4 сентября 1943 года
Париж, Франция
– Начинается осень, – сказал с печальным вздохом папа, глядя на улицу Клер из окна нашей маленькой цветочной лавки. Над Парижем ярко сияло голубое небо, а в папиных глазах я видела грозовые тучи.
– Ох, папа, – ответила я ему через открытую дверь и, поправив свой фартук, смела опавшие лепестки роз с булыжника перед лавкой. Мне всегда было чуточку жалко, что лепестки опадали, как бы глупо это ни звучало. Они напоминали мне заблудившихся маленьких утят, отставших от мамы-утки. – К чему такой невероятный пессимизм, ведь сейчас только начало сентября. – Я шутливо улыбнулась. – Лето выдалось чудесное; надо наслаждаться им, пока оно не закончилось.
– Чудесное? – Папа вскинул руки драматическим жестом, как это умеют делать все французы старше шестидесяти. Я часто думала, что наверняка существует старинный французский закон, который гласит, что если ты пожилой мужчина, то ты имеешь бесспорное право ворчать, быть вздорным и противным в любое время и в любом месте. Папа уж точно пользовался этим правом, но я все равно любила его за это еще сильнее. Несмотря на ворчливый характер, у него самое доброе сердце среди всех моих знакомых французов. – Наш город оккупирован нацистами, а ты говоришь, что лето было… чудесным? – Покачав головой, он вернулся к своей работе, над которой корпел весь день, – к изысканной цветочной композиции для мадам Жанти, одной из наших самых взыскательных клиенток. Местная законодательница стиля и хозяйка одного из самых фешенебельных ресторанов в городе, «Бистро Жанти», она направляла к нам многих клиентов – новых кандидатов в круг парижской элиты, мечтающих, чтобы их столовая выглядела так же стильно, как у нее. Поэтому мы с папой знали, что не можем рисковать и подводить ее; требования мадам Жанти всегда должны выполняться, какими бы смешными они ни казались и в какой бы поздний (или ранний) час ни поступили. Зелени никогда не должно быть слишком много, но и слишком мало тоже. Только розы, срезанные утром. Никаких пионов, только лютики. И ради всего святого только падуб, никакого папоротника. Три года назад я сделала такую ошибку и теперь твердо знала, что это больше никогда не повторится.
Забавно, как дети иногда не походят на своих родителей. К примеру, ее сын Люк был совсем не такой, как она. Мы знали друг друга со старших классов, и мне он всегда очень нравился. Каждую неделю мы вместе обедали в «Бистро Жанти», и я всегда ценила нашу дружбу, особенно теперь, во время проклятой оккупации. При других обстоятельствах мы с Люком могли бы стать любящей парой. Если бы не война и если бы наша жизнь проходила иначе. Конечно, я думала об этом много раз, да и он тоже, я это знаю. В нашей Книге Жизни сюжет получился на редкость сложным, и никто из нас, по-моему, не знал, что будет дальше.
Я вздохнула. У кого сейчас было время думать о таких вещах, когда все так неопределенно? Кое-кто из наших друзей разорился, потерял свой бизнес, других избили на улице. Но наша маленькая семья пока что ухитрялась избегать больших неприятностей и финансовых потерь, и я каждый день благодарила за это судьбу. Мне хотелось верить (или делать вид?), что мы защищены от бед, что эта война как пришла, так и уйдет, а мы будем жить втроем и дальше: папа, я и моя маленькая дочка Кози. Пускай вокруг нас бушует шторм, мы сумели попасть в его более-менее тихий глаз.
Впрочем, я не наивная дурочка. У нас было много причин для тревоги. Но осторожность – совсем не то, что паранойя, и я отказывалась подчиняться страху. В конце концов, мы французские граждане, у нас есть все документы. И хотя папина мать была наполовину еврейка, она давным-давно скончалась в маленькой деревушке в Нормандии, далеко отсюда. Папа никогда не стыдился своего происхождения, но и не подчинял ему свою жизнь. Его отец был католиком, мать тоже приняла веру мужа. Насколько мне известно, никто не знал о папиных корнях и не мог проследить его родословную. Кроме того, немцы любили нашу лавку и покупали у нас изысканные букеты для жен и любовниц или для какой-нибудь хорошенькой французской девушки. У нас все будет хорошо. У нас троих.
Под звяканье дверных колокольчиков явился Люк. Он поцеловал меня в щеку, пожал руку папе и достал из кармана роскошный розовый грейпфрут.
