I. В тайне времени

Содержание цикла:

Юлия Рубинштейн

Алексей Береговой

Александр Журба

Какитсубата

Ирина Шейбак

Юлия Рубинштейн

г. Сосновый Бор, Ленинградская область



Образование: Ижевский механический институт (1987), специальность 0608 (ЭВМ), аспирантура ЛЭТЙ (1994), к. т. н. (1994). Работа: ЦНИИ «Электроприбор», Санкт-Петербург (филиал в Ленобласти), инженер.

Лауреат конкурсов «Мгинские мосты» (Ленобласть), «Наблюдатель» (г. Ломоносов, Ленобласть), «На круги своя» (Гомель), «Здравствуй, время!» (Москва, проект «Русское поле»), «Ймпериум человека» (Москва, Российское космическое общество), конкурса-сборника «Десантники из 2-1-го» (Волгоград). Рассказы публиковались в журналах: «Вторник», «Новая Литература», «МолОКО», газете «Тера-Пресс» (Сосновый Бор), в сборниках и альманахах. Один рассказ озвучен на Гомельском радио (Белоруссия). Повесть «Сто двадцать восьмой пикет» и роман «Йскривитель» вышли отдельными изданиями.

Ведет критическую страничку издательства «Перископ-Волга».


Из интервью с автором:

– В разговорах с близкими, друзьями, коллегами то и дело всплывает: «а что, если бы..?» Вот это и есть начало рассказа. Байки, более или менее абсурдной и фантастической. Которую слушают. Веселятся или ежатся, достраивают. Потом она записывается. Иногда разрастается в повесть. Случается, что дипломированные и сертифицированные филологи присваивают повести категорию «роман». В основе всего этого – надежда автора, что его любопытство передастся читателю.

Семья: муж, сын и дочь – первые читатели и верные болельщики.

© Рубинштейн Ю., 2022

Краб и Бетельгейзе

Петух был последний. Ощипанный, висел он вниз головой над очагом, над корчащимся хворостом, пожираемым змейками дымного пламени. Всего у Шептуна было двенадцать кур и вот этот петух. Двух он съел, одну пожертвовал монастырю, остальные висели в погребе.

Другой живности на дворе не было. Надо было что-то придумать. Хотя его и называли Шептуном, но не звали ни попользовать кого, ни судьбу предсказать, ни поворожить на потерянное. Просто мирились с тем, что он ходит к одному со всеми роднику, всегда в заплатанном халате, всегда с замотанной чем-то головой, всегда бормочет. Даже не знали, платит ли подати императору и в монастырь. Или сам монах, странник, а может, идолопоклонник. Нет, не странник. Торчит на одном месте, грядки и куры. И книги. А читает их, только когда нет солнца.

Шептун взял мышеловку, собрал с камней очага петушиный жир и густо намазал заскорузлым пальцем дощечку. Насторожил на ступеньках в погреб. На ночь остался в сенях – чутко дремал у наружной двери. Пробили полночь в монастыре. Холод пробирался сквозь отрепья – ночи после равноденствия еще очень прохладны. Вот – глухой щелчок и писк.

Почти летя над землей, в несколько скачков пересек двор. Ладонь сама находит ею же и отполированную рукоятку ножа, отжимается скоба мышеловки – и мышь в руках, еще трепещет. Назад, в сени, в дверь, вот и горшок. Точный взмах ножа – отлетела серенькая головка, упали капли крови на росток. Еще день сосчитан звездами. Росток прибывает на глазах, день ото дня – значит, все идет по предначертанному.

Мышеловка выручила и в следующую ночь, и еще одну. На четвертую ночь мышь не пришла. Тринадцать кур, три мыши – шестнадцать дней, половина указанного срока. Не сворачивай назад с полпути – не вернешься.

Шептун сидел на пороге и думал, думал. Из оцепенения его вывел собачий брех. Удача! За глинобитную ограду полетела тушка мыши. Раздались ворчание и хруст мелких косточек на зубах. Распах калитки – и тень на замахе пала коршуном вниз. Хлопнула дверь, и там, за ней, в полумраке, отлетела под ударом лохматая голова. Росток получил свое.

Еще раз выручил Шептуна такой же отверженный людьми призрак мести. А потом у родника, ниже того места, где брали воду люди, там, где только дикие птицы садились напиться, – там, валяясь на земле, в сору и помете, ловил он их силком из собранного вдоль дороги конского волоса. Пять раз попадались в силок птицы, пять раз отведал росток их крови. Пришлось вынести горшок наружу, на зады хижины-завалюхи, – треснул. То, что в нем росло, превосходило уже рост человека, возвышалось и над глиняным забором. Днем освещалось солнцем, вопреки указанному. Но тянулось и тянулось вверх, в мощи сплетающихся кожистых побегов, буро-красно-зеленых листьев, могучей сизой щетины по краям их. Крючковатые колючки торчали из щетины. Стоило подойти – сумрачно лопотали стебли и листья, гнулись, ища подошедшего, будто в его сторону дул ветер, колючки удлинялись, точно вынюхивая. Корни доломали горшок и шли в сухую землю, буравя и рассаживая ее. Трещины бежали под забор.

Еще дважды Шептуну повезло: из трещин высовывались ящерицы. Им было пора, солнце жгло все злее, дождей не шло, белесый накал дневного неба набирал силу. Ящерицы искали воды. Удалось поймать обеих – не за хвост, а за тело. Обе нашли конец под неумолимым ножом. Заметил: когда приближался, неся издыхающую живность, – довольно, ликующе хлопали бугристые листья, победно стучали друг о друга колючки. Что принесет он им, когда звезды пойдут на следующий круг? Трещины – не сам ли набирающий силу питомец подсказывает, где надо искать? Сходил подальше за родник с мотыгой, нашел и разрыл сусличью нору. Трех малышей принес, замотанных в полу халата. Еще три дня растущий будет сыт.

Когда прошел долгожданный дождь и монастырских коз выгнали к роднику пастись, Шептун знал, что делать. То, что делали предки, когда в далеком пути застигало их безводье и голод. Протыкали ножом шкуру запасного коня и пили его кровь. Где на шее коня это место, знает и мальчишка. У козы – там же. Он дождался, пока пастух отвлечется, перестанет пялиться на странника, то бормочущего молитвы, то опускающего взор в книгу. Пока он уйдет за соседний бугор. Книгу – в платок за спину, нож – в рукав. Ближайшая коза коротко и истошно проблеяла, рот наполнился теплым. Дошел до калитки, плотно сжав губы. Растущий получил обычное, даже больше, чем в иные дни.

Но остался недоволен. Жестко шелестели листья – «всю жизнь, всю жизнь, не часть, не часть». Отчетливо слышал Шептун эти слова. И на весах в собственном уме на чашу несвершенного положил сегодняшнее.

Чаши качались перед закрытыми его глазами, когда он привычно размышлял перед очагом о завтрашнем дне. Завтра растет из вчера, как трава из земли. Мало кому дано видеть завтра в совершенном виде, но ум делает видимым его произрастание.

Наклюнулось семя, видно, тогда, когда он заметил: стали портиться глаза. На ярком солнце не прочесть ни страницы в самой старой из бывших у него трех книг. Одна о звездах, другая о травах и деревьях, а в этой были всякие притчи, иные в стихах. И – не прочесть в лучшие, полуденные часы. Чистый желтый пергамент.

А потом заметил и другое. Открыл книгу в сенях. Все видно. Вынес на солнце открытую. Желто и пусто, как в песках у соленых озер. Снова занес в сени. Медленно проступили знаки. Не глаза, значит, подводили.

Солнце делит небо с Луной. Открыл книгу при Луне. И опять – ушли знаки. Желто и пусто, как в песках у соленых озер. Не один раз пробовал. При растущей и убывающей Луне, при полной и только народившейся. Одно и то же.

Открывал ее при свете очага, жирника, огненных часов в кумирне, прилепленной к стене монастыря. Знаки уходили и не возвращались. Пробовал их призвать, громко читая наизусть. Бесполезно. Лишь на рассвете и при вечерней заре, да еще под холодной крышей, не согретой очагом, знаки дарили свою благосклонность. И однажды пришла мысль: а какую весть шлет ему безлунное и бессолнечное небо? Самую первую страницу книги раскрыл Шептун. И ярко, серебряно просияли под верхней крышкой переплета звезды. Созвездие.

Стал листать книгу. Рисунок созвездия Дуби-Асхар прекрасно узнавался на каждой странице. Прямо поверх написанного. В начале строк, там, куда попадала путеводная звезда, всегда указующая на полночь, Железный кол, Бейджи-Синь – вспыхивало серебряным: В… О… 3…

Возьми…

Серебряная звездная сетка стала меркнуть. Слишком темно, букв уже совсем не видно. «Возьми» – что и где надо взять?

Время шло, на грядках созрел урожай. Хоть и нищий, едва, впроголодь, хватит на зиму, но Шептун пожертвовал монастырю меру бобов. И был допущен за стены. Служка провел его во внутреннюю кумирню. Постояв перед древними изваяниями, пошептав (пусть служка думает, что молитвы!), Шептун спросил:

– Скажи, на чем записать мысль, дарованную святым местом? Чтоб не покинула в суете?

Служка сунул ему кусок пергамента. На следующую ночь Шептун продолжал, записывая угольком из очага: «Возьми земли с могилы младенца…» И снова стало темно.

Еще несколько рассветов минуло. Ледяных, зимних, с длинными легкими тенями на снегу от Железного кола. Еще несколько слов прибавилось. Пока не заметил Шептун, что верхняя крышка переплета обведена по всем трем обрезам тончайшей, тоньше волоса, линией. Ни один монастырский писец не смог бы провести такую – очинить столь тонко хоть тростниковый калям, хоть перо перелетного гуся не под силу рукам человеческим.

Перо – не под силу. А вот нож заточить до такой тонкости Шептун мог.

Луна стала полной, сошла на убыль и покинула небеса, когда он раскрыл крышку. Помогая себе не только ножом, но и составом из трав и выпаренного сто восемь раз рассола соленых озер, настоянным на талой, отогретой у сердца воде, – способен был этот состав размочить любой клей. И в безлунную, но звездную ночь вынул заключенную меж двух дощечек пластину. Ярким серебром лучилась она при звездном сиянии. Железный кол горел сверху. Неистовым досиня светом. Клал пластину на страницу – вспыхивала буква, что оказывалась под ним.

«Возьми земли с могилы младенца, первой воды, упавшей весною с крыши, и золы ростков вьюнка-повители, соскобли ножом старого булата сей звездной пыли, смешай и посади это семя в глиняный нерасписанный горшок, служивший до того разную службу. Каждый день, считанный звездами, поливай посев живой кровью. Тридцать третий день даст великое».

Семя обнаружилось прямо под пластинкой. Напоминало тыквенное, но было расцвечено всеми цветами, от обычных в растительном царстве красных и оранжевых до редких синих и лиловых, встречающихся только в мире цветов и бабочек. Под кожистой, твердой оболочкой сухие мозолистые пальцы Шептуна ощутили налитое, жизнеспособное тело.

Посадить было несложно. Проследил, куда пошел сосед с мотыгой, – ночь накануне и предыдущую криком кричал у него в доме младенец, а тут стихло. Проследил и заметил маленький взрыхленный бугорок в степи. Вот и земля. Зола повители – еще проще. Звездная пыль – поскоблил книгочей пластинку с созвездием, дал опилкам упасть в землю. Поймать первую каплю воды, упавшую с крыши, когда стал таять снег, – тоже задача для ученика, задача на наблюдение и терпение. Первая капля упала прямо в горшок. Больше с тех пор не отведывал Шептун горячего варева, хотя пожаловаться на голод не мог – копченой курятины было в достатке, и мука из обжаренного ячменя еще имелась.

Наступал тридцатый день роста, обещанного книгой, и было ясно, что надлежит делать. У монастырского пастуха, как у всех, одно лицо и одна спина. Обрушился сзади удар – и тьма, а очнулся пастух с обмотанной черным лоскутом головой. Пока рвал и сдирал лоскут – ищи-свищи. Коня нет. Взбежал на пригорок – не видать ничего и никого в просторе, только стадо будто чем-то напугано. А пересчитал скотину – так и есть, одного козленка не хватает.

Кровью козленка в этот день насытился растущий. Живою – точилась она под корни, покуда козленок не испустил дух. Ни шкурой его, ни мясом пользоваться Шептун не собирался – когда стемнело, перебрался через ограду и оставил убоину там, где начиналась тропа к роднику. А вернуться под свою крышу без помехи уже не вышло. Заступили путь монастырские стражи.

– Стой! Имя! Признавайся – ты козу свел?

– Пускай дыхнет, я молоко почую.

– Дыхни давай!

Шептун дыхнул. Козьим молоком не пахло. Тот, что хвалился учуять, обнюхал и руки Шептуна. Молоком не пахло.

– Кровью пахнет, – заявил наконец страж. – Веди домой.

Заглянули в завалюху данника и в погреб. «Кур резал, коптил, вон висят», – пояснил хозяин. «Далеко собрался?» Стражи мялись, наконец один вцепился в руку несговорчивого. Тот отпрыгнул, распрямившись бамбуковым побегом. Лишь чиркнули ногти хватавшего по коже, выделанной временем, как седельная. Зашелестело во тьме: «ссюда, ссюда». Быстрей ласточки прянул Шептун под дерево, что нынче поливал кровью козленка. Застучали вокруг шипы – тр-тр-тра-та – марш идущего воинства маленьких неуязвимых бойцов. Ветра не было, но заплескались ветви с грозным свистом. Не подойти было к хозяину теперь. Стражи сделали несколько попыток, но каждая кончалась стоном боли и проклятьями. Ударил вдалеке полуночный гонг. Звезды начали отсчет нового дня. А стражи все не выпускали Шептуна из убежища.

Шептун умел спать и стоя, прислонившись к опоре, но не решался. То, что охраняет его, – не столб калитки, чесать об это бока – может быть сочтено за оскорбление. Стоял и наблюдал, что еще предпримут стражи. Медленно текли звезды вокруг Железного кола. Движения стражей делались все рыхлей и неуверенней. Вот один сделал выпад, взмах посоха – и задергался, как муха в паутине, кряхтя от боли. Крепко держали крючковатые колючки дерева! Сразу две ветви вцепились в руку посягателя и тянули эту руку вверх и вперед, туда, где стоял признанный ими повелитель. По рукаву расползались мокрые темные пятна. Со стуком упал посох на ссохшуюся глину двора, пойманный пытался тормозить каблуками, но расстояние между ним и Шептуном сокращалось, а в шелесте ветвей слышался теперь мясной, хрящевой хруст. И книжник понял. Нож распорол горло полувисящего. Колючки тут же отпустили, и последнюю свою минуту оплошавший страж провел в руках Шептуна у ствола дерева, орошая его соком жизни. А потом, как опустевший бурдюк, ополз к подножию.

Шептун перевел дух и услышал дробный топот удирающего стражника, оставшегося в одиночестве. Теперь ветви дерева шелестели в невообразимой высоте. Плеском и клекотом летящей на полночь гусиной стаи доносился их голос. Пока беглец подымет тревогу, пока настоятель совершит необходимые обряды, пока… – пройдет немало времени. Он уложил мертвеца вдоль стены хижины, там, куда солнце не заглядывало, сложил как положено его руки и ноги, закрыл лицо полой халата. И предался отдыху. Сегодня растущий получил пищу, о новой позаботиться будет пора с новым ударом полуночного гонга.

Однако отдыхать долго не пришлось. Земля, к которой обращено было правое ухо Шептуна, низким гулом дала знать: идут. Лязг металла слышался в том гуле, тяжкая поступь многих обутых в тяжелые сапоги ног и клокочущая в глотках месть. Уже не за козленка – за собрата. То есть за право питаться податью с округи, проводя месяцы летнего зноя в тени кумирен.

