Всё, что должно разрешиться. Хроника почти бесконечной войны: 2014-2022 - читать онлайн

Часть первая. Pro Донбасс

На Донбассе купола церквей – тёмные. Гораздо темнее, чем в большой России.

Тёмное золото, будто бы замешенное с углём. Едешь на машине по Донецкой народной республике – и видишь: то здесь, то там вспыхивает тёмный купол.

Очень много разрушенных православных храмов. Наверное, надо пояснить, что стреляют по ним с той стороны – артиллерия, миномёты или танки Вооружённых сил Украины.

Порой храм стоит на открытом пространстве, его видно издалека, как единственный головастый цветок на поле.

– Это не случайное попадание, – говорит мне мой спутник. – Часто осмысленно били именно в храмы.

Если точнее: только на территории Донецкой республики было разрушено в первый год войны семьдесят православных храмов. Пусть кто-нибудь попытается доказать, что это случайно.

В то утро мы выехали в компании главы Донецкой Народной Республики Александра Захарченко в кои-то веки не по делам боевым, а с мирной целью – вручить ключи от новых квартир жителям Дебальцево: там возвели 111 новых, очень симпатичных, домиков.

Неожиданный звонок на мобильный заместителю главы, с которым мы едем в его потрёпанной «Ниве». Поступает информация, что по дороге может быть покушение на главу. (На Захарченко были совершены десятки покушений, о которых можно написать отдельную книгу.)

Информацию тут же передали главе и его начальнику охраны. Надо было отменять поездку.

Через три минуты от Захарченко передали: нет, едем. Просто сменим маршрут.

Маршрутов всегда закладывалось несколько, каким именно поедет глава, не знал до последнего момента почти никто, или вообще никто – потому что за минуту до выезда сам Захарченко мог принять новое решение.

В этот раз решение его – парадоксально. Мы должны были ехать в Дебальцево, делая серьёзный крюк, – чтоб держаться подальше от передовой. Но Захарченко то ли забавляется, то ли доверяет своему чутью: и мы летим по трассе, которая проходит ровно по передку.

– Вон дом видишь? – показывает мне зам главы. – Там украинские снайпера сидят. А вон их позиции… Вон в той зелёнке они тоже есть…

Но здесь нас, похоже, вообще не ждали.

На улице – солнечный декабрьский денёк, всё кажется безоблачным и мирным.

Смотрю на купола – и вспоминаю, где уже видел этот тёмный свет.

Захарченко не курил только под капельницей. Когда нас познакомили – он не курил.

Раздетый по пояс, лежал на диванчике, в комнатке за своей приёмной. Рядом, за столом, сидели врач и медсестра, тихие и тактичные женщины.

Подкапывала какая-то животворящая жидкость, сразу из двух банок.

Разговаривая, Захарченко время от времени недовольно поглядывал на эти банки: ему казалось, что всё происходит слишком медленно.

Потом я заметил, что у него так всегда: жизнь должна двигаться быстро – нестись с такой скоростью, чтоб трава склонялась по пути, или заполошно взлетал потревоженный снег.

Наконец, его отцепили от склянок, он быстро встал и начал одеваться в свою почти неизменную «горку», которая, ничего не поделаешь, шла ему куда больше костюма и даже парадного кителя.

«Горка» была выстиранная, опрятная, но явно поношенная.

– Ты всю войну в ней прошёл? – спросил я.

Прилюдно я буду обращаться к нему на «вы»; в неофициальной обстановке – на «ты».

– А по ней видно. Зашитая-перешитая, подряпаная, потёртая. Её и от пота, и от крови стирали. Когда в меня пуля попала, мне распороли штанину; потом зашили. И в берцах в этих я тоже всю войну проходил. Вот заплатку на берцах поставили – наши мастера сапожники.

Последний раз Захарченко был ранен в ногу, пуля прошла над самой пяткой – с тех пор он заметно прихрамывал.

«Надо же, – подумал я, – оставил старые берцы».

Оставалось непонятным: ходить в прострелянных берцах – это суеверие, или, что ли, бравада, или ещё что-то; может, просто берцы жалко.

– Поменяешь форму?

– Конечно, одену новую.

– Когда войны не будет?

Захарченко, повесив на ремень нож (он всегда с ножом), быстро поднял взгляд на меня:

– Войны не будет? Будет. Как начиналась Вторая мировая? Тоже с таких вот непонятных конфликтов: то Польша, то Чехословакия, то Финляндия, то ещё что-то. А тут Донбасс, тут Сирия. Давайте смотреть правде в глаза. Мы сейчас врубимся по полной программе. Уже врубились. Исходя из опыта истории, пройдёт несколько лет – и мы сцепимся. Всё, что должно решиться кровью и железом, оно решится кровью и железом, и больше ничем. Ты не сможешь убрать из СБУ[1] 70 % ЦРУшников без применения силы. Ты не сможешь убрать из их Минобороны всех заезжих советников.

Захарченко затянул ремень, и уже по дороге в свой кабинет договорил:

– Всё, что должно решиться войной, рано или поздно ею решится. Любая драка должна завершиться чьей-то победой или поражением. Если мы решим случившееся миром, то и я, и 90 % из тех людей, которые здесь остались, – все мы будем считать, что у нас украли победу. А те, которые там, – как они будут воспринимать нас? Если у них неправильное правительство, которое выбрало себе не тех союзников, и армия их неправильно себя вела, – это не может так закончиться, как сейчас. Мы с людьми на другой стороне – одной крови, и здесь не может быть выигравших и проигравших. Если ты нёс слова правды и проиграл – значит, возвращайся на другую сторону и стань победителем.

Я слышал в словах Захарченко противоречие: если нет выигравших и проигравших, то как можно стать победителем, но вместе с тем понимал, что никакого противоречия здесь нет: потому что он не говорил о победе над собственным народом.

– Возврат в нормальную жизнь должен сопровождаться изменением ценностей, – настаивал Захарченко; у него была быстрая речь, он словно не поспевал за своей мыслью. – Невозможно понять, что ты сильнее, пока не определишь, что ты сильнее. Пока ты сапогом своим не наступишь на горло и не скажешь, что я сейчас могу своим сапогом передавить тебе шею, либо я убираю свой сапог и поднимаю тебя – живи. Только живи по нашим законам, воспринимай нашу правду. Не хочешь? Вали в ту Европу, которую ты себе выдумал. Свобода выбора. Это моё мнение. Я не знаю, правильное оно или нет. Победа может быть разной. Можно завоевать всю Украину. Но, может быть, этого и не нужно делать. Потому что взятие Харькова или Киева будет сопровождаться большими потерями мирного населения. И на фоне этих убийств мы будем восприниматься как захватчики. Но здесь, на своей земле, мы должны показать силу оружия. Мы выгнали их, показали силу, встали на границе, хотя могли идти дальше. Хоть вы и разрушили наш дом, мы не звери, мы не суки, мы не пойдём разрушать к вам. Но то, что ваши сорок миллионов ничего не смогли сделать с двумя миллионами – это серьёзная вещь, это повод для огромного психологического надлома у населения там. Это горечь унижения, поражения. Понимания, что они не с теми воевали, что выступали в роли карателей, убийц и мародёров. Вот это – да.

– То, что ты говоришь, это… на грани жестокости.

– Я не был жестоким в апреле 14-го.

На Донбассе мне приходилось бывать в самых разных качествах.

С лета 2014-го я занимался гуманитаркой, потому что не было сил на всё это смотреть, – и объездил на своём «Mitsubishi Pajero» весь Донбасс вдоль, поперёк, наискосок и обратно. Первый раз я заезжал на переполненном джипе и за мной шла забитая под завязку лекарствами «Газель»; спустя время мы пригоняли уже три фуры плюс шла за нами бессменная «Газель», плюс ещё четыре гружёных джипа, и внушительная команда моих товарищей.

С сентября 14-го я курировал деятельность одного подразделения ополченцев в Луганской республике.

Тогда же начал работать как военкор, и мои репортажи публиковали газеты с многомиллионными тиражами.

Потом, в 2015-м, волею судеб, я получил приглашение на работу в администрации Донецкой народной республики, при Захарченко, которого в первый год войны не знал.

Помню, сообщил об этом военкору Жене Поддубному, моему замечательному товарищу; он с доброй иронией кивнул – пряча фирменную свою улыбку:

– Ну, береги себя.

– Что он, совсем безбашенный? – спросил я, будучи наслышанным о поведении Захарченко и в ситуации боевых действий, и в их отсутствие тоже.

– Вообще, – коротко и веско ответил Поддубный.

«Славно», – подумал я.

…Я знал все смены в лицо на таможне в Изварино и все смены на таможне в Успенке. Я знал по-имённо половину контрабандистов на границе Луганской области – и они знали меня.

Когда я въезжал через Изварино первый раз – там были окопы и укрепления, и дальше, в посадках, пахло мёртвым человеком, а все обочины были заминированы.

Сразу после таможни ты попадал в удивительную реальность: разнообразные, похожие то на ангелов, то на демонов ополченцы, шахтёры и казаки, осетины и чеченцы, много оружия, громкие голоса, шутки, – все были весёлые, как на самой весёлой свадьбе. Я много раз замечал, что война – по крайней мере, пока нет стрельбы, – дело радостное и задорное; мужикам нравится.

Тогда было тепло, в первый раз.

Я помню осеннюю дорогу в Донецк. Знаю зимнюю дорогу в Донецк. Видел весеннюю дорогу в Донецк.

Всякий раз все чувства были заточены, ярки, зрение становилось объёмным, нюх – собачьим, и слышал я столько всего, сколько обычно не слышу.

Посадки и кусты видишь – кажется порой – насквозь.

Запах оружия – оружие тоже пахнет по-разному, запах формы, запах берцев, запах подбитого танка, запах недавно проехавшей колонны, запах блокпостов, запах разбитого асфальта, запах заброшенных полей, запах оставленного жилья.

В этот раз я проходил таможни – сначала русскую, а потом донецкую – ночью; ночью всегда мало народа; только машины, в основном фуры, стоят многокилометровой очередью.

Меня встречали двое старых знакомых – год, или даже больше назад, я видел их в качестве ополченцев; только недавно выяснил, что оба они из донецкого спецподразделения, где работали ещё до войны, – ну и с тех пор, как война началась… парни продолжили работать по профессии.

Затеялся разговор – про самое главное: где и что случалось, случается и ещё случится на этой войне.

Речь пошла об иностранцах, что приехали воевать сюда.

Надо сразу пояснить, что и на ту сторону, и на эту – шли зачастую по идейным мотивам.

Но есть одна существенная разница: туда сразу же шли за деньги, а здесь – до какого-то времени – денег вообще не платили; только к 2015 году появились зарплаты – 14 тысяч в месяц, чуть больше или чуть меньше. По курсу тех лет – двести баксов. Настоящих наёмников за такие деньги не бывает.

Та сторона наёмников набирала – в огромном количестве.

Эта сторона – принимала добровольцев.

Мои провожатые рассказывали, как в июле впервые увидели убитого негра – лежал на дороге, застреленный, огромный, отлично экипированный.

Больше всего – поляков. Только убитых – около пятисот человек.

– Потом прибалтийки, – рассказывал водитель. – Их, знаю, тридцать убитых. Снайпера. Многие – мастера спорта и чемпионки. Но у нас тоже есть мастера и чемпионы мира, – усмехаясь, говорил он, но в подробности не вдавался: такие фамилии не стоит лишний раз называть. – У Изварино были чешки… Часто у них – это уже вторая или третья война.

– А у нас? – спрашивал я; хотя сам знал многое, но всё знать всё равно нельзя.

Мои провожатые статистики не имели, поэтому просто вспоминали, кого где встречали в последнее время.

– Два финна в «пятнашке» сейчас…

– И один испанец…

– Француз был…

– Из Сербии приезжало много… В «Призраке» Алексея Мозгового целый взвод сербов был.

– Норвежцев видел!

На следующий же день я узнал про погибшего за Донбасс немецкого добровольца – вся семья у него в Германии.

…Виляя по разбитой дороге, за разговором подкатили к Донецку – когда, к зиме 2016-го, внутренние блокпосты в ДНР сняли, дорога стала повеселей… Тем более что и машин не было на улицах ночами – комендантский час.

Донецк – сильный, широкий, самоуверенный, проспекты в сияющих фонарях: этот город всегда выказывал спокойствие – вопреки всему, что тут происходило и происходит.

– Здесь, – рассказывали на очередном перекрёстке, – семья угодила под обстрел. Миномётный снаряд – ровно в машину. Мать, отец, ребёнок пяти лет… Все погибли.

Спустя ещё некоторое время:

– В эту больницу попадало. Метили в Министерство госбезопасности, а попали в больницу. Врач погиб.

Почти на каждой улице по такой истории. Если ставить памятники погибшим, изображая их в том виде, какими их застала смерть, – в любое время дня и ночи будет многолюдно: там бабушка с авоськой идёт, тут люди стоят на остановке, там машина, полная людей, здесь трамвай…

А то и целый дом из мрамора, полный жильцов, которых уже ничем не испугаешь.

Как началась эта история, когда.

Сразу не поймёшь, с какого места начать, с какого митинга, с какого выстрела.

Или, что ли, с разговора.

Когда уже подъезжали к месту моего обитания в Донецке, водитель вспомнил, как к ним в спецподразделение, ещё до войны, привезли то ли на стажировку, то ли на обмен опытом бойцов с запада Украины.

– Те стремались страшно, – смеялся водитель. – А что у вас, в Донецке, спрашивают, реально разборки со стрельбой идут между районами? Утром вышел с нами на работу – а здесь всё чинно, девушки гуляют, первоклассники в школу идут, никто никого не кромсает. У него шок – натурально, шок: он не верит, ему сказали, что Донецк – это рубилово и месилово в постоянном режиме, пьяная гопота и никого другого.

«Ну, кто его знает, – подумал я, – может, паренёк был только из армии, а до армии жил в своей гуцульской деревне безвылазно».

Но вот с интеллигентными людьми на гуцульщине, года за три до войны, я имел разговор.

Там был директор музыкальной группы «Перкалаба», бородач, хохмач Алик – никогда не встречал Юлиана Семёнова, но, думаю, тот примерно так же «держал» любую компанию, и всех веселил.

Ещё был славный львовский парень Стас – красавец, высоченный, дружелюбный, обаятельный, он меня и зазвал отдохнуть; с ним была его подруга – вылитая певица Шакира.

Я был с женой.

Мы очень славно пьянствовали – собственно, только и делали, что пьянствовали, никаких других занятий у нас не было вовсе; по-моему, мы даже не покидали ресторан, а только плавно переходили от завтрака к обеду, а затем к ужину; яства были восхитительные, погода чудодейственная, Алик гомонил, дурачился, влез на фонтан и там, с громкими воплями, отмокал.

Никто не смел нам сделать замечание, но фонтан на другой день отключили, с утра он был сух и нем.

Идти там было особенно некуда – малопроходимый лес да неблизкие горы вокруг, и ещё горная речка, три метра в ширину. Один раз решили искупаться, я тут же камнем располосовал ногу; Стас, помню, очень бережно отирал кровь, смотрел, насколько глубоко я порезался.

Похромали обратно в ресторан. Я всерьёз хромал, Алик меня ласково передразнивал.

Тогда мы обсудили, наверное, все на свете темы, но я не помню ни одной – кроме той, что запала в память.

К слову о чём-то Стас и Алик начали говорить про донецких и луганских, и совершенно спокойно, время от времени поглядывая на меня – чёрт знает, что я там думаю, гость из России, – сошлись на том, что донецкие и луганские – это чужие, иные.

«Другая страна и другой народ», – сказал Стас, и Алик кивнул.

Я не стал ничего уточнять.

Да и слышал я это – не в первый раз.

Ещё в середине «нулевых» Юлия Тимошенко предлагала обнести Донбасс колючей проволокой, чтоб эти чужаки не мешали жить остальной Украине.

Тимошенко, вспомнил я, мы тоже видели, прогуливаясь по Киеву вместе со Стасом: я, моя жена и он.

Юлия проезжала мимо на длинном чёрном лимузине.

Кажется, Стас как-то обозвал её; например, сукой. Тимошенко тогда уже потеряла свою популярность, полученную на первом Майдане.

Стас рассказал мне, что в Тимошенко нет ни капли украинской крови – армянка и еврейка, сказал Стас. Сам он, надо сказать, был наполовину еврей, наполовину то ли русский, то ли украинец, то ли ещё кто, поэтому называл себя гуцулом, чтоб не путаться.

Украинский писатель Юрий Андрухович тоже предлагал избавить страну от ярма Донбасса, отдав его России, – это было за несколько лет до войны. Тот самый Андрухович – любимец почтенной немецкой публики и активный грантоед, – который однажды порекомендовал украинским мужчинам не спать с русскими женщинами, дабы не портить породу.

И Андруховича я видел в Киеве: мы сидели за большим столом – несколько писателей из России, Алик из «Перкалабы» там тоже был, наверняка и Стас разливал что-нибудь, и вот явился Андрухович, прямой, тонкий, отстранённый.

Увидев такое количество русских писателей в одном месте, и меня в их числе, Андрухович не стал ни с кем здороваться, а встал поодаль: вид у него был, как будто на столе разложили гнилую рыбу, и сейчас все будут её жрать.

Кто-то подошёл и представил ему нас (а то он не знал): вот, мол, русские, и Захар вот…

Я в тот момент тоже стоял, и так получилось, что неподалёку от Андруховича, посему протянул ему руку. Пожалуй, из хулиганства: я же видел, как он взирает на нас, и решил посмотреть на дальнейшую его реакцию.

Андрухович судорожно пожал протянутую ладонь тонкими пальцами, и тут же ушёл, не сказав ни слова; казалось, больше всего он сейчас боится, что мы крикнем: «Юра, а на брудершафт? А за дружбу? А рыбки, Юра?».

После мимолётной встречи с Андруховичем я сразу понял, что такое – чужие, иные, другие.

Для Андруховича я был чужим.

Хотя, надо сказать, в те времена – это был 2010 год – я ни за кого на Украине не болел. Пусть майданят, как хотят, думал я, что мне за дело до них.

Друзья у меня в основном были из Киева или из Львова, ездил я к ним в гости почти каждый год, а в Донецке и Луганске ни разу не бывал.

Хотя утверждать, что ни разу ничего дурного я не замечал, – тоже нельзя.

Помню, с женой шли по Крещатику, нам нужно было попасть на какую-то улочку неподалёку, мы пять раз спросили дорогу, специально выбирая интеллигентных по виду женщин, и все пять раз нам, очень доброжелательно, более того – нарочито доброжелательно, отвечали по-украински.

Я не говорю по-украински, и моя жена тоже. Киевские женщины отлично это видели, и, ласково улыбаясь, говорили медленно, чтоб мы лучше поняли. На русский они переходить не желали – хотя, конечно же, знали этот язык и, более того, говорили на нём бо́льшую часть своей жизни.

– Зачем они так? – в конце концов поинтересовалась моя жена, отличающаяся, надо сказать, повышенной политкорректностью.

Вечером я выступал на радио, фамилию радиоведущего я забыл, но мне потом сказали, что это очень известный в Киеве персонаж, один из народных лидеров прошлого Майдана. Интервью он вёл так, словно взял меня в плен, и я должен ему немедленно признаться, что заминировал поезд «Киев—Львов» и отравил воду в Днепре.

