Вероника Богданова
Зов матери
– Чудны дела твои, Господи! – в который раз повторил лейтенант Рыжиков, вытирая ладонью липкий пот под форменной фуражкой.
Июль в нынешнем году на морском побережье выдался особенно жарким, и немаленького по габаритам полицейского спасала от теплового удара только тонкая летняя рубашка с короткими рукавами. А вот фуражку снять не разрешали даже в порядке исключения, и кучерявый Миша Рыжиков откровенно страдал, борясь с едким солёным потом. Вот бы сейчас скинуть эту ненавистную фуражку, раздеться – и с разбегу нырнуть в море! Тем более – вот оно, ласковое, почти прозрачное и такое зовущее!
Рыжиков перевёл тоскующий взгляд с вальяжно лежащих у кромки воды отдыхающих на предмет своего интереса и вновь пробормотал про чудные дела. Потому что перед полицейским, грустно потупив затуманенные янтарные глазки, сидел тощий, какой-то обшарпанный, но самый настоящий тигриный котёнок!
В этот момент тигрёнок издал жалобный басовитый мяв и взглянул прямо в глаза Михаилу. Точнее даже, не в глаза, а в душу: уж больно пронзительным был взгляд кошачьего ребёнка. Он словно чувствовал, что его сейчас спасут.
По белёсой шерстистой щёчке тигрёнка сползла одинокая, но вполне настоящая слезинка. Сердце Рыжикова дрогнуло и засбоило. Он внезапно вспомнил события месячной давности…
Стояла прохладная июньская ночь, за плотно зашторенным окном неистовствовал бора – северный ветер с гор, обыденный и еженощный, стихающий к утру, но всякий раз рождающий в сердце неспящего человека непонятное пугающее томление.
Рыжиков ворочался в постели, слушая завывания бора и стараясь не разбудить безмятежно сопящую на соседней половинке кровати жену Соню. Вот кто полностью оправдывал своё имя: она могла спать при любых условиях и в любой обстановке. Бора не тревожил её нисколько, потому что она его просто не слышала.
Миша завистливо вздохнул и, выбравшись из кровати, в одних трусах отправился на балкон, чтобы «закусить» бессонницу сигареткой. Ёжась от тревожных порывов ветра, он медленно вдыхал горьковатый дым и вглядывался в ночной полумрак, освещаемый лишь тусклыми пятнами фонарей, проглядывающих сквозь непроницаемые кроны сосен.
Темно и тихо. Один только ветер воет, вынимая душу…
Вдруг в очередном порыве бора Рыжиков расслышал нотки настоящего человеческого плача. Рыдала женщина, прерывисто повторяя сквозь всхлипывания: «Помогите, помогите мне! У меня украли дочь! Верните мне моего ребёнка!»
Михаил резко потушил сигарету и, прислушиваясь к явственно различимым в стоне ветра причитаниям, начал вглядываться в слабо освещённое пространство двора. Кто мог звать его среди ночи? Где находилась эта безутешная женщина? Если в соседнем доме, то почему так громко звучат её слова, перекрывая ветер?
Так никого и не разглядев, Рыжиков бросился в комнату и схватил телефон, пробуя набрать номер дежурной части. Может, коллеги уже приняли вызов и ищут пропажу безутешной матери?
– Чего тебе не спится, Мишка? У нас всё тихо, никто не звонил и не приходил. Померещилась тебе мамаша твоя. Знаю я, как её зовут: бора, – полусонный шутливый голос дежурного слегка успокоил Рыжикова.
Он уселся на кровать рядом с мирно спящей Соней и почесал в затылке, уставившись на погасший экран смартфона.
Но ведь зов звучал так отчаянно! В нём плескалась такая реальная боль!
Миша заснул на рассвете, а уже к утру ночное происшествие изгладилось из его памяти. И вот слеза малыша-тигрёнка, которого он и его напарник Славка планировали конфисковать у недобросовестного пляжного фотографа (и откуда только он взял этого экзотического звериного детёныша!), напомнил Рыжикову плач несчастной матери.
– Чудны дела твои, Господи! – ещё раз шепнул Миша, отмахиваясь от неожиданного воспоминания, как от случайного наваждения, и взял тигрёнка на руки. Тот мелко дрожал, впуская и выпуская когти из больших кошачьих лап. Прижав малыша к груди, Рыжиков отошёл в сторонку, дав возможность Славке составить протокол об изъятии запрещённого к содержанию животного и стараясь не прислушиваться к нецензурной ругани раздосадованного фотографа.