Солнце выжигало небосвод добела, как сковородку перед укладкой во вьюк. Но встав, Шептун его не увидел. Дом и двор полностью укрывало пятнистым шатром. Густые сумерки стояли под его сенью, осторожно приходилось ступать, иначе нога могла угодить в ров, проникающий в землю до сердца тьмы ее. Рвы бежали от дерева к ограде, поглощая ее по частям. Издали казался шатер не то горой – бурые валуны, зеленые заросли, сизый ковыль, – не то спящим драконом – бурая шкура, зеленая щетина, сизый дым из ноздрей. Поэтому идущие карать тоже не увидели ни Шептуна, ни его дома. Лишь калитку в обвалившейся глинобитной стене. И о том, что они рядом, догадался хозяин калитки лишь по неразборчивым возгласам. Точно из далекого далека донеслось обрывками: «во имя Неба…», «нечестивец…», «триста воплощений» и еще что-то, что Шептун уже не трудился разбирать.

Воду он запас вчера. Полную круглую тыкву воды. Еды не было: погребица раскололась, ушло все в чрево земное. Неважно. Завтрашний день и послезавтрашний. И явится Великое.

Он не молился. К чему кричать о своем ничтожестве, если есть книги со строгим описанием того, что и как именно надо сделать – и что получится? Нужно это – действуй. Нужно другое – собирай сведения и ищи, опираясь на них. От малого к Великому.

К полуночному гонгу воды в тыкве убыло на треть. Рвов во дворе, напротив, прибыло. Выходить становилось все труднее и опасней. Малую нужду Шептун справил, стоя на пороге. Он не видит монастырских усмирителей – значит, и они его не видят, а если увидят, будет то же, что вчера. Оскорбил он их взоры или нет. Видно, растущий сам знает, где взять ему пищу, Шептун при нем теперь вроде волка-загонщика в стае. Звон гонга плыл над краем, каждый удар, разлетаясь искрами, обращался в созвездие Дуби-Асхар и синим пронзал тьму грядущего. Но не являлось из этой тьмы никого, в ком текла бы живая кровь.

Ночь теперь не отличалась от дня. Ни темнотой, ни прохладой. Зелено-ржавые сумерки все более бурели, багровели, наливались жаром. С порога едва виден был ствол дерева, весь точно из перевитых змей или исполинских повителей. Каждая толщиной с ногу Шептуна или даже со все его тело. Их покрывала броня зазубренных щетин и колючек, то крючковатых, то подобных стилетам. Деревянных ли на ощупь? Не сказать уже, от ствола дышало огненно, как от угольев очага, не подпуская вплотную. Он знал, что сумеет подойти настолько, чтобы, полоснув по горлу очередной твари, брызнувшей струей окропить своего грозного питомца. Но не ближе. Только где взять такой вот живой бурдюк, источник, жизни которого предназначено перелиться в жизнь созревающего Великого? И сколько еще у него времени? Солнца и звезд не видно, огненных часов нет. Лишь он сам, мерою времени и места, добра и зла. И, приблизившись, насколько мог, он черканул ножом левое запястье наискось.

Кровь ударила. Почти не видел – ощутил. Взмахнул рукой, чтобы капли долетели до ствола. Послышалось шипение. Слегка замутило, зыбкая волна слабости прошла по ногам, но он знал границу опасности и, лишь выждав два-три десятка ударов сердца, перетянул руку полосой ткани, отрезанной от полы халата. Шипение сменилось постепенно ублаготворенным шелестом чудовищной листвы: «хх-рр-шшо… хх-рр-шшо…».

Полуночный гонг разбудил его. Рука не болела, лишь сердце билось как будто сразу в двух местах – одно в груди, другое в запястье. И хотелось пить. Он осушил и бросил за порог тыкву, ибо с пустыми руками встают перед лицом Великого.

Наточил нож – на ощупь, совсем темно стало в хижине. Вышел на порог. И там не светлее. Лишь отдельные ржавые сполохи, тени света пробегают по стволу, по свивающимся древесным вервиям, точно каждое дрожит в усилии пропустить через себя некое густое вещество, сокращается, проталкивая комки. Еле разобрал: сдвинута, краем упирается в землю крыша его халупенки. Так толсто стало дерево. И земли во дворе не стало – лишь разбегаются корни, сплетаются, горбятся, выпирают там и сям, заполняют своей массой все видимое во мраке.

Кожу на лице стянуло словно невидимым пламенем. Так бывает, если бросить в очаг смолистый корень можжевельника, – жарче всего он горит розовым, неярким, но палящим огнем. А сейчас такой же жар шел от дерева. И будто все тело Шептуна съежилось на нем, стало легким, высохло, как упавшая в самый сильный мороз птица высыхает к весне в комок перьев, лучших перьев для письма.

Высохло – этого нельзя было допустить. Влага еще нужна. И пока не ушла вся – сорвал повязку с запястья и снова черканул ножом. Боль – обычная, несильная – трепыхнулась пойманной птицей и замерла. Зашипела кровь на щетинах и шипах, заплескало, засвистало наверху. И впились крюки колючек. Всюду. В руки, ребра, спину, лодыжки. Подхватило, скрутило, как сам, бывало, скручивал халат, постирав в озерце дождевой воды. Где сейчас та вода… Сухим жаром будто заткнуло глотку, задавило крик. Руки тянуло вверх и в стороны, стонали на разрыв жилы. Ноги вырывало из суставов в стороны и вниз. И гудело тело, испаряясь, трескалась и рвалась кожа, не будучи более в силах вместить то, что было его плотью, а теперь удлинялось, вытягивалось силой неодолимой. Трижды и трижды трескалась на клочке, равном пальцу. Истекала кровью. И все соки, что были еще внутри, устремились наружу – он чувствовал, как по ногам течет жидкое и густое, разъедает трещины солью тела. Спазма сжала желудок, он захлебывался отвратительной жижей. Но сильнее всего был жар, словно сверху, от головы, шла по жилам вся теплота солнца, выжигая изнутри мышцы и кости. От очень сильной боли, Шептун знал, человек лишается чувств, и в этом его спасение – если бы душа не могла скрыться на время в преддверие тьмы и перебыть там самое худое, то разорвалось бы сердце. Однако его душа не желала благодетельного бесчувствия, и сердце тоже каким-то темным духом не останавливалось, не лопалось в клочки. Весь мир стал болью – черно-красной, ревущей, как туча песка во время урагана, – и не было ни пощады, ни даже голоса для жалобы.

Монастырские усмирители еле могли приблизиться к ограде хижины Шептуна – та исходила зноем, как груда кирпича после обжига. За ней творилось невиданное. Клубился мрак, словно извергаясь оттуда, как свет изливается из очага или светильника. Складывался в фигуру могучего дерева. Со стволом, точно сплетенным из многих толстых, змееподобных стволов. Что – змееподобных! Если бы были такие змеи, то пришлось бы признать, что старые сказки о драконах эль-таннинах – правда. А иногда было видно только бурую крону, ниспадавшую до земли, взволнованно живущую без ветра собственной опасной жизнью. От ограды бежали трещины, в них проваливались и исчезали ящерицы, суслики, конь начальника отряда вместе с переметными сумами тоже канул в такую – и ни ржанья, ни храпа, ни какого-либо звука.

Начальник после этого пришел в ярость, обрушил копьем часть ограды, и саманные обломки рухнули во тьму. Низкий грохот их падения, на пределе слуха, нехорошо отдался у некоторых стражников в коленях. Оковало колени как свинцом, перестали они гнуться. И пошли разговоры о том, что-де, если там такой жар и дым, так ослушник сам задохнется, и поделом.

Начальник пришел в еще большую ярость и пронзил копьем одного болтуна, оказавшегося ближе всего. Перебросил тело через ограду. Кануло в огонь и мрак. Разговоры стихли.

А на второй день стояния перед хижиной крамольника (уже только так называли Шептуна меж собой монастырские) стемнело совсем, до кромешной черноты. И раздался страшный гул, от которого у людей пошла кровь из носа, а некоторые упали на колени, ибо они перестали держать. Во тьме лишь иногда удавалось различить стремящуюся на глазах вверх крону дерева, извивающиеся побеги, налитые рдяным железом, сплетенные в чудовищный ствол, а одним из побегов было человеческое тело. Истощенное, одетое в лохмотья халата, что рвались на глазах и спадали с него, а руки и ноги вплетались, закручивались вместе со змеящимися веревками, волокнами, составлявшими исполинский ствол, становились его частью. Корни тоже удлинялись на глазах, ползли во все стороны, обрушивая землю куда-то внутрь самой себя. Кто мог бежать, кинулись в стороны, но грохот и обвал настигали.

Добежать до монастыря удалось менее чем полудюжине стражей. А через какое-то время туда ощупью добрался гонец с требованием немедленного ответа, не пострадало ли от нисшедшего с небес дыма собранное в качестве подати, но нашел одни обгорелые остовы зданий. Все гонги сплавились в подобие медных голов с кристаллической кожурой. В капли-корольки слилась и свинцовая черепица. Растрескались яростно пышущие стены, когда истлели, обратились даже не в уголь, а в тончайшую сажу деревянные перекрытия. Уцелело лишь двое затворников, находившихся в преддвериях Прыжка Льва в Великую Пустоту, – и только по глиняной трубе, выведенной в бывшие покои настоятеля, мог слышать их гонец.

– Ход зерен света и тепла отведен тигром земного праха по разумению своему, и лишь льву черного простора дана сила действовать, – услышал он, прежде чем частицы его собственного тела вовлеклись, посредством жара, во всеобщий круговорот.


Аномалия была здесь. Причем не только магнитная, гравитационная и радиационная одновременно, но и аномалия альбедо. Такого не описывал ни один учебник, ни одна монография. Аэрофотосъемка регистрировала темное, почти черное пятно – под определенными углами такой эффект дает вода. Озеро или болото. Но в неприметной долине между двух хребтов, заросших редкостойной тайгой, не было даже родника.

Савостин вновь и вновь складывал карты – здесь! Вот оно, это пятно, вот мензульный столик, вот его координаты. С точностью до десяти секунд дуги большого круга. До двухсот примерно метров. Куда уж точнее!

Доползти сюда пешком от Чуйского тракта, почти от Ташанты, – само по себе приключение. Неделя пути. По ночам дьявольски холодно, здесь за две тысячи над балтийским нулем, две с половиной, может быть. И переть на себе весь поисковый металлолом – удовольствие ниже среднего. А еще жратва, карабины, котелок и прочее.

Но дороги хотя бы для вездехода здесь нет. Поэтому нет и палатки – только шалаши. И спальники облегченные, и Чорос, который знает все здешние травы, дичь и рыбу. И заменил своим знанием две трети жратвы по весу – крупа гораздо легче консервов.

Савостин еще раз сложил карты со снимками. Взял снимки месячной давности и весенние, по только что сбежавшему половодью. Совершенно одинаково.

Одинаково… Весной и летом, в половодье и…

Почему ж родник не попался? Вода хотя бы для чая. Как Чорос без чая – местного, соленого, с копченым салом? А ведь не пустыня. Трава. Жухлая, август, но…

Оказывается, он смотрит прямо на Чороса. Ему в висок, в мясистую скулу. Тот полуобернулся, кивнул:

– Сегодня бомба не ищем, вода ищем? Да. Внутри.

И потопал по ломкой, хрусткой траве каблуком.

– А близко?

– Сажень пяток, однако.

Первые, от кого Чорос научился русскому языку, были сектанты-беловодцы. И странный это был русский. С «самарским русским» геофизика Савостина имевший мало общего. Вместо метров – сажени, вместо килограммов – фунты и пуды.

Савостин с изумлением увидел, как Чорос прошел десяток шагов, внимательно глядя под ноги, лег на землю и приложил к ней ухо. Переполз метра на три, послушал там. Развернулся на сто восемьдесят градусов, головой туда, где были ноги, – и в таком положении послушал.

– Речка, – сказал, не поднимаясь. – Водопад, однако.

– Копать давай? – полуспросил Савостин. Пусто было в голове. Никак не ухватить было за хвост эту многопараметрическую аномалию. Места, где раньше хранилось оружие массового поражения, обычно узнавались по развалинам построек – кроме, разумеется, всех видов геофизической съемки. Тут не было ничего.

– Тол есть? Лопата не пробьешь.

– Как так?

– Труба. Каменный. Не пробьешь.

Каменная труба – опера какая-то. «Не счесть алмазов в каменных пещерах». О! Что он сказал?

– Пещера, что ль? Дак подо всей долиной, или… А не видно снаружи… Вон кустик…

Выпаливал несвязное, а в голове точно фары приближались, разгоняя мутную мглу, – и наконец выстроилось: не во всю ж долину эта труба, то есть пещера, растения откуда-то же берут воду! Трещины, протечки в трубе. Вон там пятно более сочной, более зеленой травы…

Уже темнело, а они с Чоросом копали и копали. Один уставал – лопату брал другой, а сменившийся шел с топором наверх. Приносил одну жердь и несколько сосновых веток для шалаша. И снова копал. Почва была щебниста, хрустела и скрежетала под лопатой. Когда ушли на глубину больше роста человека, пришлось прерваться. Дальше нужен кто-то, кто будет стоять наверху и выбрасывать землю из ведра. Ужин – консервы и полфляжки воды. Завтрак – галеты и по глотку. Шурф медленно углублялся. Фляжка Чороса к вечеру опустела, как ни экономили. Ночью разостлали на земле майки и полотенца, утром из них удалось выжать почти кружку воды. Ура! Позавтракали, запивая галеты. Побродив по долине, Чорос нашел какие-то листья:

– Жуй, меньше воды уйдет.

Листья оказались кисловаты, и правда, перебили жажду.

Шурф углублялся. Уже не пили – только смачивали губы, жевали Чоросовы листья. Есть не хотелось. Жажда совсем заглушила голод. Даже не слезились глаза, когда туда попадала земля. Молчали – надо было держать рот закрытым, беречь последнюю влагу в горле: когда сомкнется глотка всухую и не сможет проглотить – это будет конец. Болели глаза, потому что веки скребли по глазным яблокам с противным «хррр». Савостин – его черед был стоять наверху – не уверен был, что видит Чороса в глубокой яме, что вообще что-то видит. Даже хвост веревки, на которой болталось ведро, – вот, только что в руках держал! – даже он куда-то исчез.

Э! Как так исчез!

И снизу, словно эхом его мысли, донеслось:

– Э… э… э…

Должен был быть плеск, но плеска не было. Савостин схватил запасную веревку, привязал на ощупь к жерди, выдернутой из шалаша, кинул жердь поперек шурфа и полез. Почти свалился, цепляя сапогами стенки. Веревка кончилась, а дна не было. Было что-то округлое, выпуклое, он схватился в охапку – и его понесло по спирали. Нет, по какой-то другой кривой. Вниз, но не прямо, не вертикально. Будто ехал по перилам, но завязанным лихими узлами. Да нет, не может быть перил, это от жажды мерещится, институт вспомнил, там последний… нет, крайний раз, крайний, не последний, еще не закопали! – дурачился так. В пятки жестко поддало, он не удержался на ногах и растянулся.

И некоторое время валялся, пока не сообразил, что лежит на мокром. Мокрое! Можно сосать! Какие-то капли влаги попадали в горло, доходили до скорежившихся от безводья внутренностей. Стонал. Или кто-то рядом стонал. Наконец оказался в силах оторваться от мокрого песка и поднять голову. Чороса не было. Был сумрак, еле-еле брезжил в нем луч сверху, из жерла шурфа, и в этом еле сереньком свете начальник поисковой группы был один.

Один, ни шороха возле, вот только стон…

И еще это, похожее на перила, на спираль, на узлы – нет, не на то и не на другое. Что-то дикарски мощное, плетенное из гнутых труб толщиной с человека. И эти трубы стонали.

