено.
Он осознал важность этого решения. Если Эвелина говорила серьезно, а вид у нее был не шуточный, о его президентстве не могло быть и речи. Ему предстояла единственная перспектива: быть подпевалой под командой какого-нибудь типа, более везучего, чем он. Без поддержки Моро его президентская кампания была невозможна.
– Спокойствие, – сказал он.
– Я не нервничаю.
– Отец твой в курсе?
– Да.
Прощайте, огромные плакаты с его улыбающимся лицом, с веселым боевым настроением.
– Не бойся, – сказала она. – Папа тебя поддержит, если будешь сотрудничать и не станешь надоедать с разводом. Как говорят наши адвокаты, с учетом нашего положения в Париже и благодаря взаимному согласию, я могла бы быть свободной в конце сентября.
– Гнусная история… – сказал он – Я должен был объявить свою кандидатуру в конце сентября.
– Объявишь, дорогой мой, – сказала она. – Объявишь. А я смываюсь из нашего роскошного рая.
С бьющимся сердцем и коротким дыханием, он почувствовал себя с облегчением. С дикими амбициями, возможно, было покончено. Обустроится. Наладит более скромный образ жизни. Ему пришла в голову мысль вернуться к Дюмулену. Он тут же ее отбросил.
– А кто счастливый избранник?
– Коннозаводчик, выводящий породу французских лошадей. Я буду жить у него в Ирландии.
– Странная леди Чаттерлей, – сказал он. – Зная тебя, представляю его себе скорее миллионером, чем конюхом.
– Ни то ни другое. Просто человек в своей шкуре. С ним я чувствую себя свободно, почти счастливой. Он не витает в идеологиях. Просто существует в приятной повседневной жизни. Не собирается спасать Францию. Любит меня. Причем не между двумя дверями…
– Ты меня убиваешь, – сказал Лоран.
Голосом, спокойным как у стюардессы, хотя она и видит горящий реактор, она объявила:
– Что касается квартиры, не беспокойся, мы тебе ее оставляем, так что в ближайшее время не предвидится изменений. Можешь продолжать жить здесь, как раньше. А если переберешься в Елисейский дворец…
– Елисейский, ты шутишь? С семейным скандалом? Твой уход – это казнь через отсечение головы. Кляк. Голова отлетает. Моя уже лежит в корзине.
– Ты слишком рано порвал с Дюмуленом, – сказала Эвелина. Ты собираешься представлять «левую либеральную» часть населения, не имея за собой ни Социалистической партии, ни даже части Партии народного объединения. Без союзника ты не победишь.
– Ты меня торпедируешь, – сказал Лоран. – Топишь корабль.
– Не думаю, – сказала она – Все остается на месте: обстановка, тесть, миф Моро за твоей спиной, папа даже покупает тебе дом графини. Он получил согласие старой дамы, еще позавчера сопротивлявшейся. Это была эпическая история. Нет больше старой дамы, некого эксплуатировать. Перед лицом папы она одна была крепче, чем любой адвокат. Этот дом будет подарком в честь развода. Этим подарком воспользуется партия.
– Ты резюмируешь сделку, – ответил Лоран. – А я думал, что ты меня любишь…
– Не смейся надо мной, – сказала она. – Вначале это было прекрасно, приятно и даже бескорыстно. Наша жизнь переменилась, когда тебе исполнилось тридцать пять лет. Великое освобождение мужчины. Обнаружив свою способность к политической жизни, испытав неудовлетворенность в большей степени, чем бальзаковская героиня, началась сексуальная гонка. Ты поимел всех или почти всех женщин.
Несколько фраз она не стала говорить. Не захотела заходить слишком далеко.
– Я покидаю наш прокатный стан роскоши.
– Ты сохраняешь роскошь, – сказал он, – и оставляешь мне прокатный стан.
– Бег до потери жизни, мне это надоело, – сказала Эвелина. – Сперва я была влюбленной женщиной, все разделяющей, потом стала соучастницей, советницей, своего рода Мени Грегуар из твоих политических пыток. Это была не сердечная переписка, а переписка стратегическая, как правильно вести интриги. Отказываюсь так продолжать до конца жизни. У меня будет жизнь с уикэндами, представь себе. Я буду жить с человеком, который меня любит, это несравнимое ни с чем счастье.
– Нельзя стать ни министром, ни президентом республики, если только смотришь, как жена лузгает семечки.
