Девушка бежала маленькими затененными улицами вниз, к морю. В сумраке утра она различала ряды домиков, все, как на подбор, одноэтажные, построенные лет тридцать-сорок назад, увитые виноградными лозами и отгородившиеся и от жары, и от мира решетчатыми ставнями. На каком-то заросшем чертополохом пустыре вспугнула стаю больших рыжих собак; за ней пыталась было увязаться мелкая пятнистая шавка, но лобастый вожак что-то рыкнул утробно, и стая покорно пропустила девушку. Испугаться она не успела, подумала лишь – как хорошо, что сейчас утро. Ночью эти бывшие друзья людей царили на улицах и порвать ее могли даже не по злобе или со страху – просто мстя своим бывшим хозяевам за все прошлые и нынешние обиды.
Девушка вылетела через безымянный проулок на взгорок. Море открылось внезапно. Оно плескалось далеко внизу в сонном величавом покое; лишь первые утренние волны тревожили маленький каменистый пляжик.
Вокруг – ни души. Аля пошла по взгорку, пытаясь найти хотя бы тропинку. И чуть не пропустила ее. Спуск к морю был вырыт местными почти отвесно, узенький, закрепленный деревянными штырями, как опалубкой. Постояла, восстанавливая дыхание; на востоке показалось солнце, вырывая из дымки все побережье. Девушка подошла к воде, умыла лицо, прополоскала пересохшее горло – и побежала снова, плавно, размеренно, по самой кромке воды.
Минут через сорок она обогнула мысок. Дальше были завалы камней и коричневой породы: видно, еще весной море подмыло почти отвесный берег, и груда весом в несколько тонн обрушилась, преграждая путь. Чертыхаясь, Аля с полчаса преодолевала каменный завал. Дальше был пляжик. Никакого мусора: ни отдыхающие, ни местные не забредали сюда. Кому охота ломать ноги о камни под палящим солнцем? Девушка огляделась: с другой стороны – такое же нагромождение камней.
По крайней мере, здесь ее никто не потревожит.
И тут Аля почувствовала дикую, смертельную усталость. Солнце только встало, едва прогревая воздух. Девушка нашла между россыпей камней сухое место, натаскала высохших водорослей, соорудила себе матрас. Потом разделась донага, еще раз огляделась – никого – и, осторожно Ступая босыми ногами, пошла к морю.
Вода оказалась достаточно теплой. Аля нырнула рыбкой в солоноватую влагу, сделала несколько гребков… Подошла легкая прибойная волна, кинув ей в лицо горькие брызги… И тут – словно какая-то пружина, державшая ее всю ночь, лопнула, из глаз покатились слезы, такие же соленые, как окружающее море. Другая волна потянула девушку к берегу, на мелкий песок, а Аля… Она уже ничего не видела и не слышала: просто свернулась комочком, напряженно обхватив колени руками, плечи и худенькая спина сотрясались в рыданиях… И не было никого рядом, кто бы мог пожалеть… Только море ласково, бережно касалось ее тела и будто шептало бурливыми пузырьками прибоя: «Все пройдет… Все пройдет… Все пройдет…»
Ну почему, почему все так несправедливо? Разве ей к ее девятнадцати выпало мало испытаний? Гибель мамы и папы еще тогда, в детстве; беспамятство, безнадега детдома, та жуткая история с наркотиками и с Маэстро… Разве этого недостаточно, чтобы заслужить хоть маленькое счастье?..
Море продолжало ласкать ее, едва касаясь кожи, и девушке показалось, что оно тоже плачет, сочувствуя ей… Кое-как Аля выбралась на прохладный еще песок, подставив измученное тело солнышку, замерла. Дыхание успокоилось, но обида на жизнь уже ушла, слезинки высохли, солнце согрело. Был бы рядом Олег… Ничего.
Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо. Потому что иначе – совсем нечестно.
Усталость накатила сама собой тяжким ватным одеялом; как уснула, Аля не заметила. Ей начали было сниться свет и музыка, и будто она летела, и полет ее был стремителен и чарующ… А с запада шла гроза. Черная, мохнатая туча надвигалась стремительно; девушка попыталась развернуться в потоке воздуха, но ничего не вышло: словно гигантский безжалостный смерч тянул ее туда, в самый центр грозы, и она уже видела блики молний, слышала треск близких разрядов; в сердцевине смерча она увидела вихрящуюся фиолетовую воронку, ее несло туда каким-то шалым ветром, и она знала, что если сейчас не сумеет развернуться в потоке и вернуться назад, к солнышку, то мир для нее погаснет, она пропадет навсегда. Аля попробовала вздохнуть, но горячий воздух наждаком опалил горло, на губах она почувствовала соль, а сзади нарастало синее пламя, оно уже жгло спину и норовило поглотить ее всю. И тут девушка словно попала в ледяной омут: студеный воздух окатил с головы до ног, заставив сердце сжаться от ужаса: вот теперь она точно потеряет и равновесие, и ориентиры и стремительно унесется в черно-фиолетовую тьму смерча…
…Аля оглядывалась по сторонам, совершенно ничего не понимая, осматривая окружающий инопланетный пейзаж: обрыв поднимался метров на сто вверх, по нему можно было читать историю земли; вокруг были разбросаны куски породы, они отливали коричнево-золотым; другие, рухнувшие давно, были вылизаны морем в гладкие окатыши. Горло драло немилосердно, Аля попробовала пошевелиться и почувствовала легкую саднящую боль в спине, на шее, на бедрах: ну да, она обгорела. Заснуть на берегу было верхом легкомыслия! Она совершенно не чувствовала себя отдохнувшей, наоборот; и еще – очень хотелось пить. Девушка облизала потрескавшиеся губы, встала, одним прыжком бросилась в море. Сначала вода показалась ледяной, но тело согревалось все больше и больше с каждым гребком, и вот уже она плыла в чистом прозрачном сиянии, видя каждую песчинку на дне. Набралась храбрости, глотнула; вода была соленой, но освежала: жажду не утолит, но, по крайней мере, не умрешь сегодня. А жить здесь робинзоном все лето она не собиралась.
Аля набрала воздуха и нырнула; там, внизу, вода была еще очень холодной.
Но, вынырнув, она могла, не боясь замерзнуть, лежать на волнах. Сон вспоминался теперь смутно, и Аля сумела убедить себя, что теперешняя явь – и есть его счастливое продолжение. Все будет хорошо. О том, что нужно делать, Аля не задумывалась: к чему загадывать? Просто нужно уехать на какой-нибудь попутке подальше от этого взбесившегося городка и позвонить Олегу. Он что-нибудь придумает. Все будет хорошо. Накувыркавшись вдоволь, она заметила, что берег довольно далеко; погрузила голову в воду и кролем пошла к берегу. Все будет хорошо. Выскочила из воды, пробежалась по песку вдоль марсианского обрыва, согреваясь, сделала несколько раз «колесо», даже закричала что-то от полноты чувств: хо-ро-шо! Обсохнув, побежала обратно. Вот она, груда камней, среди которых она сложила одежду; здесь нужно ступать осторожнее: не хватало еще раскроить ступню, это в ее-то положении. Аля осторожно ступала между камней, шаг за шагом. И – замерла на месте. На песок падала тень.
– Ну вот и объявилась, – услышала она скрипучий, словно надтреснутый голос, подняла голову, ойкнула – и поспешила прикрыться руками. Стоявшее напротив существо, когда-то давно бывшее человеком, – обрюзгший мужичонка в рваной, вытертой, сожженной солнцем фетровой шляпе на сальных волосах, в каком-то неимоверном лапсердаке, бывшем лет десять тому пиджаком, в оборванных джинсах, подпоясанных бельевой веревкой, и в ботинках военного образца, зашнурованных грязными разноцветными тесемками, – сально лыбился щербатым ртом, разглядывая девушку. Впрочем, его Аля рассмотрела разом, но сначала почувствовала неимоверно мерзкий запах, исходивший от бомжа.
– Отвернитесь, мне нужно одеться… – попросила она.
Бомж забулькал смехом, обнажив беззубые воспаленные десны.
– Ты, девка, ручонки-то убери, – произнес он трескуче. – Дай уж кончить.
Аля заметила, что одна рука у него просунута в брюки и дергается под грязными штанинами… Девушке стало противно до полного омерзения, и единственное, что пришло ей в голову, – схватить камень и прогнать это животное прочь! И тут, услышав утробное «гы-гы», обернулась: позади нее стоял увалень с лицом потомственного олигофрена и алкоголика; непонятно было и то, как такая маленькая, покрытая редкими белесыми волосиками головка могла сочетаться с таким большим телом! Но и крупен этот дебил был как-то асимметрично: словно гигантский огурец, с непомерно длинными ногами, широким тазом, висячим брюшком, длинными руками, растущими будто не из узеньких плеч, а прямо из шеи! Дегенерат таращил на девушку водянистые, навыкате, глазки и облизывался, как на сладкое. На нем были только трусы: длинные, черные, до колен, какие Аля видывала только в фильмах про сороковые годы. Но горше всего был его взгляд: оловянные пуговки глаз тускло отражали небо. Нижняя губа дауна непроизвольно отвисла, с нее тонкой струйкой текла слюна.
Судорога отвращения прошла электрическим разрядом от спины до кончиков пальцев; девушка присела на корточки, соображая, что же теперь делать. Вся беда была в том, что вокруг – россыпи камней, и убежать босой она не сможет: обязательно поранится, раскроит ступню – и что тогда? Да и куда она побежит голой? Мысль была простой и здравой: вооружиться камнями, настучать этим уродам по причинным местам и заполучить назад одежду: она лежала там, за развалом камней. Путь преграждал сластолюбивый старец. Пока он занят разминанием хлипкой плоти, самое время обломать ему кайф!
Девушка сжала в кулачок плотный окатыш, в другой взяла кусок породы покрупнее, оглянулась на дауна – и упала навзничь, распластавшись ничком: этот дебил ткнул ее длиннющей рукой-оглоблей так, что она зарылась носом в жесткий ракушечник.
– Полегче, Федюня, полегче… – услышала Аля голос, подняла глаза. Из-за гряды породы вышел дядька, в котором уверенно можно было опознать свихнувшегося интеллектуала. Глубокие залысины на высоком лбу, редкая бороденка, которой когда-то придавали форму благородного клинышка, а-ля всесоюзный староста дедушка Калинин или Николя Бухарин, «помесь лисицы со свиньей», как справедливо поименовал его прокурор Совдепии товарищ Вышинский.