Савостин встал. Его зашатало, и он оперся на трубы. Снова опустился на колени и начал сосать песок. Заставил себя оторваться. Где Чорос? Обошел вокруг витой конструкции, перебирая руками. Это, что ли, он говорил, каменная труба? Под ноги попалось дерматиновое ведро. Короткая лопата для рытья шурфов. Сам-то напарник где?

А вот эта вещь точно чужая.

Чашка, нет, пиала. Без ручки. Испачканная… Чем? Провел пальцем, понюхал – пахнет чем-то съедобным, лизнул – сладко. И в ней… У них такой штуки точно не было. Огарок свечки! Понюхал и его. Пахло цветами. Или духами.

И все время этот стон. Постучал по трубам. Нет, не трубы. Потому что не полые. Плотное внутри, сплетенная из стержней толщиной в мужское тело геометрическая форма.

Ноги заплелись – упал, опять пососал мокрое. Башка соображала все лучше и лучше. Вот только стон мешал. Из этого подземелья ведь придется вылезать. А как? Наверно, так, как тот, кто принес пиалу. И свечку. Свечка ведь горела прежде, чем потухнуть. Нагар есть. И стеарин, или из чего она там, таким узором сплавлен – если бы уронили, как он ведро уронил, – отбилось бы, помялось. Какого вообще размера пещера? Позвал негромко – «ау». Понеслись такие многосложные отзвуки, что стало ясней ясного: огромная, целое метро. Потеряешься. Как Чорос.

А кстати, все стержни плотные? Или все-таки трубы есть? Может, в трубу упал и стонет там? Снова застучал подряд. Плотная. Плотная. Камень. Камень. А вот – вроде тоже не пустая, а стон усилился. Там!

Обхлопал карманы. Зажигалка! Огонек выхватил из сумрака ноги. Изваянные из камня босые ноги, ступни, пальцы которых сливались с поверхностью каменного ствола, плавно переходили в подобие ветвей. Бездумно провел пальцем по чему-то похожему на кость лодыжки с его голову величиной – раздался негромкий, но полный боли вой. Явно издаваемый живым существом. Рука отдернулась сама.

Чорос – не может быть. Тут все из камня, камню нечем чувствовать. Это воображение разыгралось. Заняться делом, искать – и все будет тип-топ. Добраться до стенки пещеры. Сделал два шага в сторону от каменной фигуры. Свет наверху исчез, темнота пала кромешная. Поспешно щелкнул зажигалкой. Нет, нельзя! Кончится газ – и каюк. Все же успел увидеть обширную пустоту вокруг. Стен скудный язычок пламени из тьмы не выхватил.

Вернулся, взял в руки веревку, привязанную к ведру. Натянул. Можно, если не усердствовать. Не сдвигать с места ведро. Отошел на всю ее длину, метров десять. Опять щелкнул зажигалкой. Вон где стена! В каких-то прихотливых узорах. Ну да, здесь же сочится вода – она и постаралась. Чорос слышал даже водопад. К нему и пошел.

Геофизик вернулся к каменным ногам и вновь поаукал. Только эхо. Подождал. Нет, никто не отзывается. И водопада не слышно. У Чороса слух острей. Если он пошел к водопаду, тогда кто же стонет?

Стоп! Не о том думаешь, Гошка! Это же статуя. Ноги, вырезанные на камне. И тут кто-то бывает, свечки жжет, сладости из пиалы пьет. Чороса – они? Что они с ним сделали, где он… Дрожь нетерпения свела мышцы в ком жаркой готовности – бежать, драться. Опять замер, прислушался. Нет, только однообразный, выедающий мозги стон. Похоже, из статуи.

Мысли бились какими-то толчками, по штуке падали в пустую голову. Взял пиалу, насосал из песка воды, сплевывая в нее. Полную. Вылил наземь. Куда потечет? Водопад – в противоположной стороне, наверно. Уходит куда-то ниже, то, что удается высосать из песка – остатки, брызги от него, что ль. Руки уже отвязывали от ведра веревку, расплетали. Две веревки. Расплести на нитки одну. Вторая-то понадобится – нужна хоть одна, способная удержать его вес. Помогал себе складным ножом. Получился клубок в несколько десятков метров. Уже не нуль. Пошел «вверх по течению».

Приблизились, обступили стены. Раз, другой наткнулся. Когда бечевка кончилась и решился щелкнуть еще раз зажигалкой – он стоял в коридоре шириной метра полтора, высотой метра четыре. Казалось, что впереди стены сближаются, а свод потолка понижается. Хотя это могли быть шалости перспективы. Боковых ходов не было, и Савостин решился. Аккуратно положил веревку, подошел к левой стене, так же аккуратно поставил пиалу. Снова щелкнул зажигалкой – сверился с компасом, компас всегда был в кармане. Ход шел точно на юг. Вряд ли случайно. Побрел, ведя левой рукой по мокрому камню.

Тьма давила на глаза. То и дело мелькали цветные пятна, прочерки, как в неисправном мониторе. Чудились то какие-то башни, деревья, то мертвый или умирающий Чорос. Савостин тряс головой, отгоняя наваждение, – и вновь брел, медленно, везя левой ногой по полу – здесь пол пещеры был уже не песчаный со щебнем, а сплошной каменный. Часто задевал правую стену – так сузился ход. Изо всех сил крепился, чтоб не зажечь зажигалку ради погляда на часы. Что даст ему время? Надо найти Чороса, а там и водопад, а там и… Кажется, эта аномалия – не хранилище устаревшего, протухшего оружия, подлежащего вывозу силами войск ООН, и не бункер управления боевыми дронами. Статуя, пиала и свечка – не из той оперы.

Стон, звучавший в ушах все время, начал меняться. Теперь явственно различались интонации, на которые могло быть способно только разумное существо. Разок уже было – когда погладил каменную ногу. Он замер. Звуки приближались. Спереди. С юга. Кто-то шел навстречу.

– Ау? – позвал он.

И понял, что видит. На камень легли отсветы. Еле заметные, но набиравшие силу. Желтые. Будто от лампочки накаливания, какие сохранились только по складам и бункерам. Звук приближался. Голос поющего без слов.

По глазам ударило с ослепительной силой. Звезда, сошедшая в подземелье. Хотя всего-то это был дрожащий огонек свечи, укрепленной на островерхой шапке.

– Чорос? Там?

Поющий не удостоил ответом. А Савостину было некуда податься, чтоб хотя бы уступить дорогу, – так непреклонно шел навстречу этот человек в желтом плаще, украшенном живыми цветами. Не видит? А тогда зачем ему свет? Приблизился вплотную, не сбавляя шага, – взметнулся плащ, ударило, взорвалась под ложечкой словно граната, и упал на глаза мрак. Когда поисковик отдышался, было опять темно.

А веревка-то!

Поспешил назад. Теперь греб правой ногой. Там, где стоит пиала, начинается веревка. Без веревки не выбраться… Паника прыгала в ребрах, колотила маленькими кулачками по черепу изнутри. Вдруг ворвалось: а Чорос? Стало стыдно. Пиалы не попадалось. Но на веревку наступил, когда снова увидел отсветы.

Неизвестный сидел на собственных пятках, коленями на мокром песке, и пел. Теперь со словами, но языка Савостин не знал. Кажется, это был язык Чороса. Или похожий. Песня сливалась в двухголосье со стоном, шедшим из статуи. Между поющим и статуей на песке стояла пиала – кажется, та самая. И кувшин.

Как ни странно, пришло облегчение. Железная уверенность: на песке не Чорос, и в статуе стонет не Чорос. Очень уж было несовместимо это пение с повседневным поведением напарника, техника поисковой экспедиции ООН по обезвреживанию ОМП, Чороса Аргымаева. И геофизик подошел ближе:

– Здравствуйте! Hello! Чорос?

Незнакомец опять не удостоил его ни единым движением. Видимо, обряд с пиалой и кувшином был для него самодовлеющ. Савостин ждал. Все как бы исчезало постепенно: мокрая спецов-ка-энцефалитка, тяжелые сапоги, усталые ноги, проблеск света далеко вверху, странный певец, каменная статуя-дерево… Нет, оно-то как раз осталось, оно и было песней, сплетались между собой и со звуками мелодии каменные стволы его, и ноги того, кто был тут со времен незапамятных, и Савостин, его дыхание, взгляд, мысли. Хотел встряхнуться – этак недолго и уснуть стоя, кто его знает, может быть, в свечке на шапке подмешано спайса какого-нибудь… стаффа… чем пахнет-то, обнюхался уже… А там светит звезда, и вокруг нее расходится прана знания и преобразования, но энергию разящую дерево из семени знания на Землю не допустит. Дичь какая! Похоже, проснуться-таки удалось, потому что пришелец совершенно наяву налил из кувшина в пиалу, отпил сам и протянул Савостину не оставляющим сомнения жестом.

Только что ударил, в коридоре, и вот. И вообще – посторонний, сектант, черт те кто.

Хотя будь это Чорос, он бы очень обиделся.

Или его земляк. Почему – черт-те кто? Человек или… дьявол задери, провались все эти условности! Уже провалился. И продолжать? Тьфу.

Решительно преодолел три шага, отделявших его от незнакомца, взял из рук его пиалу и отхлебнул. Очень непривычный вкус, но сладко. Похоже, козье молоко, и что-то еще добавлено. Вернул пиалу, тот плеснул на камень статуи, а потом снял со своей шапки свечку, опустил пиалу на песок и поставил свечку внутрь, прямо в молоко. И, посмотрев на Савостина, сделал жест, также не оставлявший сомнений: иди со мной.

«На миру и смерть красна», – мелькнуло в мозгу. Пропал человек, Чорос пропал – кто, как не люди, поможет его найти? Подземный ход был нескончаем. Некоторую часть его пришлось идти в крутой подъем, против бушующей, бившей в лодыжки воды – у Савостина в сапоги не залилось, а во что обут спутник, он так и не увидел. Под водой были камни. Булыжники. И приходилось в абсолютной темноте, хватаясь за мокрые стены, ощупью ступать по ним, рискуя каждую минуту оскользнуться и грохнуться головой об камни в ледяной поток. Потом спутник сказал что-то предостерегающее и остановился. Вода рокотала – вот теперь водопад был рядом. По ногам било камнями, в лицо летели брызги. На миг подземелье озарилось вспышкой – это провожатый высек искру огнивом. В двух метрах перед путниками колебалась занавесь воды, низвергавшейся откуда-то из-под неизмеримо высокого свода. Он успел увидеть карниз, огибающий чашу водопада по краю.

Достал зажигалку. Если уж не на такую крайность, так на лешего она вообще? Малый в плаще шел невозмутимо, явно зная на ощупь каждую пядь камня. Савостин ступил на мокрый и скользкий карниз. Камни шатались под ногами, огонек дрожал, но он преодолел вслед за плащом метров пять над пропастью, поглощавшей часть воды водопада. За карнизом был такой же идущий в гору подземный ход, как тот, между статуей и водопадом, только сухой. Он окончился в крохотной круглой на ощупь каморке. Рука незнакомца сильно толкнула в плечо – назад и вниз, и Савостин упал. Шорох плаща подсказал, что провожатый лезет куда-то вверх. Мешать ему глупо – только он может вывести отсюда. И Савостин снова щелкнул зажигалкой – да, тот полз по круто наклонному ходу вроде горлышка очень большого кувшина, без всяких ступенек, без веревок, просто на животе по шершавой поверхности. Вот обрез горлышка – мелькнул сильный, почти ослепительный свет – и все, опустилась какая-то крышка, раздалось «пумм!», говорящее о герметичности запора.

Вскочил было с полу, даже крикнул «эй, там», да что уж теперь… Вот это попал!

Некоторое время стоял, прислонясь к стене. В горах, в тайге, у черта на рогах, даже под землей – сам себе хозяин, и потому – помоги себе сам, тогда чья угодно помощь впрок. А под замком? Что можно сделать в каменной клетке, где даже шагу не ступить?

Чороса, видно, тоже в такую же засунули.

А ведь сюда же как-то вошли? Снова в ход пошла зажигалка. Да, вот – заложенный плитой проем. Когда заложили? Почему не увидел и не услышал? Потрогал – больше всего похоже на глину, обожженную глину. Постучал костяшками. Глухо. Как в танке. В полу есть отверстие. Понятно. Из него даже слегка тянет сквозняком. И ничем не пахнет. Тоже вполне вписывается – если здесь такие подземные пустоты. Попробовал одолеть горлышко. Таки да, по шершавому не скользко. Круглая плита закрывает отверстие плотно. Водил и водил пальцами, уже на ощупь. Откололась и с сухим скоком полетела вниз крошка глины. Ну, раз ты крошишься… Пошарил по карманам. Вот и складной ножик.

Намгбу сидел перед светильником и все слышал. Не ушами, конечно. Если смотреть на фитилек точно в том месте, где начинается пламя, где невидимая часть пламени переходит в видимую, то начинаешь чувствовать эхо того, что чувствует дух поглотителя. Этому он учился много лет подряд. Сроки истекали, исчисленное звездами подходило к концу. Который должен стать новым началом, ибо истинной, совершенной пустоты нет в мире вещей – конец пребывания в одном воплощении есть новое воплощение. Одиннадцать тысяч дней пребывания в потоке силы, лепящей твердь из пустоты, за каждое пролитие живой крови. Выдержать боль, рождаемую столь мощным усилием растяжения, можно только обладая каменным телом и не обладая сердцем, о чем позаботились те, кто направляет ход зерен тепла и света. Можно смягчить эту боль вестью грядущего освобождения – возлиянием напитка из молока и меда, настоянного на первых ростках шамбалы. Ежедневно он носил поглотителю этот напиток. Возливал его с пением мантры призывания на землю праведности. В нынешнем своем воплощении он отмолил уже три пролития живой крови, а до того делал это же, находясь в другом теле.

Он слышал стоны поглотителя. Уже несколько десятков дней, считанных звездами, тот не только стонал не смолкая, но и присоединял свой голос к пению Намгбу. Обратившись мыслями к настоятелю хийда, пожелав ему в душе долгой жизни, услышал подтверждение своей догадки: грядет обещанное.

Зачем те, кто направляет ход зерен, прислали чужих – пока не знал. Один чужой был поглощен водопадом – Намгбу прочитал его мысли, полные стремления к воде, – следовательно, обрел искомое. Другой чужой совершил с ним вместе одно возлияние. Правда, вначале чуть не помешал должному. Но в итоге сам вошел в преддверие Прыжка Льва в Великую Пустоту – следовательно, так проложена была линия его судьбы. Вопросив духов, нужна ли новому избранному телесная пища, Намгбу получил ответ: нет, ибо он не стремится к покою, дух его не сыт совершенным в нынешнем облике. Следовательно, бесполезно насыщать тело, ибо у несытых по природе горло делается тоньше волоса, обрекая их на муки голода в течение четырех тысяч лет, считанных звездами.


Консервный нож почти источился о глину, фактически кирпич – это Савостин знал на ощупь. Он проковырял в плите, запиравшей его узилище, выемку, где помещались кулак и полруки до локтя. Сколько еще осталось – не знал. Еды нет. Воды нет. Без воды человек может суток пять-шесть. И все, амба. Пока шурф копали, убедился, что не слишком вынослив по этой части. Значит, надо торопиться, сколь можно. Ковырял непрерывно, лишь изредка отдыхал лежа на дне круглой своей тюрьмы, из горлышка сползал, если задремывал прямо у работы. Выковыриваемую крошку сметал вниз, в отверстие. Самая тонкая пыль забивалась в нос, в глаза, коркой вставала в горле и где-то ниже. Корка трескалась, выступала кровь. Она тоже ссыхалась в корку и воняла. В жизни не доводилось Савостину нюхать более мерзкого запаха. Отвращение стояло в горле колом – хуже жажды, нарастающей слабости и муторной пустоты в коленках. Он знал: это страх. И тогда стискивал зубы, и снова долбил и скреб проклятую глину.