– Погляди, что я купил на рынке.
– Люк, неужели? – У меня загорелись глаза.
– Я так и думал, что ты обрадуешься, – улыбнулся он.
– Я не ела грейпфруты с…
Снова звякнули колокольчики, на этот раз впуская мадам Бернар. С раздраженной физиономией она направилась к прилавку.
– Мне нужны четыре дюжины тигровых лилий, – заявила она папе, тяжело дыша. – Завтра вечером мы принимаем очень важных клиентов.
Папа нахмурил лоб. Мы с ним знали, что достать сейчас тигровые лилии очень трудно, практически невозможно.
– Мадам Бернар, – ответил он, деликатно кашлянув. – Лилии в наше время большая редкость. Я могу предложить вам розы, гвоздику или даже…
– Я сказала – лилии, – рявкнула она и выставила перед собой руку, словно пресекая дальнейший разговор на эту тему.
– Мадам Бернар, – неожиданно вмешался Люк. – Как я рад вас видеть.
– Господи, Люк! Вот уж не ожидала увидеть вас здесь, – проворковала она. Он улыбнулся.
– Как чувствует себя ваш супруг? Говорят, он недавно болел?
– Благополучно, благодарю вас. Уже поправляется.
– Вот и замечательно, – сказал он.
Мадам Бернар поглядела на меня, потом на Люка и снова на папу.
– Розы меня устроят. Я не буду слишком требовательной к вам. – Она покосилась на меня, потом на Люка. – Особенно в нынешние времена. Три дюжины роз. Мне нужны различные оттенки розового.
Люк послал мне воздушный поцелуй и пошел к двери. Папа, как всегда, записал заказ в свой блокнот.
– Когда доставить вам розы? К трем? Четырем?
– К полудню, – ответила она. – В прошлый раз ваш мальчишка опоздал. Проследите, чтобы этого не повторилось.
– Конечно, мадам, – пообещал папа.
– И цветы были чуть-чуть подвядшими. – Она недовольно тряхнула головой. – Если вы и дальше будете такими небрежными, то потеряете лучших клиентов, в том числе и меня.
– Простите, мадам, – не выдержала я. – Мы не продаем подвядших цветов. Возможно, у вас просто подвяла память.
– Моя память? – зашипела она, поворачиваясь к папе. – Мне жаль, что вы не научили вашу дочь хорошим манерам. Пожалуй, я отменяю мой заказ.
После ее ухода я рухнула со вздохом на стул. Но папа явно не видел в этом инциденте ничего забавного.
– Селина, держи себя в руках, не давай волю своему гневу.
– И позволять таким, как мадам Бернар, нам хамить? – Я пожала плечами. – Папа, у нас полно клиентов. Она нам не нужна.
Папа устало вздохнул.
– Что, если она пожалуется своим подругам и они перестанут покупать у нас?
– Не перестанут, – заявила я. – С другой стороны, все знают, что мадам Бернар сочувствует нацистам.
– Тем более нам нельзя с ней ссориться.
В это время в лавку ворвалась Кози, моя восьмилетняя красавица с ангельским сердцем и львиным характером, и шлейф от грязной ауры мадам Бернар растаял в воздухе.
– Мама, – воскликнула она, обхватывая меня ручонками. – Гляди, что я делала в школе!
Она достала из ранца листок бумаги с нарисованным акварелью морским берегом.
– Узнаешь? – спросила она, широко раскрыв глаза и выжидающе глядя на меня, и тут же, не дожидаясь моего ответа, с восторгом крикнула: – Это Нормандия, мама! Там, где ты родилась! – Сияя от гордости, она показала скалы, которые нарисовала на берегу, и озерцо, оставшееся после прилива. Она нарисовала картинку так, как я и рассказывала ей вечерами на сон грядущий. Нормандия и наш маленький дом на берегу моря навсегда остались в моем сердце. Когда мне исполнилось двенадцать лет, умерла мама, и папа перебрался в Париж. Прошло много лет, но когда я закрывала глаза и переносилась мыслями в прошлое, я до сих пор ощущала запах моря и маминых цветущих лимонов на нашем патио, словно и не уезжала оттуда. Пожалуй, часть моей души так и оставалась там до сих пор.
– Ты скучаешь по Нормандии? – спросила дочка, испытующе глядя мне в лицо.