– Гонка переродилась. Ты стал жаден на изнурительный труд. Твоя совесть успокоится, лишь когда иссякнет. Если не возвращаешься, вдрызг измочаленный трудом, считаешь, что мало работал.
– Ты преувеличиваешь. Не думай, что ты без недостатков, моя дорогая… Если бы ты захотела и если бы ты мне помогла, ты стала бы «первой дамой» в этой стране. Я никогда не пренебрегал твоими советами. Почти религиозно уважал твои «инстинкты». Твои «инстинкты» превратились в какие-то странные божественные слова, которые надо выслушивать. Не была ты равнодушна и к почету, тебе нравилось быть женой министра…
– Это правда, – сказала она. – Но за это надо было дорого платить. Я самая обманываемая жена в Европе, во всяком случае во Франции.
– Сколько энергии ты в меня вливаешь, – сказал он угрюмо. – Отсюда, где ты меня видишь, ржущим, как конь. Однако не надо преувеличивать. Я не настолько феноменален в отношении секса, чтобы показывать меня на ярмарках. Я то, что называют «нормальный мужчина».
Он страдал. Куда делись женщины – объекты прошлого, музы в розовых телесах, одетые в целомудрие, воспринимающие фрустрацию как священство и празднующие удовольствие, получаемое от мужчины? Надо было выйти отсюда, из этой комнаты благоуханных мучений, партия была проиграна. Кончать надо было как можно скорее.
– Ты очень привлекательна, Эвелина. Никогда не встречал подобную женщину… Ты живешь, обладая многочисленнейшими достоинствами. Ты – совершенство. Я – отвратное существо, признаю это, но ты уже не заставляешь меня напрягаться. Я чувствую, что не могу заниматься любовью с одной и той же женщиной после двадцати двух лет. Несмотря на мое глубокое уважение к тебе, тело мое безразлично. Холодное как мрамор. Женщина, даже фригидная, может совершать такие упражнения. Ей надо только терпеть, мужчине это невозможно.
– Какой ты деликатный и тонкий, – сказала она.
И решила сделать ему очень больно.
– Великий чувствительный умник, где ты был прошлой ночью?
– Долгое собрание задержало меня у одного жителя Женевы.
– Как его зовут?
– Это неважно. Что бы ни случилось, знай, что и умом, и чувствами я люблю тебя. Физически – это другое дело…
– Мы далеки от простого вопроса оргазма, – сказала Эвелина.
Его охватило чувство виновности, как в отрочестве. Мешала путаница понятий греха и невыполненного долга. Обвиненный секс сократился, тот несчастный кусочек тела, который вызывал «ахи» и «охи» у этих требовательных женщин, прочитавших в «Cosmopolitan», что удовольствие обязательно.
– Вот именно, – сказал он (ассоциация мыслей напомнила ему предложение, услышанное сегодня утром), – одна женская газета просит нас проинтервьюировать.
– Я увеличу тираж любой газеты, если расскажу им то, что скажу сейчас тебе.
– А если я не захочу тебя слушать?
– Не меняй свои убеждения, дорогой мой. Сейчас не время. Лучше будет, если посмотришь на вещи прямо. Вот уже несколько лет я тоже тебе изменяю, скорее подражаю тебе.
Он взглянул на нее недоверчиво.
– Ты шутишь? Мне изменяешь? Но почему? Ты никогда не была женщиной жадной до мужчин и до наслаждений…
Она сказала очень спокойно, даже любезно:
– Надо было ободрить меня. Быть уверенной, что я могла еще соблазнять. Что я еще существовала… Первый опыт был фантастическим. Сорокалетний иностранец. А во втором случае я столкнулась с самым трудным, с самым недоверчивым, самым непредсказуемым в Париже…
– С кем? – спросил он холодно.
– Дюмулен. Я переспала с Дюмуленом.
Лоран молчал, ногу свою он нервно переставлял с места на место и опрокинул стакан, стоящий на полу.
– Какая же ты шлюха! – сказал он. – Какая шлюха… Дюмулен? Но как ты могла приблизиться к нему? Возбудить в нем эту идею, которая никогда не возникала в его сознании?
– Слова сокрытые и взгляды открытые для чего-то созданы, дорогой мой…
Лорана едва не вырвало.
– Когда это случилось?
