Стоя возле окна мансардного этажа, что служил моим личным уголком в нашем семейном доме, я размышляю о черте, к которой подошёл в этот день. Я представляю себя у водной глади Рубикона. За её границу я вот-вот шагну. А дальше – точка невозврата.
Конечно же, я сильно волнуюсь. Время от времени от низа живота и до самой макушки проходит леденящая волна спазма. От неё на память телу остаётся лёгкая дрожь то ли ужаса, то ли холода. После – неприятным аккордом симфонию моего волнения завершает тошнота, досаждающая с самого утра, наплевав на то, что я ещё ничего не ел. И так по синусоиде: волна за волной. В этот самый момент я как раз на гребне очередной из них.
Из окна я вижу, как на поляне за нашим домом суетится множество людей. Отец организовал большой праздник в честь моего совершеннолетия, по этому поводу на обычно пустующем дворе нашего поместья собралось множество гостей. Хотя до этого момента у меня не было ни одного друга. К восемнадцати годам я был не настолько глуп, чтобы полагать, что все они мои новые приятели, которые приехали разделить со мной радость очередного дня рождения. Конечно, нет. Всех их пригласил мой отец. Это те люди, которым я отчасти обязан своим рождением: продюсеры, спонсоры, агенты, владельцы крупнейших телеканалов и их журналисты, прочие лицемеры, явившиеся отпраздновать за наш счёт свой триумф. Они в каком-то смысле тоже толкутся у края Рубикона, только уже у противоположного, где с нетерпением ждут моего появления.
Наверное, этот эпизод заставил меня переосмыслить традицию празднования дня рождения: странный праздник детства, как я тогда понял. Такой единственный день из трёхсот шестидесяти пяти, когда собирается куча людей, чтобы похвалить тебя, рассказать, какой ты хороший, хотя ты прекрасно знаешь это без них, и лишь удивляешься, почему не слышишь это чаще одного раза в год. Варианта два: либо это всё дозированная похвала, чтобы именинник не зажрался, либо же это формальная и лицемерная церемония. Я склонялся ко второму варианту.
Собравшись с духом, я направился во двор. Погода была на удивление приятная. Ранняя весна уверенно проматывала снежное наследство зимы уже не первую неделю, поэтому наш сад практически целиком приветственно оголился, сбросив с себя белоснежные одежды. Красоты ему эта нагота, между тем, не принесла. Как и новорождённые дети, пробуждающаяся от зимней литургии природа представляет собой довольно убогое зрелище. Вдохновляет в нём разве что предвкушение полного расцвета, только лишь мысль о том, что будет, но не о том, что есть. Природа переживает это рождение год от года, поэтому прекрасно знает, чего ожидать по весне. В отличие от меня, с трудом представляющего, что ждёт за новой весной.
Размышляя так, я продолжал своё приближение к черте, за которой, едва-едва виднеясь, начиналась новая жизнь.
В такие переходные моменты, когда начинается новый виток верчёного движения по жизни, ты мысленно, как бы прощаясь, охватываешь взором минувшие дни и в то же время рассеянно пытаешься пребывать в настоящем. Всё усложняет то, что время от времени тебе представляются картины будущего, иногда пугающие, иногда воодушевляющие. Так, находясь ни там, ни тут, разорвавшись между прошлым, настоящим и будущим и потеряв таким образом чувство реальности, словно застыв в пространстве, где нет такого понятия как время, я, казалось, целую вечность медленно плыл к сборищу гостей.
Выйдя на улицу, я почувствовал себя оголённым зубным нервом, который от лёгкого весеннего ветра, словно от холодного или сладкого, сжался и заныл. По телу прошёл озноб. Пытаясь поскорее успокоиться и глубоко дыша, я добрался до шатра, под которым расположили праздничный стол, успевший уже, наверное, порядком надорваться от обилия яств. С моим появлением шум и гам на мгновение стихли. Я оказался в самом центре долины глаз, от тяжести внимания стало не по себе.
– Расслабься, приятель! Пока что это лишь репетиция перед настоящей славой и действительно невиданным вниманием к твоей персоне. А пока чувствуй себя как дома. И… С днём рождения тебя!
Приободряющая речь перешла в радостные и продолжительные аплодисменты собравшихся. Все улыбались, шумели и наперебой кричали поздравления. Я же смотрел на пузатого и статного оратора с блестящей лысиной, который тем временем наполнил свой бокал и, дружелюбно, но несколько высокомерно подмигивая мне, поднял его, давая понять, что это всё в мою честь. В голове у меня роились злобливые мысли: «Кто этот мой приятель? почему это я, а не он, должен чувствовать себя как дома, хотя я и так дома? почему его вид вызывает не доверие, а, скорее, чувство, будто этот демон только что купил твою душу, что и отмечает не вином, а кровью…»
– Ну что ты встал столбом? Поздоровайся, поблагодари всех и садись за стол.