Одет дядька был в стеганый, неопределенного цвета и фасона халат из тех, что носят на востоке; на голове, на самой макушке, уместилась шапочка, напоминающая все сразу: и мусульманскую тюбетейку, и раввинскую кипу, и турецкую феску; из-под халата виднелись голые кривоватые ноги, обутые в довольно приличные кеды. Светло-карие глаза бородатого смотрели с «ленинским прищуром», внимательно и даже сочувствующе: из таких людей получаются отменные душегубы, жестокие, властные, трусливые, вымещающие свою изначальную неудачу в жизни на тех, кто оказался сильнее, но в данный момент – беззащитнее. Именно из таких получаются Геббельсы, Гиммлеры и берии. Девушка решила сразу: этот – самый опасный.
– А ты, Тухлый, заройся в тину и не отсвечивай, – вяло, но с затаенной угрозой посоветовал дядька стастолюбцу.
– Глеб Валерианович, еще чуть-чуть, и я…
– Заройся, я сказал, – визгливо выкрикнул «интеллектуал»; длинная фортепианная струна свистнула в его руках и обрушилась на сальную голову Тухлого: только шляпа спасла того от серьезных ранений.
Федя вздрогнул было, втянув башку в плечи, но загыгыкал снова, указывая на лежащую у его ног обнаженную девушку.
– Федюня, кушать, – произнес Глеб Валерианович. Глазки Феди приобрели осмысленность, а тот добавил:
– Еда – там.
Федя закивал и побежал крупной рысью прочь, за гряду каменных обломков.
Наконец Глеб Валерианович обратил внимание на Алю:
– Ну и как мне вас называть, милая незнакомка? Нимфа? Или – нереида?
– Кто вы? Откуда вы взялись?
– Это ты взялась, девка! А мы живем в этом большом мире, получаем удовольствие от жизни и ничего не просим у вас, запертых в каменных лабиринтах соподчинения. Наши удовольствия редки и просты.
– Отдайте мою одежду!
– Зачем? Таких красивых девочек я не видел давно, а уж я, поверь, знаю толк в красоте. Ну? Вставай, покажись.
– Да пошел ты!
– Неразумно, красавица, неразумно. А я уж думал, что мы поговорим с тобой о любви и поэзии.
– Прекратите паясничать! Вам не стыдно?
– Мне? Нисколько. В этих местах меня знают как Диогена. И это так. Я – свободен.
Аля только крепче стиснула зубы: вот что непереносимо в словоблудствующих интеллектуалах, так это то, что, живи они как угодно подло, бездарно, развратно, – всегда придумывают себе принципы, по которым якобы жили, а не существовали.
Непременно высокие, значимые, овеянные ореолом истории. Такие, попадая в полное дерьмо, вместо того чтобы выбраться или хотя бы прибраться, умудряются в нем комфортно устроиться, и не просто устроиться: подводят теоретическую базу.
Козлы. И этот – козел. Самый натуральный.
Но разговор стоило поддержать: нужно же как-то выпутываться!
– Свобода есть осознанная необходимость, – процитировала девушка Маркса.
– Вот как? – поднял брови Диоген. – А ты не простая путанка и не бродяжка.
– Зато о вас этого не скажешь.
– Зря. Маркс был дурак. Свобода только тогда свобода, когда она свободна ото всего, и от необходимости тоже. Это – воля. – Диоген прищурился, уголки губ язвительно и чуть обиженно опустились. – Моя воля.
– Пусть так. Но, дорогой Диоген, я не загораживаю вам солнце? Может быть, я сначала все-таки оденусь?
– Иронизируешь? Гордячка? Видишь ли, девка… Да, ты красива, поразительно хороша, но гордыня есть самый страшный из смертных грехов: красоту ты получила просто так, в этом нет твоей заслуги, но ты… ты презираешь нас! И нашего убогого Федю, и бедолагу Тухлого, и меня. А что ты о нас знаешь? Что ты знаешь о жизни каждого из нас, чтобы презирать?
«Да будьте вы хоть ирокезами, хоть австралопитеками, но мыться же нужно, хотя бы изредка!» – промелькнуло у Али, она чуть не произнесла эту фразу вслух, но вовремя остановилась. А вообще… Большинство людей относятся к бомжам, как к бродячим собакам: грязны, но безобидны. И стоит только замахнуться палкой, как такая псина, ссутулившись, потрусит прочь, повизгивая от жалости к себе. Но – не ночью и не в пустынном месте: тут стая становится наглой, опасной, жестокой. Ну надо же! Как ее угораздило забрести именно в такую пустошь?
А этот Диоген не так глуп, вернее, совсем не глуп: Аля часто ловила себя на том, что, увидев грязного и бесприютного бродягу, начинала про себя придумывать и его жизнь, и его несчастья, жалея бедолагу. Будто своих несчастий ей мало! Все, что сейчас произносил этот скверно пахнущий «златоуст», было бы правильно и, возможно, хорошо бы выглядело, если бы он стоял на трибуне ООН или Совета Европы; а когда он произносит монологи перед раздетой донага, скрючившейся от тревоги и стыда девчонкой, это… гнусность, вот что это.
– Может быть, мы стали тем, чем стали, чтобы освободиться от рабства, – продолжал вещать прибрежный Диоген, – от пут общества, от бесцельности существования, мы стали истинно свободными, перестав зависеть от ваших властей, ваших законов, вашей морали. И твоя гордыня есть гордыня рабыни, не желающей никакой свободы. Ну а раз так: ты будешь рабыней, нашей рабыней! Моей!
Аля оглянулась: нет, сбежать не удастся. Вахлак Федюня, по-утиному переваливаясь, уже спешит обратно, сжимая в лапе черствый батон и отгрызая от него немаленькие куски. Сбылась мечта идиота.
– Боишься?
– Что? – Аля повернула голову: местечковый Диоген стоял теперь рядом, нависая над ней.
– Ты боишься меня?
Девушка хотела ответить что-то резкое или просто рассмеяться в глаза, но… Запах давно немытого, заскорузлого тела чуть не вызвал у девушки приступ рвоты; конечно, она боялась этого человека, как боятся ползучую тварь, липкую и омерзительную. Именно так Аля всегда думала о змеях: омерзение перед тварью, перед ее грязью страшило ее всегда куда больше, чем яд.
– Боюсь, – выдохнула она.
– Мне это не нужно. Ты должна видеть во мне своего защитника и господина.
«А шейха и султана – не требуется? Господин на букву „гэ“! Крыса помойная!» – пролетело в Алиной голове, а Диоген продолжал, чуть понизив голос:
– Только я могу защитить тебя от этих, – кивнул он на прикинувшегося ветошью за камнями Тухлого и приближающегося Федюню. – Федя, он без фантазии и без воображения вовсе, и, что с тобою делать, вот такой голенькой, он без посторонней помощи просто не догадается. А Тухлый… Его вожделение экзистенциально и схематично: желать и мочь – совсем разные вещи. Вот в этом и опасность: игрушку, которой нельзя воспользоваться, ломают.
Этот краткий монолог Глеб Диогенович произнес, явно любуясь собой; у девушки мелькнуло даже подозрение: а уж не маньяк ли он? Пережитые когда-то страхи нахлынули разом, но подчиниться им – значит сразу потерпеть поражение.
– Федюня, конечно, полный идиот, но знаешь как он проводит досуг? Ловит там, – Диоген неопределенно махнул рукой, – древесных лягушек и отрывает им лапки. Потрошит. Живыми. И при этом хихикает и радуется, как ребенок, ломающий игрушку. Так что… держись меня, девка, или Федюня примет тебя за лягушонка. А сил оторвать тебе лапки у него хватит. Самое забавное, что он неподсуден: слишком зыбко равновесие между разумом и нежитью. Мне стоит большого труда и изрядного интеллектуального усилия удерживать его в рамках.
Федюня уже подошел и лыбился радостно и бессмысленно, продолжая глодать батон.
– Ты хорошо меня поняла, девка? – спросил Диоген.
– Да, – тихо произнесла Аля, стараясь, чтобы в голосе ее он услышал полную покорность. Да и стараться особенно не пришлось: ей было действительно жутко и от этого Феди-живодера за спиной, и от Тухлого, липко выглядывающего из-за камней… И от интеллигента Диогена, равнодушного, как доска, и властолюбивого, как гиена над падалью.
– Ну а раз так, прекрати сидеть в этой лягушачьей позе. Пошли.
Аля встала, прикрываясь ладошками, и вдруг – залилась румянцем от щек до корней волос.
– Ого! Ты не разучилась краснеть… Значит, ты лучше, чем я о тебе подумал. Нам предстоит интересно провести время. Иди вперед.
– А моя одежда?
– Мы ее подобрали.
Тропочка шла вверх, Аля поднималась, ощущая на себе облизывающий взгляд бомжа-философа. И тут – всякая застенчивость и стыдливость мигом улетучились. Не важно, кем был этот человек в прошлой жизни; он мог начитаться умных ученых книжек, он мог научиться говорить массу правильных слов, но сутью его всегда было одно: грязный бродяга с помойки! Ему не хватило ни ума, ни характера кем-то стать в том мире, и он решил опуститься вниз, чтобы получить вожделенный кусок власти здесь; пусть это власть над вонючим старичком и жестоким олигофреном, но Глеб Валерианович получает от нее свое полное удовольствие. Сейчас этого словоблудного вожденка возбуждает власть, как возбуждала бы плеть, и он сделает все, чтобы подчинить девушку этой власти.
Аля сосредоточилась на том, чтобы не напороться на острые обломки камней, которые здесь в изобилии. И все же споткнулась, упала на четвереньки и тут же почувствовала руку помойного фюрера, оглаживающего ее ягодицы. Волна омерзения судорогой прошла по мышцам, спина мгновенно покрылась гусиной кожей. Диоген понял по-своему.
– А ты невероятно чувственна, девка… – хрипло произнес он, и от этого хрипа ей стало не по себе: это было совсем не похоже даже на извращенную страсть. – А вот и наше обиталище, – по-царски повел рукой Диоген.
За грудой кое-как сложенных наподобие забора камней на четырех деревянных стойках громоздилось нечто вроде навеса из камыша. Аля разглядела три грязных лежака, чуть поодаль – остатки кострища. Над ним – украденный где-то татарский казан, в котором плескались остатки варева.