Я нехотя отругивался, стараясь всё свести к шутке; еле получалось.

Выйдя нас провожать, ведущий, с некоторой неприязнью, вдруг предложил нас подвезти – ну, давай, согласился я, о чём через пять минут уже пожалел.

Разговор он начал сам, с того места, на котором мы якобы остановились, хотя мы об этом даже не говорили.

– Киев старее вашей Москвы. Когда Киев стоял – на месте Москвы росла травка!

«Ну так Новгород или Псков не многим моложе Киева», – лениво думал я, но, конечно же, не отвечал: а то высадит ещё.

Жена иронически поглядывала на меня: она стала привыкать к подобным украинским развлечениям.

– Мозги полощете – у всех донецких мозги загажены, всё ваша работа, – сердился на меня наш водитель, продолжая разговор, который я не начинал.

«В Донецк надо съездить, наконец, – думал я, – хоть посмотрю на этот страшный человеческий подвид».

– Научили вас языку, воевать вас научили, веру вам дали – думать бы ещё научить вас, – продолжал наш добрый рулевой.

– …это да, – сказал я, рассеянно глядя в окно.

Жена положила свою ладонь мне на руку и время от времени сжимала мои пальцы: «только ничего не отвечай», – подавала она мне сигнал.

Едва ли можно сказать, что все нами встреченные украинцы вели себя именно так. Но я не совру, сказав, что подобные ситуации приключались ежедневно. Будто по городу стремительно размножался какой-то вирус, и каждый третий стремился о меня почесаться тем местом, что у него чешется.

В другой раз, уже во Львове, я пошёл поменять валюту, отстоял очередь в кассу, сказал операционистке, что мне нужно, она ответила: не разумею. Девушке на вид было лет восемнадцать, она могла и не знать русского.

За мной толпилась очередь, длинная, человек в двадцать, я оглянулся и попросил мне помочь. В очереди были молодые парни и взрослые мужики, были деды и были пожилые жительницы Львова.

Никто не шелохнулся и не ответил ни слова.

– Помогите, будьте добры, а то не могу девушке объяснить, что́ мне нужно, – повторил я, ещё не очень веря, что всё обстоит настолько грустно. Эти люди в очереди – они точно слышали меня, и бо́льшая часть понимала, о чём я их прошу.

Реакции, между тем, не было никакой.

– Ну вы и поганцы, – сказал я, и пошёл.

Бить меня никто не стал.

На другой день я улетал из Львова, Стас пришёл меня провожать, принёс в качестве шутливого подарка профиль Сталина, тяжеленный, из какого-то металла.

Я закинул подарок в чемодан и сдал в багаж. Через десять минут меня вызвал железный репродуктор аэропорта в таможенный пункт полиции.

Я нашёл эту комнатку. Там, на столе, грустный как гроб, лежал мой чемодан, ещё закрытый.

В комнате находились двое полицейских, или таможенников, я теперь уже не помню, оба в белых рубашках без рукавов – было лето, – один прапорщик, другой лейтенант. Здоровые как кабаны, лет по сорок пять, типичные, как из фильмов про бандеровцев, на сале вскормленные ребята.

– Что у вас в чемодане? – весело спросили они.

– Вещи. Ноутбук… Книжки.

Дали мне листок: пишите, что у вас есть. Я написал то, что помнил.

– Открывайте чемодан, – велели они.

Я открыл.

– Это что? – спросили они, и тут же, как в отрепетированной юмореске, начали оба смеяться.

Им было ужасно смешно, они никак не могли успокоиться.

Наверху лежал профиль Сталина.

– Сувенир, – сказал я. – Товарищ подарил.

– Из чего? – всё так же смеясь, и весело переглядываясь друг с другом, спросили они.

– Откуда я знаю? Точно не золотой, видно же.

– А почему не задекларировали? – еле успокаиваясь, поинтересовался у меня лейтенант.

– Это сувенир, подарок. Они у вас на центральном рынке гроздьями висят. Их надо декларировать? Простите, я не знал.

Они снова захохотали. Видимо, сегодня я был на редкость остроумен.

– Мы передаём ваше дело в суд. Изымаем ваше имущество, и передаём в суд. Вы задерживаетесь до суда, – наконец, объявили мне они.

– Это шутка такая? – спросил я, чувствуя, что голос у меня пропадает.

Лейтенант снял фуражку, вытер пот, и ответил:

– Никаких шуток, понял?

– Стоп, стоп, стоп, – сказал я. – Давайте иначе построим разговор… Господа полицейские, как мне решить эту проблему?

– А на коньячок кинь нам, – просто сказал прапорщик.

– У меня есть одна тысяча рублей, я могу её отдать, – быстро ответил я.

Полицейские переглянулись.

– Мало, – совершенно спокойно сказал прапорщик.

«Этот чёртов Сталин стоит пятьсот рублей на рынке», – вспомнилось мне не очень кстати.

– Две тысячи, вот, – сказал я, извлекая две купюры из кармана, и с неприязнью чувствуя, что у меня вспотела рука.

– До свидания, – ответил мне прапорщик, взяв, не глядя, купюры, и тут же убрав их в просторный карман полицейских, с лампасами, брюк.

– А чемодан? – спросил я.

– Мы сами отправим, – сказали мне.

– Берегите себя, – пожелал я, выходя.

– Всё у вас, москалей, не так, – пробурчал прапорщик, закрывая за мной дверь с равнодушным видом.

«Такое откровенное разводилово! В аэропорту! Крупнейшего, как они это называют, европейского города!» – восклицал я мысленно, весь в треморе и раздрае.

Денег мне было не жалко – но я поверить не мог, что так возможно поступать: ничего не опасаясь и ни о чём не волнуясь! И этот их ещё хохот… Отвратительно. Просто отвратительно.

Едва ли надо объяснять, что со мной так себя вели, потому что я был человек с российским паспортом. Если б на моём месте оказался украинский писатель Андрухович, ничего подобного не случилось бы никогда.

Но всего забавнее был случай, когда мы с женой уезжали из того же Львова, годом раньше или годом позже, на поезде.

У нас было купе, с нами ехала пара; судя по всему, муж и жена, только постарше нас лет на десять.

Едва тронулись, мы у них спросили, сколько идёт поезд.

Они отвернулись и не ответили. Жена моя ещё раз, на всякий случай, повторила заданный вопрос, – весь скривившись, наш сосед пробурчал что-то невразумительное на мове, и мы оставили их в покое.

Так, не обменявшись и словом, проехали весь путь.

В Москве, не попрощавшись, вышли, и отправились, как я было подумал, каждый в свою сторону.

Через три минуты в метро меня кто-то ловит за плечо и тут же, слёту, спрашивает:

– Не подскажете, а до Арбатской как добраться?

Смотрю, а это мой сосед по купе, который не разумеет ничего, и жена его с ним.

– О, – говорю, – что за встреча! Уже выучили язык?

…Мне сейчас бросятся рассказывать, что в Киеве каждый второй говорил по-русски, и во Львове таких случаев не было никогда, потому что быть не могло, – ой, я знаю, знаю, и про щедрость украинцев всё знаю, и про их сердечность, и по-русски со мной тоже чаще разговаривали, чем нет…

Тем не менее, все эти истории я, к сожалению, не выдумал, не было такой нужды; более того – подобных случаев произошло со мной куда больше; но даже вспоминать о них брезгливо.

И если со мной произошла дюжина таких историй, то с десятью людьми из России – уже сто, а с сотней – вся тысяча, а с тысячей – тысячи. И это был уже не симптом, а диагноз: внутри милого, доброго, чудесного братского народа – чья кровь течёт и во мне – поселились бесноватые люди.

Вялая русофобия сплеталась с куда более жёстко очерченной неприязнью к Донбассу – о которой я тогда ещё толком не знал, но отлично знали другие.

Андрей Манчук, украинский «левак», мой знакомец, ещё в сентябре 2011 года опубликовал статью «Донбассофобия», позволим себе процитировать её.

«“Спасибо жителям Донбасса за президента-пидораса!” Этот слоган, который скандировали с трибун несколько сотен болельщиков киевского “Динамо”, стал лозунгом и паролем оппозиции правящему режиму. Его можно было слышать буквально отовсюду – из уст Юлии Тимошенко, в эфире телевизионных шоу и в интернет-комментариях национал-демократических офисных клерков. Почти каждый раз эти слова срывали аплодисменты патриотической публики – будь то дружные хлопки в студии у Шустера или несчётное количество одобрительных “лайков” на страницах фейсбука.

То, что эту фразу впервые озвучили фанаты столичного клуба, трибуны которого давно стали средой легального развития нацистского движения, никоим образом не смущало записных патриотов. Они на полном серьёзе рассматривали её в качестве удачного и остроумного вызова системе, совершенно игнорируя оскорбительный, расистский контекст этих слов.

Позорный комплекс “донбассофобии” впервые проявил себя во время оранжевых событий конца 2004 года…

“Не ссы в подъезде – ты же не донецкий!”

Не будем скрывать – эти слова пользовались массовой популярностью в те незабвенные квазиреволюционные дни…

В те дни я много раз слышал шуточку о “подъездах”. Её с удовольствием повторяли мои знакомые. Они вполне искренне считали “донецких” пассивным покорным “быдлом”, полудикими “орками” подземного украинского Мордора – противопоставляя их “граждански сознательному” и “свободолюбивому” населению других регионов.

Большинство этих людей знали о Донбассе лишь понаслышке – а мне приходилось бывать в этом регионе, останавливаясь в рабочих посёлках, спускаясь в шахты и участвуя в акциях протеста на рубеже нового века. Я знал, что, когда киевляне пассивно сносили притеснения новых хозяев жизни, шахтёры шли маршами на столицу, иногда в сопровождении своих жён и детей. В то время они выбивали себе зарплату дружным стуком касок или блокированием дорог. Ещё в 1998 году, в день независимости, когда в Киеве гремел обычный пивной концерт, рабочие в центре Луганска по-настоящему дрались с ОМОНом, который напустили на них испуганные протестом власти, – развенчивая миф о “забитом”, “покорном” Донбассе».

«Донбассофобия несёт в себе выраженный социальный подтекст, – писал Манчук. – “Интеллигентная” офисная публика (включая выходцев из восточного региона, которые с усердием неофитов утверждаются в культурной ненависти к собственым землякам) нередко третирует жителей Востока именно в качестве стереотипного “рабочего быдла”, намекая на пролетарский социальный состав этого региона, который приобрёл в глазах либералов образ эдакого “совкового” заповедника. Среднестатистический житель “индустриального” Донбасса стоит в их понимании на нижних ступенях социально-культурной лестницы…»

У Манчука имелся и ещё более ранний текст, написанный и опубликованный в мае 2009 года, где он, хоть в мраморе выбивай, формулировал:

«Можно не сомневаться, что, выступая под лозунгами целостности, соборности и суверенитета, национализм всячески содействует распаду Украины – прекрасной страны, которую так плохо знают заклинающие её именем шовинисты. <…>

Это ирония мстительной истории. И в том, что под громкие крики о великой Украине мы превратились в помойную яму европейского континента, есть вполне определённая логическая связь. Как оказалось, специфическое понимание любви к Родине, отождествляемое с враждебностью к инородцам, отнюдь не приносит благосостояния представителям “титульной нации”… Иллюзорные патриотические фантазии, навеянные и навязанные нашему обществу, всегда использовались в совершенно конкретных и рациональных целях».

Мысль о том, что постсоветский национализм – нужен и выгоден в первую очередь буржуазии, не нова. Другой вопрос, что и буржуазные элиты, и средний класс, и многие представители интеллигенции искренне убедили себя в своей европейской избранности – которой оказались недостойны целые регионы Украины.

Тексты Манчука, как мы видим, не были написаны задним числом, три года или пять лет спустя, чтоб объяснить начавшийся кошмар. Написанное им, да и не только им, скучно ждало своего часа.

Иллюстрацией к текстам того же Манчука могли бы послужить тысячи высказываний замайданных блогеров и десятки текстов, появлявшихся, как правило, в киевских печатных или электронных СМИ зимой 2014-го, в разгар революции.

Вот, навскидку, один из них:

«Суровая правда Донбасса в том, что иначе выжить как при хозяине и твёрдой руке эти люди не могут. Многим из них довольно низкий уровень интеллекта не позволяет найти себя в бизнесе, творчестве или креативных профессиях.

Если посмотреть на их политические убеждения, то вы увидите перед собой в сущности детей, которых ещё надо опекать и вести по жизни в независимости от возраста».

Эта блажь (опубликованная под названием «Как решить проблему Донбасса?») завершалась мощным аккордом: «Просто эти люди имеют гораздо меньший эволюционный возраст, чем украинцы».

Заметим, что ещё в 2013 году Донецк давал 20 % от всего промышленного производства Украины. В Донецкой области проживало тогда 4,4 млн человек: то есть, десятая часть населения страны обеспечивала пятую часть производства и приносила 30 % валютной выручки Украины. Орки, что сказать.

Когда уже отгремел Майдан в Киеве, и Янукович сбежал, – начались серьёзные волнения в Донецке.

В первый день марта 2014 года на митинг собралось 50 тысяч человек. Вся площадь была в триколорах Российской Федерации.

Тогда в Донецке, откуда не возьмись, объявился Павел Губарев – здоровый, головастый парень, работавший рекламщиком; русский патриот, одновременно и «левый», и «правый»; самоуверенный, медвежий, то поражающий замечательной точности наблюдениями, то говорящий сущие банальности – но в любом случае открытый, бесхитростный, мужественный и упрямый.

1 марта его избрали народным губернатором Донецка – а уже 6 марта он был арестован сотрудниками СБУ и увезён в Киев.

Чаще всего люди на том митинге кричали: «Россия!», «Русские, вперёд!». Были заметны две огромные растяжки: «Свобода русскому языку!» и «Донбасс с Россией!».

Что ж, Андрухович, пожалуй, не зря предлагал заранее отделить Донбасс.

Мои собутыльники – Алик и Стас – тоже не обманывались в некоторых своих представлениях о донецких.

Все они были правы.

Мы возвращались в Донецк с очередного выезда. Захарченко вёл машину сам – он иногда пересаживался за руль, и ехал в замыкающем колонну джипе; или ещё как-нибудь, вопреки правилам.

– Ты никогда не задумывался, отчего с той стороны однажды начали считать, что вы здесь, на Донбассе, тёмные люди? – спросил я.

– Мы ватники и бандиты, мы все сидевшие, и все необразованные, ничего у нас нет, и театры у нас плохие, – как сто раз слышанное повторил Захарченко, не без удовольствия управляя машиной: ему очевидным образом куда больше нравилось быть водителем, чем пассажиром. – Смотри: если из человека в глазах другого человека сделать неуча, ниже его по классу и статусу, то, к примеру, крестьянин из Полтавской области будет сидеть в дерьме, но думать, что он сидит на золоте.

Захарченко круто повернул и продолжил:

– Они… – я не знаю, кого конкретно называл Захарченко «они», но не думаю, что это нужно было уточнять, – …политически подняли самооценку тех территорий, которые разделяли их взгляды. Затем они сказали: мы образованные, мы хотим в Европу, а эти неучи хотят быть ближе к России… Понимаешь, их гастарбайтеров в Европе держат за третий сорт – за счёт нас они пытаются компенсировать своё ущемлённое самолюбие и гордость.

– А донецкий характер? Есть такая штука? Что в этом характере главное?

– Самопожертвование. На знамени организации, которую я создавал – «Оплот Донбасса», – написано: «Нет уз святее товарищества». Друг – за друга, благодаря этому и держались.

– Отношение к своему народу за полтора года войны изменилось?

– Гордость – она всю жизнь была за Донецк. Я могу проехать по любой улице и сказать, где какой дом когда строился, кто его строил. Почти все памятники – я знаю архитекторов. Я тебе расскажу, какие цветы здесь посажены, какое количество роз у нас. Какие бои шли в 41-м году, какие в 42-м, какие в 43-м. На Украине только два города таких. Львовяне гордятся своим Львовом, дончане гордятся Донецком. Запад и Восток. Всё – больше на Украине таких городов нет.

– А самоопределение – мы донецкие или мы русские, – как с ним было у вас?

– Мы всегда воспринимали себя русскими. Всю жизнь.

Спросил однажды у Захарченко: а как он реагировал, когда всё это только-только началось – осень 2013-го, Майдан, студенты, желающие в Европу… Равнодушно пожав плечами, ответил, что никак.

Занимался своими делами.

Они тогда хотели с женой завести ребёнка, забеременеть – и не получалось. Только этим и были озабочены. А Майдан… бес бы с ним. Сколько раз уже подобное происходило к тому моменту.

Я, впрочем, знаю, кто видел начало Майдана своими глазами и очень близко. Один из замов Захарченко.

Заметил одну вещь: если на Донбассе какого-то человека, знакомясь, видишь сразу в форме – тебе кажется: твой новый знакомый родился таким, иным он и не может быть – только военным.

Но если в первый раз увидишь человека в «гражданке», да ещё в чиновничьем кабинете, сложно переключиться и представить его в «комке», с оружием.

Дмитрия Трапезникова, в то время первого зама руководителя администрации главы ДНР, я увидел таким: в разноцветном, серый с белым, свитере, под свитером рубашка; чуть полноватый, невысокий, с залысинами; по типу: глава какого-нибудь технического отдела.

Для сравнения: когда случилась первая личная встреча с Захарченко – было твёрдое ощущение, что передо мной офицер спецподразделения, во вторую встречу он показался шахтёрской породы крепким мужиком, в третью – бандитом, а в четвёртую все варианты смешались.

Для Трапезникова же всё это характерным не было.

Он выглядел как чиновник: порядок в голове, порядок на столе, весь отлаженный и аккуратный, как таблица умножения.

Мы с ним несколько раз решали вопросы по доставке гуманитарки; так однажды и разговорились.

Выяснилось, что Майдан Трапезников встретил в качестве гендиректора торгового дома с длинным названием: что-то там «…внешторг Украина». Торговый дом располагался в Киеве.

– Это здание Укркооперации Украины – 402 рынка на территории Украины, 20 000 магазинов, множество заводов и фабрик входило в ту структуру, где я работал. Я занимался государственными рынками и магазинами, – рассказывал Трапезников. – Окно моего офиса выходило прямо на Майдан. И все события проходили прямо под моим окном. Я каждый день приезжал на работу, въезд был со стороны Грушевского, – получается, ещё и по дороге изо дня в день я наблюдал развитие этой истории. Когда первый БТР сожгли – я сам видел это. Все баталии и драки происходили на моих глазах. Вот даже фотографии вам сейчас покажу. У меня всё сохранилось…

Он достал телефон и быстро отлистал фотоархив: мелькнули детские фотографии – видимо, то были дети Трапезникова; наконец, появился Майдан – всем знакомые опалённые, растерзанные виды.

– В начале студентов туда привели целой командой, чуть ли не под палками – надо!.. А потом появились особого вида люди: видимо, какие-то силовики. Следом, судя по всему, инструктора. Они стали готовить молодёжь – сейчас покажу, фотографии есть, – каждое утро у них тренировки были: отрабатывали противостояние «стенка на стенку». Все строятся, потом разделяются на две части. Одни ложатся на землю, руки за голову. Другая толпа бежит на них. Первые должны успеть подняться и отбежать от толпы, чтобы их не затоптали. Появились у них деревянные щиты. Мы тогда ещё не догадались, зачем это. Фанера в руках, и они тренируются – бросают что-то друг в друга. Потом уже, конечно, поняли: когда началось с «беркутами» столкновение, и они «коктейли Молотова» бросали.

