– Да уж, и впрямь «о груши»![4] Хоть убей, ума не приложу, почему их так называют. Ежели спросить меня, так мороки с ними больше, чем проку от них.
Вот только никто ее не спрашивал, думал Тонбридж. А так Мейбл охотно откликалась, что бы у нее ни просили – хоть сухое печенье, хоть совет, который она называла «своим мнением». Он задался вопросом, сумеет ли набраться смелости и завести разговор с мисс Рейчел, и решил подождать, пока не представится подходящий случай. И это означало, как он хорошо понимал в глубине души, что не отважится никогда и ни за что.
Он старался изо всех сил. Этим утром он принес дров для каминов, иначе если бы не кокса для кухонной плиты, то угля по карточкам не хватило бы даже до Дня подарков. Съездил в Бэттл за мясом и другими продуктами, занес в дом картошку и лук, накопанные Макалпайном, привез лекарство мисс Сидней из аптеки. Потом была передышка перед семейным обедом, стол к которому накрывала Айлин: в столовой – для взрослых, в холле – для детей и «о груш», двух девчонок-иностранок, которые, моя посуду после завтрака, раскокали две чашки и кувшин и теперь дулись, застилая постели. Это мисс Рейчел наняла их и сказала, что объяснила обеим, чтобы занимались всеми делами по дому, где потребуется помощь. Вот только дома-то их почти никогда и не бывало – учили где-то английский, а когда возвращались, подолгу мыли головы, красили ногти и жаловались на холод.
Дом был набит битком. В прежние времена хотя бы одна из семей наверняка отселилась бы в Милл-Фарм, дальше по дороге, но тот сейчас сдавали. Он занялся подсчетами. Мистер и миссис Хью с ее двумя мальчиками и девчушкой и, конечно, молодой мистер Уильям. Мистер и Миссис Руперт с мисс Джульет и мальчонкой с крысой. Мистер Лестрейндж и мисс Клэри с их двумя детьми. И, конечно, мисс Рейчел с ее подругой мисс Сидней. Хорошо еще, мистер Эдвард с новой миссис Эдвард и всеми своими остались дома, и леди Фейкенем тоже. Да и места для них попросту не нашлось бы – впрочем, мистер Эдвард заезжал на чай в День подарков, и не один. Мейбл прямо чудеса творила, готовя на всех, вот только к вечеру у нее с ногами ужас что делалось. Но справедливости ради все дамы помогали. Не то что в прежние времена. Попробуй-ка застань старшую хозяйку или мисс Рейчел с пылесосом. Так тогда и прислуга была, все как полагается, а дамы знай себе шили или гулять ходили, в теннис играли да ложились подремать в разгар дня – кроме старшей хозяйки, которую из сада было ничем не выманить.
Пора и честь знать. Он проглотил остаток пирога с сыром, смахнул крошки с брюк и пустил чуток ветры, прежде чем выйти из уютной комнатушки при кухне, где всегда хозяйничала Мейбл (сколько раз ему случалось заморить здесь второпях червячка, объясняя, как устроен мир, ведь в этом она, женщина, мало что смыслила…).
В кухне он застал меньшого мальчонку мистера Руперта, который спрашивал, что на обед.
Макароны с сыром и бисквит с патокой, ответила ему она. И продолжила взбивать тесто для бисквита в огромной миске.
– О, здорово! Люблю бисквит с патокой. Знаете, – он забрался на табурет, стоящий рядом с ней, – я только хотел узнать, нельзя ли мне кусочек сыра без макарон? Один только маленький кусочек? – Он погладил ее по руке. – Это же не для меня. Макароны с сыром я очень люблю, а это для Риверса.
– Это кто же такой?
– Мой друг. Вообще-то он крыса, но совсем не такой, как другие крысы.
– Не вздумайте притащить его ко мне на кухню.
– Не буду, – он потихоньку запустил руку в глубокий карман, в котором обычно носил Риверса, и придержал его там. – Только один малюсенький кусочек, можно с корочкой, он не против.
Упершись коленкой в стол, он взял ее за руку и заглянул в лицо. И она сдалась. Отложив ложку, она направилась в кладовую. Пока она возилась там, отрезая сыр, он окунул палец в миску с тестом, загреб побольше и быстро облизнул. Было вкусно, даже лучше, чем готовый бисквит.
Она вернулась с изрядным ломтем чеддера.
– Вот вам, и идите себе, и не вздумайте принести сюда эту тварь.
– Обещаю! Спасибо вам большое, – он сполз со стола и убежал.