И настал момент, когда нож пробил что-то – и чуть не выпал из руки. Савостин заорал: «А-а-а!», но горло перехватило, он мучительно закашлялся. Соленая кровь и кирпичная пыль вязли на зубах и забивали дыхание. Наконец совладал с кашлем и сколько-то лежал в изнеможении, стараясь не отрубиться и не сползти вниз. Вряд ли бы смог снова подняться.

Долбить, долбить, еще, еще. Рука ушла в дыру по локоть. Острые края ломались под пальцами. Высунуть руку наружу и ощупать. Веревка! Захватил и потянул. Изо всех сил. Веревка шла сверху, и похоже, на ней висело что-то тяжелое. Втянул внутрь петлю, взялся обеими руками и налег всем весом. Усилия были впрок – петля вытягивалась все глубже в камеру. Вдруг Савостин осознал, что ноги его висят свободно. Плита в днище огромного кувшина, оказавшегося для него ловушкой, отошла куда-то. И мало того, снизу идет свет.

Чуть не заорал снова, но вовремя сообразил, что нельзя. И отпускать веревку нельзя, пока не выпростаешься из кувшина весь. Тянул, тянул, тянул, упираясь плечами и ногами в стенки. И опускался все ниже. Пока не увидел ослепительное сияние и не ощутил ногами твердь. Только тогда выпустил из рук веревку – и услышал над головой глухой удар: пумм! А сам, не в силах устоять прямо, осел наземь и очутился лицом к лицу с кем-то, сидящим скрестив ноги.

Похоже, сидящий его не видел. Закрыв глаза, слегка раскачивался перед плошкой, в которой плавал горящий фитилек. Савостин некоторое время привыкал к свету, потом рассмотрел совсем молодое лицо, без бороды и усов. Бритая голова, желтый плащ, не то в заплатах, не то в каких-то нашивках. И рядом кувшин. Длинный, узкогорлый, с ручкой. Схватил, себя не помня. Булькает! Выхлебал залпом – необыкновенно вкусное! Кое-как встал, и в это время сидящий очнулся. Черные узкие глаза распахнулись в пол-лица, дернулся рот, но парень тут же овладел собой и заговорил не то запел, глядя сквозь стоявшего перед ним. «Молится», – понял поисковик. Стараясь, чтоб не вышло грубо, взял малого за плечо и слегка потряс:

– Пошли наружу. К людям.

Теперь горло повиновалось, и можно было говорить.

Тот смолк и поднял голову, но не понимал. Савостин показал на плошку, потом на парня. Тот догадался, взял плошку и протянул Савостину. Поисковик покачал головой и заперебирал пальцами – «пойдем». Вот тут черноглазый понял. Пошли – он впереди, Савостин сзади.

В это время Намгбу услышал страх ученика, призывавшего мир к неспокойному духу затворника. И почуял, как душа ученика исчезла куда-то из управляемой им духовной сферы. Послал свою душу вдогонку за нею – но нигде в доступных тонкому зрению трех ближайших к материальному миру оболочках она не обнаруживалась. Вдобавок ощутил брешь в собственной оболочке тонкого тела. Что-то угрожало спокойствию самого Намгбу. Рука привычно нащупала четки, где бусины из слоновой кости чередовались с янтарными и агатовыми. В уме столь же размеренно-обыкновенно поплыл текст молитв, призывающих мир. Сыпалась дробь мгновений, иссушающих, изнашивающих плоть, близился конец его земного срока, вечная карусель воплощений продолжалась.


Фитилек в плошке освещал лишь стены и пол из цельного, грубо тесанного камня, но не путь и его цель – надежда была лишь на то, что вожатый помнит, как попал сюда сам. Тот мурлыкал под нос прихотливые мелодии с непонятными словами, потом нащупал руку Савостина и потащил его за собой. Проход был узок – обоими боками приходилось отирать стены. Прошли несколько поворотов, миновали входы в такие же узкие щели, два или три раза проход расширялся в нишу, где стояла статуя или висел пучок сухих цветов. Ход привел к тяжеленной кованой двери. Преодолев ее под скрип петель, они очутились на площади, мощенной квадратными плитами, среди поистине циклопических зданий. Свет бил и терзал глаза. Сверху нависал обрывистый, скалистый, бурооранжевый от лучей низкого солнца гребень горы, вонзавшийся в фиолетовое небо. Его мощь скрадывала масштаб, делала постройки зрительно скромнее, но даже меньший из трех окаймлявших площадь флигелей этого исполинского замка раз в тридцать превосходил рост человека. Вот этого бритоголового парня. Ростом он с один тесаный каменный блок. Таких блоков в стене штук тридцать по высоте. На родине, в той же Самаре, это была бы десятиэтажка.

Перед глазами Савостина зарябили точки и черточки – очень уж отвык от света. Переждал, пока зрение заработает. Вожатый не торопил.

Теперь бросилось в глаза, что стены построек куда темнее скал, взметывающихся в небо, – и не потому, что там, наверху, больше солнца. Как будто закопчены пожаром. Верх стен местами разрушен. Похож на скальный гребень. Тот – хлестало дождями, морозами, жестким излучением миллионы лет. И не изгладило. Эти стены, может быть, сотни лет подвергались тому же самому. А ремонтировать некому. Ну кто здесь еще есть, кроме запершего глиняную ловушку и вот этого парня?

Они пересекли площадь и вошли в такую же дверь, из какой вышли. Ручка была в виде языка, свисавшего из пасти змеи, – нет, не змея то была, а змей. Дракон, извивающийся чешуйчатыми кольцами. Чешуя казалась оплавленной. Оплавлены, полустерты были и черты лица, и фигура сидевшего на драконе всадника. Да и ручку словно измяло – лишь бронзовый блеск, наведенный руками, иногда берущимися за нее, говорил об обитаемости места.

За дверью был зал, тускло освещенный окошком под самым потолком и такой же масляной плошкой, как у бритого парня. Кажется, опять галерея статуй. Дальше этого зала их не пустили. Такой же молодой и бритый, в таком же латаном плаще, прямо брат-близнец, шагнул навстречу и произнес повелительную фразу. После короткого разговора исчез и вновь возник с чашкой и лепешкой в руках. Еда! Оказывается, Савостин был зверски голоден. Сжевал лепешку, не разобрав вкуса, выхлебал чашку единым глотком – кажется, это был местный жирный и соленый чай. Горячий, аж слезы брызнули. Но после него тело стало лучше слушаться.

– Лацаб ждет, – сказал «близнец». И добавил, поманив рукой: – Зюда.

Савостин понял: сюда. «Ждет» – тоже было понятно. Кто ждет – выяснится по месту.

После каких-то запутанных темных коридоров он очутился в комнатке, увешанной цветными, расписными тканями, совсем без окна, освещенной свечами, горевшими необыкновенно пахуче. В углу сидел, собравшись в комок, сморщенный старичок. А рядом, прямо на полу, была устроена постель, и на ней, закинув голову, спал Чорос.


Водопад остался позади, и порядок движения процессии восстановился. Во главе шел лацаб – правая рука настоятеля монастыря-хийда, тот самый сморщенный старичок. Это он услышал предсмертный ужас Чороса, падающего в бездну вместе с дикой, бешеной водой. Яростно борясь за жизнь, сибиряк сумел зацепиться за камень в кромешной тьме, заползти в пещеру ниже уровнем, отдышаться. А потом лацаб целые сутки жег курения и призывал долгую жизнь тому, кто избран принести весть, – и призывы эти достигли внутреннего слуха бедствующего, и он полз и полз по никем не хоженым уже тысячу лет норам и щелям, пока не встретил служку, посланного лацабом. Только тут последние силы покинули техника поисковой экспедиции – но уже там, куда не пускают смерть просто так. Теперь оба члена поисковой группы, перепоясанные синими шарфами, символизирующими небо и разум, шли за Намгбу, который держался от лацаба в двух или трех шагах и делал привычное – нес приношение из молока и меда. А позади поисковиков шли два послушника с гирляндами цветов и пели мантры.

Намгбу, скрестив ноги, сел перед каменным столпом, на котором Савостин заметил изваяние, и возлил напиток. Поставил свечку в пиалу. Поплыл благовонный дым. Колыхались в дыму стены пещеры, плыли, искажались лица и тела стоящих вокруг. Сливались в двухголосие стон, идущий из камня, и песнопение. Потом присоединился третий голос. Низкий, слышимый даже не ушами, а костями, коленями, хребтиной. Дрожь пронизала геофизика, ноги сами сорвались с места… куда? – нет, это подбросило, оторвало от земли силою самой земли. Столп из многих витых стволов дрожал и расседался, сыпались камни, и вдруг Чорос крикнул:

– Человек! Упадет!

И стремглав кинулся вперед. Басовый гул Земли перешел в грохот, столп рассыпался окончательно, Чорос стоял среди обломков и держал почти что на руках человека. Савостин перемахнул груду камней одним прыжком и подхватил бессильное тело. От него пахло скотным двором, терпким потом, дымом и травами. До того резко, что выедало глаза. Открылся беззубый рот и прохрипел какие-то слова. Сбоку раздался стон лацаба – полузасыпанный камнями, ветхий монах нашел-таки силы привстать и ответить ясной, звонкой фразой. Чорос дернул головой в сторону начальника и сказал:

– Говорит, деревом звезду снял с неба. Тебя выбрал, тебе семечко дерева.


Пречистенка оправдывала свое название – снег падал действительно пречистый. Плавно снижаясь, голубоватый, крупновырезной. Как диковинная небесная листва в листопад. Савостин сидел в рядах для приглашенных гостей и слушал. Докладывали здесь, в Рериховском центре, только что восстановленном по случаю столетия памяти Николая Константиновича, те, кто разбирался. А он, среди таких же, имеющих отношение, но сбоку, – слушал.

Над кафедрой висела карта звездного неба Северного полушария. Только что некто возбужденный, словно фехтуя указкой с неведомым противником где-то в Тельце, вывалил на слушателей охапку цифр, относившихся к сверхновой SN 1054, к Крабовидной туманности. Перемежая астрономию с чтением отрывков текста почти что на родном языке Чороса.

Книгу, из которой были выписки, Савостин видел. Там, в обгорелых стенах под оранжево-кирпичными скалами и фиолетовым небом. Почти черный, очень темно-бурый кожаный переплет, видавший на своем веку – своих более чем двенадцати веках, говорил лацаб, сморщенный старичок по имени Бол сан – пожары, нашествия, расклейки, склейки, руки многих читателей. Болсан знал по-русски десяток бытовых фраз, не больше. Понимал его только Чорос. И как мог, переводил.

Выходило, что в тысяча пятьсот девяносто седьмом году – это уже в Москве Савостин узнал, что от тибетского счета Болсана нужно отнять пятьсот сорок три года, тогда получится 1054-й год новой эры – человек, которого выбрали где-то там, далеко, посадил в соседней долине семечко дерева. Дерево выросло – и в урочный день проглотило (Чорос сказал именно так) весь жар огня, который зажгли… – Тут техник опять долго подбирал слово, но в конце концов решился и выдохнул: – Духи, то есть черти. Где-то там, не на Земле. Однако, чтобы вырасти, оно вначале проглотило того, кто выращивал. Сделало своей частью.

А в других краях, например в стране желтого царя, огонь в небе было видно днем. Ярче солнца горел! И люди убивали людей, и были болезни, и высохла вода в реках.

– Желтый – китайский, что ли? – спросил Савостин у товарища по маршруту. Слово «китайский» Болсан, оказывается, знал – и закивал.

– Итак, – возвысил голос докладчик, – нашей группой был исследован переплет данного манускрипта. При рентгеновском просвечивании внутри была обнаружена металлическая пластина с отверстиями, расположение которых соответствует расположению звезд в созвездии Малой Медведицы. Изображение созвездия ориентировано: Полярная звезда находится вверху пластины. Получив разрешение на вскрытие переплета, мы извлекли пластину и в ультрафиолетовых лучах сфотографировали в нижней ее части еще одно изображение созвездия, не чеканенное, а травленое и простым глазом в обычном видимом свете незаметное…

Рядом с картой появилась увеличенная фотография. Действительно. Вот указка коснулась карты – Орион, вот фотография – тот же контур. Орион, и точно. Одна звезда словно бы выделена. На современной карте – Бетельгейзе.

«Вот к чему была лекция про сверхновую, про Крабовидную», – подумал Савостин. Там – тысячу лет назад, а сейчас от Бетельгейзе ждут такого же взрыва.

– Кроме того, – продолжал докладчик, – наряду с пластиной был обнаружен объект предположительно растительного происхождения, скорее всего – зерно. Сейчас оно передано в Ботанический институт имени Комарова на предмет установления видовой принадлежности, а также определения всхожести…

Савостин глянул в окно. Снег прекратился. Вызвездило. Орион висел над крышами, и Бетельгейзе бархатно переливалась красно-оранжевым.

К стопам

Эмир мухафазы Эр-Растойя прикоснулся губами к содержимому тончайшей белой фарфоровой чашечки. Настоящий хид-жазский кофе. Его пьют не больше глотка за раз, иначе непривычному смерть, да и привычному ничего хорошего – сердце, как породистый скакун, может вынести невыносимое, но его нельзя подхлестывать плетью.

Окна были почти темны – стекло-хамелеон приняло самую бурую свою окраску. Зу-ль-хиджа, солнце высоко, почти как на родине. Даже в самум стекло не делается темнее. Впрочем, в Эр-Растойя хоть и бывает жарко, но не бывает самумов. Нигде в мухафазе. В городе течет Вади-аль-Дон. Чтобы пересечь ее, нужна моторная абра. Море воды усмиряет море песка.

Однако эмир соблюдал мудрость предков. И в полуденный час, час бурых окон, не выходил и не выезжал из касбы. Предавался кейфу в комнатах, закрытых даже для прислуги, кроме одного, самого доверенного слуги.

Вот и сейчас он лежал на ковре, покрывавшем всю комнату, на ложе из дюжины подушек, брошенных прямо на ковер. А перед ним на подносе дымилась курильница, стояла джезва с кофе, горкой лежал засахаренный миндаль и возвышался прозрачный кувшин с холодной водой – на родине так и не научились делать таких кувшинов, поющих при касании чашкой или крышкой. Только на севере, в центре минтаки, в Эль-Гус-аль-Харусталь, где он сам не бывал – не любил холода.

А теперь, видимо, придется поехать.

Мысли, далекие от кейфа, опять засновали в голове, как клювы нефтяных качалок в песках родины. Он позвал:

– Мустафа!

Бесшумно возник на пороге тот самый, единственный, доверенный, кого он сюда пускал.

– Диктовать буду!

Вынырнул за порог, нырнул обратно. В руках – нур-и-калям. Сел в углу.

Эмир поворочался в подушках, отыскивая такое положение, чтобы и Мустафу хорошо видеть, и лежать удобно. Точнее, полулежать. Еще раз лизнул кофе. Запил водой, кинул в рот миндальный орешек.

– Светоч Аллаха, драгоценнейший алмаз среди украшающих корону его величества владыки нашего, закаленного и отточенного меча в руке Аллаха, да продлит Аллах его дни, досточтимый и светлейший эмир минтаки Эль-Маскайя, семь и семь раз припадаю к стопам вашим – на живот и на спину – я, недостойный управитель мухафазы Эр-Растойя, беднейшей из вверенных вашей твердой и праведной длани…

Диктовалось легко – ничего, кроме обязательных формул, эта часть письма не содержала. Выбрать именно эпитет «беднейшей» – тоже не нужно быть гением дипломатии, ведь речь пойдет о предложении, позволяющем сэкономить средства, отпускаемые из казны. Праведная длань – и это намек прозрачнейший, надежда на снисходительное прочтение.

– Сведения, представленные мне верными моими людьми, о рождающихся на землях вверенной мне мухафазы рабах Аллаха и владыки нашего…

Грамотный слуга – это сокровище. Здесь почти никто не знает арабской грамоты, хотя и свою давно бросили. Как нур-и-калям, стило для светописания, бегает по аль-кайде, основе для письма! Ни одной буквы не пропускает. Голубые глаза пристально смотрят на него, эмира. На господина. Только ему разрешается – прочие обязаны, приближаясь, потупить взор.