– Когда у тебя была связь с Барбарой. Весь Париж корчился от смеха, глядя на меня. Надо мной смеялись откровенно. Говорили так: «Эта бедная Эвелина не заслужила такое. Она еще недурна». Ты рекламировал себя с этой девкой. Даже папа хотел вмешаться. Я его отговорила.
Лоран продолжал с удивительной говорливостью, его нервозность выражалась в быстроте речи:
– Это глупо, Барбара – политическая муза, Барбара – национальное достояние. Она спит только с политическими деятелями будущего. Посредственный государственный секретарь, если он прошел через ее постель, может стать министром. Побывать любовником Барбары – своего рода знак качества, это – гарантия разума, паспорт в будущее. Эта кратковременная связь была необходима для моего жизненного уровня.
– Связь со мной была необходима также и для моего положения, – сказала Эвелина.
Лораном овладело настоящее любопытство. Как сумела его законная жена, дочь знаменитого миллиардера, этот образец супружеской верности и христианской морали, как сумела она очутиться в постели человека, чуть ли не такого же левого, как и коммунисты, ведущего строгий образ жизни, постоянно переезжающего из города в город, меняющего свои убеждения и являющегося раз в год в церковь, чтобы присутствовать на религиозной церемонии в память о его жене? Как это все ей удалось, Эвелина?
– Хорошо спланированная случайность. Он тоже был привлечен больше тем, что я представляла, чем тем, кем я была как человек. Потом наши отношения наладились. Хитрый и лицемерный, сперва недоверчивый как слон, хотя одновременно саркастический и нежный, он не отрицал возможности того, что я являюсь ловушкой. Я убедила его в моей искренности, когда сказала ему всю правду. Мы повстречались в очень секретном месте. Он был замечательно пылким, но и деликатным также, а в моменты неконтролируемые почти влюбленным.
Лоран воображал несговорчивым своего противника, этого маньяка власти и устарелого авторитета, с Эвелиной в его объятиях. Империя Моро в объятиях Дюмулена. Ему удалось произнести:
– Твой отец… в курсе?
– Немного да. Я нашла довольно пикантный анекдот, чтобы ему рассказать.
– Пикантный?
Он поднялся.
– Дорогая, можешь возрадоваться: сегодня вечером ты преградила мне путь к президентству. И я скажу тебе почему.
Он начал говорить, шагая.
– Предположим, что мне удалось преодолеть неудачу с твоим уходом, что твой отец меня финансирует, что общественность забывает этот инцидент, ты видишь меня в ходе встречи с глазу на глаз по телевидению перед Дюмуленом? Стоит ему допустить чуточку иронии во взгляде – и я потеряю почву под ногами. Когда мы заговорим о социальной справедливости, я увижу написанным и ясно освещенным, как неоном, в его взгляде слово: рогоносец. Это печально, верно, это смешно, но это по-французски.
– Я полагаю, что он очень скромен, – сказала Эвелина. – Мне даже кажется, что это – одно из важнейших его качеств.
– Плевать он хотел на мои переживания, – воскликнул Лоран. – Всегда есть лучший друг, которому говорят доверительные вещи. У него должен быть свой.
– Нет. У этого человека нет друзей. А если и есть друзья, он не делится с ними откровениями. Я уверена, что это – человек абсолютно честный.
– Он ничем не рискует, – сказал Лоран. – Он вдовец, значит, свободен. Делает что хочет.
– Не так уж он использует свое положение вдовца, – сказала Эвелина. – Но он, конечно, предпочел бы избежать нездоровую рекламу, которая связала бы его с дочерью международного капиталиста, с женой диссидента его партии. Он слишком связан с левыми.
– Мне надо было знать все это?
– Ничто не было предусмотрено. Просто сегодня пришел момент поговорить откровенно.