Как делали «коктейли Молотова», мы тоже видели. Снег же тогда был, сугробы всюду. Им привозили канистры, они разливали топливо, засовывали тряпки, всё паковали пробочками, и прятали бутылки в сугробы. То есть готовили батарею, чтобы потом сражаться.

Был такой депутат Верховной рады по фамилии Гриценко. Он тоже приезжал, инструкции раздавал, что и как. Было ясно, что идёт определённая политическая игра. Когда «беркуты» в наступление пошли, зачистку делать, они дошли от Майдана аж до поворота в сторону Верховной рады и кабмина. Но потом их обратно отжали до площади. Я однажды спустился вниз и «беркутов» спросил: почему вы их полностью не раздавите? Они говорят: не дают, отзывают назад. Так бы мы, сказали «беркуты», разогнали бы весь Майдан. Видимо, Янукович боялся чего-то более страшного…

Всех приходящих на Майдан кормили. С первого дня стояла огромная сцена. Ежедневно всё начиналось с того, что в девять утра там включали гимн Евромайдана – есть такой гимн, слышали?

Я отрицательно кручу головой: Бог миловал. Мне рассказывали про врача «Скорой помощи», который по работе постоянно приезжал на Майдан – вызовы шли один за другим, изо дня в день. Врач уверял, да и не он один, что основной контингент Майдана – с западной Украины, а они – греко-католики, и называл одну цифру, мне запомнившуюся: двадцать пять священников греко-католической церкви ежедневно дежурили там.

Православные священники, стоит уточнить, на Майдане не дежурили.

– Политики, само собою, появлялись, – продолжал Трапезников. – Развлекательные коллективы пели и танцевали. Но, в принципе, какой-то огромной массы людей, приходящих послушать, – не было. Была, назову так, искусственная масса.

Собравшиеся там делились на сотни. Имелись свои медпункты. Были места, где в казанках готовили еду. Причём раздавали еду всем без разбора – в сотне ты, или просто гулял неподалёку. Любой желающий мог подходить, и там – колбаса, бутерброды, каша, супы, – целый день. Представь себе масштабы финансирования.

Что меня ещё удивило: Софийская площадь наверху – и там гаишники могли бы перекрыть подъезд, и всё: никто бы туда не попал. Но вместо этого постоянно заезжали микроавтобусы, вот такие вот, – Трапезников демонстрировал фотографию, – каждый микроавтобус был резиной забит, покрышками. И разгружались. Если б проезд перекрыли – нечего было бы жечь, нечего было бы есть: жизнеобеспечение Майдана прекратилось бы, и он потерял бы свою силу. Но этого – не происходило.

…И что они делали. Как только начинается наступление «Беркута», они в пять-шесть рядов укладывают покрышки, разливают в них горючую жидкость, поджигают – и вот уже стоит стена дыма. Видимость никакая, и – начинают камни, «коктейли Молотова» лететь в «Беркут».

Один из дней, помню, был очень страшный. У нас в здании первый этаж стеклянный был, и нам говорят: ожидается эвакуация, они будут заходить в здание, всё ломать.

(Никакого определения для участников Майдана Трапезников не использовал – восставшие, майдановцы, революционеры, да какое угодно, – называя их просто «они», говоря будто бы о чём-то глубоко постороннем, отдельном, по некоторым причинам даже не нуждающемся в имени.)

– Людей эвакуировали, и мы остались с ребятами в здании у меня на этаже. Как раз в тот день, когда автобусы жгли милицейские, они отступили до поворота. Мы ночью ушли – умудрились пробраться сквозь весь этот хаос. А утром нам говорят: всё, горит Дом Профсоюзов, творится что-то страшное. Мы поехали забирать машину – я машину во двор загнал, потому что на улице все машины переворачивали: делали стенку, чтоб «беркуты» не попали в них, когда стреляли резиновыми пулями. Прибыли мы, «беркуты» уже прошли вперёд, с Майдана всех отогнали. Стоят сожжённые автобусы, тушат Дом Профсоюзов. В кабинет я заглянул, а там всё в пепле, чёрное – визуально всё цело, но так как вокруг шли пожары, даже у меня в кабинете пеплом и гарью всё покрылось. Забрали мы автомобиль и уехали в этот день. А потом к нам на первый этаж ворвалась сотня, уже не помню какая – шестая или третья. И они говорят: всё, теперь мы в этом здании будем базироваться. Сейчас по фотографиям восстановим дату… Это было начало марта. Вот, смотри: на фотографии кабинет мой, а это Майдан в окне. Вот это биотуалеты, палатки их. А это уже Дом Профсоюзов… Вот плитку они поснимали, чтобы грунт открылся, и можно было закапывать что-нибудь… Вот здесь прятали «коктейли Молотова»… А вот Крещатик. Вот здесь – наше здание. Вот несколько уровней их баррикад. Причём разбирали они всё подряд: знаки, столбы, решётки на окнах. И всё это ставили под наклоном: на тот случай, если на баррикаду кто-то полезет. Арматуру, рекламные щиты закидывали, чтобы техника не прошла. Все магазины, все кафе разнесли – мародёрство полное – первый этаж в нашем здании разобрали начисто. Они и к нам явились. К ним вышел председатель Укрпотребсоюза, директор. Они условия поставили: мы хотим здесь базироваться, нам нужны компьютеры.

Директор им говорит: я буду давать вам деньги, только на остальные этажи не ходите и не мешайте работать. И он им выдал, по-моему, 25 тысяч долларов, вынес наличными – и они никуда больше не лезли. Потом появилась другая сотня. Директора вызвали на переговоры в какой-то ресторан. Он приехал. Они говорят – с тебя такая-то сумма денег, иначе мы заходим на другие этажи здания. Директор ту, предыдущую сотню вызывает и говорит: «Слушайте, вы разберитесь там между собой». Так случился конфликт между одной сотней и другой – драка была за то, кто будет «крышевать» наше здание. Такое кино… Тогда я и уехал.

– Дмитрий, а вы откуда родом вообще?

– Родился в Краснодаре, в 1981 году, вырос в Донецке. У матери все родственники в России живут: Самара, Оренбург, Анадырь, Сургут, Питер, Краснодар.

– В детстве себя воспринимали как украинца или как русского?

– Если от Донецка отъехать в сторону, в село какое-нибудь, там люди разговаривают, особенно те, кто постарше, на суржике. У них такой язык – и не украинский и не русский, ломаный. Они по-деревенски употребляют какие-то украинские слова – в том числе и потому что в школах украинский язык учили. А в городах: ну, где вы слышали в Донецке, чтобы на украинском языке разговаривали? У нас население было ближе к России. Помню, мы в школе учили украинский язык – но я его совсем не употребляю. Я вообще его не понимал, даже ломаный. Если двигаться на запад от нас, дальше, Полтава та же, то там они в городах иногда и на украинском языке разговаривают. Хотя многие из них всё равно говорят: мы с вами, с донецкими и с луганскими. Когда на Майдане все эти события начались, один из моих партнёров, учредитель завода, звал меня в Полтаву: приезжай, говорит, там директором будешь. Я ему говорю: нет, всё, еду на родину, мы там нужнее. Он мне иногда звонит: болеет за нас.

– В той сфере, где вы работали, у вас там порывался кто-нибудь пойти на Майдан? Были какие-нибудь близкие приятели, которые начали отстаивать правоту восставших?

– В той организации, о которой я рассказывал, работало процентов 75 киевлян. У них, знаете, даже образ жизни не такой, как у нас в Донецке, более размеренный, спокойный. Это у нас ритм – давай, давай, давай, надо что-то создавать, что-то менять. Когда я там появился, помню, подумал, что мы попали в поздний Советский Союз – только с мобильными телефонами, – когда у человека четко в 12:00 обеденный перерыв, когда он не спешит делать свою работу. Мы, приехавшие из Донецка, конечно, всё это меняли в корне. Мы понимали, что это госструктура, но можно эффективнее работать. Но из всех тех, с кем я там познакомился и подружился, я не видел ни одного, кто пошёл бы на Майдан. Все, наоборот, плевались: вот, намусорили, всё испоганили. Поэтому, когда говорят, что киевляне дружно встали, пошли и поддержали что-то – это всё ерунда. Ну, были, наверное, какие-то определённые категории людей, но из нашего семиэтажного здания не выходил туда никто.

Кто-то с мрачным остроумием назвал «небесную сотню» – людей, погибших на Майдане, – гекатомбой. В Древней Греции так называлась богатая жертва богам – убийство сразу ста быков.

Несчастные люди – погибшие за что? Каким богам эта жертва?

Говоря о первых результатах победившего Майдана, чаще всего вспоминают как, едва дорвавшись до власти, новая Верховная рада отменила закон «Об основах государственной языковой политики», в соответствии с которым русский язык имел статус регионального.

Разразился неприятный скандал, докатившийся даже до Европы. Один из лидеров победившего Майдана Арсений Яценюк мямлил нечто неубедительное о том, что русскоязычным гражданам ничего не угрожает, Александр Турчинов, ставший и.о. главы государства Украины, увидев шумную реакцию, закон не подписал, однако было поздно – сразу стало ясно, что́ там особенно чешется у новой власти.

Если Россию и русских отменить как факт нельзя, надо хоть язык придавить, причём даже не во вторую или в третью очередь, а в первую.

Просто феерическая дурь, объяснению не поддающаяся, была тогда продемонстрирована. Дурь людей, которые в своём кругу изъясняются исключительно на русском языке.

Так иной раз ведут себя дети, оставшиеся без родителей: а-а-а! Сейчас мы всё здесь раскрутим, изломаем и немного подожжём, и ничего нам за это не будет!

Фарисейство российских либералов границ почти не имеет, но тут даже они сдержанно вздохнули: помню, как Максим Виторган, актёр, блогер и по совместительству тогда ещё муж Ксении Собчак – иконы российского прогрессивного общества и активной сторонницы Майдана, – написал в блоге, имея в виду Верховную раду: «А взрослые люди среди них есть?».

Однако на фоне этого закона почему-то часто забывают о другом, принятом революционной, оставшейся без родителей, Верховной радой, в тот же, первый день работы, 22 февраля.

А именно: они немедленно отменили закон, который предполагал наказание за «публичное отрицание или оправдание злодеяний фашизма» и «пропаганду нацистской идеологии».

Видимо, дышать было нельзя, пока этот закон существовал. Как колодка на ноге он висел. Иначе зачем такая спешка?

Отменила рада и закон, касавшийся «ответственности за осквернение или разрушение памятников, воздвигнутых в память тех, кто боролся против нацизма в годы Второй мировой войны, советских воинов-освободителей, участников партизанского движения, подпольщиков и жертв нацистских преследований».

Потому что – как строить новую свободную страну с таким законом? Как ходить по улицам, смотреть людям в глаза, если может иметь место ответственность за разрушение каких-то там памятников? Нет, этого нельзя допустить.

Сколько потом стояло крика и плача, что новую украинскую власть, принёсшую стране свободу на Майдане, оболгали!

Но как можно оболгать – такое?

Зачем вообще что-либо по их поводу лгать, если люди сами снимают на всеобщее обозрение свои порты, и так стоят: вот мы какие, взгляните, нравится?

Весь март в Донецке, Луганске, Харькове, Одессе шли массовые антимайданные митинги. Воссоединение России с Крымом (можете называть это аннексией, агрессией или захватом – это всего лишь слова; всякий может использовать по вкусу любое) подействовало на миллионы людей Юго-Востока оглушительно: многие и многие были уверены, что завтра подобное произойдёт и с ними, у них.

Наверное, однажды кому-нибудь надо будет объясниться, почему этого не произошло.

Впрочем, уже сегодня можно попробовать представить себе дугу от Харькова до, к примеру, Одессы. 547 км! На этой территории живут миллионы и миллионы людей, больше, чем во многих европейских странах, или даже в целом букете из нескольких небольших европейских стран.

Никакой гарантии, что все эти люди настроены пророссийски, – не было. Напротив, многие из живущих на этих землях украинцев были настроены антироссийски.

Не большинство, но очень и очень многие. Статистики мы не имеем и едва ли её когда-нибудь получим, но очевидцы традиционно замеряли ситуацию предельно просто: полгорода «за», полгорода «против» – например, в Одессе, две трети населения «за», одна треть «против» – скажем, в Харькове, и треть населения «за», треть «против» и треть не определилась – где-нибудь в Запорожье.

Но ведь на этих территориях находились ещё и органы полиции, спецслужбы, располагались воинские части; работали, наконец, государственные органы, которые ни о каком сепаратизме даже не помышляли.

Непросто вообразить себе сплошную «русскую весну» на таком пространстве. Это не Приднестровье и не Абхазия – это колоссальные пространства, на которых можно смело затевать столетнюю войну, и она продлится всё столетие без обеденного перерыва на перемирие.

По сути, это целая страна, где стремительно нужно ставить таможни, пропускные пункты, сменить основной управленческий состав во всех государственных учреждениях, посадить сотни новых чиновников, руководителей служб и спецслужб, отладить работу сотен и тысяч механизмов взаимодействия, стремительно перезапустить экономику…

Хаос был неизбежен. Остановить его возможно было лишь по большевистским лекалам: не просто вводом войск, а жесточайшим террором, бомбёжками, конными атаками, чистками.

Всё это невозможно было удержать даже в самых загребущих руках.

Не говоря о, мягко говоря, ограниченных, с точки зрения общепринятых мировых норм, возможностях перехода этих земель в суверенное состояние или, тем более, под ведение России.

Подобные процессы могут опираться по большей части на стихийную волю масс – желательно в сочетании с распадом властных государствообразующих структур и армии.

Однако, как мы знаем, на Украине столкнулись воли разнородные по качеству и противоположные по устремлениям – одни устремились в Россию, вторые в Европу. На счастье вторых и горе первых, пришедшие ко власти в Киеве люди оказались, при всей своей специфичности, крайне амбициозными и совершенно беспринципными, а потому готовыми к принятию любых, в том числе откровенно антигуманных решений.

И здесь началось противостояние сил, где первые, настроенные на возвращение в Россию, заведомо должны были проиграть вторым, настроенным на нечто противоположное.

За вторыми стояла государственная машина, имеющая тысячи и тысячи возможностей карать, давить, сажать и убивать – и не быть за это наказанными. За ними стояли колоссальные финансовые возможности.

Первые не могли выиграть ни при каких условиях.

Как-то у Захарченко была свободная минутка, и я попросил его рассказать, как всё было – его глазами – по порядку.

– Всё по порядку, – повторил он, и тут же начал рассказ, одновременно разыскивая глазами на столе, куда положил пачку сигарет. – Когда начался Майдан, Донецк в очередной раз смеялся над Киевом. Это была украинская традиция: каждую осень скакать на Крещатике. Поэтому наш город как работал, так и работал. Ну да, они там прыгают и хотят в ЕС, а мы хотим в Таможенный союз. Надеялись, что будет референдум по этому поводу. Никто не ожидал, что так всё произойдёт. Но когда начались столкновения с «Беркутом», народ здесь начал понемногу активизироваться.

– А где вы были, чем занимались в этот момент?

– У меня был свой бизнес, им я и занимался. Осознание у меня появилось тогда, когда я поговорил с теми, кто вернулся с Майдана. Вот тогда меня это начало тревожить.

– А кто оттуда возвращался?

– Наш «Беркут»: многих из них я лично знал, и они рассказывали, что́ там действительно происходило.

Но сдвиг у меня произошёл даже не от этих разговоров. В один прекрасный зимний вечер я сидел дома, за ноутбуком, и наткнулся на выступление главы харьковского «Оплота» Евгения Жилина – ролик под названием «К нам пришла война». И меня поразила одна вещь: когда «отец» польский или греко-униатский призывает огнём и мечом выжечь Донбасс. Избивают «Беркут», горят дома… Я этот ролик просмотрел раз десять. Я вообще редко пью один, но в этот вечер я выпил три бутылки водки. Я посмотрел и вспомнил своего деда, вспомнил своего прадеда, во мне всё перевернулось.

Я выезжал в Черкассы, в Харьков два раза ездил: когда там штурмовали администрации. В Запорожье тоже был. Если вкратце: я вскоре разочаровался в движении, которое занималось захватом административных зданий: бейсбольные биты, прочее. Не то.

Рванул на Киев. Попал уже на финал всего этого действия – был февраль, точно не помню, какое число – 10-е или 11-е – и мы там простояли дней восемь. И, когда Янукович всё сдал, в ночь на 22-е мы ушли, потому что уже было опасно в Киеве оставаться. И на самом деле – еле спаслись.

«Тот человек, или те люди, – подумал я, – которые упустили тогда Захарченко со товарищи: как им теперь хочется укусить свой локоть».

– У вас там уже была своя команда? – поинтересовался я.

– Было очень много донецких. Я пошёл в Мариинский парк, там из Донецка, из Макеевки ребята уже стояли. То есть отдельной команды не было: знакомились на месте, и первый костяк ячейки противостояния сформировался со мной в Киеве. Последний из их числа недавно умер, Лёха Титушка.

– То есть… все погибли?

– Да. Последним умер Лёха. У него было ранение в ногу, началось осложнение, он не просил ничего, даже не обращался к врачам. Заражение крови – и скончался. После ранения три месяца пожил, не вытянул пацан.

…Когда мы уезжали из Киева, и по нам стреляли из боевых автоматов, из настоящего боевого оружия, я понял, что это всё смешно, чем мы вооружены: травматические пистолеты, цепи, кастеты… И я, наверное, был тогда более радикален, чем все остальные.

Я уже тогда предлагал брать в руки оружие и заниматься настоящими мужскими делами, которыми уже занимались на той стороне… Раскол был, мне в ответ кричали, что это преждевременно. Вернувшись, я создал свою ячейку и назвал её «Оплот Донбасса».

6 апреля 2014 года в Донецке прошёл очередной митинг, переросший в шествие к зданию администрации. В 14:50, после короткой стычки, было взято штурмом здание областной власти, а на нём водружены российские флаги.

Возле здания начали возводить баррикады.

В одном популярном украинском блоге я, с внутренней ухмылкой, прочитал в тот день: «Алё, донецкие. Хватит одного Майдана. Быстро за работу».

Захарченко говорил про этот самый апрель – что он тогда ещё не был злой.

7 апреля в здании Донецкой ОГА[2] были оглашены Декларация о суверенитете ДНР и Акт о провозглашении государственной самостоятельности Донецкой народной республики.

Тогда же, 7 апреля, активисты пытались взять администрацию в Днепропетровске – но неудачно: в ряды активистов были заранее введены люди украинского бизнесмена Игоря Коломойского.

В тот же день Верховный главнокомандующий Вооружёнными силами Украины Александр Турчинов объявил о начале антитеррористической операции в отношении людей, занявших административные здания в Донецке, Луганске и Харькове.

На 8 апреля украинские силовики запланировали штурм Донецкой ОГА.

Донецкий «Беркут» отказался выполнять приказы. Но кроме «Беркута» имелось ещё и спецподразделение «Альфа».

9 апреля глава МВД Украины Арсен Аваков сказал, что ситуация в регионах с режимом Антитеррористической операции (АТО) имеет два варианта решения – политический и силовой, – и разрешится в течение 48 часов.