Слезы навернулись мне на глаза. Я опустила голову и сделала вид, что вожусь с ведерком зелени, которая скоро окажется в одной из папиных композиций, предназначенных для того или другого гламурного приема. Наконец взяла себя в руки и снова поглядела на Кози.
– Да, милая, – сказала я с улыбкой. Как бы сильно ни тосковало мое сердце по Нормандии, еще больше оно тосковало по маме. Наша недолгая жизнь на берегу моря была волшебно прекрасной, но мы могли бы жить где угодно, даже в пустыне или темном лесу, но все равно были бы счастливы, если бы с нами была мама.
После ее смерти ничего не осталось прежним. Из нашей жизни ушла радость, погасла, словно пламя свечи, особенно для папы. Вместо безмятежной жизни в Нормандии началась полная суеты парижская жизнь, где люди редко улыбались и все время куда-то спешили. Папа открыл цветочную лавку, и мы начали строить нашу новую жизнь без мамы.
Папа стоически переносил утрату и заплакал при мне только один раз: в рождественское утро, когда мне было тринадцать лет. После завтрака я подарила ему мамину фотографию, которую нашла на чердаке в какой-то старой шкатулке. Мама на ней была восемнадцатилетней красавицей с падавшими на плечи темными волнистыми волосами, такими, как у Кози. В антикварной лавке я купила подходящую рамку. Я не знаю, видел ли он раньше тот снимок, но, посмотрев на него в то утро, он зарыдал.
Несмотря на все папины усилия справиться с горем, оно все эти годы не оставляло его. Он носил его как шарф на шее. Дело в том, что мама унесла с собой половину большого папиного сердца, когда умерла. Когда теряешь любовь всей своей жизни, разве можно когда-нибудь заполнить ту пустоту?
– Мама, тебе нравится? – Кози дернула меня за рукав, оторвав от моих мыслей.
– Да, чудесный рисунок, – ответила я, снова взглянув на маленький шедевр, и поцеловала ее прохладную, розовую щечку. – Ты нарисовала все точно, прямо так, как я рассказывала. Ты настоящая художница.
Дочка заправила за ухо темный локон и поглядела на меня с уверенной улыбкой.
– Мы с тобой когда-нибудь съездим туда?
– Да, обязательно съездим, – пообещала я.
– А там мы попробуем яблочный тарт, который ты любила в детстве?
При одном лишь упоминании о яблочном тарте у меня потекли слюнки и защемило сердце. Я до сих пор не забыла вкус маминых тартов, испеченных из наших домашних яблок, со свеженатертой корицей и пышным слоем взбитых сливок.
– А мы поищем на берегу сокровища?
– Да, доченька, обязательно поищем.
– А мы будем бросать в воду камешки и искать морских звезд во время отлива?
Я кивнула, прогоняя слезы. Кози походила и на меня, и на ее отца. Такая же неискоренимая оптимистка, она видела в людях только хорошее. И такая же решительная и целеустремленная. Пьер гордился бы нашей дочкой. Я дотронулась до золотой цепочки с бриллиантом, которую он подарил мне на свадьбу. Она напоминала мне о месяцах, которые мы прожили вместе.
Его смерть была внезапной, как и мамина, но, в отличие от мамы, он не болел. Через шесть месяцев после нашей свадьбы, когда я поняла, что беременна Кози, я проснулась от скрипа открывшегося шкафа. Зашуршала ткань – он натягивал брюки, звякнула пряжка ремня, стукнули каблуки. Зевая, я открыла глаза.
– Прости, солнышко, – сказал он. – Я не хотел тебя будить.
– Иди ко мне, – сонно позвала я. В тот вечер я собиралась сообщить ему новость о нашем ребенке. Первым делом я зайду к мяснику и выберу хороший стейк, который подам к его любимому блюду, gratin dauphinois, простой, но божественно вкусной смеси из слоев тонко нарезанного картофеля, чеснока, сыра грюйер и сливок. Я сотни раз видела, как его делала мама, но теперь впервые попробую приготовить его сама, в собственной кухне.
Я помнила, каким было его лицо в то утро. Запомнила навсегда. Такое красивое, в глазах страсть – не только ко мне, но и вообще к жизни. У Пьера было столько планов. Он открыл маленькую винную лавку на Монмартре и планировал открыть вторую, потом третью, а в конце концов стать самым успешным виноторговцем в Париже. После этого, говорил он, мы купим дом в Провансе и будем проводить летние месяцы возле бассейна с минеральной водой, дыша ароматом лаванды. Конечно, папа тоже будет с нами. Успех Пьера позволит моему отцу наконец-то дать отдых усталым артритным рукам. Одним словом, нас ожидали прекрасное будущее, красивая жизнь.