Наставления мамы и вовсе не добавили мне уверенности. С трудом найдя в себе признательность, я поспешно исполнил указ матери.
– С днём рождения, дорогой. Я знаю, как тебе некомфортно и страшно, но следующие несколько часов – празднество в твою честь, устроенное не для тебя. Так что прислушайся к совету, расслабься и попытайся получить удовольствие, – обняв меня, мама легко вспорхнула и улетела, как мотылёк, на свет всеобщего веселья.
– А кто хоть этот советчик? – крикнул я ей в след.
– Не знаю. А какая разница? – едва долетело до меня.
– И впрямь.… Никакой разницы, – вполголоса согласился я, усаживаясь за стол.
Встав со своего места, отец поднял бокал, три раза слегка коснулся его серебряной вилкой, приглашая всеобщее внимание к своей созревшей речи.
– Я отлично помню, как Микаль появился на свет, – поняв, что речь обещает быть продолжительной, гости отвлеклись от пиршества и с показным интересом уставились на оратора. – Я помню, как, уже увидев этот свет, Микаль ещё долго не мог принять факт своего рождения. Конвульсивно дёргаясь всем телом и в особенности маленькой беззубой челюстью, он никак не хотел первым криком впустить жизнь в свою грудь. Маленький Микаль раскрывал рот и изо всех сил пытался пробить невидимую заслонку, мешающую сделать вдох. Создавалось впечатление, что он ещё не до конца здесь, не полностью вошёл в этот мир и находится сейчас где-то в другом измерении, может быть, даже вселенной, – входя в раж, отец не прекращал живописать. – На глазах его наворачиваются слёзы, рёбра проваливаются всё глубже. И вдруг – словно большой взрыв! Сотворение мира в его груди, которая жадно наполняется воздухом, он – сам Брахма, вдохнувший в себя новую вселенную. Так виделось это мне. И сейчас, в день твоего, Микаль, совершеннолетия я хочу поднять этот бокал за тебя и пожелать, чтобы ты и впредь продолжал творить мир в себе и вокруг себя и с завтрашнего дня начал дышать полной жизнью!
Обрадованные больше окончанием речи, чем её ностальгической поэтичностью, гости воодушевлённо прокричали «За тебя!» и жадно припали к своим бокалам.
Рассказ, словно киномеханик, запустил в моей голове фильм, собранный из эпизодов моего детства.
Я вспомнил частые беседы с отцом. В процессе моего воспитания он выступал в роли идеологического лидера. Я любил беседовать с ним о жизни, отец умел просто и убедительно рассказать обо всём на свете. Когда я сомневался в чём-либо, то скорее бежал к нему за советом. Теперь я понимаю, что все беседы были проработаны им с точностью военного стратега с тем, чтобы заложить во мне надёжный непоколебимый фундамент идеологически верных убеждений.
В памяти у меня всплыл один из наших разговоров. Было мне тогда лет одиннадцать. Я задумчиво вошёл в библиотеку, где, сидя у камина, работал над очередной научной статьёй отец. Я немного помолчал, глядя на него. Он, как всегда, выглядел неутомимым. На удивление мощная (для деятеля подобной сферы) и благородная стать, очень бодрый взгляд, хотя и блуждающий – было видно, что сознание отца продирается сквозь тернии ещё нехоженых теоретических троп прямо к звёздам. Извечный рабочий костюм: мятые джинсы и футболка с надписью «ФАЛОСОФИЯ – МАТЬ ВСЕХ НАУК». Сейчас мне кажется, что фалософия – это ответвление школы скептицизма, дошедшее в своей мысли до главной аксиомы, ответа на все вопросы, который звучит следующим образом: «Хуй знает». В одиннадцать лет я попытался разгадать этот ребус, но ничего не поняв, заговорил.
– Папа, я хотел спросить тебя…
Добрый, вопрошающий взгляд приглашал продолжать. И я повиновался.
– Мама часто говорит, что я не такой, как все, что я рождён с великой целью. Что меня ждёт яркая, неповторимая жизнь, и я должен быть готов принять её.
– И мама абсолютно права, – откинувшись в кресле, отец улыбнулся так, будто ждал этого разговора. – А ты знаешь, что именно тебя ждёт?
