День был тухловатый. Один из тех, когда диктор старшего канала только кривит губы и трещит про Америку. Когда без календаря ясно, что это вторник – такой же как вчера, такой же как завтра, в котором ничего не водится, а если что и было, то сдохло со скуки.
Хотя если сдохло – это всё же новость. Прогресс. А тут одна квартирная кража и два вялых суда по оскорблению памяти.
Вот и стоило идти в кримкоры?
Вика думала, что уж им-то точно не надо фигачить себя с утра отвёрткой – у них каждый день адреналиновый коктейль: жмуры, омоновские сафари, падучая на заседаниях окружного. А здесь та же бодяга, что снаружи: опера бабятся, источники ссутся даже под эмбарго, и ещё народец поизвёлся, максимум может соседа газом уморить – и то по пьяни.
В общем, хуерга плюшевая.
Целыми днями лазаешь по всем щелям, стараешься выковырять что-нибудь стоящее, а находишь только грязь под ногтями.
Вика даже позвонила своему экс-милому в приёмный покой, нет ли чего, даже какого-нибудь бытового ножевого. Нет. Два дня тихо, только «иная пневмония».
– Вот всю дорогу у тебя так, – сказала Вика Серёге со вздохом.
Тот даже сделал вид, что обиделся. Но так-то ему приятно, что она продолжает. Звонит вот, а то даже зайдёт. Она знает. Про серёг Вика всё знает.
Грянуло ближе к четырём, когда она уже готовилась идти в монтажку – начитывать областную сводку. Раз своего нет, придётся занимать у старших.
Не пришлось.
Телефон заныл редким голосом – она и забыла об этом рингтоне: Фиона Эппл со своим главным хитом. Вика недоверчиво посмотрела на имя звонившего. Неужто у нас сегодня Рождество?
– Да, – сказала она дурашливым мультяшным голосом, – что-что у нас сегодня?
И тот, что на другом конце (что за дичь в самом деле, какой ещё другой конец?!), сказал, что, похоже, началось. Что пошло. Поехало.
– Пошли! Поехали! – заорала Вика оператору, ворвавшись в подвальную «комнату релакса», где посреди бытового хлама, банных веников и микрофонных стоек лежал на диване Лёха Тунец.
Тунец втыкал в планшет, и появление Вики его ни фига не обрадовало. Он состроил кислую рожу, кряхтя приподнялся, оперевшись на локоть, и спросил:
– В морге опять что-то срочное?
– Иди ты! – огрызнулась Вика. – Ну давай уже бегом! Упустим!
– Игоря возьми.
– Нет Игоря.
– Игорь есть, – не согласился Тунец, – просто ты всех уже достала со своей ебаниной. А я дядя пожилой, мне вредно скакать по огородам.
Вика сказала «сука», а потом ещё «блядь» и «пиздец». Тунца это всё не заинтересовало.
Он снова улёгся на диван, сложил на груди руки и стал показательно разглядывать потолок.
– Смена кончилась два часа назад, – озвучил своё алиби Тунец.
И не врёт, гад. Кончилась. А два других оператора на выездах.
– Лёша, ну пожалуйста! – Вика даже нырнула внутрь «релакса», чего предпочитала никогда не делать, чтобы не наступить на что-нибудь неприятное или не схватиться за что-нибудь подозрительное. Конечно, тут же зацепила какую-то плошку, кастрюлю или что оно там – гремящая хренотень со звяком отлетела в груду другой металлической ерунды.
Тунец, слушая эту музыку апокалипсиса, состроил рожу-улыбаку, точно у какого-нибудь клоуна-людоеда. Высунул припухший белёсый язык, почавкал.
– С тебя ужин, – объявил он цену своей благосклонности.
– Блин, ну что ещё за подкаты-то?!
– Подкаты! – забулькал, подавившись смехом, Тунец. – Всё у тебя весна в одном месте. Жрать дома нечего. Купишь, короче.