В то утро, полный любви и грандиозных планов, он вернулся ко мне в постель и приник своими губами к моим. Мое тело мгновенно отозвалось всплеском энергии, какой вызывает только лучший эспрессо. Ни один мужчина не пробуждал во мне такой страсти, как Пьер, и я иногда удивлялась, возможно ли вообще так сильно любить, как любила я.
– Не уходи, – попросила я.
– Я ненадолго, – ответил он, подмигнув.
– Но еще очень рано, – пробормотала я, плавая в туманной прострации между сном и явью, и посмотрела на часы. Половина седьмого. – Куда ты идешь в такой ранний час?
– Это сюрприз, – ответил он. – Поспи еще, любовь моя. Когда ты откроешь глаза, я уже вернусь, и ты все увидишь.
Как он и сказал, я закрыла глаза, и мое уставшее от недавней беременности тело моментально улетело в сон. Но когда я проснулась через час, Пьер еще не вернулся. Тянулись утренние часы, он не пришел домой и к полудню. Я возилась с обедом, к счастью, удачно приготовила гратен. Налила вино. Накрыла на стол. В начале седьмого по квартире разлились соблазнительные запахи. Но Пьер до сих пор так и не возвращался.
Охваченная паникой, я выбежала на улицу, заглядывала в ближайшие кафе, к парикмахеру на углу и к мадам Бенуа, которая уже закрывала свою пекарню. До сих пор у меня осталось в памяти пятнышко муки на ее щеке.
– Мне жаль, Селина, – ответила она, пожимая плечами.
Пьера никто не видел.
Потом раздался звонок. Никогда еще телефон не звонил так громко и пугающе. Я бросилась к нему, не теряя ни секунды. Конечно, это Пьер. Сейчас он сообщит, что заглянул в лавку, потому что пришла новая партия из Бордо. Его помощник Луи, молодой и неопытный, не умел пока расставлять бутылки по категориям на нужные полки, и Пьеру пришлось самому выполнить эту работу. Да, конечно, такова жизнь владельца бизнеса. Я прекрасно это понимала. Я буду чуточку раздосадована, но все пойму и попрошу как можно скорее сесть на велосипед и ехать домой. «Обед остывает! Я приготовила твое любимое блюдо!» А он спокойно ответит: «Прости, что заставил тебя ждать, любимая. Ты не успеешь оглянуться, как я приеду». И через пятнадцать минут он появится в дверях, высокий, плечистый, со своей неотразимой улыбкой. Попросит у меня прощения и моментально получит его.
Но голос в телефонной трубке был чужой, не Пьера. Мне позвонил офицер полиции из шестнадцатого округа.
– С прискорбием сообщаю вам, мадам, что ваш супруг…
Я плохо помню, что он говорил потом. Его слова казались мне пулями, но прилетали они в сто раз медленнее, чем обычно, – так медленно, что я чувствовала, как каждое слово пронзало мне грудь и разрывало сердце.
Тело Пьера было заклинено между грузовиком и новеньким серым «Рено». Когда его сбил грузовик, он слетел с велосипеда и ударился о легковушку. Медики сказали, что он умер мгновенно. Без мучений.
В тот вечер я вскочила на свой велосипед и поехала на ту улицу, где он сделал последний вдох. Там я упала на колени, увидев самую душераздирающую сцену в моей жизни: страшно искореженный велосипед валялся среди розовых лепестков пионов, рассеянных по булыжнику. Вероятно, они остались от огромного букета.
Сюрприз для меня.
Я потеряла маму, а теперь Пьера. В меня словно дважды ударила молния. После того вечера в моей жизни были темные моменты, когда мне казалось, что я больше не могу жить. Много раз я глядела вниз через край балкона, мечтая о быстром избавлении от невыносимой боли, и меня удерживала только маленькая жизнь, росшая у меня внутри. Папа помогал мне всем, чем только мог. Он кормил меня с ложки бульоном, когда я не могла есть сама, страдая от депрессии или дурноты. Он держал меня в своих объятьях, когда я плакала так, что намокал воротник его рубашки.