Такие высказывания надо складывать в копилку и время от времени извлекать, смотреть на свет, перебирать в пальцах.

10 апреля на странице Павла Губарева в соцсети появилось сообщение: «Молния! Штурм Народного совета ожидается в ближайшие 3–4 часа! Все к зданию Народного Совета!».

Будущий глава ДНР Денис Пушилин объявил о создании народной армии ДНР.

– …Зарыто было много чего, – спустя два года рассказывал мне Захарченко, чуть посмеиваясь. – И самое интересное, что зарыто было не только у меня. В эту ночь, подозреваю, с пол-Донецка ходило на огороды с лопатами и копало. Выкопали и ППШ, и «шмайсеры», и всё что хочешь. На углах утром стояли немецкие пулемёты. Утром 10-го числа Донецк был не вооружённый – а 11-го числа вооружены уже были все.

– Можно предположить, что и с той стороны – на Волыни, во Львове – тоже отрывали что-нибудь, когда события были у них?

– Я на Майдане видел СКСы. Причём охотничьи СКСы. И ещё видел две винтовки: одна СВД, другая – австрийская снайперская. Это всё, наверное, туда завезли влиятельные сторонники Майдана. Если бы люди отрыли винтовку Мосина, это было бы заметно… Мне кажется, они начнут рыть, когда их самих начнут кошмарить.

Боевое противостояние в Донецке должно было начаться уже тогда, но – не началось.

11 апреля руководство спецподразделения «Альфа» в Донецке отказалось выполнять приказ вице-премьера Украины Виталия Ярёмы о штурме здания Донецкой ОГА.

– Я пошёл по пути качества: у меня было хорошо слаженное боевое подразделение, – говорит Захарченко. – На тот момент, в той ситуации – отлично вооружённое, потому что у нас из 57 человек у 43 были автоматы. У нас были пулемёты, снайперские винтовки, РПГ: всё, что необходимо разведроте, мы имели. Мы были слажены, разбиты на отделения, которые имели своих командиров. Почему «Альфа» не пошла на штурм? Потому что заранее, понимая, что утром будет штурм, я показательно завёл внутрь своё подразделение с развёрнутым знаменем, с расчехлёнными стволами. Все видели, что мы вооружены. Я ещё и взрывчатку туда взял: короче, усиливал оборону здания. «Альфовцы» потом сказали, что побоялись больших потерь. Причём они понимали, что нас сломят – всё-таки они специалисты, – но потери среди наступавших были бы слишком ощутимы…

Это был важный день.

Если украинская власть когда-нибудь начнёт подсчитывать свои ошибки, искать те дни, когда могло случиться всё иначе, – то вот один из них.

11 апреля бойцы «Альфы» после кровопролитного боя могли взять ОГА, и убить Александра Захарченко.

12 апреля, в субботу, в Донецке была взята областная прокуратура.

В тот же день на территорию Донецкой республики вошла группа бывшего полковника ФСБ (был уволен в запас в марте 2013 года) Игоря Ивановича Стрелкова (Гиркина) – 52 человека доехали на автобусе в город Славянск, где захватили гороотдел милиции и СБУ.

Потом прибыло ещё шестеро.

Среди этих 58 был будущий легендарный командир Арсен Павлов – «Моторола».

Поначалу бойцов Стрелкова приняли за «вежливых людей» – представителей российских спецслужб; но вскоре выяснилось, что это всего лишь отряд добровольцев, в основном – из Украины (в том числе, например, из Киева); граждан России среди них было всего 9.

Зашли они с территории России; рассказывали, что спонсировал экипировку и вооружение этой группы российский бизнесмен Константин Малофеев. По другим данным, это была инициатива крымских управленцев и бизнесменов. Сам Малофеев, по крайней мере, в личном разговоре со мной, отрицал какое бы то ни было участие в стрелковской операции.

Чьи бы деньги ни были вложены в отряд Стрелкова – стоит напомнить, что идентичные действия тогда же предпринял украинец Игорь Коломойский, уже создавший к апрелю свои частные военные подразделения, в том числе – на основе «Правого сектора» (в чём позже призна́ется Дмитрий Ярош, глава «правосеков»).

В тот же день, 12 апреля, восставшими был взят под контроль горотдел в Краматорске: инициаторами выступили местные жители – в основном ветераны войны в Афганистане, десантники и пограничники. Несколькими часами позже в Краматорск подъехали казаки и неизвестные люди в форме, завязалась перестрелка, на счастье, обошлось без жертв: вскоре выяснилось, что это не «Правый сектор», а свои. «Народное ополчение Донбасса» – так назвали себя прибывшие.

13 апреля противниками Майдана были взяты здания администраций в Енакиево, Красном Лимане, Горловке, Мариуполе.

С какого дня вести отсчёт этой войне?

С первого убитого из числа «Небесной сотни»? С первого убитого бойца «Беркута»?

С «самоустранения» Януковича, сбежавшего 21 января?

С захвата митингующими ОГА в Донецке 6 апреля?

Первая кровь на Донбассе пролилась 13 апреля: активисты местного антимайдана Рубен Аванесян и Валерий Долгих везли в Славянск амуницию и были обстреляны неизвестными. Аванесян погиб, Долгих был тяжело ранен.

Семье погибшего Аванесяна стремительно набрали 30 тысяч гривен. Валерию Долгих на операцию – 100 тысяч гривен. Никто даже не догадывался, сколько ещё будет убитых и раненых.

14 апреля исполняющий обязанности президента Украины Александр Турчинов подписал указ о проведении АТО на востоке Украины. Официальное начало войны: этот день.

Тогда же, 14 апреля, ещё не зная, что в городе Стрелков со товарищи, так называемая самооборона Майдана – бойцы «Правого сектора» – проникли в Славянск. Возле церкви случилось столкновение, погибли двое, как их в Киеве уже начали называть, «сепаров».

15 апреля Арсен Аваков выложил указ Турчинова о начале АТО на своей странице в фейсбуке и приписал: «С богом!».

В тот же день, 15 апреля, одна из мобильных групп отряда Стрелкова расстреляла машину киевской «Альфы», двигавшейся в сторону Славянска. Теперь появились погибшие и со стороны Киева.

16 апреля «Оплот Донбасса» во главе с Захарченко решил взять под контроль Донецкий горсовет. В этот же день горсовет собирались захватить люди олигарха Рината Ахметова, игравшего свою игру на сломе интересов меж Москвой и Киевом.

Узнав о намерениях Ахметова, Захарченко отреагировал молниеносно – и опередил Ахметова.

Уже из здания горсовета Захарченко и его товарищи выдвинули требование Киеву: признать законным референдум о выборе статуса Донецкой области. Референдум назначили на 11 мая.

После горсовета подразделение Захарченко взяло под контроль телецентр.

– Когда я взял телецентр, – рассказывал он, – это было единственное здание в Донецке – в этом сами спецназовцы признались мне, – к которому они побоялись бы подходить. Телецентр был настолько грамотно заминирован и так грамотно выставлена оборона, что они понимали: в случае штурма у них будут огромные проблемы. У меня было три линии обороны, три линии минных полей, мины-ловушки, замки минные: там всё было расставлено с умом. Они бы не прошли. И они не пошли.

17 апреля в самом Донецке случился первый бой: «сепары» попытались захватить часть внутренних войск МВД, началась перестрелка, погибшие были с обоих сторон.

Всякий, кто посетует на незаконность и, более того, негуманность происходящего, при минимальном размышлении сможет догадаться, что в Донецкой и Луганской областях началось, а вернее сказать – продлилось ровно то же самое, что почти всю зиму происходило на Майдане, а затем в других городах Западной Украины, где захватывались милицейские части и оружейные склады.

Всякий не признающий этой элементарной картины – фарисей.

Донбасс всего лишь стремительно обучался на чужих примерах борьбе за собственную свободу. Просто представления о свободе в разных частях Украины оказалось диаметрально противоположными.

19 апреля под Славянском восставшими были разоружены 26 сдавшихся в плен десантников 25-й аэромобильной бригады ВСУ.

20 апреля на блокпосту Былбасовка возле Славянска произошла стычка с бойцами «Правого сектора», пытавшимися прорваться на четырёх джипах на стратегическую гору Карачун. Погибло трое ополченцев и один из бойцов «Правого сектора». Два джипа сгорели.

24 апреля украинские силовики выбили восставших из горсовета в Мариуполе. (Но ситуация там ещё не раз изменится.)

В тот же день на окраине Славянска ВСУ захватили три блокпоста. (И позже их оставили.)

1 мая, после очередного митинга в Донецке, восставшие (в основном, безоружные люди) пошли на штурм прокуратуры, которая по-прежнему находилась под контролем новой киевской власти, и оставалась последним органом власти, не подчинявшимся ДНР.

В результате часового противостояния с нацгвардией было 26 раненых с обоих сторон.

Прокуратуру взяли. Флаг Украины, висевший над зданием, сожгли.

Вся эта донбасская история в очередной раз наводит на простые мысли.

Мы общались как-то с Андреем Пургиным – в по-ру, когда он ещё был одним из первых лиц в Донецкой народной республике и возглавлял Народный совет.

Пургин – невысокий, самоуверенный, быстро говорящий человек, любящий горький шоколад, и похожий сразу на трёх писателей-почвенников одновременно: Абрамова, Белова и Личутина.

Пургин из тех людей, которые однажды решают: «I have a dream» – и потом, вдруг, их мечта сбывается, вопреки всему.

Лет за десять до возникновения Донецкой народной и Луганской народной республик, Пургин уже болел идеей Новороссии – в связи с этим он годами находился под колпаком украинских спецслужб, и не сажали его, во-первых, из лени, во-вторых, по той причине, что ничего экстремистского он не совершал, а в-третьих, и это главное, на Украине, как и в России, самые серьёзные люди всегда уверены, что всё и всегда решают – исключительно они.

А всякие фрики созданы для того, чтобы оставаться фриками навек.

Вообще этот закон, как правило, работает. Работает, работает, работает – а потом вдруг раз, и отключается.

В наши времена он отключается настолько часто, что впору формулировать новый закон.

На территории СССР, да и на территории Евразии, включая часть европейских стран, столько раз менялась власть – вчера ещё, казалось бы, совершенно незыблемая, – что уже можно было бы научиться делать из этого какие-то выводы. Но никто не делал.

Когда всё закружилось, Пургин – он сам мне говорил – однажды виделся с Ринатом Ахметовым: негласным хозяином Донбасса, владельцем такого количества мощностей, производств и хозяйств, что влияние его было близко к абсолютному.

Он был настолько богат, что мог позволить себе подарить Донецку стадион стоимостью 400 миллионов долларов.

Возле этой, действительно бесподобной, будто выстроенной космическими пришельцами, «Донбасс Арены», я любил прогуливаться в солнечные дни 2014 года: тогда Донецк бомбили в ежедневном режиме, и в эту самую «Донбасс Арену» тоже периодически прилетало.

Характерно, что про Ахметова я услышал ещё раньше – когда крымская история даже не начиналась, но уже громыхал Майдан.

Мы встречались с очень влиятельными людьми, из высоких околокремлёвских сфер. Они – скорей, в шутку – спросили у меня: «Что будем делать с Украиной?».

Я сказал: Крым и Донбасс надо забирать, условия для этого есть.

Большие люди снисходительно покивали большими головами. Я отлично отдавал себе отчёт, что они принимают меня за редкостного чудака и мечтателя.

В тот раз мне терпеливо объяснили, что Донбасс никуда не денется – там сидит Ринат Ахметов, а он, в сущности, наш человек.

По данным журнала «Forbes», состояние Ахметова к 2014 году составляло 11,2 млрд долларов – он был самым богатым украинским бизнесменом и владел двумя десятками крупнейших донбасских предприятий.

Я тоже покивал головой. Толком не зная тогда, кто такой Ринат Ахметов, и не пытаясь даже мысленно сформулировать своё к нему отношение, я осознавал простую вещь: Ринат не мой, а «их» человек.

В «их» категориях не существует независимого Донбасса, там нет Новороссии, хоть в качестве отдельного государства, хоть в составе России. Зато там имеются и много весят какие-то очень далёкие от меня вещи, вроде финансовой целесообразности, международных норм и общности экономических интересов.

Ещё там существуют «серьёзные люди», которые с удовольствием иной раз пообщаются с чудаками и фриками, но сделают всё равно так, как диктует им их здравый смысл.

Их здравый смысл, а не наш.

Пургин что-то, скорее всего, столь же радикальное, или, может быть, менее радикальное, но более конструктивное говорил Ахметову, а тот ему отвечал, что у него триста тысяч рабочих, и тридцать тысяч охраны, или три тысячи курьеров – я не знаю этих цифр, вы сами можете уточнить, – в любом случае Ахметов, наверное, не очень понимал, зачем он всё это объясняет какому-то Пургину.

Тот самый Ахметов, который мог на свои карманные деньги без труда вооружить армию, эскадрилью, межзвёздную экспедицию.

Стоит вспомнить и головастого, небритого, не очень умеющего улыбаться Павла Губарева, за которым, как и за Пургиным, никто не стоял.

У меня, помню, в феврале 2014-го ещё оставались знакомые в Киеве, которые могли позволить себе со мной поспорить, и они писали мне: твой Губарев – выкормыш Януковича.

Я отвечал, что мне плевать; но я им, скрывать не буду, в тот момент верил. И думал: выкормыш, ну и ладно.

Оказалось, что всё враньё – Губарев выпал на донецкую, полную народом, площадь, как птенец из гнезда, и неистово стал размахивать крыльями.

Когда его избрали народным губернатором – и это показали по российскому телевидению – «серьёзные люди», в том числе ахметовские, начали предлагать ему деньги – сначала сто тысяч долларов, потом миллион долларов, потом десять миллионов – чтоб он сделал какие-то вещи, о которых его просили. (Судя по всему, ему предлагали стать «человеком Ахметова», или хотя бы вслух об этом сказать. За десять миллионов долларов!)

Губарев денег не взял – а зря: потом на них можно было бы купить много оружия или нанять батальон добровольцев, или целый полк.

Когда пришло время Захарченко – Ахметов предлагал деньги и ему, причём за сущие пустяки: что-то там нужно было сказать в интервью, сделать поклон в сторону Ахметова. Захарченко, конечно же, не сделал этого.

Впрочем, речь сейчас не о деньгах. Речь о том, что «серьёзные люди» всегда уверены: за кем угодно, кто появился и стал заметен, – должны стоять некие силы.

«Кто за тобой стоит? – Никто. – Как никто? А если мы тебя убьём? – Ну, убейте. – …Нет, кто-то за тобой стоит…»

Какое-то время «серьёзные люди» пребывают в задумчивости и никого не убивают… И вдруг мир переворачивается с ног на голову.

Янукович имел целую «Партию регионов» – внутри неё был вскормлен выводок очень «серьёзных людей».

«Партия регионов» владела едва ли не всей страной, была ведущей политической силой державы, имела в хвост и в гриву политику, экономику и медиасферу Украины… Но пришли несерьёзные люди на Майдан – и «Партия регионов» от удивления раскрыла рот. В рот залетела муха, построила там гнездо, стала жить внутри.

«Серьёзные люди» всегда ждут, что кто-то придёт к ним «договариваться»; они так привыкли договариваться, дня не могут прожить без того, чтоб с кем-нибудь не договориться.

Но тут является Ярош, или Моторола, или ещё кто-то, не важно кто, – такие, вроде бы, незначительные персонажи, которые для «серьёзных людей» прежде были неразличимы даже в лорнет.

И вскоре всё идёт наперекосяк. С чего бы?

А история, в итоге, заканчивается тем, что в программе Савика Шустера, в разгар АТО, звучит призыв: Донбасс, одумайся и верни своего хозяина – Рината Ахметова.

Так и сказали по телевизору на всю страну: хозяина!

А то «хозяин» очень огорчается.

Мы сидели с Захарченко в его кабинете, когда пришла новость: Ринат Ахметов решил открыть своё телевидение в Донецке. Видимо, киевское телевидение мало действовало на дончан, и «хозяина» они всё никак не звали.

После двух лет войны «хозяин» решил вернуться. Ахметовские ребята сняли офис в Донецке, завезли аппаратуру и плагировали скоро начать вещать.

– Они объявили себя телевидением? – иронично переспросил Захарченко. – Это, знаешь, как рота ОМОНа, закончив убирать поле конопли, улетела воевать в Космос с пиратами… Хорошая у них аппаратура?

– Отличная, – ответили главе, и назвали какие-то цифры, бренды и фирмы, на которые даже Спилберг отреагировал бы, подняв бровь.

– Замечательно, – сказал Захарченко. – Нам пригодится. Заберём всё. Потом кому-нибудь подарим… Например, в Шахтёрск. – И, ещё минуту подумав, добавил: – Может, это просто Ахметов так помогает? Напрямую не может, и…

Наверное, надо пояснить, что, произнося последнюю фразу, Захарченко шутил.

В офис, снятый людьми Ахметова, приехали люди в красивой военной форме, и за час всю аппаратуру вывезли.

…Но всё это было позже. Много-много позже.

Теперь кажется, что всё ещё могло остановиться, но…

2 мая в Одессе случилось событие, которое для многих и многих имело значение непоправимое.

В день футбольного матча произошло столкновение между активистами Антимайдана, разбившими лагерь на площади Куликово поле, и сторонниками Майдана, чьи ряды существенно пополнили футбольные фанаты.

На Куликовом поле ничего предосудительного не происходило – там собирали подписи за проведение референдума и придание русскому языку статуса государственного.

Днём к сторонникам Антимайдана заявился агрессивно настроенный человек с оружием, которого удалось связать и сдать милиции.

Когда начались столкновения (сначала возле Русского театра и на улице Греческой), неизвестный в маске выстрелил в сторонника Евромайдана и смертельно ранил его. Однако выяснить, кто был этот провокатор, впоследствии не удалось.

Так всё начиналось. А закончилось – просто чудовищно.

События в Киеве, в Харькове, в Донецке и Славянске, даже при том, что погибшие были и там, столь оглушительным образом не действовали на людей.

В сущности, понятно, почему.

На киевском майдане, на площадях крымских городов, Донецка, Луганска, Харькова – имело место противостояние огромных, в основном безоружных масс с представителями силовых ведомств.

Затем это перешло в столкновение одних вооружённых людей с другими вооружёнными людьми – на финальном этапе в Киеве, в Донецке, в Славянске, в Луганске.

Всякий митинг, особенно массовый, тем более, приводящий к смене государственной власти, в любой стране мира может оборачиваться жертвами – ранеными и погибшими: в таких ситуациях это почти неизбежные потери.

Когда население берёт в руки оружие, выступая против власти, шансы противоборствующих сторон всего лишь уравниваются; что бы там по этому поводу ни было написано в законах.

Происходящее в Одессе потрясло огромное количество людей показательным и каким-то разнузданным характером массовой и зверской расправы.

Не расправы безоружных активистов над озверевшими силовиками, нет! И не расправы озверевших силовиков над бунтарями.

Гражданские люди, которые посчитали, что дом Украины отныне в Европе, с наглядным удовольствием расправились над гражданскими людьми, которые думали, что будущее Украины по-прежнему в союзе с Россией.

В Харькове и в Донецке пойманных активистов Евромайдана проводили через строй, ставили на колени, заставляли просить прощения – всё это ужасно, что и говорить, – но ведь их не жгли, не рвали на части, не затаптывали насмерть.