Он посмотрел на нее, как посмотрела бы Красная Шапочка, будь она поумнее, чем в сказке, на волка, переодетого в бабушку. Эвелина, гладкая и красивая, выдержала этот взгляд. У нее были большие, элегантные руки, «чтобы лучше держать ракетку, дитя мое». Она дышала здоровьем, подвижностью. Приучившись к автомобильным ралли, она коллекционировала трофеи, а когда организовывались соревнования по плаванию кролем, плавала как дельфин. Воспитанная в бесшумном мире денег, она чувствовала себя уверенно в политических кругах и была бы главным козырем в избирательной кампании. Блестящая хозяйка дома, она преклонялась перед протоколом и посвящала много времени и сил также общественным делам. Помогала бедствующим семьям и организовывала у себя завтраки для бедных детей. Даже провела месяц на корабле, где занималась проблемами беженцев и эмигрантов, покидающих страну на подвернувшемся судне, в том числе направлявшемся во Францию. Во время их кампании возле Ардеша, колонизированного ее отцом, она присоединилась к команде молодых добровольцев, решивших реставрировать старую римскую церковь. Она одна стоила не менее пятидесяти тысяч голосов.
– А человек с лошадьми? – спросил он, стараясь избежать всего, что могло быть воспринято как ирония. – Что он тебе дает?
– Свое время…
– Ты вышла на рантье.
– Вовсе нет. Есть активные люди, умеющие жить, швейцарцы, англичане, некоторые французы, переселившиеся в другие страны.
– Я бы тоже хотел иметь свободное время, – сказал он. – Время – проблема материальная.
– Он предлагает мне более гуманную жизнь, чем наша.
Лоран стал возражать:
– Ты не можешь сравнивать. Политика требует особого ритма жизни. Это постоянное рабство, особая дисциплина. Это очень подходило тебе.
– Это могло бы мне подойти, – сказала она, – если бы, кроме нашей, так называемой «бригадной» жизни, у нас была бы любовная жизнь!
– А черт, – сказал он негромко.
Это восклицание было не только грубостью, но и сконцентрированным резюме положения. Эти женщины, видимо, не могут понять, что в некоторые моменты они должны стать прозрачными, несуществующими.
– Ты действительно бешеный, – констатировала она с удовольствием.
Лоран продолжал:
– Нет, правда! Ты можешь привыкнуть к иному ритму? К человеку, который будет приносить тебе букетики цветов? Будет любоваться, глядя, как ты выпиваешь?
– Почему бы нет? Мы будем жить медленнее, ближе к природе.
– Что он делал раньше?
– Он недавно разошелся с актрисой-неудачницей. Офелия, которая стала полнеть из-за гландов. Она навязала ему адскую жизнь. Мы оба спасаемся от неудачного брака. У каждого было плохое в прошлом.
– Спасибо, – сказал Лоран. – Спасибо.
– Мы хотим вновь найти друг друга, сидя в глубоких креслах перед камином и любуясь огнем. Люблю смотреть, как он наполняет трубку светлым табаком и зажигает ее.
– Ты всегда терпеть не могла запах светлого табака.
– Теперь мне это нравится. Мы не будем игнорировать мир, но будем избегать смотреть телевизор, со всеми убийствами в прямом эфире. Хочу, наконец, есть и не бояться, что появятся морщины. Хотела бы начать стареть без паники.
– Ты смешишь меня твоими планами. Полнеть, тебе? Королева грейпфрутов и обезжиренного йогурта. Полнеть, тебе? Это же не с завтрашнего дня начнется. Ты говоришь о будущем, как будто оно принадлежит тебе одной. Помереть и через полчаса можно… Проекты, светлый табак, верный пес – смешно. Ты и двух недель не выдержишь: слишком привыкла к деятельности.
– Посмотрим, – сказала она. – Можно провести опыт. Я оптимистка.
Лоран поднялся.
– Пойду предупрежу моих людей. Им будет трудно пережить твой уход, развод.
– Все знают, что я – вроде свадебного генерала, – сказала она. – Так что буду ли я тут или в другом месте, всем – плевать.
– Полагаю, что отец твой уже выбрал адвокатов…
– Уже сделано. Папа, как всегда, поладит со всеми. Я уезжаю завтра утром в Дублин. Если хочешь, могу тебе позванивать время от времени. Ничто не мешает нам видеться во время моих визитов в Париж.
– Желаю тебе большого счастья, – сказал Лоран. – А автомобили?
– Оставляю «альфа-ромео» в аэропорту, – сказала она. – У тебя остается «омега».
Так они шутили прежде. «Омегой» они назвали свою вторую машину.
– Скорее я возьму такси, – ответил он сердито.
– Делай как хочешь…
Лоран добавил:
– Что-нибудь сказала Филиппу?
– Я держала его в курсе.
– Что он сказал?
– Мы абстрактные родители для абстрактного сына. Он безразличен.
– Он был любезен?