Но Кози, моя милая Кози оказалась целебной повязкой, в которой так отчаянно нуждалось мое сердце. С ней я смогла жить дальше, и я жила. Ради нее я просыпалась утром, о ней молилась перед сном. Благодаря ей я могла видеть красоту в каждом дне, даже в таком, как этот.
– Bon après-midi, – поздоровался Ник, наш рассыльный, появившись в дверях. Ему было лет двенадцать, и он был очень рослый для своего возраста. Приятный, работящий мальчишка, он работал в нескольких местах, в том числе в «Жанти» и в соседней пекарне, помогая своей семье сводить концы с концами.
Кози порозовела. Я знала, что она влюблена в него, но помалкивала, чтобы не смущать девочку.
– Сегодня нужно что-нибудь отнести, месье? – спросил он.
Папа кивнул и протянул ему цветочную композицию.
– Я побежал, – сказал Ник, улыбнулся моей дочке, погладил ее по голове и выскочил из лавки.
Кози сияла, глядя ему вслед, потом повернулась ко мне и дернула за фартук. Я поглядела на свою малышку.
– Можно я поиграю с парке с Алиной? – спросила она.
Папа озабоченно вскинул голову.
– Восьмилетнему ребенку не стоит играть в парке в такие времена. Ей…
– Все нормально, папа, – перебила я, пока он не сказал что-нибудь такое, что могло напугать дочку. Конечно, я разделяла его опасения за наш оккупированный город, но в то же время остро чувствовала, что Кози должна быть ребенком, жить открыто и беззаботно, насколько это возможно, даже если мир вокруг нас начнет рушиться на наших глазах. Несмотря на папины тревоги, я изо всех сил старалась оградить ее от страха. Ее жизнь спасла мою собственную и придала моему существованию новый смысл. Взамен я старалась раскрасить ее жизнь в цвета радости и счастья. Я устраняла тревоги, направляла свет туда, где сгущался мрак.
В парке с ней все будет нормально. Он сразу за углом. И какими бы жестокими ни были эсэсовцы, мы пока не слышали ни одной истории о том, что немецкий военный причинил зло французскому ребенку. В мире все-таки еще сохранилась порядочность, и пока она была, я буду верить в нее.
– Ступай, доченька, – сказала я, игнорируя папу. – Но к шести возвращайся. Будем обедать.
Кози поцеловала меня, выскочила из лавки, побежала вприпрыжку через улицу и скрылась за углом.
Папа недовольно что-то пробормотал.
– Что? – спросила я, прижимая руки к груди. – Ты не согласен с тем, как я воспитываю ее? Так и скажи.
Он долго молчал. Потом посмотрел на меня, и я увидела в его глазах нежность, а не возмущение.
– Просто я очень люблю ее, и тебя. Я не смогу… – Он замолк, справляясь со своими эмоциями. – Я не смогу… жить, если с вами что-нибудь случится.
Я подошла к папе, положила руки ему на плечи и поцеловала в обе щеки.
– Ох, папа, я знаю, что ты беспокоишься. Но ничего с нами не случится. Все будет нормально. Мы будем с тобой всегда.
– Ты такая же, как она, – улыбнулся он.
Я знала, что он имел в виду маму, и для меня это был лучший комплимент.
– Ты смотришь на все так же, как она. Всегда сквозь розовые очки.
– Так приятнее, – усмехнулась я.
Услыхав звяканье дверных колокольчиков, предупреждающих нас о посетителе, мы обернулись. В лавку вошел незнакомый немецкий офицер, к тому же высокого ранга, судя по его нашивкам.
Ростом он был выше тех, которые обычно заглядывали к нам, под два метра, и необычайно широк в плечах. У него были темные волосы и квадратная челюсть. Глаза холодные, как сталь, а от фигуры падала грозная тень на пол нашей лавки. Я встретила его жизнерадостным bon après-midi точно так же, как всех наших клиентов. Это был мой личный бунт – я не заискивала перед немцами и относилась к ним с безразличием.
Он что-то буркнул мне, и я не торопилась с ответом.
– Чем я могу вам помочь? – спросила я наконец.
Он игнорировал меня и медленно обошел лавку, подозрительно проверяя каждый угол, словно шпионы сидели в наших цветах, прикрываясь лепестками. Он вытащил из вазы красную розу, понюхал и швырнул на пол. Мы с папой встревоженно переглянулись.
– Что случилось с розами? – спросил офицер на хорошем французском, хоть и окрашенном сильным немецким акцентом. Вопрос был обращен скорее к нему самому, чем к нам. Ни папа, ни я не осмелились ответить. – В Фатерлянде роза пахнет как… роза. Эти французские розы пахнут как говно. Французское говно.