Мозг Али работал лихорадочно. Что ее ждет дальше? Что предпримет Диоген Валерьяныч, чтобы оставить ее здесь в этом логове? Сколько он намерен забавляться с нею? День, неделю, месяц? Чтобы оставить ее здесь и быть уверенным, что девушка не сбежит, Диоген должен ее сломать. Как? Изобьет? Вряд ли: не захочет портить новую «игрушку». Отдаст на потребу Тухлому или Федюне?
Возможно, но потом: власть, любая власть, ревнива и не желает ничем делиться. И Федюне на расправу тоже отдаст потом. Чтобы не нашел никто и никогда. От таких мыслей кожа снова пошла гусиным ознобом; невероятным усилием воли девушка заставила себя загнать страхи глубоко, в те тайные, черные закоулки души, в которые не каждый из живущих отваживается заглянуть за жизнь. Именно там у нее хранились воспоминания и о родителях, сгоревших в автомобиле, и обо всем том, что было пережито в детстве и совсем недавно.
Аля прикусила губу, лоб собрался морщинками; страхи отйшли, осталась одна задача, ясная, как июньский полдень: выбраться!
Собраться с духом – и бежать! Сейчас! Немедленно!
Бежать. Но для этого нужно заполучить обратно одежду и кроссовки. Босиком не уйти, догонят: острые обломки камней под ногами остановят быстрее и надежнее волчьего капкана.
А Диоген Лампадович, видимо почувствовав себя совершенно дома среди камышовых изгородей, непринужденно сбросил халат и остался в измятых трусах цвета вареной моркови, расползающихся по ниткам от ветхости. Дряблое тело его было «украшено» рахитичным пузцом, а на груди «эротично» курчавились три седых волоска. «У кого бока крутые, как бы раздутые, – болтуны и пустословы; это соотносится с волами и лягушками», – неожиданно вспомнилось Але из Аристотеля.
Ну а запах шибанул такой, что она мгновенно поняла: стоит ей только приблизиться к этому умничающему рахитику, как ее непременно вывернет наизнанку от полного отвращения! И приказать себе она не сможет: природа мудра, запланировав в подсознании безусловное отторжение этаких особей мужеска пола: жизнь так защищается от воспроизводства на Божий свет дегенератов.
И тут у Али будто картинка вспыхнула разом! Она увидела всю жизнь этого колченогого субъекта: пропахшее луковым супом и грязными носками детство, с вечным подсчитыванием копеек и вечным же «нельзя», женитьба «по залету» не на той, что нравилась, а на той, что сама подлезла на пьяной вечеринке; орущие нелюбимые дети; разом разползшаяся жена, состоящая будто из трех частей – необъемного чрева, широкой, жирной спины и волосатой бородавки на щеке; тихое пьянство с умничавшими технарями, преферанс по копеечке, пугливые возвращения домой, побои, выросшие детки, презирающие нищего отца, гундения на власть, снова побои и, как результат, – пропахшая луковым супом и грязными носками жизнь!
И что? Жалеть теперь этого сбрендившего бедолагу? Кто заставлял его жить так, а не иначе? Партия и правительство? Демократы-реформаторы? Или он сам, боящийся жизни хуже смерти? Доведший свое от природы жалкое тело до состояния, при котором оно вызывает только отвращение и брезгливость! И каков был выход?
Только один: сбрендить! Мужичонка, Диоген Лаэртович, и сбрендил! Поплыл по фазе по шизушному типу, через пень колоду! Ну а в дураках кормить таких нынче – полный напряг, а ловить, если сбегут, – вообще никому не нужно! Вот и подорвали убогие, оба-трое! Причем один – смутный старикашка-пачкун, другой – жестокий дебил с разумом трехлетки и третий – одержимый комплексом власти, недобитый реформами, недолеченный в дурдоме совковый интеллигент!
Для нее стало вдруг ясно все – даже эта убогая камилавка на башке: когда-то от «Мастера и Маргариты» все эти интеллектуалы-маргиналы тащились, как удавы по пачке дуста! Вот мужчинка и вообразил себя, в придачу к Диогену Синопскому, еще и Мастером! Почему нет? Чтобы рассказать о том, как «в белом плаще с кровавым подбоем» шествует среди цветущих роз дворца одержимый головной болью и одиночеством прокуратор Иудеи Понтий Пилат, – это нужно постигнуть; на то, чтобы в тщеславном безумии возвести себя в Мастера, – не нужно ничего, кроме засаленной шапочки!
Мысли эти мелькнули скоро, как вспышка блица. «Хватит думать! – приказала себе девушка. – Действуй!» Одним взглядом она окинула «жилище» доходяг: вот они, ее кроссовочки, с заправленными в них носками, как она оставила. Добраться бы до них!
– Совершенно обнаженной ты выглядешь совсем не эротично, – прервал ее размышление философ в мятых подштанниках. – Если политика – это искусство возможного, то секс – искусство невозможного! И предполагает тем самым получение удовольствия от тех эротических деталей, которые и составляют изюминку действа.
«Батюшки мои, а мы еще и секс-инструктор вдобавок ко всему», – раздраженно-насмешливо подумала Аля, но тут вдруг поняла: это ее шанс. Она округлила глаза, провела кончиком языка по спекшимся от жары и жажды губам, произнесла тихо:
– Ты прав, Мастер. – Увидев, как вздрогнул разом Ва-лерьяныч, добавила:
– Позволь мне одеться. Чтобы я могла раздеться снова, но для тебя, для тебя одного…
Вот черт! Шизуха тиха и непонятна! Вместо того чтобы поплыть по предложенной волне и зажечься «страстью во взоре», этот Диоген-махинатор вдруг застыл, как перешибленный плетью обух, а глазки забегали подозрительно и шустро, будто тараканы по коробке.
– Ты хочешь одеться, чтобы сбежать… Я знаю… Ну интуитор, ходить ему конем! А заловила бы его сейчас старушонка Яга, да требовала бы художественного секса с вывертами – ему как, захотелось бы мурцевать бабку до полной потери мужеских сил?
– О, Мастер, ты и не представляешь, как я мечтала о тебе, – с холодком в груди продолжала нести околесицу Аля: а что делать? – Позволь мне…
– Нет, – перебил ее шизик. – Ты наденешь только носочки. Они белые, и красиво оттенят твой загар.
– Как скажешь, мой господин…
– Наденешь и поползешь ко мне, на коленях, выгибая спину, облизывая губы… – продолжал выдавать куцые сексуальные фантазии колченогий секс-символ.
– Как скажешь… – тихо прошептала Аля, подошла к вороху одежды, гибко нагнулась, натянула носочек, другой… Притом успевала следить за обстановкой:
Тухлый прикинулся ветошью за камышовым плетнем и, судя по ритмично подергивавшемуся плетню, пытался довести свое мужеское естество «до полного и глубокого»… Федюня стоял столбом, меланхолично пережевывая остатки булки; смысла происходящего он не понимал, но от этого не становился менее опасным: словно работающий вполнакала робот, которому всегда можно дать любую команду-приказание.
– На колени! – услышала она повелительный голос Валерьяныча, оглянулась: вот теперь она была точно уверена, что он чокнутый, сбрендивший на всю голову: глазки превратились в буравчики, острая бороденка топорщилась по-козлиному, делая бомжа похожим на неудавшуюся статую Феликса Железного. Аля глянула на бессильно опадающие мятые трусы Диогена, потом заметила, что правую руку он тщательно хоронит за спиной, и… тут ей стало жутко по-настоящему: ведь этот карикатурный маньяк бессилен, как тухлое болото, и сейчас, как только он доведет выдуманный больной психикой спектакль до ожидаемой кульминации, убьет ее! В мозгу заунывно, будто под аккомпанемент чухонского инструмента, занудила детская считалка-страшилка:
«Пришла весна, и некрофилы достали заступы и вилы!» Что он там сжал в руке? Нож? Молоток? Отвертку? Как только она приблизится к нему, он ударит!
– Ползи ко мне! – срывающимся на истерику голосом прокричал Диоген Валерьяныч. Аля отметила, что его колотит нешуточная дрожь…
– Сейчас, дорогой… – Одним движением Аля вставила ноги в кроссовки, кое-как захлестнула шнурки, схватила свитер…
– Так вот ты как! – Диоген ринулся на нее: в руке у него был зажат столовый топорик, каким разделывают телячьи ножки и отшлепывают отбивные.
Ни выбирать, ни что-то рассчитывать времени уже не было; девушка швырнула свитер в лицо набегающему бомжу, ослепив на мгновение, крутнулась на месте и впечатала пятку ему в пах. Диоген завалился на бок, снопом; Федюня, с бессмысленной слюнявой улыбкой, раззявил руки, словно играл с нею в пятнашки.
Аля поднырнула ему под руку и кинулась бежать без оглядки.
– Федя, догони! Она украла еду! Убей! – услышала Аля визгливый вопль Диогена, полуобернулась на бегу: Федюня, со странным для его комплекции проворством, перемахнул рядком уложенные камни и ринулся вниз по тропе, за ней.
На лице его была решимость: такого могла остановить только пуля, да что пуля – заряд картечи, способный разметать эту гору безмозглого мяса. Аля неслась, не думая ни о чем, перескакивая попадавшиеся россыпи камней. Федюня настигал: громадными ботинками он с хрустом дробил попавшиеся под ноги завалы; лицо его походило на маску, застывшую в нечеловеческой ненависти.
Узенький песчаный пляж был уже рядом; там он ее не догонит, она на ногу легче! И тут правая лодыжка зашлась острой болью: Аля подвернула ногу, с маху упала, царапая об острые камни колени. Федюня тоже не успел остановиться: рухнул было на нее всей тушей. Каким-то чудом Але удалось увернуться, она вскочила на ноги, сделала шаг, Другой – больно; поняла – не убежать, оглянулась: мастодонт тоже был на ногах, готовый достать ее одним рывком.
Море плеснуло прибойной волной, окатив девушку с головы до пят. Ни о чем не рассуждая, Аля побежала за волной, чуть припадая на больную ногу, и, как только вода дошла до бедер, стала сковывать движения, бросилась рыбкой.
