Вот это было уже нечто такое, что мне стоило просто принять. Есть вещи, когда следует сделать вид, что все нормально, совершенно нормально. Даже в нашей культуре существовали моменты, на которые нужно было закрыть глаза.
И все же мне было не то чтобы страшно, но не по себе.
– Ужин, – напомнила я негромко. – И потом закончите здесь все, завтра с утра я приду и проверю.
Насельницы закивали. Я смотрела на них и никак не могла понять: считают они то, что я приказала им делать, моей начальственной дурью, или обрадованы, потому что уборка кухни не настолько физически тяжела? И стирка, подумала я, эта стирка, от нее не деться уже никуда, то, что я видела в прачечной – невыносимо, слишком много усилий, слишком низок эффект, но хватит ли у меня практических знаний, чтобы что-то исправить? Возможно, что нет, но попытаться в любом случае стоит.
Кто-то из женщин все еще продолжал драить плиту. Похоже, ее не мыли десятилетиями, но сейчас она выглядела немного получше, чем изначально. В столовой придется не прибраться разово, но еще и поддерживать постоянный порядок, а как приучить к этому женщин, которые вряд ли привыкли к такой организации быта?.. Никак, приучить не выйдет, пока – только заставить. И заставлять до тех пор, пока для них это все не станет порядком вещей.
Я вышла из столовой. Я не хотела есть, понимая, что дело даже не в отвратительной кухне, а в стрессе. То, что внешне я была невозмутима, не значило ничего. Я полагала, что мое состояние больше похоже на шоковое, когда человек не чувствует боли и страха, продолжает жить, словно ничего не случилось, а ресурсы организма и психики на исходе. Итак, меня может накрыть в любой момент.
Я решила навестить детский приют. Тяжело, я морально еще не готова, но надо увидеть, что меня ожидает там. Я постаралась не думать, куда мне идти, просто шла, держа в голове конечную цель, и очень скоро очутилась перед запертой дверью.
Массивная дверь с закрытым окошком и тяжелой медной ручкой. Взявшись за нее, я постучала и долго ждала, пока раздастся лязг окошка.
– Сестра Шанталь, – услышала я голос, и в просвете мелькнуло уставшее пожилое лицо. – У нас все хорошо, мы закрылись, дети все легли спать. Да хранит вас Милосердная.
– Да хранит Милосердная вас, – пробормотала я, и окошко закрылось. Ничего вроде странного, дети ложатся спать рано, особенно здесь, где нет электричества и вряд ли существует хоть какое-то подобие школы. Но что-то было не так, снова не так.
Я брела в свои комнаты и дошла до двери, ведущей в открытую галерею с красивыми фресками. К моему удивлению, дверь была заперта. Изнутри на засов, но – кто и когда запирает монастыри? Разве от внешней угрозы? Но сейчас, насколько я понимала, нет войн. А если предположить, что это предосторожность, чтобы не сбежали ни дети, ни женщины, то смысл запирать дверь таким образом?..
Я смертельно устала и осознала это только тогда, когда дошла до своей кельи. Как выяснилось, комнатки рядом с моим же кабинетом. Узкая кровать, узкое закрытое окно, жаровня, сейчас погашенная, сундук в углу, умывальник и кувшин рядышком, и три свечи на этом же столике. Удовольствие не из дешевых – свечи, подумала я, что-то вспомнив из того, что я знала, и еще – кто-то обслуживает меня, причем так, что я этого и не вижу. Преимущество моего положения – сервис как в пятизвездочном отеле.
Я начала раздеваться. Монашка – не знатная дама, и одежда ее была простой, такой, что одеться слуга Милосердной, как и раздеться, без вопросов могла самостоятельно. И пусть я не знала, как одевались в моем мире в эти времена монахини, мое платье здесь меня порадовало.
Я обнаружила, что сверху на мне не ряса и не роба – хабит? Больше смахивало на него, – скорее какая-то мантия, а под ней – белая льняная рубаха, жилетка и самые настоящие штаны! Я даже всмотрелась – не панталоны ли? Но нет, глаза меня не обманывали, я действительно была одета в штаны и, как я догадывалась, я могу снять хабит и ходить без него, и никто мне не скажет ни слова. Волосы не убраны под апостольник или вейл, как полагалось в моем мире, а собраны в подобие косы. Свободы определенно больше, и, возможно, это связано с тем, что верховное, а может, и единственное божество здесь женщина.
Я залезла в сундук – скорее потому, что мне очень хотелось узнать, кто я такая, и я рассчитывала найти хоть что-то о сестре Шанталь. Документы, драгоценности, памятные вещи. Но то ли у нее было мало воспоминаний, то ли аскеза ей нравилась: практически ничего, кроме сменных рубах и хабита, на этот раз с капюшоном, он понравился мне больше, и я вытащила его, хотя цвет был более серый и мрачный. Книга, похожая на местное Писание, ее я тоже вытащила, потому что мне необходимо было знать то, что я не знать не могла никак; «Слова Милосердной», написано было на обложке. Я присела на кровать, пролистала книгу.