Центральный проезд – это одно название. Никакого проезда, ничего центрального. Старый дом быта, кое-как перелицованный в торговый центр, точнее в «торговый центр». Плюс пара хрущёвок, парк вокруг холма, разрезанный напополам ступенями непонятно куда, вот, собственно, и всё.
Здесь есть аллея с вечно молодыми ёлками, которые то и дело торжественно высаживают разные депутаты. Ёлкам место не нравится, и они мрут: сохнут, рыжеют и наносят аллее репутационный ущерб. Их выкапывают и меняют на точно такие же, только ещё зелёные. После этого всё повторяется.
Вот между этой аллей и ТЦ они и произрастали – ментовские. Семь-восемь сине-зелёных теней. Почему зелёных? Игры закатного солнца. Или, может, ёлки так шутят.
Вика и Тунец подбирались к ним аккуратно, можно сказать, с подветренной – хоть общие виды взять, и то хлеб. Но вообще нужно поближе – а то мертвец почти неразличим. Кулёк в ссаной луже какой-то.
На полусогнутых, как будто это могло сделать их более незаметными, Вика и Тунец – камера и манипулятор – крались к спорящим ментовским. Потом наверняка выяснится, что один из них фээсбэшник, другой – эмчеэсовец, а двое, например, вообще секьюрити из ТЦ, но пока все они единый прихват.
Вика чувствовала, как стук сердца переползает в кончики пальцев: руки подрагивают от предвкушения мгновенного гибельного счастья за секунду до того, как сине-зелёные наведут на неё антенны и растопырят жвалы. В этот момент и откроется спрятанное за их брюшками тело. Сенсационный мертвец. Убийство века.
Страшный кулёк будет схвачен камерой и утянут. Распотрошён. Переварен и отрыгнут кричащим птенчикам. Наши птенчики заждались.
Менты начали оборачиваться, и Вика тоже быстро оглянулась на Тунца – не провафлил ли момент. Нет, хоть в этот раз работает нормально. Вика развела руки и нарисовала на лице блядскую улыбку превосходства. Так можно попробовать выкружить у сине-зелёных ещё секунд пять.
– Так! Отойдите! – Но Вика уже увидела всё, что ей было нужно. Камера наверняка тоже.
У трупа не было изогнутой шеи или разбросанных в стороны ног и рук. Мешок и мешок. Вика даже не сразу сообразила, что это плащ-палатка так облепила тело и трудно разобрать, где теперь что. Вот пятно крови – да, пятно большое, интересное.
– Ещё один?! – крикнула Вика в ответ.
Ближайший ментовской зло скривился. Из-за него показалась красная рожа замначальника УВД.
– Михал Семёныч!
Майор Вику явно узнал, но сделал вид, будто о чём-то срочно задумался, и срулил в сторону.
Ментовские, вопреки ожиданиям, не бросились всей толпой к журналистам: трое стали забирать вправо вслед за майором, ещё двое тупо топтались на месте и только пара сине-зелёных попробовала даже не бежать, а идти навстречу Вике, делая какие-то невнятные преграждающие знаки.
– Зона закрыта!
– Отойти!
Вика тоже вильнула в сторону майора. Пока она была быстрее этих туповиков. Может, и дальше…
– Господи! – выдохнула Вика.
Хвост, который они теперь спешно пытались накрыть курткой, был большой, рыже-белый. Опрятный, почти игрушечный. Даже непонятно, как его так деликатно отрезали. Может, мыли потом? Или это сейчас уже отработано – как скальпирование, например?
Вика тряхнула головой. А у двух ранешних трупов хвостов не было? Вот это, чёрт, история!
– Лёша, снимай!
Но и без руководящего указания Тунец уже обошёл ментовских с фланга. Всё же профессионализм пропьёшь, но не сразу.
Тунец менял планы, чтобы поймать сразу хвост (его уже закрыли, но краешек всё равно высовывался), размахивающих руками ментовских, труп, урну, два кирпича и тряпку, которыми «огородили» место убийства. Кровавая лужа. Хвост. Лужа и хвост. Урна и менты.