– Постреленок. Вылитый мистер Руперт, – добавила она, чтобы объяснить ему, отчего так расщедрилась.
– Ты любому готова раздать что угодно, – нежно сказал он и этим рассердил ее.
– Чего я не выношу, так это когда ты стоишь над душой, пока я делом занята. – Огромная заколка-невидимка плюхнулась прямо в миску. – Да чтоб тебе пропасть! Смотри, что я из-за тебя наделала!
Настолько несправедливые упреки служили у них серьезным предостережением.
– Пойду чистить машину, – объявил он, старательно притворяясь обиженным.
Она фыркнула.
– Ох уж эти мне твои машины, – сказала она. – Только смотри, к ужину не опоздай. Посылать его тебе с этими «о грушами» я не стану.
Она почти сразу уяснила, что угрозы они не представляют: женщины, у которых лишь кожа да кости, ему не по нутру.
Рождество имело шумный успех, хоть и началось с рыданий младших детей, которые проснулись задолго до семи – часа, когда им разрешалось наконец заглянуть в свои чулки. Худший из скандалов разразился в большой комнате, которую называли «комнатой с бельевым шкафом», потому что там стоял сушильный шкаф, слегка подогреваемый трубой от кухонной плиты, хотя и здесь видели поднимающийся над постелями пар в тех редких случаях, когда в них клали горячую грелку. В этой комнате теперь разместились близнецы Генри и Том в спальных мешках на полу, Гарриет и Берти – дети Клэри, Джорджи и, после долгих препирательств, Лора, которой ясно дали понять, что это лишь на один Сочельник. Ей было велено во всем слушаться Тома или Генри, и она, потрясенная тем, что наконец добилась своего, дала торжественное обещание. Едва все родители вышли, Генри вытащил из-под кровати доску для «Монополии», включил фонарики – свой и Тома, и игра началась. Нет, остальным нельзя: фонариков на всех не хватит и вообще партия уже в разгаре. Лора начала было всхлипывать, но ей пригрозили, что позовут Джемайму и ее отправят обратно в комнату к родителям. Джорджи ни на кого не обращал внимания, переправляя Риверса из клетки к себе в постель, но бедняжка Гарриет сочла себя несправедливо обделенной. «Мне же восемь, – твердила она, – и я прекрасно умею играть в эту игру». В конце концов она так утомилась от обиды, что укрылась одеялом с головой и уснула.
Всем, кто остался внизу, нестерпимо хотелось разойтись наконец по спальням. Рейчел так и сделала, следом ушла Сид. Почти весь день они провели, наряжая большую елку. Еще давным-давно Бриг постановил, что дерево должно быть живым, а Дюши – что свечки настоящими, «а не этой пошлой чепухой с электрическими лампочками». Зоуи бережно раскладывала подарки под елкой, а чулки – длинные и толстые, в которых мужчины выезжали на охоту и гольф, – на одном из диванов, в том числе совсем крошечный, предназначенный, как она сказала, для Риверса. «Джорджи специально попросил», – пояснила она, слегка порозовев. На сыне она помешалась, но не хотела, чтобы ее в этом уличили остальные. Руперт обнял ее, Арчи заявил, что идея отличная. Было решено, что переправить чулки наверх помогут все, но для того, чтобы развесить их на спинках кроватей, понадобится всего два человека.
Клэри прикорнула на диване. А когда Арчи разбудил ее, заявила, что быть ребенком гораздо приятнее, чем взрослым.
– Обычно я лежала в постели и изо всех сил зажмуривалась, делая вид, что сплю, пока ты или папа прокрадывались в комнату с моим чулком.
– И ручаюсь, открывала глаза в ту же минуту, как я поворачивался к тебе спиной.
– Конечно, нет! Мы давали честное слово, что не станем. Поэтому открывал глаза только Невилл. И говорил, что скрестил пальцы, когда давал честное слово, так что это не считается. Он всегда выкручивался.
– В постель, – скомандовал Арчи так решительно, что все поднялись и каждый взял свою долю чулок.
– Поскольку доступ в гостиную будет открыт только после обеда, лучше запереть дверь, – Хью повернул в замке ключ и отдал его Джемайме.
– Я в большую детскую, – прошептала Зоуи. Ей хотелось убедиться, что носок для Риверса висит там, где надо.
Джемайма повесила чулки для своих мальчишек, Руперт – для Джульет и Луизы, и на этом вечер закончился.
Ночь для Джемаймы выдалась короткой: Лора перебудила плачем всех остальных.