Я отрицательно покачал головой.
– Тебя действительно ждёт невероятная судьба. Тебе предстоит покорить целый мир! Ты побываешь в каждом уголке нашего земного дома, и за тобой будут следить буквально все. Ты увидишь мир и покажешь его людям таким, какой он есть. Ты станешь лучом, осветившим новые грани миропонимания.
– Как в той легенде? Поэтому у меня здесь нет друзей? Чтобы никто не узнал о моей судьбе?
– Нет. Конечно, не поэтому, – рассмеялся отец. – Это плата, которую ты должен заплатить за свою судьбу. Это для того, чтобы тебя ничто и никто не сдерживал здесь, когда придёт пора отправляться в путешествие. Которые ты закончишь, в отличие от героя легенды. Ты ведь хочешь этого?
– Хочу. Но… Мне кажется, я не хочу платить за такую судьбу? Можно купить какую-нибудь другую?
– Судьба не продаётся, сынок. Она есть у тебя с рождения…
– Но, если я не захочу, я смогу просто остаться здесь, с тобой и мамой. Завести друзей и заняться чем угодно ещё. Так ведь?
– Нет. Ты не прав. Над осмыслением судьбы человечество провело ни одно тысячелетие. Много о ней думал и я. В какой-то момент я понял, что судьба – это предопределение. Она как написанный кем-то свыше сценарий. Каждый получает свою роль во всемирном спектакле.
– А если я хочу другую роль? Или вовсе не хочу играть в этом спектакле? – не отступал я.
– Каждый появляется на сцене в свой час. Когда это определено сценарием – его судьбой. Каждый играет ту роль, которая ему предназначена. Кто-то играет осознанно, от того – ярко и честно, получая удовольствие от игры и радуя других; кто-то пытается противиться своей роли, от чего она выходит скучной и неудачной. Такого актёра никто не любит, и сам он не упивается игрой. Ты никогда не будешь таким.
– Так я же могу испортить весь спектакль и начать играть другую роль.
Едва заметно отец сжал челюсть, от чего скулы его стали шире и весь вид несколько грознее. Он мгновение думал, потом расслабился и с прежней мягкой улыбкой продолжил.
– Не выйдет. Если ты оказался на сцене, ты уже играешь свою роль. Если противишься ей и пытаешься испортить спектакль, как ты говоришь, ты – свободолюбивый сопротивленец по сценарию, и это – твоя роль, непонятая, но принятая тобой. Осознай ты её, и игра жизни станет намного интереснее и ярче, – отец посмотрел на часы, было обеденное время, – и вкуснее, – подмигнув, закончил он.
От последних слов внутри у меня стало тепло, и я понял, что дальше по сценарию идёт обед. Осознание этого несколько усмирило во мне огонь противления. Поняв, как мне показалось, слова отца и приняв свою роль, я и впрямь увидел всё в новом свете, более ярком. Казалось, всё как-то вдруг встало на свои места; сцена была сыграна, значит – время новой. Отец взял меня за руку и повёл на новую мизансцену – в столовую.
По пути я понял, что мне не даёт покоя ещё один вопрос.
– Папа, а если, сопротивляясь сценарию, в какой-то момент актёр понимает, что это его роль… Значит, тогда он больше не будет сопротивленцем, нечему будет противиться?
– Верно. Тогда он получит новую роль. Жизнь – необычный, волшебный спектакль. Но ты ведь уже понял, что сопротивленец – это не про тебя. Ведь так? – отец заговорщицки посмотрел на меня, словно мы раскрыли с ним великую тайну и это должно остаться строго между нами.
– Так! – я кивнул, мысленно давая согласие хранить эту тайну. – А откуда ты знаешь, какая у меня роль? Я вот не знаю.
– Я приложил руку к написанию сценария твоей жизни. Ну и ещё я опытнее тебя, – быстро и весело закончил отец.
Это, пожалуй, было самым понятным и неоспоримым аргументом.
– Ты это уже принял, а скоро ещё и поймёшь. Я же говорил, что роль необходимо осознать.
На этом видение прошлого растворилось. На его месте я увидел всю ту же поляну, полную народа. Успевших насытится гостей мама раззадорила на веселье. Вырядив всех в лёгкие металлические жилеты, она организовала любимую праздничную забаву – магнитные догонялки. Суть её в том, что водящий должен за определённое время «поймать» как можно больше людей, запустив в них сильным магнитом, который назойливо будет преследовать свою жертву. Остальным игрокам нужно уклоняться от магнита и по возможности пытаться подставить под удар другого. Радость водящего от поимки беглецов или радость одного беглеца от подставы другого дополняется яркими эмоциями: пойманный магнитом игрок получает отметину из разноцветных жидких красок, которые, как осьминог, выплёвывает магнит.