Может, Лёха даже оправдается этой съёмкой за свои постоянные проёбы в последний месяц. Может, его даже вынут из подвала снимать что-нибудь для краевых старших. И Вику тоже. Такую картинку и старшие запросят. И может, даже будет спецреп. Да наверняка.
– Та-а-ак! – раздалось справа.
Тунец полетел на землю, прижав к груди камеру. Несколько раз получил с ноги по рукам и в корпус, продолжая прикрывать бесценное фоторужьё. Откатился, вскочил и понёсся на фиг – зигзагами.
– Что за хрен! – заорала Вика, отшатнувшись от двоих сине-зелёных, напавших на оператора. – Не трогайте меня!
Её никто и не трогал.
Заявку на сюжет сбросила по пути. Теперь главное – быстро отмонтироваться и чтобы Вителло до этого не захотел смотреть материал, а то можно завязнуть и не попасть в восьмичасовой выпуск. Директорское трусло ещё, чего доброго, будет ждать согласования с ментовскими, и тогда историю вообще заберут в крае. А история-то приличная. ТЭФИ не ТЭФИ, но мало ли как развернётся.
Не хрен собачий.
«Хонда» с перебитым крылом, дверь, которая не хочет открываться, лестница: двенадцать, восемь и ещё четыре ступени. Пыхтящий за спиной Тунец, который беспрерывно ноет про пострадавшие ребра. Это он довольный. Недовольный бы он орал.
Дверь монтажки, вторая дверь монтажки. Да, Игорь, прямо сейчас. Ну останови Катин сюжет. Я сказала, останови! Сейчас увидишь!
– Прямо то же самое? – спросил заглянувший Вителло, а Вика услышала: «Тебе твои мудаки не пытаются продать ещё одну туфту?»
– Близнецовый жмур, – подтвердила Вика значительно.
– Надо же, – то ли недоверчиво, то ли просто удивлённо отозвался Вителло, – в самом деле маньячило, значит. А ты говорила, день фиговый.
– День без трупа по-любому тухловатый.
Вителло начальственно ухмыльнулся.
– Ну вот видишь, стал поживее. А я вот на твоём убивателе бутылку проспорил, – пожаловался он.
– Думал, два прежних случая – не в связке?
Вителло ничего не сказал. Он только многозначительно приподнял бровь, что можно было трактовать как угодно: от «Ну думал – и что?» до «Маловато знаешь, Викуля. А то, что тебе кажется связными выводами…».
– Про маньячилу говорить в эфир даже не думай, – предупредил Вителло.
– А я и не думаю.
– Отсмотрю, – пообещал директор и исчез.
Начитала текст быстро, но режиссёр Игорь долго возился с нарезкой, жаловался на прыжки Лёхиной камеры и фиговый свет.
– Наоборот, аутентично вышло, – взялась спорить Вика. Ей правда понравилась картинка прифронтовых съёмок, которая внезапно вылезла на монтаже.
Вителло позвонил за девять минут до эфира.
– Сюжет мы снимаем, – безо всяких прелюдий сказал он.
– Ты спятил?! – завопила Вика.
Вителло вздохнул. Подождал, пока Вика проорёт первую порцию проклятий. Чем-то там (зажигалкой, наверное, у него всё время под рукой эта негорящая зажигалочка) пощёлкал и вдруг, очень чётко поймав паузу, врезал:
– А ты в курсе, чьей собаки это хвост?
Она снова разложила фотографии – теперь не по годам, а по выразительности. Конечно, кадр в детской военной форме (сколько ему тут – девять, одиннадцать?) – лучший с огромным отрывом. И как он здесь хохочет! Прямо слышно.
– Школу надо его именем, – сказала она, разглядывая руки, обнимающие на фото самодельную винтовку.
– Думаешь, так серьёзно? – охнула Галка.
Вера даже не удостоила её ответом. Куда уж серьёзнее. Такая история не просто так даётся.