– Он всегда любезен.
– Что-нибудь сказал по поводу моей возможной кандидатуры?
– Ничего. Ничего не сказал. Хотела тебе еще сказать, что я уволила кухарку. Для того, что ты ешь дома, тебе она не нужна.
– А мои рубашки?
– Ими займется Долорес.
Долорес была их домработница. Он иногда встречал ее в коридорах. Лоран почти дрожал, как ребенок, оставленный у дверей приюта для сирот… Роскошное и комфортабельное здание, необходимое для его ранга, вот-вот рухнет. Не будет он иметь голову свободной, а будет погружен в удручающие детали повседневной жизни.
– Когда она бывает здесь?
– Утром, начиная с девяти часов. Она займется всем. Попроси Мирьям ее оплатить. А я закончила выполнять мою общественную работу при тебе.
Она подошла к окну и открыла его.
– Глоток воздуха… Мне нужен был…
Глубоко вздохнула.
– Нужно мне немного заняться физкультурой. Мышцы у меня напряженные, стянутые.
Она легла на плотный палас. Ее остановили слова Лорана:
– Еще один пустяк, деталь…
– Слушаю тебя, Лоран…
– Почему ты сообщаешь об этом уходе именно сегодня вечером?
Она заговорила очень нежно:
– Вот уже несколько недель я пыталась поговорить с тобой. Ты все время в пути. Вне дома ты сильный, а возвращаешься измочаленный от усталости. Тебя невозможно было поймать. А поскольку завтра я ухожу…
Он хотел отомстить и утвердиться, укрепиться:
– У меня была авантюра в Женеве…
Ему хотелось все рассказать Эвелине. Сесть рядом с ней на полу и объясниться.
– Я так и думала, – сказала она. – Хочешь моих поздравлений? Хочешь, чтобы я похвалила?
Она проделала несколько движений ногами. Ножницы. Получилось элегантно. Ему надо было рассказать о Лизе. Их жизнь изменилась бы, наладилась бы, если бы Эвелина могла стать сообщницей, доверенным лицом. Если бы они могли составить то, что называется «модерновая пара», когда каждый соглашается и помогает связи другого.
Он продолжал:
– Понимаешь, нынешние девушки облегчают задачу. Вместо того чтобы их завоевывать, приходится почти что отказываться. Выигрывается много времени. Это была молоденькая переводчица.
Он был почти что счастлив, он преодолел мыс, пересек границу мещанских условностей. Было бы прекрасно вместе пойти на кухню, выпить пива и рассказать, обменяться опытом, вести себя с ней, как если бы она была мужчиной, знаменитым «лучшим другом».
Она встала. Прежде чем закрыть окно, склонилась, чтобы посмотреть на пустую улицу. Лоран наблюдал за этой фигурой, которая держит себя вызывающе. Вообразил больше заголовки в завтрашних газетах: «Этой ночью покончила жизнь самоубийством жена Лорана Же. Утром этой ужасной драмы врач сообщил ей, что у нее неизлечимая болезнь». Он видел в ночной темноте, как падал, перевернувшись, белый силуэт Эвелины. В замедленном ритме. Так эстетичнее.
Она сказала:
– У самой входной двери стоит полицейская машина. Ты что, совершил преступление или становишься все более важной фигурой?
Она закрыла окно и энергичным движением задернула занавески.
– Кульбит с седьмого этажа, и ты бы стал оплакиваемым, но свободным человеком.
– Ты чепуху несешь, – сказал он просто.
– Ты становишься вульгарен.
– Ошибка речи, – сказал он.
– Еще несколько деталей, – сказала она спокойно. – В течение этих нескольких переходных месяцев папа будет, как всегда, оплачивать счет АВ.
Почти все их расходы поступали на счет АВ.
– Для меня это будет трудновато, мне одному придется содержать эту дорогую квартиру.
– Не будем терять время на эти сентиментальности. Так было уже двадцать два года. Почему менять именно сейчас? После выборов посмотрим.