В этот момент мама, вся в зелёных, жёлтых и фиолетовых красках (ей явно не везло в уклонении от магнита) пыталась ускользнуть от очередной перспективы в виде цветного душа. Я наблюдал за ней, как она с юношеской удалью, словно лесная нимфа, кружилась в лёгком танце среди испачканных гостей. Сколько себя помню, не могу сказать, чтобы она хоть раз была в подавленном настроении, злой или агрессивной. Её всегда окружала какая-то светлая аура. Её движения напоминали, скорее, полёт, нежели ходьбу, словно невидимые крылья носили маму по земле, не давая ступням коснуться тверди. Думаю, она отлично дополняла отцовскую монументальность, его конкретность и непоколебимый примат рационального. От того и участие в моей жизни у неё всегда было диаметрально противоположным отцовскому, хотя и в духе его первоочередной идеи и планов на мой счёт. Глядя на неё в этот момент, я вспоминал свои детские годы и отдельные эпизоды, связанные с мамой.
Она часто рассказывала мне разные сказки, которые, похоже, сама и выдумывала (а может быть, ей в этом помогал отец). Во всяком случае, выходило замечательно. Одна из таких сказок запомнилась мне очень хорошо.
Тот день у меня не очень задался. Конечно, какие могут быть проблемы у десятилетнего ребёнка. А, однако, могут. Естественно, надуманные, как, впрочем, и проблемы взрослых. Точно и не помню, что было не так. Может быть, солнце светило недостаточно ярко или было недостаточно тепло на улице, но точно было прохладно на душе. Промаявшись так весь день, с кислой миной на лице завалившись в кровать, я долго не мог заснуть, ворочаясь с бока на бок. Я долго не решался позвать маму, не хотел подавать вида, что что-то не так. В итоге, взвесив всё довольно рассудительно, я решил, что её мягкий голос и интересные сказки – лучшее средство от тоски и бессонницы.
– Ну и чего ты крылья повесил? – спросила она, появившись в дверном проёме моей спальни. – Не грусти, а то в жизни не будет везти, – она так жизнерадостно улыбнулась мне, что стало ясно: ей в жизни везёт.
Сейчас я порой задумываюсь, грустят ли люди от того, что им не везёт, или не везёт людям от того, что они грустят. Казалось бы, игра слов. Ан нет. Скорее – игра смыслов. Тогда мне не оставалось ничего, кроме как поверить. Тем более, слова звучали убедительно (хоть и не совсем понятно), а главное – успокаивающе.
– Настроение плохое. Вот даже уснуть не могу, – пожаловался я.
– А хочешь, я расскажу тебе сказку о том, кто никогда не вешал нос, то есть крылья?
Она, не дожидаясь ответа, зная его наперёд, села на край моей кровати, устроилась поудобнее и начала.
– Жила-была на одном маленьком острове стая птиц. Жизнь их текла размеренно и однообразно. Удивительным в ней было одно – все птицы напрочь забыли, что умеют летать. Между ними ходили слухи, что когда-то давно первые птицы владели этим искусством, но корни этих россказней уходят так глубоко, что и не разобрать, правда это или вымысел. Так или иначе, но все птицы из ныне живущих на острове знать ничего не знали о полёте, давно приноровились ходить по земле, жить в норах и нередко жаловались на крылья, непонятно зачем данные им природой. Когтей на них не было, пальцев – тоже. Способны они были лишь беспомощно раскрываться и складывать вдоль тела, разве что красиво было, но и красоты этой птицы давно уже не замечали.
Но вот в стае объявился один любопытный птенец, который не давал остальным покоя, пытаясь всё разузнать про полёт и предназначение крыльев. Звали его Раки. Над ним смеялись, называли глупым наивным романтиком. В какой-то момент он пропал. Никто не знал, куда он подевался. Вскоре все решили, что с ним попросту что-то случилось. «Да и ничего, – подумали они, – каждый день с кем-то что-то случается».
На самом же деле с ним произошло самое невероятно, что только могло. Постигнув умение летать, он гордым парящим ангелом в один прекрасный день пролетел над головами своих сородичей. Поначалу никто не поверил своим глазам. Поверив, как водится, кто-то стал завидовать, кто-то ненавидеть его за то, что взлетел по социальной лестнице, так сказать, в прямом смысле. Но нашлись и те, кто стали брать с него пример, пытаясь научиться полёту.