– Может, не надо пока накалять? – попробовала вильнуть Галка, но Вера на неё так зыркнула, что та вздохнула и закивала:
– Да, надо, наверное, надо…
Жертва – их выпускник, и именно из бывшего Вериного класса. Кишки наружу, как у какой-нибудь собаки. Подарочек.
Она помнила его: ушастый мальчишка со шрамом на щеке. В хоре пел. Не то чтобы хорошо, но самозабвенно, высоким таким голоском. Кастрат. Она про себя звала его «кастратик». Приятный пацан. Вроде даже не хамил никогда. Сейчас таких не делают.
– Начали делать газету? – спросила Вера, гладя пальцами заломанный по краям снимок классного построения.
– Газету?
– И вообще оформить надо при входе. Чтобы было куда цветы положить. Захотят же положить. В 96-й, когда погиб их доброволец, не догадались…
Она осеклась. Это лишнее или нет? Сейчас уже так говорят – доброволец? Пора бы уже говорить, в самом деле-то! Стыдятся всё, а чего стыдиться-то? Но, может, и есть причина. Вера внимательно смерила подшефную (это она так про себя её называет – «подшефная», пусть и директор). Галка вроде даже не заметила. Или сделала вид, что не заметила. Главное, чтобы не побежала докладывать.
«Это я про неё сначала всё расскажу», – подумала Вера.
– А-а, – прорезалась Галка, – мемориал.
Мемориал.
Вера вдруг – внезапно и для Галки, и даже для самой себя – заплакала. Слёзы брызнули из глаз злыми клоунскими фонтанами – как и не свои… этот погибший мальчик и ещё другой. И её собственный сын. Он не имеет к этому никакого, нет. Он утонул. Но сейчас, когда эти мальчики… Когда они как один встали на защиту… он тоже, тоже один из них… У него тоже была вот такая фотография – с деревянной винтовкой… и шрам – только не на щеке, а на левой ладони. А его мать… мать кастратика – как она выглядела?..
– Вера, Вера, ну что ты! – Галка схватила её за плечи своими пухлыми лапищами, потащила к столу, в стакан, – на, на, выпей… да ты что… да мы все вместе… ты правильно говоришь… наш герой.
Она так скулит ночью, что теперь все сны булькают и растворяются в этом собакоплаче. И поэтому во сне у Ани тоже негабаритки. Они ничего не делают. Они только смотрят. Только это всё равно не «смотрят». Это – СМОТРЯТ.
Анино сердце не разжимается. Как сжалось два дня назад – так и залипло, слиплось, свернулось холодной сколопендрой. Противное маленькое сердце. Оно тоже требует плакать, оно тянет туда, где на бурой подстилке из тряпок, старого покрывала, какого-то бумажного мусора мучается Рыжая.
У неё лапа. Она дёргается и щурит глаза, когда пробует на неё наступать. И отпрыгивает. Будто от лапы отпрыгивает.
К лапе надо бы, наверное, что-то примотать. Но как это делают на живых? Да ещё Рыжая в страхе корчится, когда пробуешь протянуть руку к спине. У неё скоба. Аня так и не сообразила, как потрохи её воткнули и почему шкура перестала кровить. А может, она кровит, но просто под шерстью не видно?
Аня пробовала, гладя Рыжую по голове, посмотреть, что там сейчас со спиной, но собачина в ужасе отшатнулась, снова испуганно завизжав.
Аня стала её уговаривать: «Ты что, ты что… всё хорошо…», но выходило совсем жалко. Кто бы пожалел саму Аню… И Аня решила – Милке. Милке тоже всех жалко, хоть она и храбрится. Скалится, лепит кривую ухмылку, а сама жалеет.
Вот и Рыжую. Рыжую – наверняка.
– Рыжая собака по имени Рыжая, – скептически заметила Мила. – Без хвоста. А что из спины торчит?..
Аня рассказала. Мила фыркала и дёргала головой, будто рассказ лип ей на лицо, а она хотела его стряхнуть. Посматривала одним глазом на Рыжую.