– Она хочет свой чулок, но получит его только через пятьдесят девять минут. Мы положили его на шкаф, куда она не достанет, и я назначил ей время на семь, – Генри и Том выглядели до отвращения довольными собой.
– Семь не наступит никогда! – всхлипывала Лора.
– Ну вот, она проснулась как раз, когда я так разоспался, – захныкал семилетний Берти, всего годом старше бедняжки Лоры.
– А может, пойдем в комнату к маме и папе, там и посмотришь свой чулок?
Но это было уже совсем не то.
– Я хочу смотреть свой чулок вместе с большими детьми.
– Вообще-то, – вмешался Генри так доброжелательно, как только мог, – ты нам здесь совсем не нужна.
Это возмутило Гарриет.
– Но вы же ее братья! Так нельзя…
– Да, конечно, мы ее братья. Но она еще совсем маленькая. Вот подрастет – и мы сводим ее и в зоопарк, и в ночные клубы…
Лора перестала плакать.
– Какие ночные клубы?
– Конечно же, клубы, которые работают всю ночь, глупая.
– Не называй свою сестру глупой.
– Но мама, она же правда глу-у-упая.
– Кстати, осталось всего сорок девять минут.
– Ну вот, Лора, выбирай: или пойдешь со мной, или останешься здесь и больше плакать не будешь. Очень советую тебе пойти со мной.
– А я очень советую нет.
– Ладно. Мальчики, ведите себя как следует.
Мгновение после ухода Джемаймы в комнате было тихо, а потом близнецы покатились со смеху.
– «Ведите себя». А кого нам еще вести как следует? Ну, правда!
Джорджи, который за все время скандала не проронил ни слова, тихонько поманил Лору к себе. Он уже оделся, не вылезая из-под пухового одеяла, и теперь соорудил из него палатку. В палатке разместился Риверс, деловито разворачивая крошечный подарочный пакетик и уже зная, что в нем сыр. Рядом лежал его персональный рождественский чулок. Джорджи, в добром сердце которого хватало места не только крысам, знал, что Лора, глядя, как радуется Риверс, тоже воспрянет духом, и не ошибся. К тому времени, как Риверс исследовал, а во многих случаях и съел содержимое своего чулка, почистил усы и лапки и наконец устроился спать в своей любимой позе, обернувшись вокруг шеи Джорджи, Генри и Том объявили, что уже семь часов.
Все бросились за своими чулками, а Лора захотела заглянуть в свой, сидя на кровати Джорджи. «Только один разок», – предупредил он, не желая, чтобы она прицепилась к нему на целый день. Распаковка подарков сопровождалась воплями радости, но случались и разочарования.
– Заводная лягушка! – с отвращением воскликнул Джорджи. – Ведь ясно же, что я хотел живую!
– На самом деле из таких развлечений я уже выросла. – Джульет сидела на постели, выпрямив спину и стараясь придать себе скучающий вид перед тем, как придет время заглянуть в чулок.
– Правда? А я их обожаю. Давным-давно уже не получала подарков. – Луиза тоже села и теперь подтянула поближе свой чулок. Ее белая ночная рубашка была отделана голубым шифоном. Она совсем как кинозвезда, думала Джульет, особенно длинные золотистые волосы, ниспадающие на плечи.
И Джульет, которая всегда спала в пижамах по примеру всех ее лучших подруг, решила впредь отдавать предпочтение ночным рубашкам. Но от этого ее рыжевато-каштановые волосы не станут золотистыми. И грудь у нее, как она успела заметить, крупнее, чем у Луизы. Она задумалась, не слишком ли ее грудь велика.
Луиза углубилась в свой чулок: на свет уже были выложены набор мыла «Морни», симпатичный шелковый шарф, карманный ежедневник в красной кожаной обложке, стопка разноцветных носовых платочков из льна, зубная щетка «Мейсон Пирсон» и тюбик крема для рук.
– Ну же, Джулс! Если не хочешь открывать свой чулок, тогда я им займусь.
Все, хватит с нее взрослого равнодушия. Она ждала только уговоров, и если честно, уже извелась от нетерпения. Начало получилось малообещающим.
– Кольдкрем «Понс»! Увлажняющий крем! И кусок дурацкого мыла. В самом деле! Я же не ребенок!
– Какая-нибудь ерунда попадается всякий раз. Я распределяю свои подарки по двум кучкам – удачные и неудачные.
Дело пошло веселее. Длинная узкая коробочка с аккуратно свернутыми лентами для волос из шелковистого бархата необычных и красивых цветов. Марказитовая брошка в виде бабочки.