А он день ото дня летал всё лучше, красивее, умелее и выше. Он научился улетать далеко за пределы их насиженной полянки и стал рассказывать своим последователям о мире за пределами их собственного, который оказался прекрасным и безграничным.
Последователи Раки быстро смогли освоить азы полёта. Они взмывали вверх, могли немного парить на ветру и преодолевать небольшие расстояния. Но, оказавшись не в силах продолжать упорно учиться, они решили, что это предел возможного для них.
Тогда Раки решил дать им новый пример, показать, что нет предела и любой благодаря усердию сможет улететь так далеко и так высоко, как только пожелает. «Вы знаете, что я родился и вырос рядом с вами, – сказал Раки. – И что я так же, как и вы, долгое время не верил в то, что птицы рождены для полёта. Но я смог и показал это вам. Я научил летать и вас. Теперь же, видя ваше неверие в безграничность наших возможностей, я хочу дать вам новый урок».
С этими словами он взмыл ввысь. Он летел всё выше и выше, пока не превратился в точку и не исчез из виду вовсе. Больше его так никто и не видел.
Все решили, что он улетел с Земли. Но также все поняли последний завет своего лидера и учителя. Ему стали поклоняться и следовать его примеру, передавая умение летать.
– А что было потом? – нетерпеливо спросил я.
– Есть разные версии. Кто-то говорит, что со временем, слепо поклоняясь Раки, птицы упустили суть учения и стали вновь терять умение летать, пока не забыли, для чего им крылья. Но я верю, что потомки усвоили урок Раки и сохранили его самую суть. Может быть, хотя бы некоторые из них.
Мама закончила свой рассказ и, укрыв меня поуютнее одеялом, сказала:
– Надеюсь, история о Раки окрылила тебя?
– Да! Я бы хотел научиться летать выше всех и быть примером для остальных.
– И ты будешь, дорогой. Я знаю. Но об этом я расскажу тебе в следующий раз. Спокойной ночи.
Погладив меня по голове, она улетела прочь. Почему-то сказка эта произвела на меня сильное впечатление. Я ещё долго думал о Раки и его истории. Примерял на себя его роль и так и уснул, воображая себя большой красивой птицей, парящей во все пределы, куда только взора хватает.
На следующий вечер мама исполнила обещанное. Она сама поднялась ко мне в спальню, чтобы рассказать новую историю.
– Сынок, не так давно папа поведал мне одну древнюю легенду, о которой он узнал в ходе своей работы. Он тогда занимался изучением вопроса о богоискательстве и устройстве мира. В какой-то старой библиотеке он наткнулся на дневник одного из таких искателей. Вот всё, что от него уцелело.
С этими словами она передала мне ветхий дневник, который, казалось, рассыплется в пыль от малейшего прикосновения. Обложка его была вся измятая, обуглившаяся по краям, видно кто-то пытался его сжечь. И с какими-то страницами это удалось. Остались отдельные прокопчённые серо-жёлтые листы с на удивление отчётливо видневшимся текстом.
– Я оставлю его тебе, если ты захочешь. Но сперва расскажу то, что отец узнал, изучая его.
Я мало что понял, но мне было страшно интересно, что может скрывать в себе такая старая вещь с богатой и непростой историей. Я уже видел себя археологом или следопытом, кем-то следующим по стопам неизвестного учёного. Но голос мамы прервал мои фантазии.
– Автор этого дневника долгие годы, как и твой отец, искал ответы на вопросы, мучавшие человечество с древних пор. Вопросы эти о мире, о нашем месте в нём, наконец, о Боге как, судя по всему, об одном из участников человеческой жизни. Неизвестный автор сравнивает человеческий мир с раскрытой перед нами книгой, читать которую волен каждый человек. И беда, по его мнению, лишь в том, что каждый читает свою главу в отдельности от целого произведения и, следовательно, от контекста. Поэтому мы так много не знаем о себе и своей жизни, поэтому наши мнения относительно самых главных и, порой кажется, простых вопросов столь различны. Так, изучая религию, например христианство, нам необходимо целиком прочитать и усвоить Библию. Недостаточно в совершенстве знать её отрывки, не будучи знакомым с произведением целиком. Поняв это, исследователь решил, что для постижения мира нужно изучить его целиком хотя бы одному человеку, который потом сможет нести это знание людям, давая пример.
– Совсем как Раки? – с восторгом открывшего нечто новое учёного спросил я.