Вынырнула, мельком оглянулась: Федюня носился по прибрежной кромке, показывал на нее пальцем и ревел-выкрикивал что-то бессвязное: он не умел плавать! Аля приободрилась, легла на воду и быстро поплыла от берега к далекой, недостижимой линии горизонта.
Сколько она проплыла, девушка не могла вспомнить. Помнила только, что боялась приближаться к берегу ближе чем на пятьдесят метров; так и плыла вдоль, обогнула расставленные рыбачьи сети, потом – какие-то железные сваи, проржавевшие, вбитые непонятно когда и непонятно для чего… Солнце уже клонилось к закату, когда Для рискнула выбраться на берег.
Берег здесь был совсем другой: повсюду на песке попадались пустые пластиковые бутылки, объедки, остатки фруктов. Судя по всему, неподалеку был пансионат. Но сейчас пляж абсолютно пустынен. Где-то милях в пяти, за очередным поворотом берега, она заметила и полосатые «грибочки», казавшиеся отсюда клочками материи.
На крохотный пляжик Аля выползла на четвереньках. Сначала минут двадцать просто лежала ничком на прогретом за день песке: море теплое летом только для отдыхающих. Для терпящих бедствие пловцов оно становится ледяным уже через час-полтора, сводит судорогой мышцы, тянет камнем ко дну. Девушка лежала недвижно; какие-то бессмысленные, бредовые видения пробегали в мозгу, заставляя Алю время от времени вскакивать и дико озираться по сторонам: то ей казалось, что она еще в море и сейчас пойдет ко дну, то слышались тяжкие, хрусткие шаги убогого лягушачьего палача Федюни, то чудился скрежет гальки под тяжестью преследующих ее «лендроверов»…
Кое-как очнувшись от забытья" Аля почувствовала боль в желудке. Да и в горле словно царапало наждаком. Будто обезумевший звереныш, девушка поползла по берегу, напряженно и быстро осматривая все вокруг: вот! Брошенный, наполовину съеденный арбуз! Кто-то лениво выковыривал ножом остатки мякоти, да так и бросил. Девушка схватила зеленую корку, выпила остатки жижи и начала грызть, поедая все целиком. Привкус показался ей странным, но жажда вмиг сделалась совершенно нестерпимой, и девушка продолжала вгрызаться в корку. И тут – почувствовала, что опьянела. Да не просто опьянела – она была пьяна в стельку!
Какое-то воспоминание мелькнуло… Ну да, это был коньяк! Новые богатые не все от сохи и из спальных районов; иные способны и на чудачества; залить в арбуз пару бутылок отборного коньяку, дать настояться и приступить к освежающей трапезе в полное свое удовольствие.
Аля обнаружила, что упорно ползет вверх по склону. Пить уже не хотелось.
Она пропахала кое-как еще метров двадцать по сухой, выбеленной солнцем траве, устилавшей здесь берег сплошным ковром, скатилась в какую-то ямку, свернулась клубочком. Ей стало тепло: сухая трава укрывала сверху, да и земля за день прогрелась и теперь отдавала тепло.
Аля лежала, не думая ни о чем, в висках пульсировало тяжко и гулко. А девушкой вдруг овладела полная безнадега.
Весь ее мир, вся жизнь оказалась где-то за пределами ее теперешнего существования… Ничего нет и будто не было никогда: ни Олега, ни агентства, ни дома. Вот она лежит сейчас в траве, смертельно усталая, нагая, несчастная, с разодранными коленками, и помочь ей некому, и идти некуда и незачем. Где-то там, в большом мире, на нее уже объявлена охота, и гончие псы станут гнать ее, пока не загонят насмерть. И никто, никто не захочет ей помочь: таковы люди. То благосостояние, какое они имеют, кажется им незыблемым, почти вечным, данностью, которую можно потерять лишь заразившись от таких, как она, бесприютных и неприкаянных нищетой и отчаянием… Вот потому люди и городят вокруг домов бетонные заборы и вокруг сердец – непроницаемые стены равнодушия.
Але вдруг вспомнилась маленькая курчавая собачонка в метро. Она была беспородная и ласковая; сновала между ног, лизала руки случайным пассажирам: ну приласкайте меня, полюбите, возьмите с собой, пусть я стану вашей, я добрая игрушка, я вам пригожусь… И некоторые гладили, другие отламывали кусочки колбасы… Собачка нервно нюхала пищу, но не ела: вылизывала руки, заглядывала в глаза…
Эта потерянная, брошенная псинка знала то, что Аля поняла только теперь: она не выживет одна в этом равнодушном мире, нет у нее клыков, чтобы отстоять свое место в дикой стае, нет мощных лап и крутого подшерстка, чтобы не погибнуть от голода и холода. Она способна только к одному: любить, и поэтому нет ей места на всей земле… А погибать ей так не хотелось, ведь она еще не успела отдать свою любовь тем, кто в ней так нуждался…
Аля чувствовала, как слезы катятся по лицу, но от этого становилось легче.
Она плакала и плакала, не в силах больше ни о чем думать. А потом согрелась и уснула.
Проснулась она ночью. На небе сияли крупные, близкие южные звезды.
Какое-то время она лежала без движения, просто глядя в ночное небо, и ей вдруг стало жутковато: показалось, что стоит только пошевелиться – и она упадет туда, в эту звездную россыпь… Или – просто полетит, как вольная птица, в теплых восходящих потоках. Но эта чарующая жуть ничего общего не имела со страхом: было в ней ощущение, что человек не просто песчинка мироздания, что он всесилен и бессмертен, как звезда, как вселенная. «И создал Господь человека, мужчину и женщину, по Своему образу, по Своему подобию создал их…» Всесилен и бессмертен… Окружающая жизнь показалась вдруг Але несущественной и мнимой, и почудилось, что здесь она просто временный, нежеланный гость, что раньше она жила в другом мире, в другой стране, где смерть так же неестественна, как бесприютность, нищета и убожество, где гибель человека воспринимается как гибель вселенной, как мировая трагедия, как всеобщая скорбь, и люди предпринимают все возможное, чтобы такого не повторилось больше нигде и никогда.
…Девушка повернулась и почувствовала ломоту во всем теле. Болела обожженная кожа спины и плеч, ныли все мышцы. Горло, и без того наждачное от жажды и соленой воды, обложило еще и простудой: почти пятичасовое пребывание в воде дало себя знать. Теперь девушку колотил озноб. Аля кое-как встала, спустилась на пляж. В ночном воздухе разносились упругие звуки: где-то в пансионате бушевала дискотека. Девушка наморщила лоб, стараясь удержать вялые, медленные, но все равно ускользающие мысли. В пансионате? Да. В том, другом мире. В который ей нет возврата: скорее всего, ее пристрелит первый же охранник покойного Романа Ландерса. Потому что кто-то задумал все именно так.
Девушка прикусила губу, но слез больше не было. Нужно было идти. Аля перешнуровала кроссовки, высохшие прямо на ногах. Собственная нагота ее не смущала: не было в мире вокруг ничего, кроме моря, края земли и звезд.
Идти? Куда? А, все равно. Идти лучше, чем бежать. От голода, жажды, солнца, простуды, одиночества…
И Аля пошла. Ей было холодно. Опаленное за день жгучим солнцем тело теперь сотрясал озноб. Девушка прибавила шагу, потом перешла на бег. Там, вдали, небо расчерчивали прожектора дискотечных юпитеров, воздух то упруго сжимался, то разжимался, подчиняясь ритму, несущемуся из мощных динамиков:
Гаснет в зале свет, и снова Я смотрю на сцену отрешенно…
Видно, кто-то из диск-жокеев уважал ретро. Или – выполнял заказ. Заказ.
Заказ. Кто заказал Романа Ландерса? Кто заказал ее, Алю Егорову? Куда она бежит?
Во тьме Аля увидела тлеющие огоньки сигарет. Повернулась, пошла прямо на них. Разглядела во тьме двоих: парня и девушку. Они сидели тесно прижавшись друг к другу.
– Ого! – воскликнул парень.
– Прекрати на нее пялиться! – осекла его девушка.
– Да что тут разглядишь, в темноте?
– Ты разглядишь! Подруга, тебе что надо?
Аля стояла, смутно различая во тьме белые лица.
– Чего молчишь? Ширнутая, что ли?
– Танька, прекращай наезжать на девку… – Поговори еще, блудень, – не унималась Татьяна. – Ты чего голышом слоняешься? Хахаля ищешь?
Аля молчала. Горло пересохло, наплыло ангиной так, что она не могла вымолвить ни слова.
– Да погоди, Танька, видишь, не в себе девка.
– Эт-точно! Наширялась до чертей, вот и бродит голая по берегу, ищет приключений на свою щель! А кто ищет, тот найдет. Чего стала, болезная? Где трусики потеряла?
– Может, ей пива дать?
– Ага, а потом под одеялку пригласи, кобель!
– Танька, не будь стервой! Девка дрожит вся. У нас кофе в термосе остался?
– Прекрати на нее пялиться, Вован! Нашел тоже Афродиту: худая, как макаронина! Ну-ну, налей этой спидозной кофей! Да потом чашку спиртом отмывать придется!
Парень, не слушая визгливые выкрики подруги, встал, нашел термос, налил полную крышку кофе, протянул Але:
– Горячий, с ромом, будешь? Аля кивнула.
– Ну вот. Завязывается любовь и дружба, – досадливо откомментировала деваха. Она тоже встала – полногрудая, загорелая, неспешно завязала тесемки бюстгальтера, еще раз окинула Алю уничтожающим взглядом, бросила ей полотенце:
– Прикройся хоть, шалава. И вот что я тебе скажу: попила кофе и отвалила, поняла? Или пожалеешь.
Парень, которого подруга называла Вован, был вовсе на «Вована» не похож: худощавый, тонкокостный, гибкий, с пшеничной густой шевелюрой и пальцами музыканта; наверное, отдыхающий, «компьютерный мальчик из столицы», коего и захомутала провинциальная дива: будет что вспомнить тоскливой, дождливой зимой.
Аля одной рукой прижала к груди полотенце, другой держала крышечку с кофе, осторожно прихлебывая.
– Ну все? Закончила? – нетерпеливо подначила Алю девица.
– Танька, прекрати.
– Да? Много ты понимаешь в девках, Володенька! Да на ней, поди, уже весь пляж отдохнул и расслабился! Ты на глазищи посмотри!
– А что, красивые…
– Красивые? Да она героину выжрала кило! Красивые… Вали отсюда, девка!