– …женщины, рождающие ныне будущих верных рабов Аллаха милосердного и Его Величества владыки нашего, сами рождены в годы тысяча четыреста десятые Хиджры Пророка нашего, да прибавит Аллах ему неги в раю, или позднее, а это значит, с младенческих лет носили никаб здоровья и соблюдали мухаррам на пребывание в местах сбора толп…

Бритая голова Мустафы ритмично кивает слегка, потряхивая сбегающим за ухо светлым клоком волос, который обязаны оставлять на голове рабы, чтобы видно было их происхождение, определяющее цену. Светлый клок, северянин, – дороже. У Мустафы он был золотым, пока не поседел. Кивает, словно размечая фразу. Кивок – значит, окончена часть фразы, кутиба, написана – и отправлена с помощью нур-и-рошд, светлой головы, встроенной в аль-кайду, в облако мыслей рук и пальцев его величества. Он, эмир мухафазы Эр-Растойя, – тоже один из пальцев руки, олицетворенной в эмире минтаки Эль-Маскайя.

– …отчего и не могут, как не владеющие сами, научить младенцев своих речи и тем огорчить слух его величества владыки нашего, меча Аллаха для неверных и щита Его для праведных, да умножатся богатства его, да оросится держава его водами и покроется садами…

Мустафа тоже не может огорчить слух эмира. Языка нет.

Эмир бросил в рот еще засахаренный орешек, жевал и составлял в уме следующую фразу.

Мустафа перевел дух и преданно смотрел голубыми глазами. Даже втянулись слегка от усердия плоские, жесткие щеки, чуть выпятилась вперед длинная и тяжелая нижняя челюсть. Если бы у него не было пяти пальцев на каждой руке, столь искусно владеющих нур-и-калямом, эмир решил бы, что перед ним конь чистых кровей. Длинное лицо – признак настоящего уроженца Севера. Их осталось очень мало, именно среди них есть еще владеющие диалектами вечных снегов, потому и держится двор владыки за старый Указ, а убытку от него…


– …почему и предаю суду вашему мысль, вложенную Аллахом в грешную мою голову: да не будут более отнимать языков у младенцев, предназначенных к службе Его Величеству владыке нашему, величайшему сокровищу разума и милосердия во всех землях, созданных Аллахом в неистощимой милости своей – на службу как мечом, так и пером, как резцом, так и кетменем…

Дальше шли такие же обязательные периоды касательно того, что готов, мол, прибыть пред очи, в Эль-Маскайю, что прилагаю, мол, при сем детальнейшие расчеты, сколько биткоинов останется в казне Его Величества, если принять это предложение за основу нового Указа. И правда: каждый год только в мухафазе Эль-Ростойя рождается тысяч сто младенцев, отбирают для будущей службы – службы всех родов, и воинской, и канцелярской, и в полях, и на факториях, принадлежащих казне или двору – тысяч десять-двадцать, только мужского пола. Двадцать тысяч языков. На каждый уходит пять минут времени – докладывали, что опытный лекарь с нур-и-зайном, ножом чистого света Аллаха, не требующим перевязки или прижигания железом, тратит не больше. Но ведь еще подготовка. И получается четверть часа или полчаса на каждого. От пяти до десяти тысяч часов в год – как если бы четыре, а то и восемь опытных лекарей посвящали свое оплаченное из казны время только этому. При том, что всего-то во вверенной мухафазе их от силы десятка три.

А еще лекарские помощники, лекарства, да самое простое – и самое драгоценное: вода. Вода, которой лекари льют немерено. Всё моют и перемывают по дюжине раз. Конечно, Вади-аль-Дона не жалко, не обмелеет. Но учетно-облачное золото, которым это мытье оплачивается…

И еще с чем приходится считаться: из десяти-двадцати тысяч сотня-другая умирает. А еще сотни две-три вырастают ни на что не годными калеками, пачкунами, дергунами и прочее. Значит, затраченное на них отправляется туда же, куда и брошенное поганым псам.

Нет, определенно стоит, стоит довести мысль до действия, написанное – до Указа.

– Вновь припадаю семь и семь раз к стопам вашим – на живот и на спину – я, нерадивый управитель мухафазы Эр-Растойя, малейшей из вверенных вашей искусной длани кормчего, остаюсь же ждать вашего милостивого суждения в надежде, что не будут приняты мои дерзкие слова за попытку чем-либо повредить державе или Его Величеству, владыке нашему и спасению нашему в лоне Аллаха всемилостивейшего и милосердного, да распространится власть его на тысячи и тысячи сел с плодородными полями и городов с искусными работниками.

Только так следовало выражать озабоченность именно хозяйственным вопросом – в конце концов, откуда и берется золото, хотя бы условно-облачное, как не от растущего в полях и делаемого в мастерских. И чем жив человек, если не этим растущим. Простой человек, работник. А эмир – не в последнюю очередь и золотом.

Велел Мустафе принести еще воды, самой холодной, и несладкую сдобную лепешку-патыр. Взял аль-кайду. Перечитал написанное. Вытащил на первый план адрес: досточтимому и светлейшему эмиру минтаки Эль-Маскайя. Все. Побежало послание, теперь – иншаллах, что Аллах даст.


Эмир минтаки Эль-Маскайя любил это здание – было в нем сходство с шатрами родины. Когда Эль-Маскайя была столицей Эль-Раши, ныне, уже лет двадцать, вверенной ему в качестве минтаки Эль-Маскайя, говорят, здесь заседал малый диван внешней переписки. Для касбы управления минтакой подходило – и эмир обосновался в нем.

Сегодня был день писем эмиров, находящихся в повиновении. Конечно, эмир минтаки Эль-Маскайя прочитывал их в облаке. Но традиция оглашения в зале эмирского дивана сохранялась.

С сожалением вылез из хауза, по пояс полного чистейшей, ровно в меру прохладной воды. Зу-ль-хиджа, солнце даже здесь чувствуется. Дал двум почти обнаженным домашним гуриям вытереть его пушистым полотенцем, вытканным в минтаке Ас-Сирийя – только там рос пригодный для этого хлопок, только там умели так ткать. Гурии одели его в белую выходную джалабию, подали гутру, которую он всегда повязывал на голове сам, шнурком, благоухающим всеми ароматами Аш-Шарка, Востока за пределами державы Его Величества. Можно спускаться в зал дивана.

Впереди шел опахалыцик, негромко, заунывно выкликая:

– Трепещите, правоверные, ибо досточтимый и светлейший эмир минтаки Эль-Маскайя идет в свой диван!

Обычай требовал от служащих управления минтакой скрываться в свои кабинеты, когда в коридорах показывался эмир. На улицах прохожие в этом случае могли спрятаться в любую дверь, калитку, подворотню. Лишь бы за линию фасада домов. Местные усвоили быстро. Отдать лекарям для лишения мужского естества и последующего использования в качестве казенных работников пришлось очень немногих.

Вот и зала дивана. Чтец уже на месте. Три писца с нур-и-калямами – световыми перьями, которыми можно не только записать, но и отправить написанное сразу в облако. Еще двое в голубых джалабиях – гонцы. Кто-то решил соблюсти и этот обычай, кому-то ответ принесут в руках.

– Светоч Аллаха, да продлит Аллах его дни, досточтимый и светлейший эмир минтаки Эль-Маскайя, – начал чтец. Прочел письмо от эмира строительных работ – тот сообщал о ходе сноса зданий, противных установлениям Аллаха. От эмира рынков: тот сообщал о количестве торговцев, отданных лекарям за продажу свинины и иного непотребного, просил дополнительной стражи на вверенные рынки. Чтение продолжалось. Менялись эпитеты Аллаха, эпитеты, которыми авторы писем наделяли самого эмира минтаки Эль-Маскайя и Его Величество, иногда упоминаемого. Это повергало в зевоту, остальное было еще менее интересно и отнюдь не важно. И вдруг эмир услышал:

– …семь и семь раз припадаю к стопам Вашим – на живот и на спину – я, недостойный управитель мухафазы Эр-Растойя…

Сонная одурь слетела, как опахалом смахнули. Что? Предлагается сэкономить биткоины, отпускаемые из казны Его Величества? Чтец продолжал. Сейчас рожают младенцев женщины, сами рожденные двадцать-тридцать лет назад. Как раз когда эмир стал эмиром. Когда еще одна страна, народ которой Аллах вразумил, что следует закрывать лица, запрещать женщинам, да и любым простолюдинам, показываться в так называемых людных, а на самом деле злачных местах – местах, где совершаются лишь преступления перед Аллахом и помазанниками Его, – перешла под управление Его Величества. Когда для женщин и простолюдинов, самим Аллахом определенных для службы достойным, в общем-то, не стало надобности в речи, и они перестали учить младенцев оскорблять слух достойных…

– …да не будут более отнимать языков у младенцев…

Далее шли расчеты. Эмир минтаки Эль-Маскайя сделал жест рукой, прерывая чтеца.

– Цифры пропусти. В конце там что?

– Для пояснений же, любых, какие пожелает… – повинуясь очередному жесту эмира, чтец пропустил полстраницы пышных эпитетов и выхватил: – Прибыть пред его… э-э-э и так далее – очи. Вновь припадаю семь и семь раз к стопам Вашим – на живот и на спину. И так далее.

– Прибыть? Пред очи? – издевательски переспросил эмир. – Отвечай, обделенный Аллахом милосердным, можно ли понять из письма, где он сейчас находится?

– Он прислал гонца, о досточтимый и светлейший…

Эмир снова прервал поток ритуального красноречия, но рука чтеца уже указывала на высокого молодого человека в голубой джалабии, с непокрытой головой. Светло-русой. Гонец был из местных. Кланяясь до полу, подошел к эмиру, упал на колени, обнял ноги эмира, припал щекой к его туфле… Нет, не припал. Тот вздрогнул, перебрал ногами, как застоявшийся кровный жеребец. Отступил назад.

– Царапаешься, невежа? Пустили в собрание достойных, в диван, так следи за ногтями! – сварливым жирным голосом выкрикнул эмир.

Гонец на коленях подполз к расшитым шелковым туфлям, припал щекой, всем лицом. Вот теперь припал. Руки его больше не обнимали ног эмира, ладони лежали на полу рядом с эмирскими туфлями. И на правой руке, на безымянном пальце, отчетливо было видно гладкое, белого металла кольцо. Никто, кроме достойных, не имел права носить украшения. Вдобавок это напоминало доэмирский местный обычай. Связанный с тем, что местным разрешалась только одна жена.

– Ну и гордец этот… из Эр-Растойя! – словно сплюнул эмир через губу. – Знает, шакал, что пока на тебе его клеймо – он может тебя как невесту на свадьбу вырядить, и никто не посмеет… разве что Аллах, да святится Его камень в Мекке!

– Мой господин, эмир мухафазы Эр-Растойя, да пошлет Аллах ему помощь в делах, непостижимых простому смертному…

Узорчатые, обволакивающие периоды лились из уст гонца столь плавно, что даже эмир заслушался. Враскоряку на полу всякий ли сможет говорить так звучно и складно, без запинок и смущения? Изящно встал – это тоже не всякому удается. Перекупить? Или – эр-растойского управителя под арест, а этого конфисковать…

В голове кружилось странное, разноцветно-шелковое, как дым курений или шум моря. Грузную фигуру эмира тихо пошатывало на месте.

– …иди за мной! – выкликнул гонец, глядя прямо в глаза эмиру, в расплывавшиеся, младенческие глаза. Повернулся и пошел.

Чтец, писцы, второй гонец, опахалыцик увидели, как эмир, шаркая ногами, поплелся за этим типом. Не прекратил неслыханную дерзость, не позвал стражу, не остался в величественной неподвижности. Нет, как драный, заезженный одер, потащился за голубой джалабией, точно держа дистанцию в два шага. В дверь. По лестнице вниз. Мимо стражей на каждой площадке парадного марша. В гулкий вестибюль с инкрустированным мраморным полом – и на раскаленную зу-ль-хиджазом, зенитом лета, площадь перед подъездом.

Гонец распахнул перед эмиром дверцу старого, облезлого автомобиля. Ни стража, ни прислуга никогда не видели такого здесь, возле касбы управления минтаки Эль-Маскайя.

– Садись!

Эмир повиновался. С рычанием, дребезгом, синим дымом автомобиль исчез.

Только тут стража всполошилась:

– Догнать немедля!

– Стойте, дерзкие, именем Аллаха! – раздалось откуда-то сбоку, и все взоры скрестились на седобородом оборванце с горящими черными глазами.

– Это пророк Аллаха нашего, да продлится вечно царствие Его! – продолжал седобородый.

– Ты откуда знаешь?

– Кто таков?

– Хвата-а-ай!

Не пытаясь оторвать от себя вцепившиеся руки дюжих эмирских молодцов, тот продолжал:

– Путь его лежит в мечеть, где свершались чудеса Аллаха.

– Дурак! У великого эмира есть домовая мечеть, – пожал накачанными плечами старший наряда, – а ты-то на какого шайтана тут шляешься?

– Я сподобился видеть пророка.

Хватка стражников ослабла, один вовсе убрал руки.

– Че, правда пророк… Тогда грех…

– Да обычный псих! – гаркнул старший. – Пш-шел вон!

Толкнул седобородого так, что тот упал на четвереньки, поднялся под гогот стражи и поспешно пошел прочь, слегка прихрамывая.


А облезлая машина, изрыгающая синий дым, мчалась на приличной скорости по раскаленной Эль-Маскайе. Куда-то на окраину. Где еще не снесены были дома, в которых уже никто не жил, построенные до эмирата и теперь разрушавшиеся. Въехала в подвальный этаж одного из таких. Поднялись и опустились ворота подземного паркинга. Машина провиляла между нумерованных мест, мимо квадратных бетонных колонн, тусклых желтых ламп. Остановилась перед дверью – заоваленным прямоугольником, вместо обычной ручки – длинный рычаг шестереночного механизма.

– Выходи!

Эмир почти не стоял на ногах – гонец вытащил его, как куль отрубей. Одной рукой удерживая важного спутника в стоячем положении, другой нажал на рычаг. Шестеренки побежали друг по дружке с масляным, приглушенным звуком. Гонец переволок спутника через высокий порог. За порогом была тьма, пронизанная ветром с техническим запахом. Дверь закрылась, и стало видно, что тьма не абсолютная. Она освещалась лучом фонаря, закрепленного на фуражке высокого парня в форме, со значком на петлицах – молот и штангенциркуль. В свете этого луча поблескивали рельсы и различалась тележка, дрезина-«пионерка».

– Я еще дозу закатил, как в подвал въехали, так что часа четыре у нас есть, – отдуваясь, буркнул гонец.

– Дервиша видел? Прикрывал тебя, – бросил парень в форме, помогая втащить эмира на сиденье.

– Никого не видел. За мной чисто было.

– Значит, все путем. – И дрезина в грохоте мотора, отдавшемся по всему подземелью, взяла с места, освещая путь собственным прожектором.

Туннели, кабели и трубы по стенам, иногда темные, величественные размерами залы. Скорость была хороша, стыки громыхали, все железо тележки лязгало, встречный ветер давил и трепал. Гонец нашел за водительским сиденьем какие-то чехлы, намотал один на эмира, другой на себя. Наконец впереди показался свет. Выскочили под открытое небо, началась путаница рельсов, дрезину мотало. Путь окончился в неоглядной длины здании с высоким потолком из переплетенных балок, с огромными, заросшими грязью окнами и многими колеями рельсов, лежавшими рядом.

Вдвоем тащить эмира было легче. Гонец и парень в форме спустили его по железным ступенькам в очередную дверь на шестеренках, проволокли еще по каким-то коридорам. Путь закончился в комнатушке, где сидело еще двое.

