Утром ландшафт выглядел иначе. Отчетливо проступал из мягкой рассветной дымки. Теперь Гребер сидел у окна, прижавшись лицом к стеклу. Он видел поля, еще в пятнах снега, но уже заметны и оставленные плугом ровные черные борозды, и юные нежно-зеленые всходы. Ни воронок от снарядов. Ни разрушений. Плоская, гладкая равнина. Ни окопов. Ни блиндажей. Сельский край.
Потом возникла первая деревня. Церковь, на которой сверкал крест. Школьное здание, на крыше которого медленно поворачивался флюгер. Пивная, возле которой толпился народ. Открытые двери домов, работницы с метлами, повозка, первый отблеск солнца в целехоньких окнах. Невредимые кровли, неразрушенные дома, деревья, у которых все сучья на месте, дороги, которые вправду были дорогами, и дети, идущие в школу. Детей Гребер не видал давным-давно. Он глубоко вздохнул. Вот чего он ждал. Оно существует. Все-таки существует!
– Здесь все на вид совершенно по-другому, верно? – сказал унтер-офицер у соседнего окна.
– Совершенно по-другому.
Дымка редела. На горизонте вырастали леса. Видно далеко-далеко. Вдоль путей тянулись телеграфные провода. То выше, то ниже – нотные линейки бесконечной, неслышимой мелодии. Птицы вспархивали с них, как песни. Тихий, спокойный край. Рык фронта умолк. Уже никаких самолетов. Греберу казалось, будто он в пути не одну неделю. Даже воспоминания о товарищах вдруг поблекли.
– Какой сегодня день? – спросил он.
– Четверг.
– Та-ак, четверг, значит.
Конечно. Вчера была среда.
– Как думаешь, кофе нам где-нибудь дадут?
– Наверняка. Тут ведь все как раньше.
Несколько человек достали из ранцев хлеб, принялись жевать. Гребер ждал, хотел запить свой хлеб кофе. И думал о домашнем завтраке, до войны. У матери была скатерть в сине-белую клетку, кофе пили с медом, булочками и горячим молоком. Пела канарейка, а летом солнце освещало герани на окне. Он часто растирал пальцами темно-зеленый листок, вдыхал диковинный крепкий аромат и думал о дальних странах. Дальних стран он с той поры успел навидаться, но не так, как мечтал тогда. Снова выглянул в окно. И вдруг преисполнился надежды. За окном стояли сельхозрабочие, смотрели на эшелон. В том числе женщины в косынках. Унтер-офицер опустил свое окно, помахал рукой. Никто не ответил.
– Ну и не надо, дурачье, – разочарованно сказал унтер-офицер.
Через несколько минут – другое поле с людьми, и он опять замахал рукой. На сей раз высунувшись далеко в окно. И опять никто не ответил, хотя люди выпрямились и смотрели на эшелон.
– Вот за кого мы воюем, – сердито бросил унтер-офицер.
– Может, тут пленные работают. Или иностранные рабочие.
– А женщины? Вон их сколько. Они-то хотя бы могли помахать.
– Может, они русские. Или польки.
– Чепуха. Вид у них не такой.
– Мы санитарный эшелон, – сказал лысый. – Тут никто не машет.
– Ослы! – бросил унтер-офицер. – Простофили деревенские и коровницы. – Он рывком опустил окно.
– В Кёльне народ не такой, – заметил слесарь.
Эшелон шел дальше. Однажды два часа простоял в туннеле. Света не было, в туннеле тоже царила кромешная тьма. И хотя они привыкли жить в земле, туннель через некоторое время стал действовать на нервы.
Они курили. Огоньки сигарет светлячками летали в черноте вверх-вниз.
– Вероятно, машина вышла из строя, – предположил унтер-офицер.
Все прислушивались. Самолетов не слышно. Разрывов тоже.
– Кто-нибудь из вас бывал в Ротенбурге? – спросил кёльнец.
– Говорят, старинный город, – сказал Гребер.
– Ты там бывал?
– Нет. А ты? Неужто не бывал?
– Надо было тебе в Берлин двинуть, – сказал Мышь. – Отпуск один раз дают. А в Берлине куда интересней.
– Нет у меня денег на Берлин. Где я там буду жить? В гостинице? Я хочу к семье.
Эшелон дернулся.
– Наконец-то, – сказал бас. – Я уж думал, нас тут похоронят.
В темноту просочился серый свет. Засеребрился, и вот снова возник ландшафт. Приветливый, как никогда. Все теснились у окон. Вечер пьянил, словно вино. Все невольно искали свежие воронки. Но не нашли.