В Харькове «правосеки» украинского неонациста Андрея Билецкого застрелили двух антимайдановцев – в Харькове! где никакой крови не пролилось ещё! – но бойцов Билецкого не сожгли за это вместе с домом, где они прятались.

В Донецке, да, в драке с активистами майдана был забит толпой один боец «Правого сектора». Один. Могли бы всех активистов убить. Но не сделали этого, и не собирались делать.

В Одессе же евромайдановцы разгромили палаточный городок «сепаратистов», организованно загнали их в здание Дома профсоюзов и вдохновенно, с ликованием сожгли.

По официальным данным, в одесском Доме профсоюзов погибли 48 человек, в том числе старики, женщины, подростки. 214 пострадали. Хотя есть предположения, что погибших гораздо больше.

Очевидцы, из числа выживших в здании, рассказывали: «Часть из тех, кто успел добраться до окон, разбить стёкла, не растерялся, выпрыгнул, – спаслись. А старики, женщины перепугались – и сгорели заживо. Некоторые выбирались на карниз, но под ёлками стоял снайпер. Впереди его закрывали люди с видеокамерами, которые снимали падающих из окон, специально этого снайпера прикрывая, а он с колена расстреливал людей».

Свидетельств, что у нападавших было огнестрельное оружие и они стреляли по окнам, – более чем достаточно.

Глава управления Госслужбы Украины по ЧС в Одесской области Владимир Боделан рассказал, что сначала буквально умолял активистов Евромайдана допустить спасателей к зданию – так как милицию ему в помощь не дали, сколько он ни звонил в высокие кабинеты, – и только после долгих уговоров спасатели смогли начать работу. Они вынесли и вывели из здания более 350 человек, при этом многих выбравшихся из здания – евромайдановцы страшно избивали.

Подъехавших пожарных и «скорую помощь» к Дому профсоюзов не допускали всё те же бесноватые ребята и девчонки – радетели и победители Майдана.

Когда пожар уже потушили, евромайдановцы всё равно стояли у здания, ожидая, не явится ли ещё кто-нибудь живой.

На следующий день после массового убийства сотни блогов на Украине полнились радостью и спесью по поводу «жареной ваты» и «горелых колорадов».

Во время демонстрации кадров пожара в Доме профсоюзов, собравшаяся в программе Савика Шустера публика начала… аплодировать. Им – понравилось!..

Трагедия стала поводом для совершенно аномального по глупости и подлости вранья некоторых сторонников Майдана, сначала утверждавших, что массовое убийство в Доме профсоюзов – это провокация российских спецслужб, затем, что собравшихся в Доме профсоюзов поддерживала одесская милиция (поддерживала, но убивать не мешала?), затем, что сгоревшие были вооружены (а почему они не покосили из пулемётов своих убийц?).

Характерен в этом смысле пост активиста Майдана, российского журналиста Аркадия Бабченко, опубликованный тогда же, почти сразу, на «Эхе Москвы».

«По поводу Одессы могу сказать только одно.

Вооружённые люди пришли за спинами ментов, желая бойни и трупов? Вооружённые люди получили бойню и трупы.

Они думали, что это будут не их трупы? Нет. Это будут и их трупы тоже.

Всем русским “патриотам”, орущим теперь про фашистов и желающим “закатать хохлов в асфальт”, – вы думаете, не будет и ваших трупов?

Нет. Будут и ваши трупы. Если начнётся по-настоящему – без ваших трупов не обойдётся. Никак. Поверьте.

Вы ждали, что будет как-то по-другому? Что достаточно побрызгать истеричными слюнями в монитор, и жидобандеровцы самозакатаются в асфальт и аннигилируются?

Нет. Они будут сопротивляться.

Если людей начать убивать – они будут убивать в ответ.

Кто бы мог подумать, да?

“Здесь будет тотальная партизанская война” – вас же предупреждали?

Вас же предупреждали, правда? Что посеяли, то и пожали».

Характерно, что вскоре Бабченко получит европейскую (если точнее: шведскую) правозащитную премию за беспримерную честность, смелость и бескомпромиссность.

Что ж, в каком-то смысле шведы правы: это и беспримерно, и смело, и бескомпромиссно.

«Вооружённые люди пришли за спинами ментов, желая бойни и трупов? Вооружённые люди получили бойню и трупы», – это он так про десятки сгоревших заживо, в адских муках, людей? В том числе – женщин и стариков?

О, перед нами мощный тип, любимец российской либеральной общественности, очень популярный блогер: хорошо поставленный голос колоссальной аудитории.

Не очень просто понять резоны шведских правозащитников, одаривающих своей благосклонностью человека, нашедшего такие твёрдые и мужественные слова для оправдания и объяснения омерзительного злодеяния; но это их дело.

Расчёт всех, кто одобрительно или, как вышепроцитированный тип – с наигранной стоической суровостью, воспринял массовое сожжение людей, был прозрачен и прост: запугать «сепаратистов» Юго-Востока – и в первую очередь Донбасса.

Но обернулось всё противоположным образом.

Если нужен истинный отсчёт войне: война началась 2 мая на Куликовом поле.

Потому что именно после 2 мая в ополчение Донбасса пришли сотни людей. Вскоре их будут тысячи. Затем счёт пойдёт на десятки тысяч.

Покатилась история с горки.

В тот же день, 2 мая, был предпринят первый штурм Славянска.

ВСУ заняли гору Карачун с телевышкой к югозападу от Славянска. Оттуда они начнут обстреливать город, одновременно обвиняя в этих обстрелах самих «сепаратистов».

Во время штурма были сбиты из ПЗРК два вертолёта огневой поддержки Ми-24 и повреждён десантный вертолёт Ми-8.

3 мая ВСУ была произведена стихийная и весьма бестолковая попытка взять Краматорск.

5 мая началось противостояние ополчения и ВСУ у села Семёновка, стоящего на самом переднем краю, перед Славянском.

– Какие были ощущения тогда? – интересовался я у Захарченко.

– Было ощущение, что нас всех поубивают. Не просто поубивают, а раскатают в хлам. Началась борьба за выживание.

Он курил и что-то листал в компьютере на столе: не связанное с насущными делами – я по его лицу научился определять. Чаще всего какие-то военные донбасские ролики в youtube крутил.

– Помнишь, с какого момента военная работа начала сочетаться с административной? – спросил я.

Захарченко повернулся ко мне:

– Любое создание воинского подразделения связано с административной работой. Мы создали штаб. Наша группа взяла горисполком. Я прекрасно понимал, что он будет нужен новой стране.

Мы в ОГА держали только седьмой этаж – а вообще наше подразделение заходило туда только, когда нужно было оказать силовую поддержку. Мы зашли и вышли, зашли и вышли. А горисполком захватили мы. Во время захвата только разбили форточку и сломали ручку в туалете. В один прекрасный момент горисполком стал центром ДНР, потому что там остались все отделы, которые необходимы для существования города и всей страны. Это благодаря тому, что мы не дали его разнести.

Нас очень долго обвиняли, что мы его держим, зато сейчас никто ничего не скажет. Потому что если бы разнесли горисполком, то потом вообще ничего бы не было.

Понимая, что это здание нужно, я его взял. Плюс штаб. Плюс налаживание контакта с общественностью и с бизнесом, но это не было первоначальной задачей. Основной моей задачей было: собрать роты, батальоны, создать армию или хотя бы, на первом этапе, подразделения, на которые можно было бы рассчитывать.

– С вами тогда хоть кто-нибудь встречался? Я имею в виду: какие-нибудь из Киева были ходоки?

– Ходоков из Киева не было – кроме одного, генерала Владимира Рубана: он приезжал с целью обмена взятых в плен офицеров СБУ. Мы поменяли их на Лёню Баранова и Павла Губарева.

…В тот же день, 7 мая, когда Павел Губарев вышел на свободу, из России появилась новость, на которую народ Донбасса, кажется, не обратил должного внимания.

Президент России Владимир Путин попросил руководство ДНР и ЛНР перенести на другой срок дату референдума.

Значение этой просьбы очевидно: никаких планов на Донбасс у российского руководства не было. В Кремле и представления не имели, что́ со всем этим делать.

8 мая депутаты Верховного Совета ДНР посоветовались и оставили дату прежней – 11 мая. Поздно переносить, решили на Донбассе. А то всех тут, под улюлюканье, пожгут.

9 мая более 100 бойцов «Национальной гвардии» Украины заняли пансионат «Шахтёрские зори» в Донецке, но в тот же день были выбиты приехавшими на двух «Камазах» бойцами батальона «Восток» и ополченцами из Горловки. Двое нацгвардейцев погибли, остальные сложили оружие.

В тот же день, 9 мая, произошло очередное побоище: во время празднования Дня победы в Мариуполе случилось столкновение с нацгвардией.

Результат – 9 погибших и 42 раненых среди пророссийски настроенных жителей Мариуполя.

Мариупольцы пришли поддержать городскую милицию, которая на тот момент отказалась выполнять приказы местной, присягнувшей Киеву, власти и, по сути, сохраняла нейтралитет.

Здание МВД уже было окружено силовиками. При пока не выясненных обстоятельствах, внутри начался пожар. По разным данным, погибло до 50 сотрудников милиции.

На следующий день в Мариуполе объявили траур, что не помешало замайданным активистам поджечь здания городской прокуратуры, городского совета и местной войсковой части. В городе начался хаос и воцарилось безвластие.

9 мая снайпер, находившийся на позициях ВСУ, убил 12-летнего мальчика в Славянске.

Все эти известия действовали на жителей Донецка ошеломляюще.

Захарченко как-то признался, что со 2 по 12 мая, за эти десять дней, едва ли проспал сутки: бешеная нервная нагрузка и жуткая круговерть.

Они взяли на себя смелость объявить о создании нового государства. Небывалой, отсутствующей на земной карте страны.

В последние дни перед референдумом были постоянные совещания: Пургин, Пушилин, Губарев, Александр Ходаковский, Захарченко…

11 мая прошёл референдум. Явка оказалась очень высокой: огромные толпы были на всех открытых участках.

Андрей Пургин, уже будучи главой Народного совета ДНР, рассказывал: «Я помню эти очереди невероятные, люди стояли по шесть часов… Всё строилось на чистом альтруизме, работа комиссий не оплачивалась. Вручную выписывались данные из паспортов, возили бюллетени и протоколы, и все знали, что работают бесплатно… Не было никакой типографии. Было собрано огромное количество плоттеров, которые поставили в ЦИКе, и люди всю ночь стояли и перекладывали бумагу. Там же ложились спать, их сменяли другие, но печать не останавливалась… Это был подвиг Донбасса».

По данным правительства ДНР, на выборы пришло 74,87 % от общего количества избирателей, 89,07 % из них проголосовали за независимость новой республики.

Украинские СМИ, как могли, острили по поводу этих выборов; но правду они всё равно знали. Донбасс отказался признавать итоги Майдана.

И за эту правду надо было отомстить.

Киевские власти оказались последовательны – как они не пытались договориться с крымским населением, до тех пор, пока Крым не вышел из состава Украины, так же произошло и с Донбассом: разговаривать, посчитали в Киеве, не с кем, – надо давить.

К концу мая бои шли уже по всем направлениям: Славянск, Краматорск, Карловка, Луганск и луганщина, Донецк.

25 мая на Украине прошли президентские выборы. В ДНР и ЛНР, взявших управление в свои руки, выборы не проводились. Вместо этого на территории республик Донбасса было введено военное положение.

Президентом Украины стал Пётр Порошенко.

В тот день в донецком аэропорту едва не попало в окружение практически всё ополчение Донецка, включая Захарченко и командира батальона «Восток» Александра Ходаковского.

Это уже второй случай, когда для ополчения и Донецкой народной республики всё могло закончиться, едва начавшись.

– Для меня, – рассказывал Захарченко, – понимание, что в аэропорту происходит что-то не то, началось с момента, когда я увидел заходящие МиГи на город. Я тогда созвонился с Ходаковским и спросил: «Что случилось?», он ответил: «Нас атакуют, и уже идёт бой в аэропорту».

Есть мнение, что Ходаковский закулисно договорился с кем-то из офицеров ВСУ о том, что он беспрепятственно возьмёт аэропорт под контроль.

Но когда ополченцы вошли в здание нового терминала, из старого терминала их начали обстреливать. Вскоре новый терминал атаковали два самолёта и четыре вертолёта.

Пётр Порошенко дал приказ любым способом зайти в город. Он желал заполучить Донбасс в качестве немедленной, первой президентской награды.

«Договорённость» обернулась жесточайшей подставой.

Ополченцам был дан сигнал об отходе из аэропорта.

Грузовики, полные раненых, помчались в сторону города, но угодили под обстрел – причём обстреляли свои же: произошла чудовищная, непоправимая ошибка.

Надо сказать, что именно тогда, в аэропорту 26 мая, впервые на донбасской войне появляются ополченцы из Чечни.

Слухи о «чеченских наёмниках» циркулировали давно, но в Славянске, как позже выяснилось, не было ни одного чеченца вообще.

Первая группа чеченских добровольцев появилась в Донецке как раз накануне боя в аэропорту. Бо́льшая часть из них погибла, находясь в тех самых злополучных грузовиках.

Что было дальше, мне рассказывал Захарченко:

– Я спросил Ходаковского: «Чем могу помочь?», и получил ответ: «Прикрывай, если сможешь, левый фланг, или нас возьмут в окружение». Мы с частью моих бойцов сразу ринулись с «корабля» в бой, потом удалось организовать отступающих ополченцев – они потеряли командование, неразбериха была страшная, и те люди, которые отступали, просто не понимали, что делать. Мы стремительно собрали ещё взвод, около 30 человек, закрепились, и буквально через полчаса подошла первая рота «Оплота», заняла оборону от церкви до самого «Метро». После укрепления мы отбили две атаки, и я перешёл в командный пункт Ходаковского. Картину боя мы наблюдали непосредственно с передовой. С этого момента и до самой глубокой ночи мы не ухоли, пока последние ребята не покинули аэропорт. Потом до пяти часов утра по посёлку выводили отступивших, разбитых, подавленных людей, боролись с диверсантами, которых запустили из аэропорта, и 27 мая в 6 утра я пришёл домой. Я уже тогда был ранен, но, если честно, ничего сначала не понял. Задача украинских силовиков была: заманить все силы ополчения в аэропорт. Счастливая случайность, что заходили не все сразу. Если бы зашли с двух сторон, кольцо бы замкнулось. За один день мы потеряли бы всю «армию», то есть все подразделения, которые стояли в Донецке: 90 % местных ополченцев находились в аэропорту к тому моменту. Мы тогда не имели достаточного опыта. Некоторые подразделения были просто толпой мужиков с оружием… Аэропорт дал нам хороший урок, мы его поняли.

Общие потери ополченцев в тот день составили 35 человек. Украинские СМИ сообщили о 200 убитых.

Вице-премьер правительства ДНР Александр Тимофеев – позывной Ташкент, – который был в том бою рядом с Захарченко, потом показывал мне дерево, за которым он прятался во время очередной атаки одного из украинских вертолётов.

Надо сказать, что Ташкент – рослый и богатырского телосложения мужчина – был примерно в два раза шире этого дерева.

Хохоча, он рассказывал, как пытался стать меньше, ниже, незаметней, а крону в тот момент буквально состригали у него над головой.

– Я рядом с ним стоял, – минут десять спустя дорассказал мне Захарченко в машине. – Слышу, он бубнит что-то. Прислушался: а он «Отче наш…» читает…

И Захарченко потешно изобразил, каким голосом Ташкент читал молитву.

…Но пока он изображал, я услышал, что сам Захарченко молитву эту знает – назубок…

– Потом нас украинский снайпер в посадке возле аэропорта держал часов шесть, – продолжал Захарченко. – Залегли и лежим, деваться некуда. Шесть часов! Все анекдоты пересказали, какие помнили!

…На войне всё рядом: смех и смерть.

С самого начала войны и все первые трудные годы главой министерства связи ДНР был Виктор Яценко. Признаться, я поначалу был озадачен тем, что он уже министр: Яценко очень молодо выглядел.

Потом удивился тому обстоятельству, что Яценко – отец двух детей, и он перевёз их, вместе с женой, из Херсона сюда, в Донецк, во фронтовой город.

Следом меня ошарашило известие о том, что он – полковник армии ДНР. Полковника Яценко получил личным приказом Захарченко.

С другой стороны, а что мы хотим: имело место становление новой государственности. Вот уж где можно было воочию наблюдать вертикальную мобильность.

– Ты чем занимался в Херсоне? – поинтересовался я.

– Производство картриджей и совместимого расходного материала для лазерной техники.

– Ничего не знаю об этом, но круто. Как там жизнь, в Херсоне?

– Херсон – это большое болото. Город морских академий и мореходок. Ежегодно город выпускает порядка 12 тысяч выпускников. И вот эти 12 тысяч человек могут трудоустроиться в любой точке мира. Через 2, 3, 4, 5 лет человек, который выпустился, либо старпомом, либо механиком, либо ещё кем-то получает от 7,5 до 25 тысяч долларов в месяц на какой-нибудь барже. И вот ситуация: в городе, где нет вообще производства, – в любом торговом центре каждые шесть метров ювелирный магазин. Выходишь из торгового центра – каждые шесть метров ломбард. Это я называю «херсонский круговорот золота». Моряк жутко кутит на протяжении 3–4 месяцев, пока он дома. Машины покупает и тому подобное. Убитый город, почти нет дорог, но есть шикарнейшие тачки, шикарнейшие рестораны – в Донецке, наверное, нет такой кухни в ресторанах, как в Херсоне. Такая специфика: город для моряков и блядей. Вот почему и протеста нет: нормальный мужик ушёл в море.

– Протест ушёл в море, – повторил я.

– Да, а все, кто остались, – они обслуживают 30–40 тысяч человек, которые периодически возвращаются королями и оседают там.

– А ты кем там работал? Наёмным менеджером?

– У меня было собственное производство. На самом деле деньги, которые у меня были, я заработал на Олимпиаде в Сочи. Я занимался подрядами по строительству СКС, WI-FI, оснастил отель «Radisson Blu» на побережье Имеретинской бухты. И когда встал вопрос, что делать и куда везти деньги, я решил, что нужно ехать к себе на родину, в Херсон. Туда я и привёз заработанное в 2013 году. Основал производство, подготовил филиалы во Львове, в Черновцах, и решил открывать офис в октябре-ноябре. Но началась вся эта суматоха – и в декабре я уже был в Киеве, в Мариинском парке, на Антимайдане.

– И что тебя привело на Антимайдан с таким баблом? Ты же мог пригодиться «новой процветающей Украине»?

Говоря с Виктором, я чувствовал словно бы нарастающий зуд в голове: что-то не совпадало. Наконец, я понял: Яценко не должен был попасть в ополчение – никогда. Его тип являл собой не просто слом шаблона, а реальный сбой существующей внутри меня системы представлений. Передо мной сидел безупречно одетый молодой человек: костюм, ботинки, отлично выбритый, чётко поставленная речь, уверенная жестикуляция. Так выглядит «золотая молодёжь»; правда, в отличие от большинства представителей этой прослойки, Яценко зарабатывал исключительно своими мозгами.

Но зачем ему могло понадобиться ополчение Донбасса? Шахтёры эти, Моторола, казаки? – это же вообще не по его части.