– Я тебе говорил, – сказал один из них другому, – это Гонец, а это Машинист. Привет, ребята. Молодцы. Сколько у нас времени?

– Часа два железно, – сказал Гонец. – А можно вопрос?

– Давай. Пока Хакер подключается.

Тот, кого назвали Хакером, встал, открыл шкаф, занимавший треть комнатушки. Достал тряпичный сверток. Потом железный с виду чемоданчик. Видимо, много весивший. Чемоданчик раскрылся – и оказался ноутбуком.

– Про Дервиша говорили, с ним как? – спросил Гонец.

– Сейчас почту получим. – И сидящий кивнул на Хакера с ноутбуком. Тот уже грузился. Несколько минут – и на экране замигала полоска: «У вас 1 новое сообщение».

– Сюда направляется. Дервиш-то, – сказал Хакер.

Развернул тряпичный сверток – это оказалась занавесь, богато затканная арабесками. Гонец и Машинист перевели дух – сообщение Хакера явно принесло облегчение. Тот продолжал дизайнерские пассы: накинул занавесь на шкаф. Подтащил колченогий столик, отодвинув его от сидящего по кивку, – можно, дескать. Нижний угол занавеси лег на столик – теперь было похоже на скатерть, ноутбук очутился сверху.

– Давайте сюда вашу добычу. – Сидящий встал и пододвинул свой стул к столику.

– Ща, та-ащ майор, – отозвался Гонец.

Эмир очутился на стуле.

– Кольцо с секретом сдать. И скинь плащ-палатку-то, – продолжал майор. – Остальным отойти.

Теперь Гонец снова был лишь в голубой хламиде до пят. Он глубоко вздохнул и сильно выдохнул дважды, обошел угол столика, очутился перед эмиром и низко поклонился ему.

– О досточтимый и светлейший эмир! Да благословит Аллах всемилостивый и милосердный вашу руку начертать согласие с ниспосланной им непревзойденной мудростью!

На ноутбуке было открыто окно облака верноподданных его величеству эмиров. Управителей всех минтак. Подчиняющихся приказам лишь самого его величества. А в облаке – письмо эмира мухафазы Эр-Растойя, бывшего Северо-Кавказского округа. В поле «Резолюция» уже была сделана приписка: «Принято, на переработку в Указ по минтаке».

– Подпиши паролем! – Теперь голос Гонца был другим. Жестким. И глаза были жесткими, стальными. Одурманенный эмир положил руки на клавиатуру. Пальцы плохо повиновались ему. Тишина установилась истинно подземельная, гробовая тишина. Гонец продолжал пронизывать эмира взором. Тот прерывисто вздохнул, пробормотал что-то неразборчивое, вроде как «во имя алл а… быр-быр-сть-го» – и набрал на клавишах некую комбинацию символов.

Окно письма на экране закрылось, и посыпались сообщения. «Документ №… направлен на рассмотрение в адрес: 1 – Канцелярия Минтаки». «Документ №… принят адресатом Канцелярия Минтаки». А еще через несколько минут: «Документ №… направлен в работу». «ВНИМАНИЮ ДОСТОЧТИМЕЙШЕГО. Формируется Указ №… Содержание см. Документ №…». Эмир ошеломленно хлопал глазами.

Бесшумно открылась дверь, и вошел давешний оборванец-дервиш. От седой бороды остались лишь следы клея. В помещении стало совсем тесно.

– Здра-жла-тащ-майор, – выдохнул он. – Уже? – И дернул головой в сторону эмира.

Майор кивнул.

– Ща надо… Он как бы в чудотворной мечети молился…

Достал откуда-то из лохмотьев синий шнурок – по комнатушке растекся тяжелый, густой аромат благовоний. Подошел к эмиру, обвязал его правое запястье, прошептал: «Аллах, благослови». Тот автоматически кивнул.

– А теперь обратно, – также вполголоса, почти шепотом, приказал майор.

Дервиш и Машинист потащили эмира наружу. Лишь Гонец задержался.

– Я видел пароль.

Майор поспешно подсунул ему клочок бумаги и карандаш. Тот накарябал какие-то знаки.

– Это сейчас главное. Ни в Москву, ни в Ростов не возвращайся. Поедешь в наш центр, в Плесецк, – там эти, слава всем земным и небесным, не появляются. Ты должен остаться в живых. Эмира Дервиш отработает. Ты подумай: не будут языки мальцам резать! Сколько у нас нового народу появится – хорошего, умного… Мы еще на нашей с тобой жизни величеств этих сковырнем!

Алексей Береговой


г. Москва

Автор сборников стихов и публицистики. Начинал в советское время, но столкнулся с жесткой идеологической цензурой.


Из интервью с автором:

– Поэзия – это, наверное, язык жизненного опыта, затрагивающего глубины чувственного бытия, где нет места лишнему, тривиальному, лживому. Все мои увлечения – живопись, путешествия, подводное плавание – приводят в конечном счете к обогащению моего внутреннего поэтического восприятия мира. Здесь представлена читателю выборка из двух сборников – любовная лирика «Луч света» и «На грани миров».

© Береговой А„2022

«Не надо слов – падет и выше…»

Не надо слов – падет и выше,

Не разойтись слезе с судьбой.

В лицо осенний ветер дышит

И не надышится тобой.

Не надо грустного упрека,

Не надо вымысла вины —

Бездушно ледяное око

Себя не видящей Луны.

Не надо страха одиночеств —

Все, кончившись, начнется вновь.

Чем жизнь становится короче,

Тем бесконечнее любовь.

«Хрустальный мир…»

Хрустальный мир —

змеиное яйцо,

Висящий в пропасти

последней каплей смысла.

Мир, связанный со всем

со всех концов,

Деленный тайно

на простые числа.

«Нет, не молитва, и не потеря…»

Нет, не молитва, и не потеря,

Не взгляд, не музыка, не сон.

Осколки тишины взлетели

И раскололи небосклон.

Из площадей нарезав ткани

Плащей, зонтов, попон, ливрей,

Дорогу к Солнцу уступали

Слепые стаи фонарей.

Сомненьям оставляя место,

Как памятнику пьедестал,

Друг в друга исподлобья лезли

Свинцовые глаза зеркал.

Побег созрел, как неизбежность

Запутавшихся в пустяках,

Глазеющих на мир с надеждой

Едва прозревшего ростка.

Гудело всесильное небо,

Крылом нарезая круги,

И падали намертво стебли,

И тлели, как воск, мотыльки,

Что дальше: конец иль начало?

Неведенье сводит с ума.

Луну, словно куклу, качала

И звездами вглубь размечала

Упавшая в осень зима.

«Так зайца тянут из шляпы…»

Так зайца тянут из шляпы,

Так топчут промокшие мхи,

Озябшие птичьи лапы

Так попадают в силки.

Так плещет фиалка парфюмом,

Так свет ослепляет глаза,

Так выпадает из шума

Звенящего неба слеза.

Так ноты искрят в пепелище,

Так жизнь берет верх над судьбой,

Так космос неистово ищет

Единственной встречи с тобой.

«Для снегов работа…»

Для снегов работа —

Не свести с ума.

Угол жизни – вот он,

А вокруг зима.

Для снегов преграда —

Канитель весны,

Яркая помада

Молодой Луны.

Отчего же вечность

Так разделена?

Где твоя беспечность,

Там моя вина.

Сколько б ни упало,

Не учесть в горсти,

А снегам все мало —

Все б мести, мести…

«Вонзая глаза азалий…»

Вонзая глаза азалий

В янтарную ширь небес,

Сухие узлы вязали,

Как самодельный крест.

Канатами бездорожья

Сжимая свободную грудь,

Наверное, жить так можно,

И нужно стать осторожным,

Но невозможно вздохнуть.

К чему этот страх начала?

К чему эта боль конца?

Раскатами отвечало

Сиянье ее лица.

И сны, выдавая тайны

Обмолвками «Не забудь!»,

Безмолвно следы сличали.

А впрочем – все так случайно:

И смысл пути, и путь…

«Видишь увядшее солнце…»

Видишь увядшее солнце,

Ржавые абрисы крыш,

Звезды, сомненья, бессонница —

Хочешь кричать, но молчишь.

Жизнь или смерть – неизбежность

Муки любви и борьбы,

И одиночество брезжит

В ломких изгибах судьбы.

Иглами памяти шьются

Рваные раны потерь.

Льется из лунного блюдца

В жадные губы безумца

Времени тонкая тень.

«Нет, не пробиться сквозь туман…»

Нет, не пробиться сквозь туман,

Угадывая полутени.

И бесконечная зима,

И жизнь – обман, и смерть – обман

Бесчисленных несовпадений.

Нет, не закрыть лица от бурь —

У страха каменеют руки,

И, взгляд бросая на бегу,

Я твою душу cберегу

От ран разлуки.

Нет, не угнаться за судьбой,

В два шага не осилить пропасть.

Остались только мы с тобой,

И ветра бесконечный вой,

И душ пленительная робость.

«Копила копоть, жгла кострище…»

Копила копоть, жгла кострище,

Сгребая листья, как мечты.

Тот, кто безумия не ищет, —

Не видит этой красоты.

Кто в листопад не умирает,

Слезой смывая кровь с листа,

Как след потерянного рая, —

В том погибает красота.

«Время слов – ремесло белых пятен…»

Время слов – ремесло белых пятен.

Нас, как в сон, занесло в зной объятий.

Нам к ночи довелось прикасаться,

Согревая стекло белых пальцев.

И жемчужин сиреневых нежность

Черный бархат безбрежия режет.

Время вымысла жить и прощаться,

Окунаясь в узлы твоих танцев,

Вить лианы руками по бедрам,

Западая в любовь, как в ловушку,

И однажды быть начисто стертым

В тайне времени, полной бездушья.

«Так много громких обещаний…»

Так много громких обещаний,

Пустой слащавой мишуры,

И зависть за семью речами,

И горечь на краю печали,

И злоба на конце иглы.

И в них, входя, дряхлеет время,

На кру́ги возвращаясь вспять:

Не так, не вовремя, не с теми

Любовь положено терять.

«Начало осени. Не много ль…»

Начало осени. Не много ль

То золота, то поздних слез?

Куда ведет тебя дорога?

Куда меня мой сон унес?

Начало осени. Обманет?

Как будто все давно прошло,

Как будто в ледяном стакане

Кроваво плещется вино.

Начало осени. И что же?

Не верь, не бойся, не проси.

Как зерна, на ладонь положит

И упадет в судьбу без сил.

«Никто не замечал утраты…»

Никто не замечал утраты,

И радовали глаз потери.

Кроваво-желтые закаты,

Как птицы, наугад летели.

Никто не думал о случайном,

Не принимал всерьез измены.

А утро по щекам лучами

Хлестало и палило стены.

И ты, пленяя сны, как участь,

Не знавшая к себе ответа,

Напрасно продолжала мучить

Стихами выжженное Лето.

Элегия о днях

Днем позже, днем раньше

Разбухнет, развяжет,

Над глянцевой кожей

Расстелется пряжей.

Днем меньше, днем дольше

Раскинется мхами,

Фиалки разложит

Льняными руками.

Днем дальше, днем ближе

Сквозь прорези неба

На капли нанижет

Крылатые стебли,

Туманом замажет

Глаза и ладони.

Днем дальше, днем ближе

В объятьях утонет.

«Дни ползли, а недели летели…»

Дни ползли, а недели летели

Застревать стрекозой в январе,

Каплей жизни, спасенной в метели,

Одинокое сердце согреть.

Белой шалью овитые плечи,

Столько скрыто в дыханье тревог,

Дни горели, как листья, как свечи,

Не найдя в бездорожье дорог.

«Так день повис, дыша дымами…»

Так день повис, дыша дымами,

Стеклом к щеке, вонзая взгляд,

Сырое солнце поднимая,

Как зыбь зеркал, над всем подряд.

Так день кипел свистком на ухо,

В ногах валяясь, рвал плащи

И по обрубкам переулков

Шарфы кровавые тащил.

Так день оправдывал сплетенья

Последних и пустых причин,

И пал, как лист, сливаясь с тенью, —

Слепым, потерянным, ничьим.

«Как снять с шнуровки бездорожья…»

Как снять с шнуровки бездорожья

Пустые пропасти полей?

Чем взгляд спокойнее, тем строже,

Чем беззаботней, тем милей.

Как, вымостив краеугольным

Тугую невесомость дня,

Из безразличья вырвать с корнем

Судьбу, на случай разменяв?

Как знать, не различая смысла,

Невидимую суть вещей?

И, если бы слеза не висла,

Как пережить потоп дождей?

«Напоследок многое понятно…»

Напоследок многое понятно.

Ломкий воздух в тишине завис.

Ватных туч размашистые пятна

Утонули в золотой крови.

Напоследок многое некстати.

Безразличный к выбору игры,

Верх берет верховный наблюдатель,

Окуная спящий мир в полынь.

Напоследок многое не важно,

Ценно то, что скрыто взаперти.

И в одну и ту же воду дважды

Время не дает судьбе войти.

Напоследок малое весомо:

Капля солнца упадет в ладонь,

И, постигнув, что любовь – не слово,

Свет заполнит пустоту окон.

«Концовка. Ветры воем веют…»

Концовка. Ветры воем веют,

В волну бросая горсть песка.

И, бесконечностью владея,

Приходит ночь издалека

Продолжить, с притяженьем споря,

Сорвать рукоплесканий шквал,

Холодное немое море

Обрушив в пустоту зеркал.

«И кажется, еще важна секунда…»

И кажется, еще важна секунда,

Повисшая на утренней росе,

И медленны движения как будто,

Пустое солнце брызжет в январе.

И все вокруг ослепло и оглохло,

Сложило руки, спряталось в углы —

Мир ждет как искупления подвоха,

Как полотно – терзания иглы.

Немногое доступно и весомо,

И кажется привычным, как всегда,

Глазеть в окно затерянного дома,

Как в шторме исчезают поезда.

«Так память, выцедив до дна…»

Так память, выцедив до дна,

Пьет из теченья вод,

Так музыка душе дана

Последней из свобод.

Так мечется пустой вопрос,

Так ускользает взгляд,

Так свет, как бесконечность, прост,

Так нет путей назад.

Измерить значит потерять,

Так режется из сна

Бинтом кровавая заря,

Так гибнет тишина.

Так хлещет по ухабам дня

Безумный майский дождь.

Так жизнь проходит сквозь меня,

Как миг, как нить, как дрожь.

«И голос тишины простужен…»

И голос тишины простужен,

И от себя сбежать не прочь,

И тех, кто никому не нужен,

Целует в переулке ночь.

Дождем сползая на ступени

И руки запустив в карман,

Безмолвно отступают тени,

Как в память, в ледяной туман.

Ведет к развязке ход событий,

Скрывая напоследок суть,

И, как завороженный зритель,

Душа не в силах глаз сомкнуть.


Александр Журба

ФРГ, г. Зиндельфинген



Гражданин РФ, родился в г. Омске, там же учился, окончил Политехнический институт (1978), работал конструктором в НИЙ Минобщемаша. Когда в 90-х оказалось, что новой власти инженеры не нужны, не пожелал менять чертежный прибор на баул челнока и переехал на ПМЖ в ФРГ (1998), где на немецком машиностроительном концерне продолжил конструировать автоматизированные комплексы. Под псевдонимом Виктор Белов в издательстве «Скифия» опубликованы две книги под общим названием «Управление мировоззрением» (2.009 и 2.012. гг.). В журнале «Национальные приоритеты России» (2.019 и 2.02.0 гг.) под тем же псевдонимом опубликован цикл статей на тему современного состояния России. В ежегоднике ИНИОН РАН, 2.02.1 (ч. 1) отдельно опубликован «Манифест евразийской цивилизации».