Через несколько станций бас сошел. Дальше сошли унтер-офицер и еще двое. А часом позже Гребер начал узнавать местность. Смеркалось. Голубая пелена висела в кронах деревьев. Узнаваемым было не что-то определенное – не дома, не деревни, не холмы, – нет, просто сам ландшафт вдруг заговорил. Он надвигался со всех сторон, сладостный, удивительный, полный нежданных воспоминаний. Неясный, никак не связанный с реальностью, не более чем предчувствие возвращения, не само возвращение, но как раз поэтому обладающий могучей силой. Сумеречные аллеи мечтаний жили в нем, и конца им не было.
Названия станций стали знакомыми. Мимо скользили места, знакомые по экскурсиям. В памяти вдруг возник запах земляники, и еловой смолы, и солнечного луга. Еще несколько минут – и появится город. Гребер собрал вещи. Стоял, дожидаясь первых улиц.
Эшелон остановился. За окном сновали люди. Гребер выглянул наружу. Услышал название города.
– Ну, будь здоров, – сказал кёльнец.
– Мы еще не доехали. Вокзал в центре города.
– Может, его перенесли. Лучше спроси.
Гребер открыл дверь. Увидел в полумраке входящих людей.
– Это Верден? – спросил он.
Некоторые взглянули на него, но не ответили, слишком торопились. Он вышел. Потом услыхал крик железнодорожного служащего:
– Верден! Выходите!
Он подхватил ранец за ремни, протолкался к служащему.
– Поезд не пойдет к вокзалу?
Железнодорожник устало посмотрел на него:
– Вам надо в Верден?
– Да.
– Идите направо, за платформу. Дальше автобусом.
Гребер зашагал вдоль платформы. Незнакомая. Новая, сколоченная из свежих досок. Нашел автобус.
– В Верден поедете? – спросил он у шофера.
– Да.
– Эшелон туда не пойдет?
– Нет.
– Почему?
– Потому что теперь ходит только досюда.
Гребер смотрел на шофера. Зная, что дальнейшие расспросы бессмысленны. Толкового ответа не получишь. Он медленно поднялся в автобус. В углу еще нашлось свободное место. Снаружи царил мрак. Он едва сумел разглядеть, что в темноте поблескивали вроде как новые рельсы. Уходили под прямым углом прочь от города. Эшелон уже маневрировал. Гребер забился в угол. Может, так сделали из осторожности, неуверенно подумал он.
Автобус тронулся. Старая колымага, на скверном бензине. Мотор чихал. Их обогнали несколько «мерседесов». В одном сидели офицеры вермахта, в двух других – офицеры СС. Люди в автобусе смотрели, как они промчались мимо. Никто не сказал ни слова. Вообще от начала и до конца поездки почти все молчали. Только чей-то ребенок смеялся, играя в проходе. Девочка лет двух, белокурая, с голубым бантом в волосах.
Вот и первые улицы. Неповрежденные. Гребер облегченно вздохнул. Через несколько минут автобус остановился.
– Конечная! Освободите салон!
– Где мы? – спросил Гребер у соседа.
– Брамшештрассе.
– Дальше не поедем?
– Нет.
Сосед вышел. Гребер последовал за ним.
– Я в отпуску, – сказал он. – Впервые за два года. – Он не мог не сказать кому-нибудь об этом.
Мужчина – его лоб пересекал свежий шрам, двух передних зубов недоставало – взглянул на него:
– Где вы живете?
– Хакенштрассе, восемнадцать.
– Это в Старом городе?
– На границе. Угол Луизенштрассе. Оттуда видно церковь Святой Екатерины.
– Ну… да… – Мужчина глянул на темное небо. – Что ж, дорогу вы знаете.
– Конечно. Ее не забудешь.
– А то. Всего доброго.
– Спасибо.
Гребер зашагал по Брамшештрассе. Глядя на дома. Целые и невредимые. Глядя на окна. Сплошь темные. Затемнение, думал он, понятно. Ребячество, конечно, но этого он почему-то не ожидал, думал, город будет освещен. А ведь не мог не знать заранее. Он торопливо шел по улице. Увидел булочную, где не было хлеба. В витрине стояла стеклянная ваза с бумажными розами. Дальше бакалейный магазин. Витрины заставлены пакетами, но пустыми. Потом лавка шорника. Гребер помнил ее. Раньше за стеклом стояло чучело гнедого коня. Он заглянул внутрь. Конь был на старом месте, а перед ним, подняв голову и как бы лая, по-прежнему красовалось старое чучело черно-белого терьера. На мгновение он задержался у витрины, которая, несмотря на все случившееся за последние годы, нисколько не изменилась, потом двинулся дальше. Внезапно он почувствовал себя дома.