Тигрёнка отвезли в местный сафари-парк, где с благословения власть имущих почти на воле жило несколько грациозных полосатых хищников. Пока Славка утрясал бумажные дела, Рыжиков стоял возле просторного вольера. Солнечный свет играл на роскошных шкурах огромных диких кошек, и эти переливы выглядели завораживающе. Он замер, встретившись взглядом с одним из тигров. Или тигриц? – кто их разберёт!
Откуда ему был знаком этот пронзительный янтарный взгляд? Странно: в невыносимо жаркий летний день он вдруг ощутил бег ледяных мурашек по вспотевшей спине…
Ночью ему, как и месяц назад, опять не спалось. Он взглянул на сладко нежащуюся в объятиях Морфея Сонечку, взял сигареты и шагнул на балкон, навстречу рвущему душу бора. И вдруг сквозь печальный вой он услышал опалившее его нечаянной радостью, ликующее женское восклицание: «Спасибо тебе! Ты вернул мою дочь!»
Янтарными тигриными глазами смотрели на него с неба большие южные звёзды…
Шекспир в муравейнике
Лёха Шекспир назубок знал Протокол исследователя иных планет.
Ещё бы: каждый, кто удостаивался чести нырнуть в неизведанный мир в челноке-первопроходце, должен был наизусть цитировать этот документ. Причём, слово в слово, с любого места, проснувшись ночью или даже пьяным…
Ну, про алкоголь, конечно, перебор: звёздные скитальцы, населявшие межгалактические корабли, были лишены возможности расслабляться с помощью каких-либо допингов. Спиртного в космосе попросту не водилось.
Потому что однажды после легендарной пьянки на борту космического шаттла пара разудалых астронавтов направила его прямиком в Йеллоустонскую кальдеру, спровоцировав самое мощное за всю историю Земли извержение вулкана.
И планета «вздохнула» во всю силу! Некоторое время люди пытались контролировать это огненное «дыхание», но потом земная кора вдоль североамериканского континента лопнула, словно переспевший арбуз, трещина стремительно поползла вширь и вглубь…
Словом, кто-нибудь помнит теперь, где на звёздных картах располагалась Земля? – Вот и Лёха не помнил.
Он даже не догадывался, что его прозвище «Шекспир» уходило корнями в древнюю литературу землян. Просто парень обладал редким сочетанием отваги, эрудиции и решительности.
Сам момент принятия решения выглядел так. Лёха хмурил брови, замирал на мгновение и театрально провозглашал: «Быть или не быть?»
Откуда этот вопрос взялся, космолётчик не знал. А вот искусственный интеллект, управлявший его челноком, знал. Он-то и одарил Лёху книжным прозвищем.
К моменту последнего «вздоха» Земли, разорвавшего планету на несколько крупных астероидов, с её поверхности уже стартовали межгалактические крепости, унёсшие в неизведанные пространства космоса остатки человечества.
Люди не переставали надеяться на встречу с пригодной для жизни планетой. Все попадающиеся на пути миры исследовались с каким-то ненасытным исступлением.
Одна из планет встретила землян кислотными болотами, в которых посланные на разведку космошлюпки растворились без следа.
На второй челноки угодили прямиком в жидкий азот, что тоже привело к летальному исходу…
На третьей…
Впрочем, стоит ли продолжать? На космические крепости из множества смертельно опасных миров не вернулись тысячи первопроходцев, прежде чем один из учёных додумался до создания Протокола исследователя иных планет. Ну да, того самого, который все должны знать наизусть, даже ночью, даже если…
И Лёха Шекспир его знал. А ещё он знал всю историю покорения космоса в эпоху после Земли. Но, увы, слова «Йеллоустонская кальдера!» были для него просто неприличным ругательством, а не названием природного объекта…
Да и откуда вообще парню было взять сведения о «природных объектах»? Его ведь с момента рождения окружала сплошная техногенная среда. Это вовсе не Ноев ковчег был, где всякой твари по паре, а вполне стандартный, хоть и гигантский, космолёт, где из «тварей Божьих» имелись исключительно люди.