Такое вот уточнение: чуть больше, чем бесплатный жилец, разрешить бездомному вселиться в незанятую квартиру. У него не было ничего своего. Даже письменного стола английской работы, роскошной мебели, чиппендейл красного дерева, с обеих сторон украшенный скульптурными изображениями львиных голов. Такой музейный предмет подарил Моро молодой паре, значит, Эвелине. Он ясно почувствовал желание все бросить и опять остаться одному, свободным от всех обязательств, в трехкомнатной квартире с кухней и ванной, в Периньяне, если можно, в этом городе, где много солнца и умных людей. Вновь одеваться в готовое платье и подсчитывать километраж, чтобы экономить на бензине. Стать местным мастером идеологии, где налог на капитал не будет рассматриваться как нарушение прав тестя, а экология в высших сферах не будет считаться интеллектуальной роскошью.
– Пока не забыла, хочу сказать, что папа хотел бы аннулировать также наше церковное бракосочетание…
Он улыбнулся.
– С каких пор он стал таким строгим?
– Это его дело.
– А по какой причине? Неупотребление, наверно?
– Наши адвокаты найдут необходимые аргументы, – ответила она. – Кажется, все сказали.
Он чуть не пожал руку своей жене. Такой глупо машинальный жест.
– Ты не в предвыборной командировке, дорогуша. Еще нет. Поцелуешь меня все же?
Он нацелился на щеку, она подставила губы. Слабая, последняя провокация, один из тех женских позывов, которые смущают. Расстаются на всю жизнь, а они предлагают себя, чтобы попытаться вырвать последнюю победу. Или последнюю уступку. Он чуточку коснулся губ Эвелины.
Она на несколько секунд побыла очень близкой к нему.
– У нас были прекрасные минуты, – сказала она.
– Это верно, – сказал он.
Потом он отошел и направился к себе. Он должен был бы получше среагировать, более эффективным способом. Взять их, как говорят эти жадные женщины, «грубо». Улюлюкающий Тарзан, качающийся на лиане и брошенный в ее кровать… Очень грубо с ней расправиться, почти изнасиловать, чтобы получить собственное удовольствие. Оставить на ее очень белой коже легкие синяки, которые она потом будет всем показывать как ранения в боях, как награды. Он должен был сделать ей больно с постоянным вопросом «ты меня чувствуешь?». И наконец, услышать: «Остановись, я больше не могу». Ключевая фраза для освобождения мужчины. «Хочу, чтобы ты радовалась еще и еще», – сказал бы он, конечно хрипловатым голосом. Писарь подробнейшим образом записал бы: «Оргазм № 1 засвидетельствован, оргазм № 2 произошел, оргазм № 3… Я жду, сударь! Она еще ничего не сказала…» И потом, внезапно: «Вы сделали? Браво! Оргазм № 3 зарегистрирован». Установить констатацию наслаждения и объявить это на двери комнаты. Наложение ареста на супружеское счастье.
Можно предположить, что он заставил бы Эвелину рыдать от наслаждения и сказал бы ей матерым голосом, что он тоже был удовлетворен. И, как противный лицемер, добавил бы: «Твое наслаждение – праздник для меня». Потом, выдержав долгую паузу, осторожно добавил бы, чтобы дать себе время для отдыха: «Отдохни, дорогая. Ты должна восполнить силы». Восполнить? Они никогда не устают, никогда.
Через расстегнутую ширинку в пижаме он увидел свой скрюченный член. Таким изнасиловать кого-нибудь невозможно. Однако у него оставалось лишь несколько часов, чтобы покорить Эвелину. Чтобы навалиться на нее, как скала, чтобы овладеть ею, ему нужен был инструмент в состоянии эрекции. Для самовозбуждения он пошел в поисках порнографической книги, спрятанной за рубашками и купленной во время конгресса в Дании, в секс-шопе в Копенгагене. Ах, если бы он оказался там один! Но он пришел туда с другими депутатами. Все пришли туда. Почти все. Как и они, он разыгрывал комедию о человеке, изучающем свою эпоху, открывающем интерес, проявляемый к сексу нордическими странами. «Это почти невероятно», – воскликнул он во время выступления в Париже, где все были так же смущены, как он. Убежал он, унося несколько публикаций не датском языке, а главное, толстый том на французском, озаглавленный «Восхождение Дельфины». Он открыл книгу наугад. «Проткнутая с двух сторон, Дельфина задыхалась». «Если она может задыхаться, значит, рот ее свободен, – подумал Лоран. – Значит, атака с обеих сторон южной зоны заставляет ее задыхаться…» Он опять погрузился в чтение с надеждой почувствовать какие-то результаты: «Слюна от наслаждения вытекла на подбородок Дельфины, она чувствовала, как ее нос уткнулся в волосатую грудь молчаливого человека-гориллы, которого ее муж, соучастник в пороке, подобрал при выходе из душа». «Муж-соучастник, – подумал Лоран. – А если тип, им перехваченный, выходит из душевой, значит, он чистый, это уже хорошо». «Дельфина стонала под мужиком-зверем. Альбер пытался тоже проникнуть в Дельфину, но человек-горилла с ворчанием владельца отпихнул его». «Не очень любезен человек-горилла, – сказал вполголоса Лоран, – его подбирают на улице, предлагают ему даму, а он отпихивает мужа. А где же благодарность за низ живота?»