– Добрый вечер, – сказал он незнакомцу, что стоял в дверях следующего подъезда.
– Добрый… – удивленно отозвался тот немного погодя.
Мостовая гудела под сапогами Гребера. Скоро он скинет эту тяжесть, отыщет легкие штатские ботинки. Вымоется в чистой горячей воде, наденет чистую рубашку. Он ускорил шаги. Улица под ногами, казалось, выгибалась дугой, словно живая или полная электричества. И вдруг он учуял дым.
Гребер остановился. Дым был не печной и не от костра – дым пожара. Он огляделся по сторонам. Дома вокруг целые. Крыши тоже. Небо за ними огромное, темно-синее.
Он пошел дальше. Улица вливалась в небольшую площадь со сквером. Запах гари усилился. Казалось, висел в голых кронах деревьев. Гребер принюхался, однако не смог определить, откуда шел запах. Сейчас он был повсюду, будто пеплом упал с неба.
На следующем углу он увидел первый разрушенный дом. Это было как удар. В последние годы он видел сплошные развалины и уже ничего при этом не думал; но на эту груду обломков смотрел так, будто видел разрушенное здание впервые в жизни.
Всего один дом, думал он. Один-единственный дом. Не больше. Остальные все целы. Он торопливо миновал развалины и принюхался. Запах гари шел не оттуда. Этот дом разрушен довольно давно. Возможно, случайность, забытая бомба, сброшенная наугад на обратном пути.
Он взглянул на табличку: Бремерштрассе. До Хакенштрассе еще далеко. По меньшей мере полчаса ходу. Ускорил шаги. Людей почти не видно. В какой-то темной подворотне горели маленькие синие лампочки. Они были прикрыты козырьками и создавали впечатление, будто подворотня больна туберкулезом.
Потом первый разрушенный угол. На сей раз несколько домов. Сохранились лишь две-три несущие стены. Тянулись ввысь, зазубренные и черные. Искореженные стальные балки висели меж ними как темные змеи, выползшие из камней. Часть развалин отгребли в сторону. Эти руины тоже были давние. Гребер шел вплотную к ним. Перелез через обломки на тротуаре и увидел в темноте еще более темные подвижные тени, словно там шныряли огромные жуки.
– Эй! – крикнул он. – Кто здесь?
Посыпалась штукатурка, застучали камни. Фигуры кинулись прочь. Гребер слышал тяжелое дыхание. Насторожился и тотчас сообразил, что это он сам так громко дышит. Припустил бегом. Запах гари усиливался. И разрушений становилось все больше. Он добрался до Старого города – и замер, не в силах отвести взгляд. Раньше там стояли ряды средневековых деревянных домов – здания с выступающими фронтонами, островерхими крышами и разноцветными надписями. Их больше не было. Вместо них он увидел хаос пожарища, обугленные балки, стены, груды камней, остатки улиц, над которыми висела едкая белесая мгла. Дома сгорели, как сухая стружка. Он поспешил дальше. Внезапно его охватил жуткий страх. Вспомнилось, что недалеко от родительского дома располагался медеплавильный заводик. Возможно, это и была цель бомбежки. Он заковылял по улицам, через сырые, тлеющие руины, спешил изо всех сил, натыкался на людей, бежал вперед, карабкался через кучи обломков, потом остановился. Не зная, где находится.
Знакомый с детства город так изменился, что он никак не мог сориентироваться. Привык ориентироваться по фасадам домов. А их больше не было. Спросил какую-то женщину, которая торопливо шла мимо, как пройти на Хакенштрассе.
– Что? – испуганно переспросила та. Она была грязная, прижимала руки к груди.
– На Хакенштрассе.
Женщина махнула рукой:
– Вон туда… за угол…
Он пошел туда. По одну сторону вереницей тянулись обугленные деревья. Ветки и небольшие сучья сгорели, стволы и несколько толстых сучьев еще торчали вверх. Словно огромные черные руки, устремленные из земли к небу.
Гребер пробовал сориентироваться. Отсюда он должен был видеть башню церкви Святой Екатерины. Но не видел ее. Вероятно, церковь тоже рухнула. Больше он никого не спрашивал. Кое-где видел носилки. Люди лопатами расчищали завалы. Кругом сновали пожарные. В чадном дыму хлестали струи воды. Над медеплавильным заводом стояло мрачное зарево. А потом он нашел Хакенштрассе.