Яценко, не очень удивляясь моим вопросам, терпеливо объяснил, что евроассоциация, за которую так боролся Майдан, означала, во-первых, (и как ни странно) крах его собственного бизнеса, во-вторых, крах сельского хозяйства в Херсонской области, в-третьих, коллапс огромной части украинской промышленности.

– Это – с экономической точки зрения, – говорил он. – А идеология у меня, конечно, тоже была. Я уже в детстве на контурной карте Россию рисовал вместе с Украиной, и не воспринимал никакие иные границы, потому что город Херсон основал князь Потёмкин по указу Екатерины. И я всем рассказываю, почему Херсон был так назван, это мало кто знает.

– Я тоже не знаю, – признался я.

– Когда Екатерина решила получить доступ к Чёрному морю основательно и навсегда, она объявила войну Османской империи. Из Парижа в Петербург было послано Великое посольство. Пока посол ехал из Франции, Екатерина отдала приказ срочно основать крепость Херсон. И когда приехал посол и спросил, на каком основании была объявлена война Османской империи, она сказала, что мы освобождаем наши исконные земли. В городе Херсоне, объяснила Екатерина, князь Владимир принял христианство.

Где именно находится крымский Херсонес, в котором на самом деле и было принято русскими христианство, тогда мало кто понимал.

– Замечательно: без интернета невозможно было проверить, где раньше находился Херсон, – засмеялся я; Екатерина была остроумная женщина.

– Ну а потом в Херсонскую губернию, – продолжал Яценко, – входила Таврида, Одесса, частично нынешняя Кировоградская область. Соответственно, здесь располагался административный центр российской экономической зоны, по причине того, что в Херсоне изначально были верфи. Но верфи затем убрали и перевезли в Николаев. И остался большой, никому не нужный город.

– И как ты из своего большого, никого не нужного города попал в Славянск? Тут на Екатерину уже не сошлёшься.

– Два месяца я провёл на Антимайдане в Киеве. Поучаствовал в первой драке, когда там только начиналась мясорубка. Я был на зачистке улицы Грушевского, был на площади Незалэжности. В последний день в Мариинский парк привозил арматуру. Я уже понял, что будет рубилово, и поэтому лично ездил на металлобазу под Киевом, покупал арматуру. И потом я выводил из Киева всех активистов херсонских – нас было 900 человек. Тогда стало ясно, что надо брать поезд в аренду. Если бы выходили на автобусах, нам бы не дали выйти. Людей мы вывезли на поезде.

Я покачал головой: вот это да.

Наконец, догадался спросить, какого он года рождения. Оказалось – 1985-го. Ну ладно тогда. Я-то первые полчаса думал, что этому парню едва за двадцать.

Но чем больше присматривался к нему, тем лучше понимал, что изначальное впечатление было ошибочным: мимика и глаза выдавали быстро думающего и давно уже взрослого человека.

– Мы тут же пошли к херсонскому губернатору Костюку. Он сам дончанин, с Ильменского района. У нас с ним всегда хорошие отношения были. За небольшой срок он сделал немало для области. Говорим ему: всё, началось рубилово. Он говорит, что нет, нужно договариваться, нужно обеспечить охрану ОГА. Я ему говорю: всё, там людей убивают, поздно, надо разворачиваться к Москве, ведь Москва – это всё-таки наши… Председатель Харьковской ОГА Михаил Добкин устраивает мероприятие в Харькове, где должны были принять решения о создании Новороссии. Мы вчетвером едем от Херсонской области на Харьковский съезд, но там уже пошёл слив. «Партия регионов» была не в состоянии что-либо сделать, и мы вернулись в Херсон. Дома выяснилось, что моя машина в розыске: уже есть фотографии, как я привожу арматуру, как я эту арматуру выгружаю. Семью я уже вывез до этого – в Сочи, у меня жена оттуда. Машину свою прячу, и на машине брата мы выезжаем в Крым. В Крыму на тот момент никакой таможни нет. Там творится что-то непонятное. Еду в Москву. Пока я в Москве – в Крыму появились «вежливые люди», и понеслось. Пытаюсь в Москве найти людей, которым можно объяснить, насколько важна с точки зрения стратегии Херсонская область. В Херсоне есть электричество и вода – то, что нужно Крыму.

Возвращаюсь в Крым – и в это время происходят события в Одессе. Двое ребят из Одессы, которых я встречал в Мариинском парке – Андрей и Сергей, – сгорели в Доме профсоюзов. И тогда я понял, что нужно делать выбор. Отцу позвонил и сказал, что еду в Донецк. Он благословил. Жене сказал, что поехал в командировку, типа у меня какой-то подряд, и что две недели меня не будет. Она меня до сих пор за это упрекает. И всё, отправился в Донецк. Границу перешёл, она была ещё «укропская». А все мои украинские документы – права и так далее, – остались в Киеве. Я под Киевом снимал дом – там и лежат, быть может, до сих пор все мои вещи, компьютер…

Приехал в Донецк и в свой день рождения попадаю к Паше Губареву в кабинет. Я пришёл с кучей идей того, что я могу сделать. Спрашиваю, как у них обстоят дела со связью.

– Он пришёл и предложил на основе шифрованной телефонии проект, – рассказал присоединившийся к нам Губарев, легко качнув, в командирской своей манере, большой головой в сторону Яценко, но на самого Яценко не глядя. – Мы сразу его приняли и дали деньги. Первая связь была установлена по линии Донецк – Славянск. И эту связь ни разу укры не перехватывали.

– Вот он про себя не всё рассказывает, – наконец, улыбнулся Губарев и быстро посмотрел на Яценко. – Когда его уже назначили министром – а министерство многопрофильное: почта, городские телефоны и фельдъегерская служба, – всё нужно было сразу налаживать, – Губарев повернулся ко мне, – так он реально жил на работе, даже одежду не менял.

– А я как панк, – ответил Яценко, и тоже чуть улыбнулся.

Он вообще, заметил я позже, никогда не смеётся в голос: я, по крайней мере, так и не услышал его смеха. По типажу Яценко – всегда серьёзный отличник. Отличник сначала в школе, потом отличник в институте. Следом зарабатывает свой миллион, или десять миллионов, или даже пятьдесят…

А затем, когда на Майдане начинается война, закупает арматуру.

– …Я и в Москве жил, и в Великобритании учился, – дозированно выдавал детали своей биографии Яценко.

– С ума сойти, ты ещё и в Англии учился, – мрачно отметил я. – Сколько в твоём донецком министерском штате было человек поначалу?

– Был я, потом ещё два человека. Первые три сотрудника, которые у меня были: один из Петербурга, второй из Москвы, третий из Казани. Это был отдел спецсвязи. У парня из Петербурга была «Лада Гранта», на которой мы побывали и в Славянске, и в Лисичанске, и в Изварино – и где только не были! Мы даже хотели ролик сделать про эту машину.

– Знаешь, как этот человек принимал людей на работу? – Губарев снова кивнул головой в сторону Яценко. – Спрашивал: что ты можешь сделать? «То-то и то-то» – «Хорошо, завтра выходи к восьми».

– Я всем давал шанс, – безо всякого пафоса объяснил Яценко. – У меня 30 % министерства не имеет высшего образования.

– И все, в основном, старше тебя? – спросил я.

– Конечно, – ответил он.

Под самый вечер Яценко немного развеселился – я пил водку, он чай, и что-то в этом чае на него подействовало; особенно меня позабавил рассказ о том, как Яценко явился к Игорю Стрелкову в Славянск.

– В Славянске, – рассказывал Яценко, – такое обоюдное доверие было, все друг другу улыбались. «Люди к нам идут и нас поддерживают? Добровольцы из России? – у-у-ух!» В общем, как я попал к Стрелку – приехал с телефоном и сказал: «Я буду делать вам спецсвязь. Позывной “Яцик”». Он такой: «Что от меня нужно?». Я ему сказал, что нужен его офицер связи. Он мне даёт своего офицера связи: всё, мы пошли в здание СБУ, в его кабинет. Я поставил связь, рассказал, как пользоваться. Он говорит: сколько ещё телефонов есть? Я говорю, что ещё пять телефонов. «Нужно в Краматорск, Артёмовск и в Дружковку ставить». Всё, есть, понял. Ни паспорта не спросил у меня Стрелков, ни откуда я, ни что я. Вот это факт. Все подумали, что меня ФСБ прислало. Хотя это была моя личная затея, потому что я в телефонии разбираюсь и знаю, как что зашифровать.

Первый раз у меня спросили документы, когда оформляли удостоверение на начальника связи, то есть, когда меня передали в подчинение Хмурого…[3]. Он поинтересовался, что именно я буду делать. Я ему ответил, что могу то-то и то-то. Ну, давай, говорит, возглавишь у меня 4-й отдел радиоразведки и спецсвязи. И тогда он мне штатку подписал. Вот в тот день я первый раз показал документы. Это был конец августа. То есть май, июнь, июль, август – четыре месяца у меня документы никто не смотрел

…В марте, апреле, мае, понимаю я, любой человек, приехавший в Харьков, в Одессу, в Донецк, в Луганск – хоть бы он был вовсе городским сумасшедшим – мог сказать: здравствуйте, я полковник Иванов – и его допускали куда угодно.

Все хотели верить в «руку Кремля».

В неё верили в Киеве и на Западной Украине, в неё верили в модных московских кафе; но самое главное – в неё очень верили ополченцы.

Но ополченцы, конечно же, первыми поняли, что никакой руки Москвы – нет.

…Сидя за одним столом с Яценко, и то смеясь, то поражаясь его рассказам, я всё равно время от времени забывался и снова не мог понять: нет, всё-таки зачем было парню из Херсона – который имел подряды на Олимпиаде в Сочи, открывал филиалы своей фирмы во Львове и в Черновцах, – зачем ему понадобилось тянуть провода от одного отряда бородатых ополченцев к другим разбитным, гулевым, чубатым сепаратистам?!

Догадываясь, что наткнулся на какую-то аномалию, я отдельно обсудил схожие темы с Павлом Губаревым, стоявшим, как мы помним, у самых истоков донбасской истории.

– Ты, накануне всех событий, имел своё рекламное агентство? И нормально себя чувствовал?

– Условно я мог себя отнести к «среднему классу». Мне до среднего класса чуть-чуть не хватало. Я мог себе позволить ездить по Европе всё лето, мог себе позволить всякие «ништяки», собирался квартиру покупать.

(Мысленно я пожал плечами: человек, который может всё лето ездить по Европе и купить в недешёвом Донецке квартиру – именно что средний класс, безо всяких «условно».)

– Дело не в этом, – говорит Губарев. – Широкий средний класс не построишь на присасывании к активам.

– Нет, – перебиваю я его, – Паш, вопрос об общечеловеческих приоритетах. «Средний класс», как многим кажется, всегда выбирает бабло, либо личную возможность его зарабатывать, как абсолютную ценность. Неважно, каким образом, – более-менее в рамках закона. Поэтому в Москве «средний класс» ходит на Болотную и на Марши мира, сплошь и рядом, хотя и не всегда, поддерживая в войне Майдана и Антимайдана – киевскую власть.

– Москвичи в этом плане почему-то другие, – задумчиво говорит Губарев. – Объяснить мне это сложно. Я не совсем понимаю Москву. Я там не жил.

– И я там не жил, – говорю я. – Но это слишком часто – так.

– Майдан был нам чужд на уровне культурно-исторических идей и мифов, – подумав, пояснил Губарев. – В душе все поддерживали антикоррупционную борьбу. Антиолигархические лозунги были очень комплиментарны и «среднему классу» на Донбассе. Просто об этом не принято было говорить, чтобы не лить воду на мельницу Майдана. Поэтому мы осуждающе смотрели и осуждающе молчали. Что касается «среднего класса», то присосками власти может быть только ограниченное количество людей. Думаю, в майданное движение пошла та часть «среднего класса», которая не пристроилась в присосочно-отсосочную пирамиду. А я не собирался в неё встраиваться. Она мне противна по духу. Я старый революционер, красный националист, мне всё это претило. Я тихо ненавидел эту власть, хотя мне иногда приходилось с ней иметь дело.

«Нет, Паша, – думал я. – Ты всё говоришь правильно, но ты был именно “средний класс”, вне зависимости от того, встроил ты себя в пирамиду или нашёл место возле. В любом случае, ты был успешнее огромного количества участников Майдана. Как, впрочем, и Виктор Яценко, с которым мы обсуждали ровно ту же самую тему».

Если вспомнить Харьков, размышляю я дальше, там поначалу все знали главу местного «Оплота» Евгения Жилина – чьи антимайданные ролики так подействовали в своё время на Захарченко. Когда никто ещё ведать не ведал ни одного из будущих персонажей и героев донбасской войны – все уже слышали про Жилина и его «Оплот». Но ведь Жилин тоже занимался бизнесом: у него был бойцовский клуб по боям без правил, и он имел возможность системно помогать ветеранам Великой Отечественной – не спорадически, а из года в год. Жилин был удачливым представителем «среднего класса», хоть и со специфическими увлечениями.

Был в Харькове ещё и другой важный человек – Алексей Верещагин. Он водил многотысячные толпы на штурм администраций; после чего Верещагина повязали украинские спецслужбы.

С Верещагиным я тоже общался – в Луганске, в октябре 2014 года. Выкупленный из украинской тюрьмы (да, так можно было), он служил в подразделении ополченцев «Ночные волки». Огромный, бритый наголо, харизматичный тип моего возраста. Верещагин до войны был руководителем производства – что-то связанное то ли с кирпичом, то ли с бетоном.

Идём дальше?

Денис Пушилин окончил Донбасскую национальную академию строительства и архитектуры, факультет «экономика предприятия», потом был функционером движения «МММ», и тоже, говорят, не бедствовал.

Или Дмитрия Трапезникова вспомним – одного из замов Захарченко, который в свои тридцать с лишним лет руководил торговым домом, и смотрел из окна своего офиса на Майдан.

Да и сам Захарченко… Шахтёрское дело он оставил давным-давно, и занимался совсем другими вещами.

Я спросил как-то Захарченко, сколько весили его активы к апрелю 2014 года, и он тут же назвал трёхзначную цифру. Вроде, ничего удивительного, но дело в том, что речь шла о миллионах. И не рублей, а евро.

Захарченко был не бедный человек. Он был более чем обеспеченным.

С нами сидел тогда в компании вице-премьер правительства ДНР, Александр Тимофеев, тот самый, что носит позывной Ташкент – потому что окончил Ташкентское военное училище в своё время, – и он с невесёлой улыбкой сказал, что до войны был в разы состоятельней.

«Мы все были куда богаче», – повторил он, безо всякой, как мне показалось, жалости, но с некоторой иронией по отношению к самому себе.

Подобных примеров – десятки, а то и сотни. Видя всё это, я просто обязан сказать одну важную вещь.

Революция на Донбассе произошла под руководством представителей среднего класса.

Этого не должно было случиться, потому что здесь заложена аномалия. Но случилось.

Можете называть это контрреволюцией, разницы в данном случае никакой. Контрреволюция – тоже революция. И то, и другое – переворот с целью захвата власти.

Раньше под революцией понималась смена экономической формации, но целая череда революций XXI века это правило временно аннулировала. Сейчас не меняют экономические формации: революции совершают в интересах финансовых групп, небезуспешно выдавая эти интересы – за национальные и, что самое смешное, за либерально-демократические.

«Средний класс» очень любит либерально-демократические ценности, искренне считая их идеальной средой обитания, посему выступает во время революций в качестве основной движущей силы. Творческая интеллигенция, по сути, тоже представляет собой «средний класс» – будь то певец Вакарчук в Киеве или писатель Акунин в Москве (или где угодно).

В качестве авангардных отрядов революции может быть использован «право-националистический» ресурс: от деятельных консервативных патриотов, статусно также относящихся к числу «среднего класса», до откровенно нацистской массовки, которая, впрочем, в количественном отношении в десятки раз уступает «среднему классу».

Именно поэтому просвещённый «средний класс» столь спокойно и скептически смотрел на бритоголовую братву на Майдане – «сейчас мы их пропустим впереди себя подраться, а потом заберём у них власть», – примерно так или именно так рассуждали представители «среднего класса».

Но в итоге вышло так, что власть отобрали и у бритоголовых, и у просвещённого «среднего класса» – и отобрала эту власть, как и следовало ожидать, крупная буржуазия; но это уже другая тема.

Пролетариат и крестьяне, а также униженные и обездоленные из любых социальных групп, увы, в революциях нового века ведущей роли не играют. Зачастую не играют вообще никакой.

Есть ещё один, весьма принципиальный момент: на всей территории бывшего СССР (да и не только здесь) буржуазия и «средний класс» совершают революции сугубо, исключительно прозападного толка. «За европейские ценности».

Запад в понимании революционеров нового времени – есть символ их личного благоденствия, их обязательной и неизбежной удачи. (Надо признать, это достаточно архаичная точка зрения, – ведь Запад не может гарантировать удачу даже собственным жителям, – но что поделаешь, людям свойственно пребывать в иллюзиях.)

«Средний класс» – порождение эпохи глобализации; поэтому он так легко перемещается в пространстве, всякий край ему люб. Лишь бы это не «русский мир» был – что-то такое есть в «русском мире», от чего «средний класс» часто воротит.

Да, на территории «русского мира» тоже можно поработать – здесь недурно платят, – но главное, чтоб «русский мир» не лез в чужие дела, и помнил своё собачье место.

«Средний класс», как нам объяснили умные люди, может быть движим исключительно меркантильными интересами. Основная функция «среднего класса», как известно, – это потребление.

Идеалистов больше нет, сказали нам, романтики перевелись. Остались только буржуазные прагматики (по крайней мере, так они думают о себе).

Буржуазия желает фуа-гра, кружевных трусиков, пармезана и «Бэнтли»; и заодно демократии, потому что «Бэнтли» и фуа-гра идут с демократией в одном флаконе. В этом нас тоже убедили сразу после распада СССР. Более того, распад СССР именно этим и обосновав. (Кому «Бэнтли» не досталось – сам дурак, зато тебе дали свободу, раб.)

…Я веду к тому, что на Донбассе надорвалась и рухнула привычная картина мира.

Во главе событий донецких (а также крымских, харьковских, луганских) стояли именно что представители «среднего класса». Одни из них дошли до победы, другие были выбиты на первых же порах, третьи сдались, четвёртые погибли, – но всё это в данном разговоре уже не так важно.

Представители «среднего класса» выступили зачинщиками и застрельщиками антимайдана и начавшегося затем прямого военного противостояния.

Но ведь они сделали то, чего «средний класс» не должен делать никогда!

Зачем «среднему классу» антимайданная, антизападная, антибуржуазная революция? Да ещё и какой-то там «русский мир»? Германия живёт лучше, чем Россия. Франция живёт привлекательней, чем весь этот хвалёный «русский мир». США живёт богаче, чем русские нищеброды.

Никакой нормальный человек не будет ставить деньги на заведомо проигрышную фишку.

Кто видел этот «русский мир»? Разве его можно сравнить с Австралией, айфоном, айвой?..

Яценко внимательно выслушивал меня, всегда до конца и не перебивая, – хотя, скорее всего, он уже знал, что собирается ответить.

Отлично представляю, как он отвечал в своих университетах: выдержанно и всегда твёрдо зная, к чему ведёт. Так Яценко, наверное, и связь проводил между Донецком и Славянском, с тем же невозмутимым лицом.