Причём, очень скоро Шекспиру пришлось убедиться, что иногда они бывают просто твари, а вовсе никакие не божьи…
Итак, Лёха спустился на планету номер 1927 (миры просто нумеровали, не заморачиваясь с названиями) в компании с братьями Димоном и Денисом. Для ребят это был первый спуск в иной мир, поэтому Шекспир должен был их проинструктировать, попросту зачитав по памяти Протокол исследователя.
Память Лёху никогда не подводила, и слова отлетали у него от зубов. Вплоть до рокового: «Всё, что имеет признаки жизни, признаётся потенциально опасным».
Димон и Денис внимательно выслушали босса и осторожно покинули челнок, двигаясь синхронно и даже слегка грациозно (насколько позволял скафандр).
Если бы гости этого мира обладали генетической памятью предков о Земле, они поразились бы, насколько условия этой планеты напоминают земные. Только всё, что располагалось вокруг, по масштабам заметно превышало всё земное, словно предназначалось великанам.
Челнок выпустил людей на опушку настоящего леса, исполинские деревья которого, покрытые чешуйками, тянулись к восхитительно чистому небу сиреневого оттенка. На этой опушке возвышалась куча непонятного хлама почти идеальной конусовидной формы, испещрённая округлыми отверстиями.
Земляне с опаской приближались к куче: Лёха впереди, близнецы – чуть поодаль и по бокам, как требовал Протокол.
И вдруг из отверстий с шуршанием хлынул поток чего-то живого, чёрного и блестящего.
Димон и Денис начали палить из дежурного оружия практически одновременно. Командир оказался на линии огня, он сразу был ранен и упал…
Напарники позже не смогли объяснить, почему бросили Лёху на планете, которую они (впрочем, в полном соответствии с Протоколом) сочли потенциально опасной. Всё очень просто: Димона и Дениса жутко напугал стремительный поток чёрных стрекочущих инопланетных чудовищ, и парни с позором бежали, даже не подумав помочь Шекспиру.
А вот истекающий кровью Лёха, которого взбудораженные выстрелами чудовища подхватили и повлекли вглубь кучи, сполна познал горькую иронию гамлетовского: «Быть или не быть?»
Увы, на этот раз решение пришлось принимать не ему.
Шекспира бросили на земляной пол, усеянный древесными чешуйками, перед существом размером почти с самого Лёху, но на вид напоминающим земного муравья. Шекспир понял бы это сразу, если бы когда-нибудь видел фильмы о насекомых.
«Всё, что имеет признаки жизни, признаётся потенциально опасным», – теряя сознание, едва слышно прошелестел Лёха, когда к нему склонилась муравьиная матка с планеты номер 1927.
…Если бы космические крепости землян всё-таки причалили к этой планете, они удивились бы не только тому, что условия на ней идеально подходят для жизни.
Им пришлось бы войти в контакт с разумными муравьями размером почти с человека, которые поприветствовали бы гостей до боли знакомыми фразами: «Быть или не быть?» и «Йеллоустонская кальдера!»
Сказание о вражеском снайпере (туман)…
…Чёрно-белый – в золоте – колок —
На небесном фоне акварельном.
Затаился где-то в нём стрелок —
Ангел смерти, бьющий в нас прицельно.
Ветра нет. Не шелохнётся лист,
И берёз недвижимы макушки.
Эх, назвал какой-то юморист
Снайпера – по-мирному – кукушкой…
Каждое смертельное «ку-ку» —
Чья-то жизнь, что оборвалась слёту…
Выглянешь – он целит по виску,
Гада не достать из пулемёта!
Осень стелет золото в овраг,
И под этим безмятежным небом
Затаился беспощадный враг:
Каждый его выстрел – чья-то небыль.
Слишком мирный у берёзок вид,
Хочется расслабиться невольно.
Жаль, колок начинкой ядовит —
Наш, родной! – и оттого так больно!
И сказал суровый старшина,
Оглядев солдат: «Ну, вот что, братцы!
Замолчать кукушечка должна,
Надо с этой птицей разобраться!
Снайпера в подмогу не дадут, —
Значит, будем пробираться к лесу.
Вот бы – хоть на несколько минут!
Дымовую сделать нам завесу!»
…Осень. Вечер. Дали так светлы,
Небеса прозрачны несказанно…
Вдруг берёзок белые стволы
Ледяным заволокло туманом.
Из оврага, холодом дыша,
Крался к небу он – всё выше, выше…
Радуйся, солдатская душа!