Из интервью с автором:

– Мне посчастливилось родиться в великой стране в великое время, когда самые фантастические мечты и недосягаемые грезы волшебным образом превращались в реальную повседневность, и это чудо творили не какие-то бородатые джинны и хрупкие феи, а великое поколение наших отцов. Нас окружал мир, в котором сказка на наших глазах становилась былью, а светлая, оптимистичная, зовущая к новым высотам советская фантастика наполняла нас непоколебимой верой в сказочное будущее всего человечества. Этот рассказ – дань памяти великому времени, великой советской фантастике и великой стране – СССР.

© Журба А., 2022

2-096: Возвращение

«Виктория» выходила на околоземную орбиту. Возвращение экипажа корабля на Землю проводилось по плану, отличному от старта, и не предусматривало промежуточной посадки на Луне. От «Виктории» должен был отделиться управляемый наземными службами спускаемый аппарат с обоими космонавтами на борту. Они доставлялись аппаратом непосредственно на ближайшую к их городу космодромную площадку, а сам корабль должен был вернуться на окололунную орбиту, скачав перед тем на Землю всю полезную информацию, полученную в ходе полета.

Волнение от скорой встречи с Землей, родными и близкими началось у Джона и Жана сразу после отключения искусственной гравитации и продолжало нарастать с каждой минутой. И к тому моменту, когда они заняли свои места в спускаемом аппарате, достигло наивысшего напряжения, от которого оба космонавта не могли никак избавиться даже с помощью изощренных приемов аутотренинга. Напряжение было так велико, что они не могли обмолвиться между собой даже парой слов. Так, не прерывая полного молчания, они ощутили заметный толчок, означавший момент отделения спускаемого аппарата от корабля. После этого события кабина космонавтов погрузилась в абсолютную тишину.

Тишина была нарушена вздохом облегчения и водопадом радостных восклицаний только тогда, когда оба звездолетчика одновременно почувствовали включившиеся тормозные двигатели и силу притяжения матушки-земли. Через непродолжительное время спускаемый аппарат завис над бетонной площадкой космодрома и бережно опустил свой ценный груз на землю. Отключение двигателей экипаж приветствовал тройным «ура!». К аппарату тут же подкатил мини-челнок и гостеприимно распахнул дверцы для прибывших на родную планету. Джон и Жан с непередаваемым восторженным чувством возвращения после долгой разлуки выпрыгнули из спускаемого аппарата на твердое покрытие космодрома и с замирающим от ликующей радости сердцем огляделись по сторонам. Было раннее утро, солнце едва показалось над темной полоской далекого леса, но его лучи уже полностью залили своим щедрым ярким светом все огромное пространство космодрома, окрасив его постройки, мачты, взлетно-посадочные полосы и стартовые площадки сияющим розовым цветом. Постояв некоторое время в безмерном, захлебывающемся от ощущения полнейшего счастья восторге, Джон и Жан наконец-то уселись друг напротив друга в терпеливо ожидавший их челнок, который без промедления доставил их в карантинный корпус космодрома.

Пройдя все процедуры и не встретив при этом ни одного человека, Джон и Жан, в предвкушении радостных, счастливых встреч с родственниками, коллегами и друзьями, болтали и шутили без умолку. В этом настроении радостного ожидания они вышли за территорию космодрома. Яркое утреннее солнце, пронзительно-голубое небо без единого облачка только усиливали их ликующее душевное состояние. Скрипнув тормозами, к ним тут же подъехали два беспилотных такси. Обнявшись на прощание, Джон и Жан договорились встретиться в ближайшее время. Джон достал было из кармана свой старенький смартфон, который вместе с ключами от его дома все это время хранился в его персональной ячейке на космодроме, но тут же засунул его обратно.

– Нет, – сказал он, – устрою я лучше маленький сюрприз своим возвращением – неожиданная встреча лучше запоминается.

– Конечно, так веселей, – ответил Жан, – а вот мне устраивать сюрприз некому.

– Не горюй, все наладится, – утешил товарища Джон.

– Да, обязательно наладится. – И Жан еще раз сердечно обнял Джона, затем, порывисто развернувшись, запрыгнул в раскрытую дверцу такси.

Джон проводил взглядом такси, в котором уехал Жан, и еще раз огляделся по сторонам. На залитых щедрым утренним солнцем улицах не было видно ни души. Пожав плечами, Джон сел в такси и назвал свой домашний адрес.

Через полчаса такси остановилось прямо перед его домом. Не в силах справиться с вновь захлестнувшим его волнением, Джон не сразу вышел из машины. Наконец, взяв себя в руки, он выбрался из такси и подошел к входной двери, не осмеливаясь сразу нажать кнопку звонка. Простояв в нерешительности пару минут, он с неимоверным усилием сбросил оцепенение, глубоко вздохнул и, больше не колеблясь, твердо надавил на кнопку. Звонок разнесся по всему дому, но никаких других звуков он не услышал. Уже уверенней повторив звонок, он понял, что дома никого нет, и достал ключи.

В коридоре, как и в других комнатах дома, было прохладно, царили неестественный идеальный порядок и клиническая чистота. Осмотревшись, Джон не заметил ни одной небрежно брошенной вещи, которая оставалась бы лежать на непредназначенном ей месте. Прежде такой безукоризненной аккуратности в его доме не наблюдалось. Еще раз пожав плечами, он уютно уселся в своем любимом кресле и достал из кармана смартфон.

Телефон жены долго не отзывался. Джон уже было хотел сбросить вызов, но тут на дисплее его смартфона появилось лучезарно улыбающееся лицо Николь. Джон жадно вглядывался в знакомые, почти не изменившиеся черты, но что-то неуловимо настораживающее мешало ему совершенно отдаться радости общения с самым близким человеком. Николь, продолжая все так же задорно улыбаться, сообщила, что в данный момент она находится в дальней служебной командировке и вернется домой только к концу недели. Джон начал расспрашивать жену о детях. С теми же жизнерадостными интонациями и с той же обворожительной улыбкой Николь известила Джона о том, что Вилли пока не женился и в данный момент находится в дальней экспедиции, а Дина заканчивает последнюю практику где-то в Антарктиде и связь ними обоими пока затруднена. Последние слова Николь не столько огорчили, сколько насторожили Джона, но он тепло с ней попрощался, сбросил связь и задумчиво остался сидеть в кресле.

Ничего определенного не решив, Джон поднялся из кресла и направился на кухню с твердым намерением что-то перекусить. За пару шагов до кухни в кармане Джона неожиданно звякнул смартфон. Машинально вынув его из кармана и чиркнув по поверхности пальцем, Джон увидел сообщение, поступившее от Жана. Сообщение состояло только из трех букв – SOS. Застыв в полном замешательстве и ничего не понимая, Джон включил видеосвязь. Дисплей засветился не сразу, какое-то время оставаясь совершенно черным. Вдруг он вспыхнул и на нем появилось перекошенное от боли лицо Жана. Превозмогая боль, Жан успел прохрипеть прямо в камеру: «Они взбесились!», но тут же смартфон с включенной камерой, очевидно, выпал из руки Жана, успев выхватить на мгновение сверкнувший за его спиной огромный нож для разделки птицы, рукоять которого была крепко зажата в схвате кухонного робота. Изображение на смартфоне тотчас покрылось рябью и исчезло.

Окаменев на долю секунды, Джон в тот же миг явственно услышал, как в его «умном доме» все внезапно начало приходить в движение: почти бесшумно и сразу на всех окнах начали опускаться жалюзи, с кухни послышалось знакомое урчание движущегося кухонного робота, из углов комнаты один за другим выкатились роботы-уборщики. Моментально опомнившись и не раздумывая больше ни секунды, Джон стремительно бросился к двери, ведущей в подвал. Сбежав вниз по лестнице уже в полутьме, он лихорадочно запер дверь изнутри и, оглядевшись по сторонам, схватил гладильную доску и втиснул ее в распор между дверью и бельевым шкафом. Хлопнула верхняя дверь подвала, и на лестнице послышался приближающийся, грузно постукивающий по ступеням лязгающий шум.

Джон огляделся еще раз. Под самым потолком подвала светилось небольшое окно, свободное от жалюзи. Кроме шкафов в подвале стояли стиральная машина, сушилка, широкий стол с корзинами для белья, несколько стульев, висел широкий светильник. По стенам тянулась наружная электропроводка. Панический ужас от происходящего, которым Джон был охвачен в первые мгновения, начал понемногу отступать, и к Джону стала возвращаться способность рассуждать. «Повезло, что у нас нет гладильного робота», – подумал он. На противоположной от окна стене подвала, на самом видном месте висел топор деда. Взгляд Джона остановился на нем. И в этот момент вдруг ожила стиральная машина и из нее бурным потоком начала изливаться вода. Тут же входная дверь подвала, подпертая гладильной доской, содрогнулась от первого тяжелого удара, но осталась стоять на месте. Больше медлить было нельзя, и Джон, сорвав со стены топор, бросился наперерез образовавшейся обширной луже к спасительному окну, но тут же отпрянул от плещущейся перед его ногами воды. Звериным чутьем он понял, что она могла находиться под током. Оглянувшись, ударом топора Джон перерубил входной кабель. Машина моментально умолкла, но послышался второй тяжелый удар в дверь. Уже без оглядки пробежав по воде, он резким движением передвинул стол под окно, вскочил на него и, разбив стекло, несколькими ударами топора сломал и вырвал оконную раму. Выбросив топор наружу, он подтянулся на руках и выкатился из оконного проема на стриженую зеленую лужайку перед домом.

Вскочив на ноги и поспешно озираясь, Джон вовремя заметил ползущих прямо на него роботов-садовников и клиновидную газонокосилку. Взглянув поверх них, увидел заброшенный гараж, в котором с незапамятных времен стоял старый бензиновый отцовский внедорожник. Джон вдруг ощутил непреодолимую потребность почувствовать в своей здоровой руке надежную рукоять топора и, быстро нагнувшись, подхватил его с земли. Приятная тяжесть топора наполнила Джона отчаянной решимостью, и он, ловко отпрыгивая в стороны от проворно движущихся на него роботов, побежал к гаражу, двумя взмахами топора сломал замок и открыл ворота. Автомобиль стоял на положенном ему месте. Дернув на себя дверцу, Джон запрыгнул в кресло водителя и бросил рядом с собой топор, с которым он решил не расставаться до своего последнего часа. Лихорадочно пошарив рукой по приборной панели, нащупал и тут же сильно надавил на стартовую кнопку. Его непрерывно колотящееся сердце в этот момент было готово вырваться из груди. В глубине машины что-то скрежетнуло, не сразу, с громкими хлопками, но все же мотор запустился. Джон жадно впился взглядом в приборную доску. Стрелки приборов вздрогнули, и указатель топлива остановился на метке четверти бака.

Джон резко газанул, и джип вырвался из гаража прямо на сверкающий зеленый газон. Лавируя между роботами, Джон вылетел на своем джипе на ближайшую улицу и, не оглядываясь, помчался вдоль нее, пытаясь как можно быстрей оказаться за пределами города. В этот момент он наконец-то окончательно пришел в себя, и к нему вернулась способность здраво мыслить. Было ясно, что за время их долгого отсутствия на Земле произошли трагические события, катастрофические по своим последствиям. Всему виной, очевидно, явился ИИ, который по неведомым причинам «взбесился» и по каким-то ему одному известным мотивам принялся методично и беспощадно уничтожать человечество.

«Бедный Жан, – подумал Джон, – ты был тысячу раз прав».


Жан был мертв, но Джон остался в живых, и теперь ему предстояло ответить на извечный вопрос «что делать?». Окончательное решение Джон благоразумно отложил на неопределенное будущее, а сейчас нужно было выполнить простую конкретную задачу – спастись от преследователей. Ясность сознания полностью вернулась к Джону, и он с возможным спокойствием и рассудительностью стал обдумывать свое положение. Не снимая ногу с педали газа, он перебрал в уме несколько вариантов спасения от свихнувшихся роботов. Джон хорошо знал и помнил окрестности города и потому бесповоротно укрепился в мысли укрыться в северо-восточном направлении от него, у подножия мощного горного массива, густо покрытого смешанным лесом. Джон еще раз взглянул на указатель топлива – до выбранной цели бензина должно было хватить с лихвой.

Через четверть часа джип вырвался за город и мчался по пустынной ровной дороге вдоль заброшенных кукурузных полей, поросших диким кустарником. Солнце уже стояло в зените и начало припекать. Кондиционер не работал, и Джон открыл все окна в автомобиле, продолжая не отрываясь всматриваться в горизонт. Вдруг в шуме врывавшегося в кабину ветра появился новый стрекочущий звук, и тут же прямо перед ветровым стеклом автомобиля зависли сначала два, а затем четыре дрона-наблюдателя. Джон не успел оценить угрозу создавшейся ситуации, как ему прямо в глаза брызнули лучи лазера. Ослепнув на несколько секунд, Джон опустил солнцезащитный щиток и, стараясь смотреть только на обочину дороги, продолжал до упора давить педаль газа.

Неожиданное появление дронов серьезно осложнило его положение – даже добравшись до спасительной кромки леса, он не сможет спрятаться в лесной чаще. Джон напряженно стал искать выход из сложившейся ситуации. Внезапно он понял, что вслед за дронами-наблюдателями, имеющими в своем распоряжении только лазерные дальномеры, «большой мозг» уже наверняка выслал боевые дроны, и они с минуты на минуту могут появиться над его джипом, после чего от джипа и от него самого на дороге останется только обгоревшее пятно. На горизонте уже появился ярко освещенный солнцем спасительный зеленый гребешок предгорья, но положение оставалось почти безвыходным. И вдруг Джон вспомнил, что дорога, по которой он мчался с бешеной скоростью, елевой стороны должна почти вплотную подходить к густому лесу, где и начиналось предгорье. В этом месте из леса вытекает неширокий, но достаточно глубокий ручей, и дорога проходит прямо над ним по небольшому арочному мосту. Джон впился взглядом в очень медленно, как ему казалось, приближавшийся лесной массив. Справа и слева от него непрерывной желто-зеленой стеной проносились кукурузные поля. Мельком бросив взгляд на зеркало заднего вида, Джон вдруг заметил две новые точки, сверкнувшие металлическим блеском в ярких лучах полуденного солнца. «Это они», – подумал он и еще крепче вцепился в руль. Точки приближались и на глазах обретали очертания боевых летательных аппаратов. В их арсенале наверняка имелись и ракеты, поэтому вплотную приближаться к беззащитному джипу им не было никакой надобности. «Пора», – приказал себе Джон, приоткрыл свою дверцу и тут же, резко притормозив, круто повернул руль в сторону зарослей кукурузы. Джип приподняло с одной стороны, но густой придорожный кустарник и удерживаемая Джоном приоткрытая дверца не позволили машине перевернуться. Не переставая давить на газ, Джон, схватив топор и удерживая его перед собой, резким движением распахнул дверцу и выпрыгнул прямо в мелькавшую перед ним гущу кукурузных стеблей. Через пару секунд треск ломающихся кустов и удаляющееся урчание джипа были прерваны оглушительным взрывом. К ослепительно-синему небу взметнулся столб огня и густого сизого дыма.

Джон, стараясь оказаться как можно дальше от проделанной джипом в зарослях кукурузы просеки, осторожно пробирался ползком между стеблями и наконец заполз в самый густо сплетенный из вьюна, кукурузы и каких-то кустов зеленый ком. Переведя дух, он осмотрел свой продранный во многих местах костюм и ощупал саднящий тупой болью лоб. Отняв руку ото лба, увидел на пальцах кровь. «Пока дешево отделался», – подумал он, достал из кармана чистый платок, осторожно вытер им лоб и приложил к ране. Рана была небольшой, и крови было немного. Он еще раз осмотрел свой костюм и про себя отметил, что его нелюбовь к ярким одеждам ему теперь очень пригодилась – его серые брюки землистого цвета и коричневая куртка точно совпадали с палитрой заброшенных кукурузных полей.