– И правда. Совсем как Раки. А я и не заметила.
– Вот такой я сообразительный! – загордился я.
– Очень, – улыбнулась мама. – И я так рада, что настолько сообразительный. Это всё упрощает… Ну так на чём я остановилась… Ах да! Последние записи в дневнике преисполнены верой в истинность этой теории и успех идеи в целом. В ходе своих скитаний по миру учёный, по его же словам, открывал для себя новые аспекты жизни, словно действительно прочитывал незнакомые эпизоды давно знакомой книги. К концу своей жизни он уверовал в то, что преодоление всего пути целиком приблизит человека к Богу. Он видел в познании мира познание Бога. Таким образом, писал автор, богоискательство – процесс, имеющий начало, но так и не возымевший конца, – стало возможным превратить в богонахождение, что суть не одно и тоже.
Мама запнулась, поняв, в какие дебри потащила моё неокрепшее сознание. Я сидел на кровати, опрокинувшись в подушки и, наверное, очень смешно и глупо хлопал ресницами; увидев меня, мама рассмеялась.
– Тебе интересно? – спросила она
– Очень интересно. Ещё интересно, чем всё закончилось. Расскажи, пожалуйста.
– Закончилось всё тривиально. Хозяин дневника не смог осуществить свой план. Слишком поздно он пришёл к своей теории, и слишком объёмной оказалась книга мира – он умер, так и не дочитав. Папа очень серьёзно подошёл к разбору идей этого выдающегося человека и решил, что он может быть прав. А значит, его труд может начать и довести до конца кто-нибудь другой. И папа сделал всё возможное, чтобы ты смог, мой милый.
– А почему вы решили, что я бы захотел, и не спросили меня?
– Потому что любим тебя. Знаешь, раньше в аристократических семьях, которые совсем недавно именовались мажорами, было заведено планировать судьбу своего ребёнка и, так сказать, заранее оперять ещё не вылупившегося птенца, чтобы он смог летать выше всех. А птенцы и рады были такому. Они не превозмогали самих себя и череду сложностей, а просто следовали плану предков и были очень рады плыть по тёплому и приятному течению.
– Это были плавающие птицы?
– Нет. Это у меня сравнение такое с птицами, – смутилась на секунду мама. – Они были людьми, как мы. И мы с папой, как они, решили заранее позаботиться о тебе и твоей судьбе.
Она с любопытством следила за моей реакцией на рассказ. Немного подумав, я удовлетворил её ожидания, серьёзно и строго сказав:
– Вам повезло, что мне эта история о путешествии нравится. Но больше так не делайте.
Кивком дав обещание, мама из моих воспоминаний снова растворилась за дверью.
Зато реальная она появилась напротив, выудив меня из омута памяти.
– Дорогой, пока все заняты игрой, я хочу преподнести тебе свой маленький подарочек. Помнишь, в детстве ты потерял одну вещицу? Я нашла её и припрятала на особый случай. Мне кажется, это будет символическим подарком тебе на совершеннолетие.
Она достала небольшой сверток, опоясанный цветной лентой, причудливо закрученной в бантик. Я потянул за один его конец, лента змеёй скользнула вниз и вместе с обёрткой упала на землю, явив сам подарок. Это был тот самый дневник. Такой же, каким я его помню. Когда-то давно я начал освоение мира с опушки леса за нашим домом, где в начале осени, ведомый тайнами детской логики, и решил зарыть дневник под деревом. Прошла зима. За это время я успешно позабыл о дневнике, а, когда вспомнил, уже не смог найти. Это действительно был символический подарок – настало время всерьёз продолжить работу неизвестного учёного. Пусть его дневник будет моей личной библией в процессе богонахождения.
Вслед за мамой поспешили исполнить ритуал поздравления и все остальные. Выстроилась вереница гостей с подарками. Каждый по очереди подходил ко мне, говорил и дарил какие-нибудь глупые вещи, после чего передавал эстафету следующему.
В самом хвосте, ожидая свой черёд, расположились отец и мой наставник. Глядя на них, беседующих о чём-то своём, я как-то абстрагировался от остальных гостей, чисто механически принимая всё новые подарки и поздравления, я гадал, что же мне подарят эти двое. Каждый из них внёс свой неоценимый вклад в моё развитие, и я понимал, что оба они ждали определённых дивидендов от этого вклада, что для них этот день не менее важен, чем для меня. Ведь человек судит о своей значительности не только по своим достижениям, но и по достижениям того, к чьему успеху он приложил руку. И в этом смысле они, как и я, были у черты переосмысления своей персоны.