– У тети Зоуи прекрасный вкус, – заметила Луиза. – Чего не скажешь о моей маме.
– У нее вкус плохой? – Джульет навострила уши: она понятия не имела, что такое этот плохой вкус.
– У нее вообще нет вкуса. Ну, знаешь, кремовая краска повсюду и панно из древесного шпона на стенах – в таком роде. – Ей вспомнился дом на Лэнсдаун-роуд. В то время она не имела ничего против такого интерьера, но было кое-что и помимо него… – И жуткая одежда. Когда мне было восемь, она заставляла меня носить бутылочно-зеленый шелк, когда все одевались в розовую и голубую тафту. И бронзовые чулки.
– Боже! Не повезло тебе. – Ее так и подмывало расспросить Луизу о ее жизни – судя по тому, что она слышала, трагической и захватывающей. Луиза побывала замужем (это Джульет помнила), у нее был ребенок, который жил с его отцом и мачехой. Она развелась и обосновалась в какой-то обшарпанной квартирке вместе с лучшей подругой. Демонстрировала одежду – высший шик, почти как быть кинозвездой, и Джульет хвасталась этим в школе. Поселиться с Луизой в одной комнате было просто чудесно, но Джульет запретили приставать к ней с вопросами, и она старалась задавать их поменьше.
– А что мы будем делать с неудачной кучкой?
– Красиво завернем и передарим девушкам au pair. А мыло – пожалуй, миссис Тонбридж и Айлин.
– Гениально.
Они оделись, и Луиза очень любезно перевязала волосы Джульет одной из только что подаренных бархатных лент.
Невилл чуть было совсем не отказался от поездки в Суссекс. Отвертевшись от семейного сборища на Рождество под предлогом работы, он запросто мог сказать, что занят и в День подарков. Но ему помешал Саймон.
– Когда я согласился поработать на Рождество, ты обещал сегодня подвезти меня до Хоум-Плейс.
– А что тебе мешает поехать поездом, как другим людям?
– Денег нет.
– А как же премия, которую я тебе выплатил?
– Потратил на подарки. Едва хватило. Десять фунтов! Так или иначе, ты обещал. И твой отец расстроится, если ты не приедешь. И Клэри тоже… Только подумай: праздничное угощение задаром, – продолжал соблазнять он минуту погодя. – На День подарков там всегда готовят копченого лосося и рождественский пудинг-фламбе.
Невилл призадумался.
– Ладно уж, – наконец сказал он. – Только ради тебя.
Саймон знал, что Невилл если и делает что-нибудь, то лишь ради себя, но промолчал. Они собрались ехать, и это было главное.
Сильно похолодало, солнце проглядывало лишь изредка; когда они приближались к Севеноукс, начало накрапывать, а к Хоум-Плейс подъехали уже под проливным дождем. Почти все дети были увлечены громадным пазлом, собирая его на полу в холле.
– Это «Смена караула». Ужас какой сложный, сплошь красные мундиры, черные лошади и небо. Привет, Саймон и Невилл.
– Для тебя – дядя Невилл. И для тебя, Гарриет.
– Ладно, тогда привет, дядя Невилл, – повторила она дурашливым тоном, и остальные подхватили.
Как раз в эту минуту Айлин, старательно обходившая собранные участки пазла по пути из кухни в столовую, объявила собравшимся в гостиной, что обед подан, и все вышли и заперли за собой дверь. Саймону и Невиллу обрадовались и удивились.
– А как насчет наших подарков? – перецеловавшись со всеми, поинтересовался Саймон.
– Подарки же всегда в гостиной.
– Вот и я хочу положить туда свои.
– А мне незачем: все, что я купил, – это для всех. Мне показалось, будет неплохо.
Саймон знал, что Невилл вообще ничего не покупал, просто завернул вещи, которые надарили ему в редакции газеты богатые клиенты: филе копченого лосося, две коробки баснословно дорогих шоколадных конфет, бутылку шампанского и еще одну, с абрикосовым бренди, флаконы туалетной воды от «Флорис» и «Пенхалигон», ежедневник от «Смитсон», дорожные часы в футляре из питона и, наконец, с полдюжины галстуков от «Флоренс» – сам он их никогда не носил. Столько дорогих подарков, а он ни гроша не потратил, с завистью думал Саймон, мысленно перебирая собственный жалкий вклад: носки для отца, крошечный шифоновый шарфик для Джемаймы, батончик «Марс» для Лоры (потом он купил по такому же и всем остальным детям), флакончик с надписью «Лавандовая вода» на этикетке, но пахнущий чем-то совсем другим, – для тети Рейчел… Всем перечисленным он разжился в «Вулвортсе», и на этом его деньги кончились. Ладно, его чувство неловкости заглушит холодная индейка и все то вкусное, что к ней прилагается. А когда дело дойдет до новогодних обещаний, он примет решение разбогатеть до неприличия, чтобы в следующем году приготовить всем подарки вроде меховых шуб и автомобилей, а может, и одного-двух самолетов, чтобы все изумились, а он стал всеобщим любимчиком. К обеду он явился в приподнятом настроении. Приятно было в точности знать, как все сложится дальше, когда впереди настолько жизнеутверждающее событие, как рождественское застолье.