– Майданная революция – это революция иждивенцев, – говорил Яценко без всякого полемического задора, ровным голосом, как само собой разумеющееся. – Фундаментальной позиции, которую готовы были изложить их спикеры, – я не знаю. Пусть кто-нибудь из них обосновал бы какие-то реальные позиции, с которыми мы идём в Европу. Кроме того, что «мы будем жить хорошо в Европе», – больше ничего. Едва ли есть кто-то из киевского круга, кто прочитал «Соглашение об ассоциации». Я уверен, что ни Мустафа Найем, ни вся эта мразь типа Антона Геращенко – никто из них не читал «Соглашения…». Продали красивую картинку, мечту. Когда российских журналистов пускали на Майдан, они у селюков спрашивали: а вы знаете, что́ там написано? А они в ответ: да вы – Кремль во плоти, вы – кремлёвская пропаганда. Говорят, что бизнес в какой-то степени поддерживал Майдан. За год я объехал всю Украину. Люди говорили мне, что при Кучме было хорошо – «был бизнес». А сейчас, говорили мне, тяжело и плохо. Спрашиваю: чем вы занимались при Кучме? Ну, металлоломом. Металлоломом! И так – каждый второй.

– Пилили там что-то… – задумчиво говорю я.

– Это люди иждивения, которые вышли на Майдан с мыслью, что Европа им что-то даст, – повторял Яценко. – Многие из них ездят в Польшу, и не понимают, что их «Польша» – это большой обман. Организованная территория, где украинцы работают по определённой экономической модели. Но это не значит, что Украине сделают такую же модель. Это всего лишь долгоиграющая европейская политика – пожирание. Кроме дешёвой рабсилы и ресурсов, им больше ничего не нужно.

– А ты думал про то, почему почти все твои сверстники на Украине и в России рассуждают иначе? Отчего они наши с тобой оппоненты? Что с ними произошло?

– Стиралось понятие своего государства, – отвечал Яценко. – Люди как бы теряли внутренний суверенитет. Внедрялось мнение, что мы должны жить там, где хорошо, вместо того, чтобы формировать позицию, что мы должны сделать так, чтобы здесь было жить хорошо.

В четырнадцать лет, учась в Англии, я выходил на Оксфорд-стрит, смотрел, как там круто, как на красный свет останавливается кортеж королевы. Или в восемь утра я с какой-то экскурсией нахожусь в Кембридже: общественный туалет – и там опрятные бомжи чистят зубы… Но потом я изучал экономику и понял, что Англия – это такая большая присоска ко всем экономикам. И они могут себе позволить 30 % населения держать на содержании – за счёт экономического террора. Мысль о том, что все страны могут вот так вот жить – самообман. Нужно самим.

…Что ж, я хотел получить такой ответ.

Более того: я был удивлён и рад, что за два года войны ничего в позиции Яценко не изменилось.

Это была не революция «среднего класса» против другого «среднего класса». Тут другое: проукраинская часть «среднего класса» поддержала революцию иждивенцев, а прорусская часть «среднего класса» – выступила против.

Основания для этого каждый выбирал свои – они могли быть сугубо этнические, национальные, языковые, культурные. Могли быть монархические, могли – имперские, могли – левые.

Но технологический, исключительно рациональный подход Виктора Яценко мне кажется особенно убедительным.

Завершая этот разговор, Виктор рассказал мне забавную историю из жизни типического представителя «среднего класса», оказавшегося в ДНР.

– Недавно в соцсети написала мне симпатичная девушка: «Виктор Вячеславович, к сожалению, вот таким вот образом к вам обращаюсь, но у вас есть серьёзная розничная задолженность по налогам и вам нужно позвонить в Херсонскую налоговую, потому что у вас будут проблемы». Я ей говорю, что приехать не могу. Тогда она предлагает решить вопрос по телефону. Я тут же её набираю и объясняю ей, что на меня теперь – после всей этой истории – на Украине заведено порядка одиннадцати уголовных дел, к тому же я являюсь министром связи ДНР и с учётом плохих дорог приеду только на танке, но в лучшем случае в следующем году. Она говорит: «Я поняла». Да, говорю, спасибо, что вы меня помните. И она мне, совершенно спокойно: «До свидания».

Случались, впрочем, типажи, которые, минуя любые классификации, являлись в историю незванно и негаданно.

Мало кого так ненавидели (и до сих пор ненавидят) в российской, приятной во всех отношениях, либеральной среде, – как Арсена «Моторолу» Павлова. Он словно бы стал средоточием всего того, что отвратительно этой публике: лихой, дикий человек.

И мало кого так сразу приняли и полюбили самые обычные, самые нормальные русские люди. Словно бы истосковавшиеся по такому типажу, по такому герою.

Всякий раз, когда я ехал в сторону Донбасса, пацаны и мужики, никак не склонные к сентиментальности, говорили мне: передай привет Мотороле, – ну а самые лучшие русские девушки, которые ничьих автографов не коллекционировали никогда, вдруг просили, чтоб Моторола им черкнул своё имя, на любой открыточке.

Первый раз ополченцы, а затем и широкая общественность увидели Моторолу в Славянске – его беспредельную, удачливую и дерзкую команду в джипах, на которых были установлены «Утёсы». Неожиданно появляясь в неожиданных местах, они отрабатывали по тяжёлой технике и позициям ВСУ, и столь же стремительно исчезали. Неуловимый штурмовой отряд.

Моторола мог бы встать в один ряд с удачливыми командирами и партизанами Отечественной, Гражданской, и так далее – он явил собой нечто среднее между Денисом Давыдовым, Махно и Чапаевым.

Арсен Павлов, комбат «Спарты», этот русский националист с не очень русским лицом безупречно смотрелся бы среди воинства Чингисхана и всех остальных чингизидов: рыжая его борода, угорский разрез глаз, косая улыбка – всё будто оттуда.

Моторола придумал свой вызывающий стиль, это подкупало тоже: квадроциклы, или с открытым верхом джипы, где установлены колонки, из которых мощно топит качественный русский рэп: как правило, 25/17, ГРОТ, Рэм Дигга. Своя стилистика, свой наглый юморок – все помнят, как Моторола передавал приветы то президенту Польши, то Бараку Обаме, то липовым русским националистам, которые любят сражаться за Родину дома.

Я не отследил тот момент, когда Моторола стал полковником; помню только, как мы сидим в кафе (Моторолу в Донецке узнавали все поголовно, и подавляющее большинство радовалось ему) – сидим, говорю, обедаем, Моторола ест суши (он любил суши), на дворе чудесная донецкая весна, тут возле кафе начинается какое-то движение, появляются очень крупные – в смысле габаритов – военные. Моторола не спеша выходит на улицу – и я вижу, как эти трое военных, весом по сто двадцать килограмм и на полторы головы выше Моторолы, подбираются, вытягиваются в струну, и, от напряжения растаращившись, один из них докладывает:

– Товарищ полковник, трам-парам-пам-пам.

– Вольно, – даже не говорит, а лёгкой судорогой щеки останавливает доклад Моторола.

Из армии он уволился старшим сержантом. На Юго-Восток он приехал в том же звании; хотя никаких званий тут поначалу не было. И вот – то, что называется вертикальная мобильность.

В этом он был схож с Виктором Яценко: в большую историю заявился тип, которому нет тридцати, отлично отработал своё – и получил результат.

Минуту поговорив с тремя подполковниками, Моторола уселся на квадроцикл с флагом «Спарты», врубил музыку так, что задрожали стёкла в кафе, и поехал в своё подразделение.

Те, кто когда-нибудь имел отношение к российским вооружённым силам, или к органам внутренних дел, или к спецслужбам, – знает, что вести себя подобным образом не принято. Вот эта музыка дурная на полную громкость, это неформальное поведение – так нельзя, так не делают.

Но Моторола установил свои правила, ему – позволялось.

В очередной раз мы заехали к нему в гости с военкором Евгением Поддубным.

Там, где живёт «Спарта», – раньше была, кажется, школа, или что-то наподобие.

В тот раз я решил расспросить у Моторолы, с чего начиналась его украинская война.

– С какого ты времени на территории суверенной Украины?

– С февраля 2014 года.

– Ходит куча слухов: что ты пытался поджечь базу «правосеков», потом в Харькове нашёл себе жилинских ребят…

– Да, с жилинскими ребятами я был, – уклончиво отвечал Мотор.

Кабинет, где мы разговаривали, напоминал прихожую в деканате того университета, где я учился когда-то: три стола, на стене карта, много разнообразного народа, всем лет 25–35 на вид, одна строгая девушка в камуфляже.

Там разрешалось курить. Моторола курил тонкие сигареты.

Постепенно все разошлись; из подсобки принесли бутылку коньяка; сам Моторола не пил, я ни разу не видел, чтоб он употреблял алкоголь; зато мы с Поддубным тогда еще употребляли.

– Была такая история, когда ты пришёл к Стрелкову и сказал, что ты морпех?

– Когда мы разговаривали со Стрелковым, он нас всех собирал и проводил собеседования. И тем, кто, по его мнению, мог пойти с ним, он сказал: если да, то да, если нет, то нет. Решения все принимали самостоятельно. Он меня спросил, где я служил. Я ему сказал: такие-то года, был там-то и там-то. Спросил, кто командиры. Ну, в качестве проверки, я не знаю. Я спокойно ответил на все вопросы и встал вместе со Стрелковым… А потом нас посадили на борт. Дали по парашюту, но забыли рассказать, как им пользоваться, – Моторола мелко, в своей манере, посмеивался.

(И ещё – валял дурака: потому что заезжали они в донбасскую неизвестность – на автобусе.)

– А ты не прыгал никогда, в смысле, не летал?

– Нет. Выкинули. Мы разлетелись по всему Славянску. Потом собирались в течение недели.

– Я помню, как вы собирались в Славянске, террористы, – подключился Поддубный. – Хотел убить моего оператора зачем-то. Принести в жертву, так сказать.

– На самом деле всё было иначе, ты всё не так преподносишь, – спокойно парировал Моторола.

– Я помню, как всё это было, – настаивал Женя.

– Я вышел только что из боя. Когда я шёл, в меня стреляли со всех сторон. Я потерял свои очки.

– Потом тебе встретился мой оператор – и ты решил его убить.

– Нет, меня спровоцировали. Мне сказали что-то такое, что мне захотелось выстрелить в твоего оператора.

– Да ладно, ты побежал и сказал: «Пятый канал, на землю!».

– Я этого не помню, – негромко сказал Моторола.

– А ты в какой должности начинал служить? – встрял я, потому что их дружеская перепалка подошла к логическому завершению.

– Где?

– В Славянске.

– Звания и должности не было. Я туда зашёл командиром группы.

– Сколько человек?

– Вместе со мной было человек 10–12. Группа огневой поддержки.

– Вы без оружия заходили?[4]

– Всё здесь себе отобрали. Вгрызлись в глотки… Тех людей, которые со мной заходили, их здесь нету.

– Они ушли?

– Ушли. Именно из моей группы нет никого. Но из всех тех людей, которые были с нами тогда, – кто-то остался. Немой был, Нос, Лёлик, ещё несколько ребят. А остальные рассчитывали на крымский вариант. Но когда поняли, что они могут умереть, – стали потихонечку петлять. Бабай-алибабай с номером счёта на груди…

(Наверное, здесь надо напомнить, что одно время в Сети был очень популярен бородатый ополченец с позывным Бабай.)

– Бабая не любишь?

– Не то что не люблю, его вообще не за что любить. Просто мало уважения к тем людям, которые ставят перед собой задачу – и её не выполняют. Не было задачи приехать сюда пострелять и уехать. Если так вышло, нужно стоять до конца. Но у тех людей не было никакой идеи, не было веры в самих себя. Они приехали, поняли, что им тут придёт пизда, – и решили съебаться. Вот и всё. А те люди, которые захотели остаться, – их очень мало. Возможно, кто-то сделал своё дело, чтоб уйти на определённый этап, и потом зайти обратно. А все те люди, которые прикрывают свою трусость какими-то непонятными фактами: что кого-то отсюда выгоняли, что те, кто пришли первыми, – все они заказаны и их начинают уничтожать по одному… Ну, я не знаю. Уничтожают, уничтожают. Вот у нас четыре человека в подразделении заходили первыми – что-то второй год нас никак не уничтожат местные власти. Всё, завтра сожрут, наверное, – здесь Моторола на три секунды замолчал, и вдруг, совершенно серьёзно, добавил: – Ну, сожрут и сожрут.

– А что нужно сделать, чтоб была ещё одна бутылочка коньяка? – спросил, обращаясь как бы в никуда, Поддубный.

– Мотор, а напомни, ты с какого года?

– С 1983-го.

– На первую чеченскую ты не попал?

– Возраст не позволял. Я бы с удовольствием, но… Я был в 2003-м и в 2004 году в Введенском районе. Боестолкновения случались, а такого, чтобы лютая война, – не было. Там где-то кого-то обстреляли, тут… Просто едешь на мотоброне – и из какого-то двора в тебя стреляют. Трассера отбились от брони. Никто на это даже внимания не обращал. Это происходило в основном в вечернее время, когда снимают блоки, когда останавливаться нельзя. В тёмное время суток все должны сидеть на жопе ровно.

– Какие-то свои тактические наработки ты здесь уже придумывал? Или что-то из Чечни привёз? Есть какое-то сходство, как ты думаешь, между войной там и войной здесь?

– Нет, чеченскую войну с этой никак не сравнишь. Разве только в том схожесть, что люди убивают людей. А стратегия поведения была отработана уже здесь. Пришлось подстраиваться под события, анализировать, предполагать, как думает противник, опережать его, принимать какие-то меры, какое-то противодействие на его действия. Постоянно приходилось двигаться.

– А вот эту историю с «Аллах Акбар» реально ты придумал первый? Когда в громкоговорителе врубали намаз, и это из раза в раз деморализовало противника.

– Я просто придумал на блокпосту в Семёновке поставить колонки и включать там музыку, что-то говорить по громкой связи. И туда сразу же влились намазы всякие. Потом песня Тимура Муцураева появилась, и пошла вот эта байда. И потом в Семёновке, как это положено по времени, мы начали включать намаз. И если какая-то информация приходила по поводу действий украинских террористов, то сразу же по громкой связи на всю Семёновку: «Внимание гарнизону! Противник может применить дымовые снаряды и высадиться ночью на вертолётах с тепловизорами!» и т. д, и т. п. Или там: «Внимание гарнизону! Приготовиться к ужину!». И они начинали в панике стрелять куда попало. Но так они и не смогли подавить это вещание, которое было всё время. Это была одна из психологических атак – и очень серьёзных.

– Серьёзная психологическая атака была – его автомобиль, китайский джип, – вставил своё слово Поддубный.

– Какой китайский джип? – попытался вспомнить Моторола.

– Ну, у тебя был какой-то китайский внедорожник. Может быть, не джип, а кроссовер… От него пахло – просто ужас. Я из здания СБУ слышал, как воняла машина Моторолы.

– Ну, бог его знает. Серебристый?

– Да, да, да, вот от него пахло на две версты.

– Потому что на нём постоянно вывозили трёхсотых, двухсотых… Всё стекало в машине.

– …Мне про тебя ополченцы говорили, что у тебя звериная чуйка… – слегка подзадоривал Моторолу я.

– Нет у меня никакого чутья. У меня мордвинское лицо и часть моей крови принадлежит северным народам – может быть, из-за этого обо мне такое говорят. Я на 25 % коми, на 25 % адыгеец, на 50 % русский. Отец моей матери – русский, отец моего отца – адыгеец. Мать моей матери – коми, мать моего отца – русская.

– Ты типа коми-адыгейский охотник…

– Да какой я охотник? Я охоту люблю как прогулку. Как возможность пообщаться с природой.

– Мотор, а почему каждый раз, когда мы с тобой встречаемся, рядом с тобой нерусские лица? Это случайно так получается?

– Это специально спланированная акция, – рассмеялся Моторола, и тут же серьёзно добавил: – Потому что цель, которую я преследую, – достичь того же, что имелось раньше: когда была Великая Российская империя, которая объединила под своим флагом многие народы. Эти народы жили более или менее мирно, по крайней мере, старались, и у них это получалось. Но против общего врага воевали вместе и защищали одно государство.

– Но сопровождающие тебя – часто люди кавказского вида.

– Нет, вот только Гога абхаз – из всего окружения.

– Все русские, конечно, но не совсем русские, – не унимался я, поглядывая на входящих в помещение, где мы сидим, «спартанцев»; согласиться с тем, что они славяне, можно было только под угрозой насилия.

– Артём, не только я это заметил, что ты еврей, – не глядя, бросил Моторола бородатому «спартанцу», вышедшему из соседнего кабинета.

– Я этого не говорил, Артём, – посчитал нужным отметить я.

(Это был Воха – будущий командир «Спарты», а на тот момент – заместитель командира батальона.)

– Нет, просто бороды такие, понимаешь, – пояснил Моторола.

– Бороды – понятно. Но почему это чёрные курчавые бороды?

– Потому что некоторые люди отращивают бороду – и она у них почему-то чёрная. После этого я начинаю подозревать их, что их кровь не такая чистая, – рассмеялся Моторола.

(Едва ли открою большой секрет, если расскажу, что командирами рот в «Спарте» были родные братья Сергей «Водяной» Агранович и Александр «Матрос» Агранович – из малороссийских евреев. Они тоже носили бороды; правда, их бороды не курчавились. В любом случае, национальная принадлежность командиров и бойцов для именовавшего себя «русским националистом» Моторолы никакого значения явно не имела.)

– Хорошо, последний на сегодня научно-популярный вопрос. Учитывая то, что на этой войне ты имеешь опыт, мягко говоря, немалый, ну и чеченскую прошёл по касательной, дети в школах на уроках начальной военной подготовки будут спрашивать тебя: где более сильные бойцы? Те, что встречались в Чечне, или те, что выдают сегодня себя за самых истинных украинцев?

– У чеченцев идея была, за которую они сражались и боролись, – ответил Моторола, став чуть, что ли, злее, оттого, что пришлось вести речь о чём-то мелком и разговора не стоящем. – А у этих никакой идеи нет. Есть стадо овец, которых гонят вперёд… Есть и другие, которым какую-то мнимую идею втюхали и они пытаются за неё бороться. Но чаще всего – на расстоянии. С нами – не соприкасаясь…

29 мая под Славянском ополченцами был сбит вертолёт Ми-8, где находились 11 украинских военнослужащих, в числе которых – начальник управления боевой и специальной подготовки Национальной гвардии МВД Украины генерал-майор Сергей Кульчицкий.

2 июня ВВС Украины разбомбили администрацию в Луганске – погибли восемь мирных граждан.

К лету на Донбассе кипела обоюдная ненависть.

Украина стянула к границам Донецкой и Луганской областей группировку более чем в сорок тысяч человек: ВСУ, МВД, нацгвардия, добровольческие батальоны, разнообразные спецназы. В распоряжении у них имелось до шестидесяти танков, более трёхсот артиллерийских систем всех калибров, миномёты.

Плюс авиационная группа: до двадцати самолётов Су-27, Су-25, Су-24, и столько же вертолётов Ми-8 и Ми-24.

А ополчение? Авиации у ополчения не было; она так и не появится до конца войны. Танки? Два, времён Великой Отечественной, сняли с постаментов, и даже завели!

Артиллерия отсутствовала.