С моим отцом вы уже знакомы. Настало время представить вам и наставника, второго по авторитетности мужчину в моей жизни.
Наставника звали Рон. Я сначала из баловства, а потом из глубокого уважения называл его сенсеем. Дело в том, что саженец его генеалогического древа укоренился в стране восходящего солнца, где не одно поколение его предков были гордыми и известными самураями на службе различных даймё (по-нашему, господин). Так продолжалось до реставрации Мэйдзи – эпохи заката самурайства как сословия. Тогда-то предки сенсея, не сумев найти себе места в новом индустриальном мире, где всё более опрощалась и сходила на нет идеология бусидо, покинули Японию. За несколько веков невероятный по своей природе и силе ветер перемен занёс их в Россию, где уже успел вырасти новый небольшой генеалогический садик, в котором из поколения в поколение передавались и ревностно чтились старые заветы сословия.
Волею судеб Рон попал в нашу семью. Так, по его же словам, сенсей обрёл нового даймё и занялся воспитанием его отпрыска в лучших самурайских традициях.
В результате нескольких поколений кровосмешений Рон практически утратил внешнее сходство с предками: форма и разрез глаз его путали наблюдателя, едва-едва намекая на связь с востоком; цвет кожи также не выдавал его и ничем не отличался от обычного для человека, проживающего в полувечной мерзлоте Сибири; в чертах его всегда гладко выбритого лица мог найти какую-то разгадку разве что антрополог или, на худой конец, физиогномист. В общем, на первый взгляд едва ли он чем отличался от миллионов других россиян, в чей геном за известные три столетия успел закрасться азиатский компонент.
А вот то, что скрывалось за русифицированным дизайном, было стопроцентной японской прошивкой, если можно так выразиться. Рон был образцовым преемником традиций своих праотцов, сумевшим пропустить сквозь всё своё существо философию бусидо и безупречно следовать ей в повседневной жизни. Со временем, правда, не переставая восхищать, сенсей стал казаться мне заблудившимся путешественником во времени, эдаким музейным экспонатом, от знакомства с которым остаётся смешанное чувство: трепета от осознания его ценности и грусти по давно минувшим временам.
От того бесконечно радовала предоставленная мне возможность прикоснуться к этому артефакту былой эпохи и постичь тайны древней Японии, сокрытые в нём.
Родители мои разумно расценили, что с таким наставником, как Рон, беспроигрышной будет ставка на моё образование по системе анскулинг. С раннего детства моё воспитание под шефством сенсея началось с так называемого им «закона сыновней почтительности». По сути своей, это были беседы, посвящавшие меня в святые святых восточной мудрости, из которой я впервые постигал важность семьи и моральный императив почитать родителей, а в особенности отца и его волю.
Позднее своими уроками сенсей заменил мне школу, занятиями кендо и тайдзюцу – тренера, беседами и совместным досугом – друзей. Он говорил: истинный смысл бусидо в том, что самурай – это не просто воин, но всесторонне развитая личность, безупречный дух в дисциплинированном теле. От того он, как и все уважающие себя самураи, был прекрасно образован не только в боевых искусствах, но и абсолютно во всех дисциплинах, которые преподавались у нас в школах. Мы часто прогуливались в нашем саду, в такие моменты сенсей очаровывал меня историями о своих предках. С его слов я узнал, что самурай пребывал в постоянном ожидании смерти, что, однако, не тяготило его дамокловой катаной, а напротив, наполняло вкусом к жизни. Каждый самурай прекрасно знал, что этот день, этот час, этот миг может быть для него последним, от того особенно ценил каждую минуту, умел видеть красоту жизни в людях, природе, тонко чувствовал окружающий мир. Сенсей говорил, что человек, готовый к смерти, видит всё в полном цвете, чувствует жизнь в каждом вздохе и посвящает себя саморазвитию. Именно поэтому многие самураи были талантливыми поэтами, художниками, скульпторами.
Истории его о героях давно минувшей эпохи будоражили моё юношеское воображение. Постоянно обучаясь и тренируясь с сенсеем, я видел перед собой достойный пример, которому страстно желал подражать.
В то время бусидо был моей настольной книгой, к которой я обращался за советом в минуты сомнения. В нём я почерпнул главные постулаты учения, среди которых одно из главных мест занимало упорство самурая. Считалось, что оно необходимо не только в достижении поставленных целей, но и в выполнении сложнейших задач. Пытаясь стать самураем хотя бы в собственных глазах, я постоянно требовал у сенсея и отца дать мне задание как можно невыполнимее. Потом, внутренне разрываясь между ненавистью к себе за это и фанатичным следованием принципам бусидо, я с великим усердием достигал намеченных результатов, благодаря чему, как мне казалось, становился чуточку «самурайнее».