Неужели Бог тебя услышал
И помог добраться до колка?
Ненадолго снайпер стал незрячим:
Просвистела пуля у виска,
Обожгла касанием горячим —
Только мимо. И чужая речь
Руганью рассыпалась сквозь кроны.
Эх, кукушка! Лучше б поберечь
В час туманный снайперу патроны!
И, ломая ветки, тяжело
Он упал, траву пятная алым.
Старшина подумал: «Повезло!»
И на сердце так спокойно стало!..
Впереди немало будет ран,
Смерть подстережёт кого-то снова,
Только тот спасительный туман,
Ослепивший снайпера чужого,
Навсегда запомнит старшина.
Много лет спустя он скажет внукам:
«Нет страшнее слова, чем война, —
Только и война – врагам наука:
Невозможно русский дух сломать,
С нами Бог – я в это верю свято!
Всей душой хранит Россия-мать
Своего защитника – солдата!»
«Остановись. Задумайся. Пойми…»
Остановись. Задумайся. Пойми,
Мир оглядев иным, чем прежде, взглядом:
Всё то, что происходит меж людьми,
Пропитано непониманья ядом.
Сочится незаметно он из пор
Реальности, пугающей невольно:
Стреляющей безжалостно в упор,
Смеющейся, когда кому-то больно,
Молчащей там, где нужно поддержать
Тонущего в бессилии кого-то…
И в этом мире равнодушных – рать,
И не найти от яда антидота.
Но в миг, когда споткнётся хоть один
О грубую реальности коросту,
Прозреет он и выйдет из-за спин,
И всё поймёт отчаянно и просто,
И сделает несмело шаг вперёд,
С которого к спасенью путь начнётся…
А он в ладони правду зачерпнёт:
Глоток, другой…
И этот мир очнётся!
Питерское
Душа настроена на Питер
В дождливый полуночный час.
И вы меня не торопите:
Позвольте, как в последний раз,
Его дождями надышаться
Всласть, без обычной суеты…
Душа настроена на счастье,
В котором Питер, дождь и ты.
В чужом раю
Мы в каком-то чужом раю
Попытались устроить свой:
С южным солнцем над головой,
И теперь я судьбу крою
Так безжалостно и легко —
Словно ножницами картон:
Видишь – пальмы со всех сторон,
И до моря – подать рукой?
И кокосовым молоком
В небе – брызгами – Млечный Путь…
Там откроется жизни суть
Нам, и по небу босиком
Будем бегать, а облака
Пригодятся, когда уснём,
Утомившись, с тобой вдвоём…
Но, проснувшись, как от толчка,
Мы очутимся на краю
Скал, что облачное нутро
Так предательски и хитро
Прячет в этом чужом раю.
И, средь пальмовых миражей
Заблудившись, поймём мы вдруг,
Что чужое здесь всё вокруг,
И пора нам домой уже.
И пускай далеко не рай
Мир, что нам отведён судьбой,
Там согреемся мы с тобой.
Я согласна.
Ты – выбирай!
«Ты помнишь, мы были вместе…»
Ты помнишь, мы были вместе
В какой-то иной эпохе,
В мелодии нашей песни,
Что даже в последнем вздохе
Угадывалась, – ведь пелась
Душою, а не губами?..
И с ней обретали смелость
Летящие вслед за нами
За строгие горизонты
Бессмертной надежды стражи,
Меняющие сезоны,
Листающие пейзажи…
И не было места скуке
В безудержном том полёте,
И мир наполняли звуки!
Так что же вы не поёте
Теперь, когда всё понятно,
Открыты пути повсюду? —
А вы, повернув обратно,
Ссылаетесь на простуду,
На множество дел и песен,
Что вдруг перебили нашу,
И мир стал внезапно тесен,
И за горизонтом – страшно…
А может, нам просто снилась
Любовь, что однажды в песню
Отчаянно обратилась,
Чтоб были с тобой мы вместе
До дальней черты, откуда
Не хочется возвращаться?..
Надежда, яви нам чудо:
Верни нас в эпоху счастья!
Граница света
Ветер такой, что окна задует скоро.
Станет темней, чем до сотворенья мира.
Только фонарь заглянет с немым укором
В окна моей наполненной тьмой квартиры.
Я у окна, и мой силуэт очерчен
Аурой снов и мыслей едва заметной.