– Ты же знаешь, что её сдать надо? – перебила Мила, когда Аня дошла до того, как, бросив велосипед, пробовала тащить Рыжую, а та огрызалась – но не страшно, вымученно. Как мама, когда…
– Не надо, – попросила Аня.
– Не надо! – передразнила Милка, вскочив со стула и взявшись внимательно рассматривать Рыжую. – Куда она у тебя гадить-то будет?
– Я ей пелёнку стелю.
– Она же здоровенная.
– Ну.
– Ну и как?
– Ну и так.
– Дурнина какая-то, – поделилась анализом Милка.
Рыжая опять заскулила. Милка протянула к ней руку, и собака попыталась отодвинуться. Только некуда.
Милка всё равно взялась гладить её по голове и хватать за ухо.
– Её, наверное, ищут все, – сказала она. – Ты её не фотала? Смотри, могут найти. Брат говорит, даже если не выкладывать, могут просканировать в телефоне фото.
Аня только хлюпнула носом. Ищут, а то как же. Может, даже прямо сейчас общупывают двор, траву и кусты, на которых кровь, подъезд.
Сейчас вот позвонят в дверь…
– Меня родители убьют, – заныла Аня.
– Пусть лучше родители.
– Ну не выкидывать же её. Ты же про сдать не взаправду?
Мила смерила подругу мрачным взглядом.
– Сейчас лапу бинтовать будем, – сообщила она. – Пасть будешь зажимать, чтобы не вопила. И сама только не реви. Ещё на тебя добровольцы сбегутся.
Окно зала комиссий выходило прямо на площадь. Достаточно отдёрнуть штору, и ты уже будто в толпе. Тима пару раз аккуратно выглядывал: та же ерунда, что и раньше. Человек, может, тридцать, а шуму от них – как от русской весны.
Замначальника УВД позвонил – с издёвкой поинтересовался: ну что, разгоняем? По всем регламентам положено.
Да, блин, регламенты. Разгонишь тут.
– Ты чего опять завис? – с неудовольствием поинтересовался председатель. – Уснул? Давай-давай, я жду.
Тима вздохнул, посмотрел на подготовленную справку, но, поморщившись, сразу же заговорил о другом:
– Ну, юридически мы посмотрели с Людмилой… – Он тут же напоролся на председательскую ярость в стёклышках председательских очков.
– Что вот ты мне «юридической» в нос тычешь! – рявкнул шеф. – Ты по делу скажи!
По делу, да? Тима зачем-то погладил пальцами ухо, подёргал мочку.
– Так-то ликвидаторы – никакое не боевое братство, как тут истерил Борис Александрович, – сказал он. – Среди них ветераны есть, но ещё пацаны из молодёжек и просто шваль разная. Они так у нас ещё и корочки попросят…
– Решат – будем и корочки выдавать, – отозвался председатель. – Твоё какое дело?
– Как собачки какие-то за ними бегаем…
– Никуда я не бегаю! Собачки! Я от вас, говнюков, жду предложений, а вы только ноете. Тима, кончай мне яйца крутить, понял?! Вы с ментом говорили?
– Говорили. А что он тут? Ну, три трупа. Да, все ликвидаторы, но это же неофициально… мы не будем подтверждать, он, само собой, тоже. Город у нас небольшой. Он хочет без особого шуму через пару дней провести облаву. Правда, эти вот плясуны под окном не хотят ждать. От них был тут в лампасах один. Орал: мы – государству, а нам что – собачьи хвосты?! Справедливости, там, кричал. Выйти прямо сейчас на этого партизана, кричал…
– Башка у него тю-тю! – Председатель закатил глаза и потряс головой так ожесточённо, как будто ему в уши попали несколько аккордов дэд-метала. – А ты повторяешь! Рот заставлю полоскать с мылом! Ты вообще соображаешь, что здесь тоже могут быть уши, да? Партизаны – это ПАРТИЗАНЫ, герои! А тут какой-то выблядок, сучий кусок… вооружённый! Сопротивляется представителям!