Он швырнул книгу на пол, почувствовал боль в голове. Нашел в ящике столика в изголовье тюбик аспирина. Постепенно он потерял надежду совершить «десант» к Эвелине. Он потушил свет и предался приученным фантазмам, но в этот вечер образ двух белых лесбиянок, которых избивал кнутом черный гигант, чьи челюсти а-ля Джеймс Бонд перегрызли бы любого, больше ни на что не годились.
Он принял половину дозы снотворного, диким жестом накрылся одеялом и освободил левую ногу. Ворочался и переворачивался, снотворное больше нервировало, чем успокаивало. «Надо бы увеличить дозу», – подумал он. От толчка ударился о деревянный выступ кровати, называемой «корзинка». Ему было больно.
«Чертова бессонница», – пробормотал он вполголоса. Проглотил вторую половину наркотика. Наконец осторожный сон овладел им.
Проснулся с тяжелой головой. Будильник – украшение из золота с перламутром – показывал без малого семь часов утра. Осторожно встал. Чувствовал себя действительно плохо. Надел халат и пошел из комнаты, как вор, брошенный дружками. В прихожей еще витал легкий аромат Эвелины, уехавшей в Дублин. Направился на кухню. Свергнутый монарх в халате, император в босоножках, он сумел вскипятить кофе и не обжечься. Картонная коробка с молоком не поддавалась. Ножницы? Не нашел. По пунктиру на коробке пытался отрезать, получил брызги молока на халат. Решил приготовить себе сытный завтрак. Есть как поросенок, какое наслаждение! Он хотел обмакивать тартинки в кофе. Ну да! И погрязнуть там, м-да! Он нашел половину черствого батона и немного масла в холодильнике. Уселся за столом на кухне. С неспокойной душой, с холодными ногами, он поставил перед собой миску, полную крепкого горячего кофе, и с наслаждением опустил хлеб в миску. На следующее утро после их брачной ночи, под критическим взором Эвелины, он перестал макать хлеб в кофе. Выходец из простой семьи, он восставал против этих условностей и часто потихоньку продолжал макать. Отец его, работник судебного ведомства, и мать, с лицом, слишком светлым из-за неправильно выбранной пудры, макали в чае даже печенья. Он доел эти кусочки батона с маслом. Какое удовольствие было бы для Эвелины от сознания того, что он принижен, уничтожен! Лопать от возмущения – какое издевательство, но и какое утешение. Он вытер руки о халат. Этот завтрак был для него фантастическим облегчением.
Сделал насмешливый жест портрету своего тестя, царящего при входе в квартиру. «Абсолютным врагом является коррупция, коррупция всякого рода», – подумал он. Когда-то он прожил в блаженстве период чистоты, смотрел на Францию отцовскими глазами спасателя – либерала и экологиста. Ну да, он мечтал о блестящей Сене и о налоге на капитал. Вид любого бродяги, одурманенного наркотиками, наполнял его метафизической болью. «Виновато в этом общество. Мы не должны терпеть этого. Необходимо исключить из жизни вырождение». Он читал Ленина, Маркса и Библию. Он смешивал действия первых христиан и последних троцкистов. Он поверил Дюмулену, выходцу из той же буржуазии, из какой вышел и он, с различием в одно поколение. Мечтал о реформах Дюмулена, как мечтают о Мекке, но постепенно он понял, что Дюмулен никого не слушал, кроме самого себя. Надо было освободиться от власти монарха, глухого к аргументам и умозаключениям. «Я хотел диалога, а был подавлен монологом», – говорил он в заключение.
Дюмулен часто повторял: «Мы одиноки. У нас нет денег. Мало кто верит, что мы можем прийти к власти. Кто поможет нам?»