Миномёты были.

В Славянске у Стрелкова имелась самоходная артиллерийская установка «Нона», захваченная ещё в апреле у 25-й бригады ВСУ.

Сколько к началу лета было у Стрелкова людей, неизвестно – точный и поимённый учёт не вёлся; предположительно – около пятисот человек.

Понемногу начали тогда складываться разрозненные подразделения в Донецкой и Луганской областях. Появились полевые командиры, которые, благодаря интернету, стремительно получили известность: Игорь Безлер («Бес»), Павел Дрёмов («Батя»), Александр Беднов («Бэтмен»), командир батальона «Призрак» Алексей Мозговой…

Стремительно рос отряд Захарченко – который на тот момент был одним из ведущих, что называется, полевых командиров.

Другим весомым подразделением на конец мая в Донецке был батальон «Восток» Александра Ходаковского – бывшего начальника отдела Центра специальных операций «А» СБУ Украины по Донецкой области.

В целом ополчение к началу лета имело под ружьём не многим более десяти тысяч бойцов – в большинстве своём кое-как вооружённых.

Захарченко рассказывал позже, что завёл с территории России несколько караванов со стрелковым оружием. Как мы понимаем, к этим поставкам были причастны некие российские спецслужбы. Колонны заходили по контрабандным дорогам, но на территории ДНР за их сохранность с российской стороны уже никто не отвечал. Караван сразу становился целью для украинской армии, авиации, разведки, диверсантов.

Несколько подобных караванов отчасти выправили ситуацию, но никакого баланса сил, конечно же, не создали: разница в количестве вооружения и технической оснащённости между киевскими силовиками и ополчением была на тот момент непреодолимой.

Численность вооружённых сил Украины в соотношении с численностью ополчения по самым приблизительным прикидкам составляла 4 к 1.

Эта разница говорит нам вовсе не о том, что украинские силовики воевали в те первые месяцы плохо – хотя планирование операций у ВСУ безусловно оставляло желать лучшего.

И даже не о том, что ополчение воевало хорошо. Ополчение воевало очень по-разному, иногда с неожиданным успехом, иногда просто чудовищно.

Да, у ополчения точно было то, что именуется куражом; или можем назвать это – мотивацией. Но сильнейшая мотивация была и у добровольческих батальонов.

Указанная разница в оснащении доказывает лишь одно: если б подавляющее большинство населения Донецкой и Луганской областей не поддерживало ополченцев – они и недели бы не продержались. Но люди, непререкаемое большинство, были – за них.

Только никто ещё не понимал, насколько прожорливой окажется эта мясорубка.

К 4 июня, после постоянных бомбёжек, Славянск остался без централизованного водоснабжения.

Давление на Славянск всё равно не давало результата: минимальное – по сравнению с числом противника – количество ополченцев сводило на нет потуги Генштаба ВСУ.

5 июня «Восток» под личным командованием Александра Ходаковского попытался взять Мариновку – контрольно-пропускной пункт к югу от Саур-Могилы – чтоб иметь выход на Россию. Операция не удалась – батальон ополченцев потерял двух человек убитыми, 13 ранеными, был подбит их БТР. Под Мариновкой в очередной раз сыграла свою роль авиация: украинские пограничники вызвали Су-27 – и наступление задавили.

(По итогам украинские СМИ традиционно увеличили потери ополченцев в десятки раз.)

Начавшаяся война повлекла за собой различные страшные реакции: никто никогда не знает, сколько в те месяцы по всей Украине случилось разнообразных, иногда кровавых межличностных конфликтов.

Один из примеров: на тот момент в украинской армии служило множество выходцев с Донецкой, Луганской и Харьковской областей. По очевидным причинам воевать за ВСУ они не проявляли ни малейшего желания.

Захарченко рассказывал, как в одной из частей задержали донецких «дембелей» – восемнадцать или девятнадцать человек; это было в последние дни мая.

Отец одного из них обратился тогда к Захарченко: как вызволить сына.

– Пусть, говорю, дезертирует и добирается домой перекладными, – вспоминал в разговоре со мной Захарченко. – «Дембелям» надо было искать себе попутный Камаз, по два человека забираться в спальник, и – домой.

– Они смогли? – спросил я, уже предчувствуя, что история окончится плохо.

– Нет, не смогли, – сказал Захарченко. – Над ними там измывались, раздевали, выгоняли на улицу, командиры на «губу» постоянно засовывали, наряды вне очереди и всё такое. Короче, прихожу я к отцу одного из «дембелей», а он – плачет, слёзы текут. Спрашиваю: что случилось? Он сидит и телефон держит в руке. Говорит: ему сын звонил и сказал, что они, все кто с Донбасса, Луганска и Харькова, заняли один угол в казарме. И однажды на них пошли – резать их. И отец всю эту драку, как они там хрипели и погибали, – он всё слышал. Вот эти восемнадцать или девятнадцать человек с Донбасса и Харькова – всех их в один вечер зарезали в части. Никто из них не вернулся домой. А потом пришло извещение о том, что это был самострел. У всех – самострел… Такие были истории. Очень много ребят, которые были призваны в украинскую армию из наших регионов, – домой не вернулись.

– А с отцом что?

– Отец потом будто взбесился. Мы его боялись посылать в дело. Если бы можно было их кровь пить вёдрами – он бы вёдрами пил…

Раз за разом мы возвращались с моими собеседниками к разговору о том, как должна была себя тогда повести Россия.

В который раз, то так, то эдак мы повторяли одни и те же доводы.

Парадокс заключается в том, что разнообразные российские аналитики считали, что «Кремль всё слил».

В то время как множество людей в самом Донецке, имевшие прямое отношение ко всем процессам, зачастую рассуждали несколько иначе.

Аналитики в числе прочего уверяли, что Россия могла вернуть к власти Виктора Януковича, предоставившего России право на ввод войск.

Но давайте ещё раз задумаемся: как бы на это отреагировали на остальной Украине? Помимо Донецка и Луганска, где поддержка была близка к крымским показателям, Харькова, где прорусски настроенные были в явном большинстве, и Одессы, где сторонники Киева и Москвы раскололись пополам.

Но дальше? Чем дальше на запад Украины – тем, как правило, ниже прорусские настроения.

Начался бы вал протестов, гражданские стычки, манифестации «за» и «против», драки, вой в СМИ. И даже если бы удалось удержать ситуацию (в чём есть огромные сомнения), на ближайших выборах Януковича очевидным образом не переизбрали бы.

И что, российской армии пришлось бы пойти, сопровождаемой улюлюканьем, домой? А зачем она приходила тогда?

Возьмём другой вариант: Россия могла ввести войска и сохранить полностью две независимые области – Донецкую и Луганскую.

Но как бы на это посмотрел Харьков? С его десятками, если не сотнями тысяч пророссийских активистов, митинговавших неделями?

Русские встали бы на границе и молча бы смотрели, как там давят людей, ждущих помощи? Или войти и в Харьков тоже? А потом? И в Запорожье направить танковый клин? И в Днепропетровск? И в Чернигов?

Взять Крым было возможно, Крым этого жаждал. Взять всю Украину – нет.

Никакого пресловутого «хитрого плана Путина» не было просто потому, что его не могло существовать в принципе. Ситуация сложилась патовая.

Неуёмные аналитики твердили: хотя бы Луганску и Донецку надо было помогать лучше. Да, в этом есть безусловная правда.

С другой стороны, министр информации ДНР Виктор Яценко сказал мне как-то: Россия помогала ровно настолько, насколько жители Донбасса сами были готовы участвовать в борьбе за свою свободу. «Помощь была соразмерна вкладу здесь», – спокойно констатировал Яценко, как про очевидный факт.

Позже, один неплохо осведомлённый человек в Москве, будто в подтверждение слов донецкого министра (которых он, впрочем, никогда не слышал), говорил мне: изначально речь шла о том, что Донбасс выставит сорок тысяч ополченцев. Не то чтоб существовал подобный приказ – кто и кому мог приказывать весной и в начале лета? – но были такие ожидания. А Донецкая область выставила к тому моменту четыре тысячи бойцов. Поэтому ориентировались на эти четыре тысячи. И ещё на примерно такое же количество бойцов в Луганской области. (Плюс добровольцы из России.)

В итоге к середине лета расклад был плюс-минус следующий: 10–12 тысяч ополченцев против 44 тысяч бойцов ВСУ и добровольческих батальонов (цифры Минобороны Украины).

Люди на Донбассе готовы были голосовать, они всем сердцем, с радостью и готовностью приняли возможность вернуться в Россию. Но убивать за это они не хотели. Не были готовы! И это можно понять.

Никаких аналогов «Правого сектора» на Донбассе не было и в помине.

Кто-то из донецких моих собеседников с некоторым сожалением признал: взвинченность, мотивированность и, что скрывать, озлобленность активистов киевского Майдана была повыше и пожарче, чем спокойное и твёрдое желание жителей Донбасса держаться от новой киевской власти подальше.

Между тем, даже наспех к июню собранная армия в сорок тысяч почти наверняка удержала бы за собой Донецкую и Луганскую области целиком. Исключительно своей – очевидной и наглядной! – массой.

Вместо этого во многих городках региона стояли гарнизоны ополченцев в несколько десятков человек.

Когда ВСУ всё-таки решилось идти вперёд, выяснилось, что, к примеру, город Красный Лиман, павший 5 июня, защищают примерно тридцать местных ополченцев и ещё тридцать подошедших из России казаков. (А брали город – три воздушно-десантные бригады ВСУ!)

Та же самая ситуация была и в Мариуполе. При очевидном перевесе сторонников свободного Донбасса в этом городе, отряд ополчения насчитывал порядка пятидесяти человек – а ведь Мариуполь был буквально обложен многократно превосходящими силами ВСУ и добровольческих батальонов. В итоге 13 июня город пал.

Конечно же, говоря о цифрах, мы должны понимать, что набрать добровольцев на сорокамиллионной Украине, исходя из элементарного арифметического расчёта, куда проще, чем на четырёхмиллионном Донбассе.

Со временем ополчение в ДНР и ЛНР вырастет до сорока тысяч человек. Однако к тому моменту нужно было бы выставить – ну, пусть не четыреста тысяч, – но хотя бы сто.

…Те, кто поднялись сразу, – заплатили втрое, вдесятеро за тех, кто поднялся следом.

До этой войны на Саур-Могиле ежегодно проходили масштабные церемонии – президенты приезжали, венки возлагали: в Отечественную здесь были ожесточённые бои.

Многое может измениться во временах: вчерашняя семья распадётся, брат пойдёт на брата, – а география веками остаётся прежней. И господствующие высоты находятся на тех же местах.

Саур-Могила – это курган, 278 метров высотой, с которого огромная равнинная местность просматривается на десятки километров.

Вершина кургана защищена широким парапетом, – частью огромного памятного мемориала. На самой вершине – памятная стела, а в основании стелы – разнообразные хозяйственные помещения: раньше там был музей.

Спустя 71 год с лета 43-го на той же Саур-Могиле развернулись новые и трудные события.

И стела, и парапет, и бывший музей – всё это пришлось очень кстати. И старые, заваленные немецкие окопы тоже.

Ополченцы рассказывали, как, заново роя окопы, попадали ровно в линию укрепрайонов, сделанных в 1942–43 годах, и находили то немецкие, то русские кости, останки, вещи.

…Теперь там всё смешалось заново. Посыпались каменные лица советских солдат на постаменте.

12 июня Саур-Могила была взята силами ополчения. Захват осуществила группа под командованием Ли́са из батальона «Луна». Группа отбила шесть мощнейших атак, которые лично возглавлял генерал Виктор Муженко – скоро он станет начальником Генерального штаба украинской армии.

Затем группу Ли́са сменили бойцы «Востока» под командованием Душмана (бывшего афганца Юрия Проценко) – в ходе героической обороны Саур-Могилы его бойцы будут несколько раз вызывать огонь на себя.

– Знаешь, что самое страшное на Саур-Могиле было? – говорил Захарченко; я не знал: по мне, так всё свершённое там проходит по разряду аномалии, но Захарченко уточнял: – Не было воды… Я дважды к ним приезжал, и второй раз когда заехал, сразу уйти не смог… Мы зарывались под памятники побитые и получалось, что эти памятники – они сверху нам помогали, а мы под ними сидели. Только прямое попадание – это жутко. А я сидел возле «Зинки». «Зинка» – это «ЗУшка»[5], мы её звали Зина. Она героически погибла. Как настоящий боец. Последний раз, когда я её видел за три дня до смерти, она уже стояла на каких-то деревянных чурбаках, там были деревянные клинья подбиты, то есть она уже наполовину стреляла с дерева, но стреляла. Пять раз стрельнет, и мы её заново собираем. Первые сутки, когда у меня выплёскивает адреналин, я хочу пить. Я могу выпить ведро воды. Вот Кот – мой командир разведки – он жрёт. Он, наверное, лошадь на адреналине может сожрать. При мне он съел три килограмма колбасы докторской с батоном – такая громаднейшая палка колбасы. И он её утоптал. У всех по-разному это происходит. Семён из моей охраны – на адреналине чихает. Дима Беркут вообще приходит в себя только через неделю после боя. У каждого своё. Для меня, когда воды нет, – это жуть. Хрен с ним, что нет возможности помыться и воняет от тебя как от последнего козла: жара, лето, разгрузка, автомат…

Мы говорили с Захарченко о том, что упавший памятник советскому солдату на Саур-Могиле надо оставить: вот в таком виде, чтоб помнили.

– И часовня там нужна… – добавлял он. – Я обещал. Сделаю.

И сделал.

Тот июнь был бешеный, новости шли каждый день.

12 июня украинская армия впервые обстреляет Славянск запрещёнными фосфорными боеприпасами. После этого в июне ещё трижды случатся бомбёжки с воздуха фосфорными и кассетными бомбами Славянска и Семёновки.

12 июня в Донецке диверсионная группа расстреляет микроавтобус сопредседателя Верховного Совета ДНР Дениса Пушилина – самого его в автобусе не окажется, погибнут три человека, в том числе помощник Пушилина.

Обстрелы и убийства диверсионными группами ополченцев, попытки, в том числе успешные, терактов в отношении политических и военных лидеров народной республики станут привычной тактикой украинской стороны.

13 июня разведгруппа славянского ополчения атаковала украинскую колонну, перевозившую «Ураганы». В тот же день под Славянском сбили украинскую «Сушку».

14 июня под Луганском был сбит военно-транспортный самолёт Ил-76. На борту было 49 человек – украинская десантура и экипаж; все погибли. Жуть ситуации в том, что среди десантников были «штрафники» – те, кто не хотел воевать или плохо воевал против ополченцев. Точно известно, что двое десантников были из Донецка. Бо́льшая часть остальных – из Днепропетровска. Также на борту было шесть наёмников из Литвы. Самолёт шёл в сторону луганского аэропорта, находившегося тогда под контролем ВСУ. Помимо бойцов, на борту было три БМД. Это был уже 28-й (и последний) рейс поддержки аэропорта. После потери ИЛ-76 «воздушный мост» был закрыт.

В тот же день автоколонна Государственной пограничной службы Украины попала под Мариуполем в засаду ополчения.

В самом Мариуполе в результате «зачистки» пропало 74 человека – из числа «сепаратистов» и сочувствующих. Большинство из них были убиты.

14 июня Су-25 разбомбил водоочистные сооружения в городе Дружковка.

В тот же день самолёт украинских ВВС нанёс авиаудар по казарме бойцов ополчения в Горловке. СМИ писали о семи погибших, но на самом деле погиб один боец.

15 июня произошли бои в районе Ямполя и Кировска. Бомбили Черевковку, попали в Храм преподобного Серафима Саровского – тогда ещё этим попаданиям удивлялись; потом перестали.

16 и 17 июня бомбили Краматорск – попали в хладокомбинат, автошколу и туберкулёзный диспансер.

Бомбёжки Славянска к тому времени стали обыденностью. (Позже на горе Карачун – стратегической высоте, с которой велись обстрелы, – останется 16 тысяч отстрелянных орудийных гильз калибра 122 мм. Хорошая иллюстрация для многочисленных высказываний украинских аналитиков и российской либеральной публики о том, что «сепаратисты обстреливают себя сами».)

В тот же день на Саур-Могиле появились гаубицы: орудия подтащили ополченцы батальона «Восток»… с территории России.

На тот момент Россия, несмотря на многочисленные заявления украинского руководства, помощи живой силой сепаратистам не оказывала. Однако стрелковое вооружение, а с некоторых пор ещё и артиллерия с техникой, продолжали поставляться – чаще всего с крымских складов, что не давало возможности уличить РФ: маркировки стояли украинские.

При этом стоит заметить, что ещё в мае США открыли воздушный мост, по которому на Украину начало поступать со складов НАТО снаряжение, средства связи, сухпайки, медицинское оборудование. Летом ополченцы обнаруживали всё это добро в огромном количестве на отбитых базах и блокпостах.

В киевских кабинетах власти советники из спецслужб США начали занимать кабинет за кабинетом – по непроверенным данным (кто ж их даст проверить!) в летнюю кампанию на Украине побывало до трёх тысяч различных инструкторов и специалистов.

Примерно столько же к началу лета российских добровольцев вступило в ополчение, хотя в ближайшие полгода поток ополченцев из России вырастет многократно: к зиме будет называться цифра порядка 30 тысяч человек, побывавших на Донбассе в качестве военных и гуманитарных добровольцев.

Да, есть пресловутые «международные нормы», но справедливости ради заметим, что для России и миллионов российских граждан ситуация на Донбассе в прямом смысле была родственной, своей. Многие ополченцы элементарно ехали к родне и товарищам. А что там забыли ребята из США? Кто на Украине был у них роднёй?

И, конечно же, не только американцы отметились на Донбассе. На Украину (в основном через Польшу) поехали многочисленные наёмники.

Олег Царёв, тогда ещё глава Парламента Новороссии – структуры, которая должна была начать работать, но так и не заработала, – рассказывал мне, что летом ему передавали в руки, в качестве отчёта, около двадцати польских паспортов.

Чернокожих наёмников мои знакомые ополченцы видели с завидной периодичностью на разных участках фронта. Поборникам чистоты белой расы из добровольческих батальонов это не претило.

На стороне ополчения, замечу мимоходом, воевал, почти с самого начала, только один чернокожий – Бэно Айес, национал-большевик из Латвии. Других чернокожих в ополчении я за всё время работы и службы на Донбассе не встречал и не слышал о них. Но, естественно, не огорчился бы, если б встретил.

Примерно тогда или чуть позже появились в украинской армии отдельные подразделения из числа антикадыровских чеченцев.

В этом смысле нелепы сетования замайданной интеллигенции на тему «ах, на каком основании на Донбасс приехали ополченцы из России?». Можно спросить в ответ: а вам зачем столько наёмников?

Всё это, впрочем, не помогло Киеву провести блицкриг. Помимо Мариуполя, на защиту которого у ополчения элементарно не хватило наличного состава, украинским силовикам похвастаться было нечем.

Стоит вспомнить попытку взять под контроль границу с Россией в Луганской области. В июне ВСУ действительно пробили – при минимальном, опять же, за неимением сил, сопротивлении – коридор длиной почти 100 км. Но затем наступление застопорилось, и сам стратегический смысл его искомого результата не дал – у ополчения осталось ещё 120 км границы. Поток добровольцев и разно-образной контрабанды просто сместился в сторону.