Мне темноте сегодня ответить нечем:
Значит, она останется безответной.
Вы замечали: мрак осязаем, словно
Просится ночь скользнуть под ладонью – кошкой?..
Только фонарь незыблемой стал основой
Веры, что тьма – на время и понарошку,
Стоит лишь стихнуть ветру – и вновь в окошках
Светом зальются лампы – оплот покоя…
Лишь на границе света – всё той же кошкой —
Чёрная ночь, скользнувшая под рукою…
Последний рывок
Насколько хватит воздуха – дыши!
Насколько хватит скорости – беги!
Насколько хватит времени – спеши.
Пусть даже за тобой следят враги,
Пусть даже отвернутся все друзья,
Наводит одиночество тоску,
Но, разменяв последнего ферзя,
Насколько хватит смелости – рискуй!
Рискуй – и выйдешь в дамки в тот же час,
Ведь ставка запредельно высока!
…Насколько хватит каждому из нас
Дыханья для последнего рывка?
«Холод. Чуть слышно в печке трещат поленья…»
Холод. Чуть слышно в печке трещат поленья.
Скоро согреет душу тепло живое.
В окнах избушки – снежное исступленье,
И одиноко вьюга за дверью воет.
Нас охраняет пламя: оно сильнее
Этой зимы, что мир застилает белым.
Всё, что нам нужно, чтобы сразиться с нею, —
Просто дрова…
И печка всю ночь горела,
И отступили снежные вихри робко
Перед теплом, что стены и души греет,
Но замели в отместку в округе тропки…
Знаю: весна дорогу найти сумеет
Через снега – февральские баррикады —
В маленький дом. Осталось нам ждать немного,
Только огонь поддерживать в печке надо:
Дым из трубы укажет весне дорогу.
Если такое в жизни случится с вами:
Выйти сквозь снег к избушке, теряя силы, —
Не поленитесь впрок запастись дровами,
Чтобы огня в печи до весны хватило.
Вопреки
А мне говорили: помни,
Больнее всего – разлука,
Где не к кому возвращаться,
И там, где пылало, – пусто.
Ведь чувства пускают корни,
И ищут объятий руки,
И выстраданное счастье
Придётся травить, как дустом,
Каким-нибудь суррогатом —
Подменой тепла на время…
Я верила в неизбежность
Такого круговорота.
Но если душа крылата,
И чувство роняет семя,
И вновь прорастает нежность
Средь жизненного болота,
То я, вопреки рассудку,
Речам, что внушают веру,
И мудрым чужим советам
О том, что любовь не вечна,
Позволю себе минутку
Счастливой побыть без меры
И выпить глоток рассвета
В пустой одинокий вечер…
Путь в рассвет
Мы шли сквозь прицелы глаз.
Нам было легко и страшно.
Нет, мы не боялись вас,
Ведь вы – это день вчерашний,
Вы – памяти тихий вздох
О том, что случилось прежде,
На стыке иных эпох,
Где солнце, проснувшись, брезжит
Сквозь вечную ночь – лучом,
Как золото чистой пробы,
Чтоб завтра весь мир прочёл
О том, как смогли мы оба
Взлететь… Значит, смысла нет
В прицелы следить за нами,
Нашедшими путь в рассвет
Меж душными временами.
Яблоки
Уже поспели яблоки в саду:
От аромата можно захлебнуться!
Под тяжестью плодов деревья гнутся,
Склоняя ветви к сонному пруду.
Уже остыла к осени вода,
Кувшинки отцвели, лягушки смолкли,
И яблоки упавшие намокли…
И только отражённая звезда
Дрожит, в ночной замёрзнув глубине,
В плен чёрных вод попавшая однажды…
И тонкий летний запах яблок влажных,
Возможно, в эту ночь приснится мне…
Музыка разлуки
Опять звучанье чёрно-белых клавиш
Тревожит дом, наполненный весной.
Ты мне на память музыку оставишь,
Она навек захочет быть со мной,
Как взгляд прощальный… Замер на пороге
Ты, покидая дом, где был любим,
И прочь шагнул… А музыка – о, боги!
Слагает вновь пустой надежде гимн.
Но миг настанет – растворятся звуки…
Рояль молчит, ведь некому на нём
Теперь играть. И музыка разлуки
Звучит всё тише, тише с каждым днём…
Но где-то там, на донышке весны,
Её аккорды до сих пор слышны…