Председатель встал, потопал ногой, удобнее распределяя её внутри остроносого ботинка, и тоже подошёл посмотреть на площадь.
Добровольцы-ликвидаторы – кто в медицинских масках, а кто в самодельных тряпичных, кто в обычной одежде, а кто и в изукрашенной трофеями – стояли довольно плотно, без плакатов, и только время от времени кто-нибудь вздымал вверх руку и размахивал собачьим хвостом на манер пращи.
– У мэра открутили, – довольно причмокнул председатель.
– А что, правда, это его собаки хвост нашли? – живо заинтересовался Тима.
Председатель только хмыкнул.
– А как у него оказалась негабаритка?
– Заслужил, наверное. Не задавай дурацких вопросов.
– Он же сам выступал.
– Сходи тоже выступи, лучше с ментом на пару. Объяви городской субботник-патрулирование.
Тима удивлённо уставился на шефа.
– Что смотришь? Перехватывать надо инициативу, учу-учу тебя. Субботник беги объявляй. Каждого сукина сына отловим! Можешь прямо так и сказать.
Звери – старая нефть. Люди – новая нефть. Человеческие звери – нефть-нефть.
Это как чин-чин. Как вин-вин. Только с кишками.
Я не знаю, зачем это придумал тот депутатский ублюдок. Правнук Кагановича, что ли.
Может, бежал наперегонки с остальными пропагандонами. Может, попросили из головной душегубни. Ну, «попросили». А может, они, правда, перетрусили так, что завтра и вилки запретят.
Хрен ли разницы.
Сначала прошлись участковые менты – типа перепись. Храните приравненных к холодному оружию негабаритных? Надо бы сдать до 28-го.
Послал своего подальше. Недооценил. Недоповерил, что его пометочка всерьёз. Он так чиркнул на листочке небрежно – две чёрточки под букво-крокозябрами.
И лист-то был замызганный, с мясом откуда-то выдранный. И там какие-то слова в кружочках, чернильные поллюции, скривившиеся стрелочки…
У нас часто принимают разной жути – типа, что если написал по-иностранному слово, которое есть и по-русски, то можешь на 30 суток стать загранагентом, а загранагента может кто угодно арестовать. Или если оскорбление исторической памяти, то теряешь родительские и право на наследование…
Но это всё через раз соблюдается. Даже через пять. С пятого на десятое.
Думал, и тут поорут в ящике и забудут. Недоповерил я.
А участковый сам оказался одним из этих. Потрошной. В свободное от основной время.
Сергей Николаевич.
Потом в телевизоро-газетах проявился мэр. Сдавайте, говорил. Серьёзная опасность, говорил. Ради учёта интересов граждан, убивался он. Вот и зоозащитники…
Да, зоозащитники.
Они были сразу потом. И их бы надо тоже. Но пока они – про запас.
Они ходили по пенсионерам. По мамашам. Они прибирали лишненьких. Они подбирали тех, за кого не очень держались. Гуманненько. Понимающе.
Они говорили: у вас крупная собачка только мучается. Посмотрите, как ей в квартире-то. И наверняка найдут. Ну не сегодня – так завтра. А не завтра – так в четверг. А знаете, что тогда будет, в этот четверг?! Лучше уж мы. У нас питомник за городом. Далеко: справа, если на Усть-Кан.
В их брошюрах говорилось, что негабаритки испытывают в городах страдания. Что сидение взаперти пагубно влияет на костную систему. И на мышечную. И вообще на здоровье. Особенно психическое. Вот и за прошлый год только в крае случаев нападения на человека… И вот в Японии. А в Китае…
Можно было с ними соглашаться. Многим приятно себе наврать с три короба. Так и быть, только я буду навещать. Приеду через недельку-другую, привезу ей вкусненького. Конечно-конечно. Только лучше позвоните предварительно…
Потом ещё были из ГБУ «Жилищник». Эти деловые. Объявления по подъездам – чтобы все были в курсе. И все соседи – у кого кто. К кому приходить, если соберёшься. Вот в 68-й – стафф, в 84-й – овчарка и в 218-й ещё рыжая – пойди разбери, какого роду-племени.