– Тань, зачем ты так…
– Да? Хочешь, вали с ней, про-грам-мист! Только не забудь резинку на пенис, да на каждый палец в особенности! От СПИДа не лечат!
– Таня…
– Что – Таня? Что губищи-то раскатал, как Минфин на Валютный фонд? Ничего ты здесь не словишь, окромя заразы!
– Таня… Ну все…
– Спасибо. Я пойду, – тихо прошептала Аля, протягивая пустую крышку. – Спасибо.
Она наклонилась, положила полотенце на песок, пошла прочь.
– С собой эту тряпку забери, после тебя не отстираешь! – услышала вслед визгливый голос дивы, почувствовала навернувшиеся на глаза слезы, выдохнула – и побежала. Что, теперь ее всегда будут отовсюду гнать, как шелудивого пса?
Постепенно она успокоилась. Ревность – штучка всеобщая, и осуждать эту Таню… Нет, не за что. Даже приятно: невзирая на все, рухнувшее на ее голову за последние сутки, к ней еще ревнуют. А кофе был хороший, крепкий. Видно, дива оч-ч-чень желала понравиться пареньку. Во всем.
Впереди услышала музыку, выкрики. Сбавила шаг. Играл переносной магнитофон. Что-то очень старое, почти забытое. «Я еду к морю, я еду к ласковой волне…» Аля пригляделась: молодежь радуется жизни. Ну да, она так и подумала:
«молодежь». Порой девушке казалось, что она прожила уже две-три жизни, и нынешняя – не самая удачная. Человек пять-семь, парни и девчонки, резвились в теплом ночном море. Заметила на песке светлячок сигареты: обнаженная девушка, пьяная вдребадан, полулежала на покрывале, пытаясь подпевать орущему кассетнику.
Прихлебывая вино из бутылки, она подняла голову, посмотрела невидяще на Алю:
– Верка… где ты бродишь… Все… купаются…
Недолго думая, Аля подхватила с земли суконное одеяло, набросила на себя; подняла непочатую пластиковую бутылку минеральной, сигарету, спички. Поискала глазами, углядела ножку разодранной копченой курицы, кусок хлеба, взяла и их.
– Верка… Давай вмажем… Тут еще водки полбутылки…
– Потом…
– Ты с Мишкой была, да?.. Аля пробурчала невнятное.
– Ну и фиг с ним. Тогда я Толика забираю. Чтоб без обид.
Аля промолчала, тихонько удаляясь.
– Ты куда направилась-то?..
Аля сделала неопределенный жест плечами, прибавила шагу, стараясь, чтобы не свалилось одеяло.
– В восемнадцатую не суйся… – пьяно выкрикнула напоследок девица. – Там Вадик с Наташкой… уе… уединился.
Последнее слово явно вымотало девушку, она приложилась к бутылке с вином, допила, отбросила и беспамятно завалилась на покрывало.
Аля прошла еще метров двести, пока перестали слышаться выкрики гуляющей молодежи, обессиленно опустилась на камень. Первым делом отвинтила пробку с минералки, прильнула ртом; тело мгновенно оросилось бисеринками пота; желудок, казалось, лопнет. Аля отвела руку, посмотрела-а отпила-то всего ничего, меньше стакана. Хотела переждать – не тут-то было: рука сама поднесла бутылку ко рту, и девушка продолжала глотать до полного изнеможения. Передохнула, опьяненная водой, и принялась за куриную ножку, торопясь, почти не пережевывая. Желудок отозвался тупой болью, словно туда набросали булыжников; и немудрено: последний раз она ела сутки назад… Сутки? Але порой казалось, что это было совсем в другой жизни.
Прилегла, вставила в рот сигарету, чиркнула спичкой. Жадно затянулась, ощущая, как плывет голова. Хм… Да она стала настоящей бомжихой: ворует сигареты, еду, одеяла. Теперь надо как-то раздобыть хоть какую-то одежду. Ночью все кошки серы, а вот утром голышом на людном пляже ей будет совсем невесело: какие-нибудь шахтеры-монтеры выведут своих матрон на пляжный променанд – и охренеют. Самое маленькое, что ее ждет, – это встреча со здешней милицией, которой она боялась хуже чумы. А поэтому… Нужно идти в зверинец, именуемый пансионатом, и красть одежду. Хорошо бы еще и деньги. Но это – как повезет. Ибо полного счастья нет нигде, даже в Крыму.
По дорожке к пансионату она поднималась легко. Почувствовала запах цветущих роз; плотнее закуталась в одеяло: если кто и встретится сейчас, кого удивит девчонка, возвращающаяся с ночных увеселений на морском берегу?
Ага. Слева пансионат под оригинальным названием «Морской». Справа – под не менее оригинальным «Голубая волна». «Морской» поосновательней: окружен новеньким сетчатым забором, территория ухожена, на стоянке, внутри, несколько джипов и «мерсов» с московскими и княжинскими номерами. Клумбы усажены розами. Окна забраны, как парижские мансарды, деревянными решетчатыми ставнями. У входа будка, в ней скучает привратник. У ног его отдыхает коричневый, лоснящийся в люминесцентном свете доберман. Лучше туда не соваться.
А вот «Голубая волна» попроще и рангом пожиже. Да и название придумал кто-то еще в те незабвенные времена, когда слово «голубой» у всех нормальных людей ассоциировалось с цветом неба, а не с сексуальной ориентацией… Дощатая калитка была распахнута; внутри территории – обычные щитовые домики, кое-как крашенные синей, местами уже облупившейся краской. На всю территорию – всего два допотопных желтых фонаря. Несколько домиков, судя по всему, пустуют. На верандах натянуты веревки: сушится белье. Вперед.
Аля прошла калитку. Откуда ни возьмись появились три лобастые рыжие собаки, молча окружили; та, что крупнее, подошла к Але, понюхала, едва заметно вильнула хвостом и исчезла в темноте. Вот повезло: одеяло здешнее, собачки признали за свою, и это внушает пусть маленькую, но надежду.
Тенью Аля прошла несколько обитаемых домиков, увидела в одном приотворенную дверь; на бельевой веревке висел спортивный костюм-эластик – то, что нужно! Девушка сторожко поднялась по ступенькам, тихонечко, стараясь, чтобы не скрипнули рассохшиеся половицы веранды, подошла к веревке, протянула руку сдернуть штаны – и услышала позади:
– Ты чего там крадешься, девка?
Дородная казачка лет тридцати пяти стояла чуть поодаль, подбоченясь, наклонив набок обвитую толстой косой голову, и, насмешливо сложив полные губы. смотрела на Алю. От окрика девушка повернулась, одеяло комком упало к ногам.
– Да она еще и голая, прости Господи, – озадаченно сказала казачка и добавила повелительно:
– А ну-ка, прикрой срамоту, да пойдем погутарим, с чего здесь ходишь телешом, когда люди добрые спят, да с кем валандаешься, коли тебя выпустили так вот, в чем мать родила! Ну?
Аля наклонилась, снова закуталась в одеяло, спустилась с крыльца.
– Да на тебе, девка, лица нет! Или случилось чего? – озабоченно глянула казачка. Поднесла руку, потрогала лоб:
– Даты вся горишь! Пойдем-ка.
Аля устала. Ей не хотелось ничего говорить, ни от кого бегать, ей хотелось просто согреться и замереть: стать невидимой, неслышной, как гераниевый листочек между страничек гербария. И уже там – отоспаться вволю. А завтра… Если, конечно, у нее есть хоть какое-то завтра.
Женщина провела ее в один из домиков, притворила дверь, зажгла свет.
Поставила на плитку чайник, сказала:
– Присаживайся. – Помолчала, добавила:
– Выглядишь так, будто за тобой сутки черти гонялись.
Аля скосила глаза, увидела зеркало на телевизоре, но подходить к нему не стала: к чему расстраиваться и по этому поводу?
– А руки у тебя чистые…
– Что? – Аля посмотрела на женщину.
– Руки, говорю, чистые. Ни одной «трассы». Тогда – чего? Таблетки глотаешь? Нюхаешь? Куришь?
Слова ее звучали для Али глухо, будто где-то вдалеке ударяли в большой бубен, и смысл этих слов доходил до девушки невнятно, словно через тяжелую войлочную завесу. Она еще раз оглядела убранство комнатки: уютно.
– Чего смотришь? Управляющая я здешняя, вроде коменданта. Зимой приглядываю, чтобы пансионат этот бедолажный не спалили к едрене фене, летом – за порядком слежу. Цены у нас низехонькие, потому и публика, отдыхающие в смысле, разнузданные, что кони на первом выгоне. И шлындры здесь такие чкаются, что… А ведь ты нездешняя, а, девка?
Аля помотала головой.
– То-то. Всех тутошних свиристелок я наперечет знаю. Из Южногорска?
– Нет.
– А чего голая? Девушка промолчала.
– Видать, хахаль какой привез, да позлобствовал, на потеху пустил…
Чтобы, значит, со всей сворой его перенюхалась. Нет?
– Почти.
– Не переживай шибко, не ты первая. Впредь умнее будешь. Это елдыкинские любят: есть у них кавалер такой справный, сутенер, Вадимом звать, красив, как Леонардо этот ди Каприо, хотя – с чего девки по нем сохнут, ума не приложу, ни тела, ни вида, ни характеру в мужике не видать… Так вот, Вадим этот какую простушку подберет, сначала вино шампанское, хиханьки-хаханьки, розы-мимозы… А потом завезет, всей кодлой девку оттатарят, чтобы была как шелковая, и – пожалте монету для шпаны чекань этим самым местом, пока не расплющится. Не Вадим был, твой-то?
– Нет. Никита.
– Таких не знаю. Видать, из плейбоев новых, эти похлеще любых бакланов будут, мало что над девками изгаляются, еще и поуродовать могут. Сбежала? Да ты не ерзай, я не выдам. Вон кроссовки-то об камни да об ракушки посеклись, видать, по берегу спасалась от полюбовника. Или от дружков его. Так?
– Сначала вплавь.
– И долго чупахалась?
– Не помню. Несколько часов.
– Ополоумела девка! Очумела навовсе! Да этак воспаление легких схватить – раз плюнуть! А сейчас микроб пошел вреднючий, никакой антибиотик не берет! Оно надо, так убиваться?