Пока я предавался ностальгии, череда гостей подошла к концу, и передо мной оказался сенсей. Держась, как обычно, гордо, твёрдо и решительно, он чеканным шагом приблизился ко мне. Сдержанно и ободряюще обратился:
– Микаль, – голос его заставил почувствовать себя намного увереннее, мне даже стало как-то стыдно, что я, ученик такого сенсея, так малодушно волнуюсь в этот день. – Ты всегда жадно впитывал мои уроки. Настало время передать тебе мой прощальный завет. Истинный самурай, отправляясь в поход, давал три обета: забыть свой дом, забыть о жене и детях, забыть о собственной жизни. Я знаю, что в душе ты – истинный самурай. Потому справишься с этим испытанием, – едва улыбнувшись, он продолжал. – Жены и детей у тебя нет, так что тебе уже на одну треть легче. Дом твой отныне – весь мир, и жизнь твоя посвящена ему. Помни об этом и с достоинством отправляйся в поход.
Сенсей передал мне небольшую коробочку, которую я тут же раскрыл. В ней оказался необычный макет Земли размером с теннисный мячик, который, если сконцентрироваться на определённой точке, мог увеличиваться в размерах и на выскальзывающем из него гибком дисплее проецировать местность, увеличивая масштаб так, чтобы возможно было всё разглядеть. Полезной особенностью устройства была функция, закрашивающая участки Земли, в которых побывал владелец «мячика», в другие цвета. Сейчас он демонстрировал мне наш родной город, словно изображаемый спутниками Земли, и быстро затушёвывал его красным.
– Изготовлен специально для тебя и твоей миссии, – пояснил сенсей. – Надеюсь, он будет для тебя постоянным ориентиром, показывающим, какой путь ты уже прошёл и сколько тебя ещё ждёт впереди. Сейчас не закрашено и сотой процента всего шарика. Но известно, что дорога в тысячу ли начинается с первого шага.
– Спасибо. Спасибо Вам за всё, сенсей. Я пронесу в своём сердце и разуме каждый ваш урок.
Вытянув руки вдоль тела, сенсей поклонился, не отрывая от меня взгляда. Я поклонился в ответ. Несколько секунд мы стояли так, наклонившись и глядя друг другу в глаза. Потом он едва заметно кивнул, выпрямился и, резко развернувшись, пошёл прочь.
Он не был бесчувственным или несентиментальным человеком. На своём примере он не раз доказал мне, насколько чувственен и поэтичен самурай. Такое холодное прощание сперва огорчило меня: естественно, я ожидал чего-то иного. Но потом я понял: каждое слово и действие его, прощальная церемония – всё это было его уроком мне. Он в последний раз показал, что значит быть истинным самураем. И я знал, что должен усвоить его всецело.
– Уделишь ещё несколько минут своему отцу? – я обернулся на голос, вероятно, мысли о сенсее занимали меня несколько дольше, чем я думал. – Завершая сегодняшний вечер, я бы хотел ещё раз поздравить тебя и символическим жестом распахнуть перед тобой врата в мир и новую жизнь.
Он положил руку мне на плечо и повёл в сторону непонятной горки, выросшей посреди поля и скрытой красной тканью. Одна за другой нас осветили вспышки журналистских камер – ещё одно символическое посвящение в новую жизнь.
– Сын, это мой тебе подарок в столь знаменательный день, – громко и отчётливо (явно не для одного меня) произнёс отец. – Надеюсь, ты быстро подружишься с ними, ведь отныне они – твои верные спутники, твои друзья и товарищи, глаза – одновременно твои и миллиардов зрителей! Знакомься же!
Завершив речь, он одним рывком явил всем нам то, что скрывалось под тканью.
Это были три автоматически пилотируемые видеокамеры, которые безмолвными, всё запоминающими спутниками должны были отправиться за мной хоть на край света. Чёрные, каждая размером с овчарку, какое-то время они неподвижно лежали на земле. Потом на каждой из них инфернальным красным глазом вспыхнул индикатор, камеры взметнулись вверх и на высоте метров трёх выстроились в ряд. В таком своём положении они напоминали три головы могучего и пристально наблюдающего за мной цербера, охранявшего не то вход, не то выход в потустороннее царство.
Итак, я перешёл Рубикон. Или Стикс?…