Вся история и заповеди были изложены короткими абзацами, некое подобие наших псалмов, и в общем все было намного проще. Лучезарная, она же Милосердная, имела вполне «земное» имя – Кандида, сотворила мир некогда из песка и света, а потом явилась в него и прожила обычную, но очень праведную жизнь как простая женщина, неся людям знание о добре и зле. Со свойственным мне скептицизмом я предположила, что это жизнеописание благочестивой знатной дамы, чью историю превратили в легенду. У Милосердной было много последователей, кто-то из них заслуживал места в церкви как святой, кто-то оставался безвестным монахом, и скоро я наткнулась на стих, который мне объяснил, почему у монахинь похожая на мужскую одежда и довольно много власти. Милосердная Кандида высшим благом полагала отказ от мужского и женского и полное посвящение себя как бесполой личности служению людям, а мирянам заповедала покоряться воле монахов и монахинь, ибо их устами сама Милосердная говорит с людьми. Я похмыкала – членство в местном Ордене джедаев устраивало меня больше, чем знакомая по истории женская участь…
Которое здесь было от нашего неотличимым, если женщина не была монахиней. Наверное, в Святой Книге имелся на это ответ, но последнее, что я собиралась делать, это сейчас перечитывать, а потом переписывать Писание. Вот уж что приведет меня в лучшем случае к анафеме, а в худшем – на плаху. Мир стоит менять исключительно так, чтобы это не затронуло твою собственную бедовую голову.
В самом низу сундука, под кипой рубах и непонятных мне простыней, я наконец отыскала свиток – не свиток, я обозвала его «грамотой». Шанталь Аррие, вдова Готье, двадцать четыре года, святая сестра с девятнадцати лет. Никаких сведений о семье, бывшем муже, причине его смерти, детях, имуществе – ничего, но это было уже хоть что-то.
Я разделась, умылась, немало подивившись тому, что в графине была ароматизированная вода. Судя по тому, что я уже видела – отдельная комната, тишина, чистота – это тоже была привилегия монашки. Какая ирония, подумалось мне. Там – вдова, тут – вдова. После смерти Андрея я не то чтобы вела монашеский образ жизни – мне стало «это все» неинтересно. Знакомые наперебой умоляли «с кем-нибудь познакомиться и не губить себя», торопиться, пока «часики тикают», и обиженно удивлялись, когда переходили в разряд «бывших знакомых». Теперь то ли из-за того, что я была вдовой, то ли еще по какой причине я получила от судьбы бонусы…
Да, можно и так сказать. Я натянула плотную льняную рубаху для сна, подошла к окну. Стемнело совсем, и в прекрасном саду зажглись неяркие фонари, что меня озадачило. Освещение, в моем представлении, в эти века не было повсеместным, но это же монастырь, место, где нет ни мужского, ни женского, а лишь служение людям и Милосердной по заветам ее. И обеспечение, ухмыльнулась я. Во все времена, вплоть века до восемнадцатого, монастыри были и средоточием науки, и средоточием защиты, и средоточием богатств… Быть монахиней лучше, чем быть королевой. Никаких посторонних, никаких балов, никакого лишнего шума, тишина и умиротворение.
Да, и все равно есть над чем поработать, и я даже уже начала, но и это намного проще, чем пытаться сиять при дворе. Окажись я где-то около трона, превратилась бы в Лукрецию Борджиа. Насколько я знала, образ ее как отравительницы и развратницы был удачно выдуман писателями, а вот то, что она, бедняжка, была разменной монетой в трех политических браках, родила около десяти детей и скончалась в возрасте сорока лет от родильной горячки, было печальными фактами.
Никогда не любила произведения массового искусства, подумала я, ложась в постель. Ради эффекта извратят и додумают, причем все это тысячу раз читано, писано, снято и сыграно… Скучно.
Постель меня изумила. Жесткий, набитый соломой матрас, я искренне понадеялась, что в нем нет ни вшей, ни клопов. Но белье было чистым – монашек тоже обслуживают прачки приюта? И ванна, подумала я, здесь должна быть ванна. Пусть не для насельниц, но для монахинь. Если нет, придется придумать, потому что есть такие вещи в быту, без которых мне будет невыносимо.
Хороша святая сестра, плюхнулась спать, не помолившись! Но видеть меня никто не мог, а Милосердная будет ко мне милосердна. Не каждая монашка попадает сюда из кабины лифта мира, о котором здесь не знает никто.
Снилось мне странное. Не прежний мир – последнее, о чем я со страхом успела подумать, прежде чем провалиться в сон, не та моя жизнь, которой у меня больше не было, а как ни парадоксально – мир этот. Словно я открыла глаза, поднялась, подошла к окну, нащупала металлический толстый засов, чтобы распахнуть створки, как увидела нечто в саду: серую тень, чуть светящуюся, неподвижную, и пока я раздумывала и пыталась понять, что это и как оно здесь очутилось, не разрушит ли оно статуи, как нечто взмахнуло прозрачными крыльями и бесшумно исчезло, а я, покачав головой, безразлично, привычно вернулась в постель.
Проснулась я от звона колоколов. Мне не пришлось ничего вспоминать – молитва, утренняя молитва, я же монашка, я должна на ней быть. И казалось бы, ранний подъем должен меня привести в замешательство и уныние, но я собиралась споро и без малейших страданий, даже не пытаясь себе объяснить, какого черта. Любопытство? И новый день. Сиротский приют, напомнила я себе, и столовая – трапезная, скорее – и прачечная, и много дел.
Но я не успела накинуть на плечи и голову хабит, как в дверь по-хозяйски постучали.
– Сестра Шанталь?
На пороге стояла упитанная коренастая монашка, одетая точно так же, как я, только хабит у нее был короче и из-под подола выглядывали мужские грубые сапоги. Лет ей было около тридцати, и я подумала – она всю жизнь провела в монастыре. В ней просто чувствовалось полное единение с этими крепкими стенами.
– Матери-настоятельнице все еще нездоровится, – хмуро сказала монашка. От нее попахивало известным с древности лекарственным средством, и потому она от меня отворачивалась. – Там ждет охотник, примите его. Кажется, у него очень скверные новости…