Аля только беспомощно пожала плечами. Подумала лишь, что тетка – никакая не казачка: говор не тот. Откуда-то из России.
– Во-о-от. Вы, девки нынешние, в этой жизни шику хотите. Шоу, рестораны, курорты. И – получаете, полной ложкою. Звать тебя как?
– Аля.
– Аля? Чудное имя.
– Алена. Лена.
– Во-о-т. Так привычнее. А то – Аля. Хотя… Любят путанки себе чудные имена выдумывать: Анжела, Виктория, Валерия… Одна шлюшка в прошлый год жила, манька манькой, а называлась – Ада, Аделаида, значит. Почто? – Женщина помолчала, словно ожидая возражений, не дождалась, продолжала:
– Аля, значит. А меня Ксенией называй. А попроще – Ксюха. Ну а еще попроще – Ксения Константиновна.
Ксения Константиновна встала, сняла закипающий чайник, разлила в пухлые белые чашки, достала несколько булочек, колбасу, шоколадку, сахар. Минут десять молчала, смотрела, как Аля жадно набросилась на нехитрую снедь. Достала сигареты:
– Куришь?
– Иногда.
– Ну и не стесняйся.
Щелкнула кремнем зажигалки, затянулась, щурясь от дыма:
– А ты вовсе не пацанка. Сначала я подумала – девка сопливая, малолетка, а пригляделась… Глаза у тебя усталые. Так откуда будешь, красавица?
Аля неопределенно махнула рукой в воздухе:
– С севера.
– Ты, девка, не темни. Тут все с севера, потому что южнее – только Турция.
Чего дальше делать станешь? Ладно, понимаю. Штаны и куртку стянуть хотела? Тоже понимаю: не ходить же нагишом. Ну а дальше что? Денег нет? Документов нет? Вся как есть красавица – неглиже в одеяле. А одеяло, между прочим, тоже казенное. Да ты не лякайся, девка, я тебя туркам продавать не собираюсь и под местных «зверей» укладывать тоже: не того ты поля ягода. – Ксения помолчала, предложила:
– Вина выпьешь?
Аля пожала плечами.
– Или – чачи виноградной? Не с рынка, мне хорошую привозят, для себя. Да и нужно тебе: глянь, горишь вся! Да не боись: никуда я тебя в ночь гнать не стану, найду место. Отоспишься, а там – видно будет. Утро вечера мудренее.
Ксения разлила чачу по литым пузатым стопкам, предупредила:
– Только ты разом давай и, дух не переводя, вон, помидорчиком заешь, сливой или запей чем. Ну, за знакомство?
Аля кивнула. Выпила стопку глотком, разжевала сочную сливу. Голова поплыла мгновенно.
– Ну? Поехала бестолковка? Это с непривычки да с устатку. Теперь кипяточку похлебай, и вся простуда выйдет. Проверено. – Ксения устремила проясневший взгляд вдаль. – А я свыклась. Жизнь такая. – Помолчала, закурила сигарету:
– Такая вот одинокая, бабья да непутевая. Ты вот думаешь-недоумеваешь, чего я тебя чаем угощаю да водкою пою… Какая мне в том корысть? А потому, девка, что сама в этой жизни натерпелась хуже горького, вот и жалко мне всех непутевых. Главное в нашей жизни не озлиться. Озлилась – пиши пропало. И судьбина по такой наклонной покатится, что уже не остановить. – Ксения вздохнула тяжко:
– Вот ты думаешь, чего я здесь кантуюсь? Летом – еще ничего, отдыхающие, жизнь ключом, а осенью? Зимой? Ветер мокрый, сырой, и тоска такая, что даже вешаться лень! А в городах больших, в них что, легче? Все рыскают пропитания, словно брошенные собаки, и всем на всех наплевать! Я знаешь где раньше жила? В Навои. Город такой в Узбекистане. Там, считай, русские одни жили. И город был славный, теплый, зеленый… А потом – началось. Перестройка, перестрелка… Не, узбеки народ добрый я к нам сочувственный, и новые баи вовсе не хотели, чтобы русские уезжали: работать кому? Да в любой семье не без урода, а в наше время уроды повсюду плодятся быстрее других, как крысы после Чернобыля: злые, здоровые, и ничего в них не осталось человеческого. А мне тогда двадцать восемь всего было.
Благоверный мой счастье командировочное с какой-то бабенкой из Рязани нашел: пусть дебелая да глупая, как пингвин, а щи варит, и жилплощади у нее аж три комнаты.
Попервоначалу я не отчаивалась – напротив, пустилась во все тяжкие! А что?
Десять лет назад чего мне, в соку баба, в самом что ни на есть! И – понеслась «веселая жизнь»! «В городе Сочи темные ночи, темные, темные, темные…» Ну да:
Сочи, Адлер, Ялта, Пицунда, Судак, Одесса… Четыре года болтало меня, как ненормальную, и мужики вроде попадались стоящие, денежные, да пропадали все, как в омут! Одного – застрелили, другой – в Неметчину укатил, да там и остался, третий – пропал пропадом, как не было… А я – знай гулевала, как проклятая!
Пока однажды не влетела спьяну в совсем плохую компанию: пацаны молодые, да злобные, вот и решили меня хором «распевать»! А я… Не знаю, что со мною сталось? Как-то разом нахлынула обида за жизнь, а там еще один был совсем страшный юнец, глазки пу-у-устень-кие, он возьми да хлестни меня ремнем по лицу!
Ну я и вызверилась! Пух и перья летели! Потом схватила ножик, да ну того юнца-дегенерата сечь вдоль-поперек… Кровищи было… Убить я его не убила, а порезала сильно! Что было делать? Половина тех юнцов – из семей самых что ни на есть состоятельных; ну, думаю, закатают меня в домзак на всю оставшуюся молодость!
И – побежала, солнцем палима! Пол-России объездила, и кем только не побывала: и шашлыки да чебуреки жарила в Костроме, и за бугор в Польшу да Туретчину за шмотками моталась, да не для себя, на хозяина работала; и торговала не пойми чем! Да разве нужда, коли на тебя плесенью села, быстро отстанет? И так карабкаешься, и этак, а все в той же яме с ледяными закраинами! Так нигде за годы и не осела – может, доля моя такая, перекати-поле? И беженка – вовсе не временное состояние, а болезнь душевная, когда несет тебя невесть куда, словно кто гонится за тобой…
Ксения села, облокотившись на руку, налила себе еще стопку, спросила:
– Будешь?
– Половинку если только.
Женщина выпила, как-то сразу потяжелела за столом: видно, не вторую рюмку принимала за день-ночь, и даже не пятую. Перехватила Алин скорый взгляд:
– Ты не боись, «синеглазкой» не стану, натура у меня крепкая. Только порой находит так вот, в безлунье, мысли всякие бегают, глупые, вздорные, а не отвяжешься от них, и поговорить не с кем здесь по душам-то… Что бабы, что мужики, живут как запряженные жвачные: абы хуже не стало. Начать им житуху свою пересказывать? Прослывешь потаскухой, а то и чем похуже. Да и как решат? С жиру баба бесится, все вроде есть у нее, а дуркует, жалобится, грех это. Я ведь здесь пять лет тому осела, сначала комендантом, за рубли нищенские, потом – из пацанов здешних «летняя мафия» сколотилась, кое-как торговать стали мелочевкой, да и мужика нашла себе, из казаков, с характером мужчина, попивает, не без греха, а добрый. И дом у него с садом свой. Чего еще желать беженке? То-то, что ничего, а томит… Нахлынет и не отпускает. Знаешь, как в песне, которую любили мои родители: «Листья падают с клена, вот и кончилось лето…» А ведь я когда-то рисовала… Цветы рисовала, потом – море… А сейчас? Разводящая-приходящая…
Не знаю. Жизнь проходит, убегает, как вода сквозь пальцы, ничего не оставляя по себе, кроме страха… страха зимней сырой тоски… Детишек бы завести, да Бог чтой-то не дает. Или – нагрешила много? Но я надеюсь; безнадегой и жизнь не в жизнь, надеяться надо, пропадать не хочется. Жалко пропадать.
Ксения вздохнула:
– Ладно, девка. Хватит тебя грузить, тебе своего, я чаю, по жизни досталось. Ты как в комнату зашла, да я глазищи твои увидала… А ты, знать, не озлобилась. И не надо. Отоспишься сегодня, одежку я тебе подберу, не новую, уж не обессудь, а подберу. Чуток деньжат подкину, чем богаты. Ты откуда будешь-то?
– Из Княжинска.
– А говор расейский.
– Я до четырнадцати лет в России и жила.
– Тоже пометало, видать… Ничего, девка, перебедуем. Поедешь домой, козлов этих позабудешь, а родители – простят. Ты чего лицом посмурнела, или сболтнула я что не то?
– Папа с мамой погибли. Давно. Детдомовская я.
– Беда… Живешь где или бедствуешь?
– Квартира от бабушки осталась.
– Ничего, Алена. Перемелется все. Ты, главное, не злобься. Людей скверных, уродов всяких – сейчас шире грязи, а не они жизнь строят. Поломать кому могут, но навовсе не поломают, нет за ними силы такой. Людей держись. Тех, что людьми остались. И не пропадешь.
– Спасибо вам.
– Да Бог с тобою. Пойдем, в домик отведу, там постелено. Ой, дура я!
Погодь!
Ксения подошла к шкафу, открыла, достала запечатанный пакет:
– Держи. Здесь купальник ненадеванный, только-только позавчерась ребятишки из Турции приволокли. Подростковый, как раз по тебе будет.
– Спасибо. Я как только до Княжинска доберусь, деньги вам обязательно вышлю.
– Да ляд с ними, с деньгами. Коли появятся, да не в прореху тебе станет, так вышлешь. Ну а нет, так нет, никакой потери. А то бывает, человеки за деньгами людей не видят – вот тогда худо. Навидалась я в своей жизни тех денег, когда гулевала. Шальные, видать, были, как пришли, так и улетели, не углядеть. – Ксения застыла взглядом:
– Еще и повезло мне: шальные деньги – как шальные пули – убивают.
Через десять минут Ксения провела Алю в щитовой домик, отомкнула немудреный замок:
– Здесь все чистое постелено. Спи, девчоночка, и не о чем не страдай.
Солнце выглянет – все страхи пожжет. Утро вечера мудренее. Спи.
И Аля уснула сном легким и невесомым, как первый снег.