Я раскрыла рот, но офицер опередил меня.
– А это? – спросил он, показывая на ведерко с гортензиями, разными, лиловыми и розовыми. В это время года их было очень трудно найти, если у тебя нет контактов с лучшими садовниками на юге. – Что за дрянь?
– Гортензии, – ответила я. – Показать вам их в букете? Они мило выглядят с веточкой…
– Нет, – буркнул он и перевел взгляд на папу. Подошел ближе к прилавку, где стоял папа. Слыша его тяжелые, медленные шаги, я почувствовала, как меня бросило в жар. – Как ваша фамилия, месье?
– Клод Моро, – ответил папа. Если он и встревожился, то не подал вида. А у меня в груди бешено стучало сердце.
– Моро, – повторил офицер. – Правильная французская фамилия.
Папа молчал с бесстрастным лицом.
Офицер засмеялся каким-то своим мыслям.
– Фюрер любит французов, поэтому мы пощадили Париж. Скоро он будет тут жить, его резиденция будет недалеко отсюда. Французы, они, скажем так… особый народ. – Он повернулся ко мне. – И я могу добавить, что весьма привлекательные.
Меня начинала бить дрожь, и тогда папа нарушил молчание.
– Месье, если мы можем помочь вам с заказом, пожалуйста, назовите ваши пожелания, чтобы мы могли приступить к работе. – Это прозвучало как предложение услуги и одновременно как мужское предостережение. Если мы всегда настораживались, когда к нам в лавку заходили немецкие военные, то тут я впервые не на шутку испугалась.
– О да, – сказал он, глядя на папу, потом перевел взгляд на меня. Кажется, его что-то забавляло, что-то непонятное для нас с папой. – Вы можете мне помочь. – Он направился ко мне и остановился до неприятного близко. Протянул ручищу к моей ключице и провел пальцем по золотой цепочке, подарку Пьера. Потом улыбнулся папе. – Я возьму две дюжины этих говенных роз. – Захохотал. – Француженки их любят.
Я кивнула. У меня дрожали руки, когда я доставала розы из ведерка и несла их к прилавку, чтобы папа собрал из них букет.
– Как твое имя? – спросил у меня офицер.
Я поглядела на папу и снова на него. Я понимала, что нет выбора и мне придется ответить на его вопрос.
– Селина, – сказала я наконец.
– Селина, – повторил он за мной с наигранным удивлением. – Такое невзрачное имя у такой яркой и запоминающейся девушки. – Он на миг задумался, потом кивнул. – Для меня ты выглядишь скорее как Хельга, вот подходящее имя для очень красивой фройляйн.
Руки папы работали с молниеносной быстротой, и через считаные секунды он протянул букет офицеру.
– Это все? Или закажете что-нибудь еще? – спросил папа твердым – боюсь, что слишком твердым – голосом.
– Да, месье, – ответил немец, полез в карман и швырнул на прилавок пачку купюр.
– До свидания… Хельга, – сказал он, смеясь, и приложил пальцы ко лбу. Пошел к двери и опять обернулся к нам. – Я уже сказал, что ваша дочь красивая женщина, – покачал головой. – Жалко только, месье, что у вас такой большой еврейский нос.
Дверь с грохотом закрылась. Я подбежала к папе и обняла его.
– Как ты думаешь, он…
– Не беспокойся, – ответил папа. – Он просто пытался нас напугать. Они любят так делать, чтобы легче было держать всех под контролем. – Папа прижал меня к груди. – Не беспокойся, дочка. У него нет власти над нами. – С этими словами он повернулся к кассе и убрал деньги. Мы оба увидели, что офицер заплатил нам гораздо меньше положенного, но даже не стали это обсуждать.
Меня все еще сотрясала дрожь. Я протянула руку за жакетом.
– Я пойду за Кози и приведу ее домой. Мы пообедаем пораньше, – сообщила я.
– Хорошее дело, – одобрил папа. – И знаешь что, Селина?
Я повернулась к нему, остановившись на пороге.
– Будь осторожной.
Быстрым шагом я шла в парк искать дочку. Воздух был холоднее обычного, и я подняла кверху воротник жакета.
Теперь лето казалось мне таким далеким, словно его и не было. Папа был прав: наступала осень, хотим мы этого или нет.