Предполагалось нечто знакомое с давних пор – вроде вчерашней индюшачьей ножки, попыток спрятать под объедками начинку из каштанов, кому-то не хватило хлебной подливки, у детей только и разговоров, что о никудышных подарках, Лора расплакалась, потому что ее индейский головной убор с перьями свалился к ней в тарелку (а в прошлом году была корона из золотой бумаги с поддельными драгоценными камнями) – все то же старье.
Но нет, ничуть не бывало, потому что Невиллу, поднявшему глаза от своей тарелки, предстало – точнее, ошарашило его – видение такого совершенства, такой изумительной красоты, что он надолго оцепенел, как будто его оглушили или ударили ножом в сердце.
По прошествии неизвестного количества времени он осознал, что не дышит, потом забеспокоился, как бы кто-нибудь не заметил, что с ним стало. Эта дымка, окутавшая тех, кто сидел по обе стороны от нее, наконец рассеялась, и он увидел Саймона и одного из близнецов. Обвел взглядом стол, но все были заняты едой и разговорами. Единственным человеком, насчет которого он сомневался, оказалась Сид, сидящая наискосок: в тот момент (или когда он еще не дышал?) она встретилась с ним взглядом и улыбнулась – украдкой, словно у них имелась общая тайна.
Он всегда был скрытным. На всю жизнь он запомнил черную пучину отчаяния, которое охватило его, когда отец, оказавшийся, по сути дела, пленником во Франции, прислал записку Клэри, а ему – нет. С тех самых пор он взращивал в себе безразличие в сочетании со стремлением к эпатажу. Своей матери он не знал, так как она умерла, когда рожала его, и, в сущности, не тосковал по ней, потому что у него была Эллен, его няня, вдобавок он быстро понял, что окружающие добрее относятся к нему, узнавая, что у него нет матери. После школы он отказался поступать в университет и выбирал скучную, но хорошо оплачиваемую работу, чтобы покупать любую одежду, какая понравится. Он приобрел и фотоаппарат, совсем недорогой, и начал делать снимки. И сразу же обнаружил, что это ему нравится, и уболтал один журнал взять его на должность фотографа, уверяя, что имеет опыт работы в Штатах. Дорогая одежда и уверенность в себе в сочетании с обманчивым впечатлением скромности помогли ему достичь положения, в котором он уже мог выбирать, за какую работу браться. Ответственный, творческий и в целом крепкий профессионал, он справлялся с любыми задачами и умел в случае необходимости пройти по тонкому льду. Журнал «Кантри Лайф» готовился к запуску цикла «Как живет другая половина», он должен был приступить к работе в Новый год, и ему не терпелось пофотографировать замки и великолепные особняки, запечатлеть которые наверняка поручат ему.
Его светская жизнь была насыщенной, насколько ему того хотелось. Девушек тянуло к нему почти всегда, а порой и мужчин тоже. Он экспериментировал и с теми, и с другими, но из этого так ничего и не вышло. Он не испытывал удовольствия от секса и никак к нему не относился. Считал, что просто не нуждается в нем, и только.
И вдруг нежданно-негаданно появилась Джульет. Должно быть, прошло не меньше года с тех пор, как он видел ее в последний раз, и за это время она из обычной нескладной круглолицей школьницы с злополучными прыщами, насколько ему помнилось, и тугими косичками, превратилась в совершенно дивную незнакомку: теперь ее прическа подчеркивала темно-каштановый, с красноватой искрой цвет волос, зачесанных назад, стянутых переливчатой, павлиньего цвета бархатной лентой, так что взгляду открывались ее изящные ушки; лицо преобразилось, обозначились высокие скулы, бледная кожа с розоватым оттенком была безупречна, длинные узкие глаза сохранили цвет зеленоватой воды. А когда-то он считал глаза единственным, что есть в ней хорошего.