Ей снилось, что она стоит посреди огромного золотого-поля. Поля одуванчиков. Они весело таращили солнечные головки из свежей сочной зелени листьев, и девушке было радостно, как бывает в первые по-настоящему теплые дни лета: впереди так много света и солнца, что стоит ли думать о будущем? А потом поле оказалось белым. Нет, не снежным, просто белым, бескрайним и совершенно спокойным. А на лазурном небе не было солнца: оно словно светилось само собой, и длинный сияющий луч простирался сверху и гладил ее по голове…
Потом Аля поняла, что уже не спит; смотрела в дощатый потолок и пыталась понять сон. Но понимание не давалось. Вместо этого она видела грязно-оранжевый взрыв, убивший ее родителей, перекошенное жутким шрамом лицо Краса и то, как рыжая кровь рывками выплескивалась из перерезанной бутылочным остовом аорты и заливала пол черной лужицей; видела стоящего в полный рост над обрывом Маэстро; черные полы его развевающегося плаща были похожи на крылья, а вертолет, несущейся на него, изрыгающий оранжевый огонь, был подобен хищному всепожирающему всполоху… Вспомнила странные коллекции, представленные на показе… Карты Таро. Снова закрыла глаза. И почувствовала, как теплый луч продолжает гладить ее по голове… Зачем? Зачем ей было дано не просто пережить все, но и запомнить? Или кто-то вещий там, на Небесах, решил передать ей это бремя, чтобы сделать взгляд зорче, сердце – ранимей, душу – беззащитней?..
Возложил на нее особый дар, долг, и она ведома этим долгом? От непривычных и пугающих мыслей Аля устала; голову затопило мутной поволокой, и она снова уснула. Без сновидений.
Проснулась Аля чуть свет, словно что-то толкнуло ее; сердце билось часто-часто, как пойманная рыбка в руке. Холодный пот обметал лоб, будто роса – покосное поле. Аля приподнялась на постели, чуть тронула занавеску, напряженно вглядываясь в серый сумрак утра. Два автомобиля, еще распаленные быстрой ездой, размытыми силуэтами маячили у въезда на территорию базы отдыха. Але даже почудилось, что они исходят паром, как запаленные жеребцы. Рядом маячили силуэты крепких парней. Голоса их доносились приглушенно, ни слова не разобрать, но Аля поняла каким-то чутьем: за ней. Вернее, ищут ее. А вот найдут ли?..
Быстро вскочила с постели, натянула купальник, носки, зашнуровала кроссовки; вот таким видом она в курортном поселке точно никого не удивит. Даже утром: может, она бегунья-разрядница? Аля увидела себя в зеркале: от лица остались одни глаза! Они были какими-то… Ну да, похожими на глаза ребенка, слишком много увидевшего и испытавшего в короткой своей жизни, отказавшегося понять виденное, чтобы психика не распалась в саморазрушении, но притом ничего и не забывшего.
Аля вздрогнула, чуть не юркнула под койку – дверь резко распахнулась: на пороге стояла Ксения. Лицо ее было припухшим ото сна, но глаза – встревоженными; в руке небольшой сверток.
– Вот что, Аленка. Из Южногорска приехали. По твою душу. – Женщина перевела дыхание. – И не буравь меня глазищами! Не знаю, во что ты там вляпалась, да и знать не хочу, но тебя не выдам, греха на душу не возьму. Но и ты меня не подводи, если что… – Ксения отвела взгляд в сторону. Аля поняла: она имеет в виду, если поймают… – Вот тут в свертке – одежда. Выйдешь из окна через другую комнату, ее с дороги не видно; собак я заперла, не залают. И – лети, девки, беги что есть духу: уж очень людишки эти нехорошие, что приехали.
Нашего Цыпу местного прямо с девки подняли, как есть, всклокоченного, в трусах, а он и не пикнул: в глаза им заглядывает, что твой пес цепной, а был бы хвост, так и завилял бы!
Пока Ксения говорила, Аля раскрыла сверток: там был спортивный костюм-эластик, темно-зеленый, с белой полосой-кантом; натянула на себя штаны, куртку; вроде бы впору.
Ксения сунула ей в руку четыре бумажки:
– Двести рублей. Больше не могу, ты уж прости: для нас и это деньги. Беги, девчоночка, беги.
Аля кивнула, на глазах показались слезы, она попыталась поцеловать Ксению в щеку, но лишь неловко ткнулась губами; вышла в другую комнату, распахнула окно, выпрыгнула в серый сумрак утра и растворилась в предрассветной дымке.
– Да пропади она пропадом, такая жизнь! – в сердцах ругнулась Ксения, вздохнула тяжко, по-бабьи и тихонечко перекрестила светлый проем окна, – Беги, девчоночка. А Бог не выдаст.
Хоронясь за спящими щитовыми домиками, Аля подбежала к полутораметровому металлическому заборчику, символически отделяющему владения базы отдыха «Голубая волна» от остального мира, перемахнула его легко, а вот в какие веси подаваться дальше… И пошла наобум: вдоль улицы, недавно застроенной одинаковыми домами-особняками, облицованными плиткой «красный кирпич», в готовности «под крышу». На крайнем было аршинными буквами намалевано белой масляной краской:
«Продается». Знамение времени… Аля неожиданно для себя представила пеструю теперь карту СНГ в учебном школьном атласе; ну да, все правильно, не хватает только такой вот вразумляющей надписи… Впрочем, никто и не кидается и в очереди не стоит: зачем покупать, когда можно отнять, отобрать, присвоить?
Аля тряхнула головой: не хватало ей только сейчас вселенских мыслей «о судьбах страны и мира». Хотя… Аля смутно, интуитивно, но четко понимала; будь на бывшей одной шестой нерушимый порядок, не бежала бы она сейчас не пойми куда не пойми от кого с риском получить пулю. Это только кажется, что государства сами по себе, а люди – сами; государственность есть способ самоорганизации русского народа – в отличие от кланов, тейпов, племенных союзов, землячеств, религиозно-национальных общин, имеющихся у других. При разрушении государства русский народ потерял куда больше других: защищенность и способность к выживанию.
Аля снова тряхнула головой. Это были не ее мысли. Она просто вспомнила мужа. И ей показалось, что все ее беды произошли как раз потому, что его не было рядом. Ничего. Как только доберется до ближайшего пункта связи, сразу позвонит Олегу. А может, он уже в Княжинске? Это было бы славно! Просто славно!
Аля почувствовала, как блаженная улыбка помимо воли заиграла на губах…
Нет, так нельзя! Только мысль о том, что кто-то в скором будущем явится и сможет решить твои проблемы, вместо тебя, – деморализует, как наркотик! Нет пока никакого будущего, есть серый утренний сумрак, есть опасные люди, готовые сграбастать ее, сделать с ней все, что угодно, не спрашивая ни у кого соизволения и ничего не опасаясь! Лучше уж думать о «странах и весях»: психика так защищается от непосредственной опасности, пережигая страх.
Автомобиль вынырнул из сумрака, сияя противотуманными фарами, похожий на желтоглазое чудовище. Почему Аля не расслышала работающего мотора, почему не метнулась на обочину, не растворилась в жухлой траве?! Влажный морской воздух сыграл с ней скверную шутку: шум мотора она слышала, но доносился он вроде совсем с другой стороны, откуда-то слева и сзади, и, казалось, удалялся. И вот теперь машина мчалась прямо на нее, и на узкой улочке разминуться с ней было немыслимо, невозможно! Девушка улыбнулась беззаботно-вымученной улыбкой, походка ее враз сделалась расслабленно-вихлявой: не вполне протрезвевшая потаскушка возвращается от ночных приморских увеселений в лоно благонравия, усталая, но довольная, как писали в школьных сочинениях. Аля чуть отступила на обочину, пропуская машину. Джип замедлил ход и остановился. Задняя дверца приоткрылась.
– Эй, лялька, покататься не хочешь?
Аля осклабилась как можно глупее и похабнее, захихикала.
– Да прекращай, Сазон, видишь, эта накаталась уже! Поди, не одну палку за ночь седлала, а?
Аля снова не ответила, побоялась, что нездешний акцент выдаст ее с головой. Только загыгыкала еще глупее: если играть «я у мамы дурочка», то пусть решат, что полная! Идиоток братки сторонятся, как заразных; или это – давний суеверно-почтительный страх перед юродивыми, оставшийся в генной памяти?
– Ты че, длинноногая, без крыши, что ли?
– Сазон, завязывай эту муму терзать, погнали! Не видишь, шмара обколота до полной измены?
– Не, она, видать, от природы убогая… – отозвался Сазон и хлопнул дверцей.
Аля, продолжая строить губами жизнерадостно-олигофренический оскал, перевела дух: отвязались. И тут в салоне мелодично пропел звонок мобильного. Она пошла было дальше, чуть ускоряя шаг и ища глазами улочку поуже, куда бы юркнуть и куда этот танк на колесах ни за что не протиснется… Тщетно. Сплошные заборы, палисадники, занавешенные деревянными жалюзи окна… Девушка шла прямо, чувствуя, как по напряженной спине сбегают струйки пота, и напрягая всю волю, чтобы не сорваться и не побежать! Развернуться они не успеют, но и задним ходом догонят в два счета. Не говоря уже о том, что пуля – еще быстрее.
– Эй, мочалка, ну-ка погодь! – крикнул ей вслед из машины шофер.
Девушка продолжала идти молча, как глухая. Джип взревел мотором; на скорости подал назад, въехав на взгорок обочины, перегородил дорогу. Дверца снова распахнулась, из нее высунулся тот самый шофер – молодой парень, чуть ли не ей ровесник, хохотнул:
– А вот и снова здрасьте! Как пишет пресса, «шалава, похожая на профурсетку генерального прокурора Куратова», – снова хохотнул, добавил:
– Ищут пожарные, ищет милиция… Ну а пуще всего ищет здешняя хулиганствующая молодежь.
С чего бы это?
Аля замерла, сохраняя на лице идиотскую улыбку, впрочем, вполне понимая, что первая «подача» ею проиграна.