Но тут уже разбирать и не стали.
Стук в дверь – такой быстрый, истошно-женский, будто ты кого-то топишь ниже этажом. Открываю – двое: одного даже видел вроде в лифте. Мнутся и зло зыркают.
– Псину сдавай, – говорит тот, что покрепче. Ну как покрепче – не такой дрищ, как второй.
Я ему говорю:
– Сдай свой хуй бабушке.
– Тебе, сука, по-хорошему предлагают. – Это второй.
Хотел размазать его пюрешную рожу по стене, но тут баба тоже соседская какая-то выскочила из лифта и стала этого хмыря хватать за рукава. Визжит.
Так я закрыл дверь просто. Опять недодумал.
Наверняка кто-то из этих на меня и стукнул потрошкам.
Я слышал, их называли догхантерами. Но сейчас везде говорят «потроха». Им идёт. Куриные потрошки. У них куриные потрошки. С детства ненавидел этот мерзкий запах, из которого бабушка то и дело варила суп. Тогда вся её квартира и вся наша квартира – мы жили на одной лестничной площадке – наполнялись вонью этих протухших животов.
Потрошки начали потихоньку выходить сразу после «Жилищника». Или даже вместе с ним. Говорят, у них даже бывают подряды. Но, может, и сами. У нас многие по зову сердца.
Сначала по одному. Потом стали сбиваться в отделения. Взводы.
Я сообразил только после того, когда они открыли соседа из 5-го дома. Ну то есть он им сам зачем-то открыл. Тогда потрохи засекли его алабая прямо в квартире. У них есть такие гибкие длинные пруты, похожие на раздвижные насекомые ноги, они называют их пауканами. Пауканы для того, чтобы перебивать лапы, обычно достаточно одной, но они предпочитают две-три – чтобы наверняка. А ещё ими можно проткнуть шкуру, а если сразу два паукана – так можно и тащить тело…
Соседу дали сопротивление законным требованиям, теперь он на три года уехал в Пермь. У нас говорят – в Пермь. А как говорят в самой Перми?
До введения закона в городе было шесть тысяч негабариток. Говорят, за две недели уработали половину. За два месяца – три четверти.
Пункт сдачи сразу за дамбой, километра два от Элковского пляжа. И ещё один вроде бы в районе свалки. Но это для крупного опта.
В какой они сдали моего Амура?..
Это неправильный вопрос. Я знаю, хорошо знаю.
Секрет правильного вопроса здесь в том, что такого вопроса нет. Вопроса давно нет, и, если ты его всё равно задаёшь, значит, ты просто мудак.
Я – так определённо.
Тут можно успокаиваться только одним. Потрошки тоже всё время задают себе вопрос. Кто это вынимает из нас кишки, кричали они сегодня на городской площади. Может быть, это мэр с его разрешением на собаку – не её ли хвост нашли? А вдруг уже на нас самих нужно разрешение? Или всё же маньяк? Или одиночка? Или из какого-нибудь «Жилищника» конкуренты?
Нет такого вопроса, потрошки. Честное слово, нету.
И про Амура я у вас спрашивать больше ничего не буду.
И про тех, кто был когда-то таким же Амуркой.
Я спрошу у вас только одну штуку – как вы, дорогие школьные герои, будете отличать меня от себя, когда мы выйдем сегодня в субботник на маньяка? Или на мэра? Или на кого там ещё? Смотрите, у меня такая же хвостатая шапочка. Такая же зубатая масочка.
Я такой же, как вы. Мы, быть может, даже одной крови – заодно и проверим.
Надеюсь, нам расскажут об этом в новостях.
Вы смотрите новости, потрошки?
Сегодня надо будет обязательно включить.