Но она успела заметить на джипе две семерки, московские номера… Значит, не местные, братки на отдыхе, и информацию получили только что, по мобильнику. И еще она вдруг поняла, почему не побежала: когда джип стопорнулся рядом в тот, первый раз, она успела заметить в кармашке распахнутой дверцы торчащую рукоять пистолета; что-то крупное, типа «Кольта-19 II» или «беретты». Возможно, и с глушаком, раз рукоять не прибрали. Надежность чужого оружия манила девушку, как доза – наркомана. А вообще – круты братки, коли разъезжают так вот запросто со стволом наголо, будто морские офицеры с кортиками или грузины – с кинжалами… А может, это и есть теперь элемент декора, формы, национальной одежды «братвы всея Руси»? И потому никого из служилых ментов и теперь не шокирует, а в ближайшем будущем вообще перестанет удивлять наличие шпалеров и винторезов у пассажиров этаких бронетранспортеров на колесах?
На этот раз «посторонние» мысли совеем не мешали девушке; они неслись сами собою, но Аля притом чувствовала себя собранной и готовой действовать мгновенно, молниеносно: завладеть оружием, а там – по обстоятельствам. Вот только… В том, что она не готова больше стрелять в людей, Аля не желала признаться даже самой себе.
Тем временем с переднего пассажирского сиденья объявился длинноволосый хлыщ, облокотился на крышу машины, рук его Аля не видела, это было скверно. А с ее стороны, с заднего, вылез здоровый, плотный мужчина лет около сорока; на нем кроме спортивных штанов была майка; Аля заметила на спине несколько вытатуированных куполов; оттуда же, со спины, шли вроде аксельбанты, образуя подобие погон, но ни самих погон, ни звезд на плечах не было, значит, не законник, но авторитет немаленький, масть не пустячная, козырная масть.
Чуть прищурившись, мужчина некоторое время смотрел на девушку, потом произнес:
– А ты красивая. Сразу тебя и не разглядел. Только дуру больше не играй, ладно? Присаживайся в машину. Побарзарим.
Аля прикусила губу: стоит сесть в машину, и ей крышка. Сейчас у нее два выхода: врезать крутому носком кроссовки по причинному месту – да будь ты хоть царь Салтан, а свалишься от такого удара, как простой: природа. А дальше – выхватить пистолет, который ребята хранят столь небрежно и демонстративно, и тогда еще посмотрим, кто здесь козырь! Убивать она их не станет, но подранить может вполне качественно! Ну и бегать – тоже не разучилась. Главное – не дать себя схватить: у этого расписного такие руки, что… изломает враз! На всякий случай Аля сделала шаг назад, произнесла:
– Не о чем нам говорить, ребята. Я своей дорогой пойду, вы – своей.
Длинноволосый тем временем сделал неуловимое движение; теперь в судорожно сведенных руках он держал миниатюрный коротенький «глок», нацеленный Але в голову. Впрочем, ситуация если и изменилась, то не намного: этот горе-стрелок слишком жестко, картинно держал оружие, значит, и обращаться с ним ласково не умеет; стоит ей сделать шаг в сторону – и голова крутого авторитета окажется на линии огня… Аля только усмехнулась горько, произнесла, постаравшись вложить в интонацию как можно больше сарказма:
– Детский сад – трусы на лямках! Расписной обернулся:
– Сазон, ты что, в Леона-киллера решил поиграть? Убери пушку и прикинься ветошью, понял!
– Владимир Евгеньевич, я хотел как лучше…
– Не надо. Чтобы не получилось как всегда, нырни в салон и не отсвечивай!
Саэон понятливо кивнул и исчез в машине.
– Ну что ж… – Татуированный еще раз смерил девушку оценивающим взглядом, – приглашение не принимаешь, и не надо. Пойдем вон на взгорочек, потолкуем. То, что ты Рому Жида завалила, это круто; мне хотелось бы узнать, кто заказал. И не суетись, девка: облава на тебя, не уйдешь! Только… Нам ни это местное бакланье, ни Ромино «мясо» – не указ и не закон, да и зарвался Рома в последнее время… Вот только не настолько, чтобы его валить. На сходняке об нем разговор шел, перетерли, решили самого выслушать, а кто-то его так ловко и ладненько двумя пульками заласкал – до смерти…
– Я не…
– Ша. Молчать в детстве не научили и старших слушать?.. – Авторитет вытряхнул из пачки сигарету, взял губами, чиркнул кремнем зажигалки, окутался ароматным голубоватым дымком. – Не то беда, что Рому завалили… А то, что той же ночью и Батю с братками прищучили, и – никаких концов, как Мамай прошел!
Выходит, осиротело побережье, совсем осиротело, бери голыми руками – не хочу…
Да уже слушок прошел, что Батю сотоварищи – Ромины ребятки – поваляли, а те, напротив, – самого Жида в жмуры перевели… И что в результате? Кое-где по бережку уже и постреливают, счета на балансы наводят, это в разгар сезона!
Междусобойчик у них тут! А ведь еще серьезные деловые не подключались, уж очень лакомый кус беспризорным остался, ты даже себе не представляешь, девушка, до чего лакомый! А где сладкое, там и мухи. Большие и трупные. Сейчас, как три-четыре года назад, отморозки дурные плодиться-размножаться начнут, как на падали… – Авторитет снова вздохнул, непритворно тяжко:
– Вот такие делишки заварились, а ты говоришь: «У меня – своя дорога, у вас – своя!» Нет у тебя никакой своей дороги, окромя как на кладбище, девочка, нет. Ромины охоронцы тебя так или иначе достанут, чтоб политес, значит, соблюсти. А я тебе так скажу: нам, серьезным деловым. Рома был не брат и не сват; слушок упорный ходил, что крысятничает, общак кидает, с турканами напрямую стакнулся, с соплеменниками своими дела крутит в обход солнцевских… Куда это годится? К чему я веду, девка? К тому, что мы тебя еще можем простить, Ромины бодигарды – никогда. И лишнего шума нам не нужно. Так что садись-ка ты, красивая такая, в тачку, и поехали из этих палестин в столицы, разборы чинить: так-то оно всем лучше. И «нет» тебе не ответить: боюсь, те, что тебя ищут, не раскладов от тебя ждут, а побыстрее в лучший мир сопроводить желают… Нет?
Аля стояла, слушала, половину из сказанного просто не понимала, пропускала и чувствовала притом огромную усталость. Расписной имел ту власть, которую имел, не напрасно: он почти убедил ее, еще немножко, и она покорно сядет в автомобиль и положится на волю Провидения да на справедливость братанской разборки… Но будто острая точка пульсировала маячком в мозгу: нельзя, нельзя, нельзя… Пока она свободна. Сво-бод-на. И – вольна принимать решения, сопротивляться, бежать, наконец. Этот Владимир Евгеньевич умен, целеустремлен, настойчив и абсолютно уверен в себе; говорит, глядя ей прямо в глаза, и от этого взгляда ей становится нехорошо, хотя Олег и учил ее специально и «держать взгляд», и уходить из-под него, все равно; и это был не страх, нет, какое-то властное желание прислониться к чужой силе, укрыться за ней… Самое человеческое из всех желаний, самое женское из всех человеческих… Был бы рядом Олег… Но его рядом нет. Он остался в той, другой жизни, и как теперь к ней вернуться? Но она постарается.
Алины мысли бежали словно сами собой, а рефреном она слышала слова Ксении:
«Вот только пропадать не хочется. Жалко пропадать». В том, что ее убьют непременно и обязательно, она уже не сомневалась: чем бы ни закончился «разбор полетов», оставить ее в живых никто не озаботится.
Девушка сосредоточилась. Она не забывала внимательно следить за тем, чтобы Владимир свет Евгеньевич не приблизился к ней ни на шаг; а он и не пытался.
Слишком был уверен в себе. В своем уме, мужском обаянии, куражном азарте. Чего греха таить, при других обстоятельствах Аля с удовольствием поддалась бы той силе, что исходила от этого мужчины. Но не теперь. Она решилась.
Кивнула, обреченно, потерянно, произнесла едва слышно, одними губами:
– Хорошо…
Ей было не важно, слышит ее сейчас Владимир Евгеньевич или нет; девушка играла на другом: на неистребимом мужском тщеславии и самодовольстве. Весь ее вид сейчас должен был говорить ему: да, он победил, он красноречив, обаятелен, неотразим! Он подчинил ее себе. Под-чи-нил!
– Ну вот и славно… – Мужчина подался чуть в сторону, галантно пропуская девушку вперед, Аля сделала быстрый шаг и вдруг – с лета, мыском ступни ударила мужчину туда, куда наметила! Не дожидаясь, пока он скорчится и рухнет, пнула другой ногой, освобождая путь, наклонилась, одним движением выхватила пистолет из кармана дверцы, щелкнула затвором, почувствовала, как патрон пошел в патронник, и снова отступила на шаг, направив оружие на сидевших в машине.
– Не дергаться! Руки на руль и иа доску, чтобы я их видела!
– Сучка, да ты…. – попытался было качать права водила, высунувшись из машины, – видно, слишком не вязался вид грозного боевого пистолета и хрупкой девушки, сжимающий его в руках.
– Сидеть, сявка! – хрипло, с присвистом выдохнула Аля. – Башку проломлю! – Сообразила, быстро перевела ствол на корчащегося в пыли авторитета, добавила в голос почти не наигранной истерики:
– Застрелю!
– Тебе кранты, сучка! Я тебе ноги выдерну! – в запале проорал водила, но замер мгновенно, остановленный полным боли рявком старшего:
– Молчать! Сидеть! Оба!
Длинноволосый Сазон оказался самым дисциплинированным: каким-то пятым чувством он понял, что слова девушки – не пустая угроза, и смирненько себе отдыхал, положив руки ладонями вниз на приборную доску.
Владимир Евгеньевич, кряхтя и морщась, прижимая руки к паху, поднялся, скроил на лице подобие улыбки, оскалив крепкие клыки, словно крупный палевый пес, ограниченный в своей нутряной злобе длинной цепью.
– Переиграла, кукла. Ну-ну. Еще не вечер. – Распрямился, хотя стоило это ему невероятных усилий и нешуточной боли. – Шмалять будешь?
– Дернешься – буду!
– Ну-ну. Верю. Рому Жида ухлопать и уйти чисто – твердая рука нужна. И мозги светлые. Недооценил. Ну что? Раскланялись-разбежались? Только клятв с меня не бери, шавка, что преследовать не буду и искать не стану. Сумею – достану, не прощу. Все поняла? Или – повинишься? Шпалер, пыль, остальное спишем на бабскую истерику. А?