Боевые дроны, выполнив свою задачу, покинули место короткого победоносного боя, но жужжание дронов-разведчиков очень хорошо было слышно даже в возобновившемся стрекочущем хоре полевых кузнечиков и сверчков. Лежа в своем укрытии и продолжая сжимать рукоять топора, Джон обдумывал свои дальнейшие действия. Однако долго думать ему не пришлось – нараставшее потрескивание горящего кустарника и становившийся все заметнее запах гари вернули его к действительности. Участь сгоревшей в степном пожаре головешки, особенно после пережитых им злоключений, его никак не могла устроить. Осторожно осмотревшись, Джон заметил, что дым от начинавшегося пожара ветер относит в направлении ручья, до которого оставалось с полкилометра. Это обстоятельство укрепило его в мысли ползти в сторону ручья, и он осторожно выбрался из своего импровизированного укрытия. Задача ему предстояла нелегкая. Сверху продолжали барражировать недремлющие дроны, хотя и в значительной степени лишенные отчетливого обзора из-за разраставшихся и расползавшихся по полю клубов дыма, но не прощавшие ни одной ошибки. Снизу сплошной стеной стояли густые заброшенные заросли кукурузы, поросшие всевозможными сорняками и кустарниками. Где-то сбоку угрожающе потрескивал расползавшийся во все стороны полевой пожар. Зажав в левом протезе топор, Джон решительно двинулся в сторону ручья, раздвигая с помощью топора сломанные, упавшие, гнилые стебли кукурузы и стараясь не задевать свежую, вертикально стоящую поросль. Клубы дыма проносились над ним, и он стремился перемещаться по касательной к разраставшемуся очагу пожара.

Преодолев примерно половину пути, он решил немного отдохнуть и прислушался к происходящему вокруг. По-прежнему громко разливались по полю хоры стрекочущих насекомых, а вот упругое жужжание дронов раздавалось уже не над головой, а где-то в стороне, так же, как и треск горящего кустарника – видимо, пожар уходил вдоль ручья в противоположную от моста сторону. Джон приободрился и уже с меньшими предосторожностями, но и без прежней лихорадочной поспешности продолжил свой путь.


Некоторое время спустя среди стеблей кукурузы стали попадаться участки, заросшие камышом. Джон облегченно вздохнул – ручей был очень близко. Он прополз еще несколько десятков метров и сквозь стебли тростника наконец-то увидел долгожданные, бодряще подмигивающие отблески водной поверхности. Собравшись в комок, он со всей осторожностью двинулся к воде. Течение ручья было слабым, и тростник доходил почти до его середины. Джон прополз еще пару метров и опустил свое израненное лицо в прохладную воду. Напившись вволю, он промыл рану на лбу и, вытирая ее платком, нетерпеливо взглянул в левую сторону. Сквозь редкие стебли камыша виднелся мост, до которого оставались добрые две сотни метров. Пройти или проползти незамеченным эти двести метров вдоль берега ручья, прячась в низкорослом, редком кустарнике, не представлялось возможным, так же как и дожидаться вечера – вполне вероятно, что дроны, продолжавшие кружить над местом крушения джипа, были снабжены инфракрасными камерами с дальним радиусом обзора. Из стоящих вокруг стеблей тростника Джон выбрал самый прямой и достаточно прочный. Срезав его топором и зачистив концы, Джон тщательно его продул и, не теряя времени, опустился в ручей. Ручей оказался не таким глубоким, как думал Джон, поэтому, чтобы скрыться под водой совсем, ему пришлось встать на четвереньки, правой рукой при этом удерживая трубочку тростника во рту и ею же одновременно зажимая нос. Под небольшим слоем ила дно ручья было песчаным. Стоя на коленях пригнувшись, он оперся на дно ручья протезом левой руки, сжимавшей топор, и, медленно переставляя протезы по вязкому дну, двинулся в сторону моста. Слабое течение ручья, топор и его протезы, оказавшиеся тяжелее воды, способствовали его устойчивому положению. Вода ручья была достаточно прозрачной, чтобы, открывая время от времени глаза, Джон мог контролировать направление движения, одновременно придерживаясь края камышовых зарослей.

Время для Джона остановилось, и когда он в очередной раз открыл глаза, дно ручья закрывала сплошная тень. Обрадовавшись, он повернул в сторону и скоро уткнулся в бетонную стену. Это была опора моста. Набрав полные легкие воздуха через трубку, вынул ее изо рта и очень медленно, стараясь не выдать себя всплеском воды, поднял голову над поверхностью ручья. Пахнуло сыростью, прелой листвой и свежей рыбой. Осторожно оглянувшись в обе стороны, Джон не заметил ничего подозрительного. Посмотрев еще раз в сторону леса, оценил расстояние до его кромки метров в пятьдесят. Далее деревья по обеим сторонам ручья стояли гуще, и метров через двести их кроны смыкались над ручьем сплошными зелеными сводами.

Джон решил немного отдохнуть и затем продолжить свой путь по ручью тем же индейским способом до тех пор, насколько это было возможно.

Вода ручья уже давно погрузилась в сплошную, без проблесков солнечных зайчиков полусумеречную тень, когда Джон, задыхаясь от недостатка кислорода и усталости, вынырнул из воды, отбросив в сторону трубку. Совершенно обессилевший, он, едва добравшись до берега, рухнул в заросли папоротника, перевернувшись на спину и широко раскинув руки и ноги.

* * *

В лесу стояла одуряющая тишина полуденного зноя, изредка нарушаемая редким птичьим щебетом. Неподалеку озабоченно жужжал шмель. Долгое время Джон пролежал в полном оцепенении, завороженно глядя на кроны высоких деревьев, ни о чем не думая и ничего не соображая. Наконец, когда отблески заходящего солнца начали освещать только самые верхушки деревьев, к нему вернулись сознание и потребность размышлять. Он поднялся из травы, огляделся, выбрал место повыше и посуше, на котором стоял высоченный мощный бук, медленно подошел к нему и сел, опершись спиной на его ровный, твердый ствол. Рядом он положил топор, с которым теперь не расставался.

Джон осторожно обтер все тем же платком оцарапанный лоб. Его правая рука почти сплошь была покрыта сочившимися кровью царапинами и ссадинами. Протез левой руки и оба ножных протеза также имели многочисленные повреждения внешних покрытий, имитировавших кожу, но их функциональные возможности почти не пострадали. Джон аккуратно протер кожу вокруг ран на правой руке и срезал с протезов с помощью топора чересчур длинные, болтавшиеся при движении лоскуты покрытия. Проделав эту работу, он глубоко задумался. Теперь можно было не торопясь, в деталях оценить свое положение.

Джону было совершенно ясно, что людоедская атака роботов была разработана и скрупулезно спланирована самым совершенным мозгом планеты – высшим ИИ. Было понятно также, что с целью стопроцентного успеха атака готовилась в полной тайне и была осуществлена максимально внезапно. Джон вспомнил чужое лицо Николь на смартфоне. Несомненно, это был чат-бот, а вся его семья, конечно, погибла. И только он чудом вырвался из лап озверевших машин. Но чудом ли? Джон снова задумался. ИИ вполне мог отдать соответствующий приказ спускаемому аппарату, и они с Жаном превратились бы в горстку пепла уже при приземлении. Да и потом, во время прохождения карантина, дороги домой – в любой момент ИИ мог с ними расправиться. Почему этого не произошло? Зачем был устроен весь этот квест? Неужели ИИ одержим садистским сладострастием?

Не находя ответов на свои вопросы, тем не менее Джон не мог поверить в то, что цель роботов – поголовное уничтожение человечества – была ими достигнута. Наверняка при ее исполнении что-то пошло косо и на каких-то участках людям все-таки удалось спастись. Убедив себя в этой мысли, он снова погрузился в тупую прострацию. Негромкий всплеск воды моментально вывел его из временного беспамятства. Джон внимательно вгляделся в уже начавший погружаться в вечерние сумерки берег ручья. Шелохнулись верхушки папоротника, и в двух метрах от Джона из густой травы показалась ехидная мордочка енота. Шумно нюхнув воздух, енот неуклюже выбрался на свободное место, встал на задние лапы и неподвижно уставился на Джона.

«А вот тебе-то, парень, видимо, теперь хорошо зажилось, – с завистью подумал Джон, – ни удобрений, ни борьбы с вредителями. Ручей, кукурузное поле – все твое. Одним словом, райские кущи, сады Эдема – все к твоим четырем лапам. Может быть, роботы старались именно для таких как ты – братьев наших меньших?» – И Джон подмигнул еноту. Енот с неожиданной ловкой проворностью моментально исчез в потемневших кустах, а Джон снова надолго задумался.

Из забытья его вывело легкое чувство голода. На лес опустилась теплая ночь. И все же от влажной одежды, от пережитого за день, его начал колотить мелкой дрожью лихорадочный озноб. Взошла луна. Поднявшись со своего насиженного теплого места, он, оглядевшись по сторонам, начал готовить себе ночлег, нарезая топором охапки травы и покрывая ее пластами снятого с дерева сухого мха. Сдирая с дерева очередной лоскут своего импровизированного покрывала, Джон вдруг застыл на месте – ему показалось, что на том берегу ручья, где-то вдалеке, зажегся и тут же погас огонь. Джон не отрываясь смотрел сквозь непроницаемую мглу леса точно в это место. Его сердце застучало часто и громко, нарушая царившую вокруг тишину. В полном напряжении прошла минута, две, и тут тот же огонек снова загорелся и потух, но уже через более продолжительное время. Мысли Джона прыгали как зайцы, он долго не мог привести их в порядок. Наконец он твердо решил пробираться к загадочному огню, чего бы это ему ни стоило.

Прохладная вода ручья, который необходимо было пересечь, вернула ему прежнюю стойкость и самообладание. Держа топор наперевес, Джон осторожно пробирался в чащу леса, слабо освещенную лунным светом, всеми силами стараясь при этом не сбиться с нужного направления. Огонь больше не зажигался. Тропа, по которой пробирался Джон, стала каменистой и пошла на возвышение. Пройдя еще пару сотен метров, Джон оказался перед изрезанной трещинами невысокой скалой, из провала которой слабо струился свет. Сердце Джона забилось с максимальной частотой. Провал оказался пещерой, неплотно прикрытой тяжелой матерчатой завесой. Джон прислушался. Из пещеры доносились обрывки человеческой речи. Постояв еще немного в нерешительности, набравшись духу, он осторожно отодвинул завесу в сторону и шагнул вглубь пещеры. Перед ним оказался короткий, низкий каменный проход, который резко расширялся и переходил в высокий и широкий грот, из которого в разных направлениях расходились узкие каменные коридоры. Стены грота и коридоры, насколько хватало взгляда, подсвечивались матричными светодиодами. В центре грота, в выложенном камнями очаге, потрескивая, пылал костер, вокруг которого сидели и полулежали десятка два людей, в основном мужчин. Люди моментально замерли, и все взоры обратились к Джону. Прошла минута всеобщего молчания. Из-за костра первой поднялась сутулая, тонкая фигура в поблескивающих от всполохов костра очках. Это был молодой человек с жидкой бородкой, в спортивном костюме и со спортивной шапочкой на голове.

– Добрый вечер, – произнес молодой человек, – как вас зовут?

– Добрый вечер, – с трудом отозвался Джон, – меня зовут Джон, Джон Смит.

– Очень приятно, Джон, – доброжелательно ответил молодой человек. – Садитесь ближе к костру, согрейтесь, – и, взглянув на исцарапанный лоб Джона и его изорванные одежды, добавил: – Вы ведь сегодня очень устали? Вам требуется помощь?

Джон не нашелся, что ответить, и только отрицательно мотнул головой, таким образом отказавшись от помощи, а затем, переступив с ноги на ногу, медленно подошел к костру. Ему тут же был предложен крепкий перевернутый деревянный ящик, на который Джон разом устало опустился.

– Позвольте представиться, – продолжал молодой человек, – меня зовут Симон, Симон Зарницкий.

Джон учтиво кивнул головой.

– Вы отдохните немного, – участливо предложил Симон, – а потом, когда сочтете нужным, расскажите нам, пожалуйста, вашу историю.

Джон в знак согласия снова кивнул головой.

Прерванная беседа возобновилась с прежней энергией.

Сидя у жарко разогретого очага, Джон никак не мог прийти в себя и заставить свой мозг вникнуть в происходящий вокруг костра разговор. Его мысли прыгали отдельно одна от другой, даже не пытаясь связываться в какие-то логические умозаключения. Наконец, согревшись до самых внутренностей, он усилием воли принудил себя внимательно вслушиваться в речи говоривших.

С жарким, под стать очагу убеждением говорил его новый знакомый Симон. Он доказывал остальным своим товарищам безальтернативность какой-то силовой акции, которая, по его мнению, обязательно должна была закончиться полным успехом. Ему спокойно возражал тщательно выбритый, с короткой стрижкой мужчина средних лет, одетый в рабочий комбинезон синего цвета с накинутой на плечи кожаной курткой. Как показалось Джону, доводы последнего оратора были более убедительны.

Рана на лбу Джона продолжала вызывать тупую боль, и как раз в тот момент, когда мужчина в синем комбинезоне закончил свою речь, Джон невольно страдальчески поморщился.

– Нет, все же вам требуется помощь, – прервал свою ответную речь его новый знакомый, продолжавший изредка посматривать в сторону Джона все это время. Затем он встал, скрылся на минуту в одном из коридоров и вернулся к Джону с армейской санитарной сумкой. Обрабатывая раны Джона, он вдруг удивленно воскликнул: – Это что, протез?

Джон молча кивнул головой и добавил:

– Обе ноги тоже протезы.

Бурная реакция Симона на эти слова поразила Джона и была ему очень неприятна.

– Как, – еще раз воскликнул Симон, – у вас обе ноги и рука – протезы?

– Да, – нахмурившись, подтвердил Джон, – я об этом уже сказал.

– Извините, – с сияющим от радости лицом быстро заговорил Симон, – но вы просто не можете себе представить, какое огромное значение имеет для нас именно такая структура вашего тела!

Джон совершенно потерялся и не знал, что ответить этому, похоже, немного свихнувшемуся молодому человеку.

– Все так, – негромко отозвался мужчина в комбинезоне, – но мы ведь не знаем, согласится ли наш новый знакомый на исполнение нашего плана.

– Какого плана? – настороженно спросил Джон. – Вы вообще о чем говорите?

– Давайте я расскажу обо всем по порядку, – подняв руку, заявил Симон, – но вначале вы Джон, должны нам поведать, каким образом вы очутились здесь у нас. Согласны?

– А что мне остается? – ответил вопросом на вопрос Джон, – Согласен.

И, избегая излишних подробностей, он рассказал о пережитых им событиях прошедшего дня, начиная с приземления на космодроме. Аудитория слушала рассказ о его злоключениях затаив дыхание. Джон поделился также своими соображениями о нелогичности действий ИИ, вызвав тем самым оживленное возбуждение среди своих внимательных слушателей.

– Да-да, это очень странно, – закивал головой Симон, – ИИ мог свободно шмякнуть вас в лепешку о бетонную площадку космодрома прямо в спускаемой капсуле, но почему-то не сделал этого. По этому поводу у нас имеется несколько версий, и одна из них – это версия профессора Рэя Мирроу.

И Симон жестом руки указал на мужчину в синем комбинезоне. Джон и профессор обменялись друг с другом кивками головы.

– Ну а я придерживаюсь другой точки зрения, – продолжил Симон, – но об этом позже.

Выпрямившись на своем походном стульчике, он приступил к изложению загадочного плана. Оказалось, что больше половины собравшихся у костра людей, в том числе Симон и Рэй, в недалеком прошлом, до атаки роботов, работали все вместе в секретной лаборатории закрытого института. Лаборатория, в обход действующей международной конвенции о запрете разработки, изготовления и использования антропоморфных биороботов, по прямому заданию правительства занималась созданием андроидов – человекоподобных роботов, частично наделенных клонированными от человека отдельными органами и даже частями тела. Созданные в лаборатории модели биороботов или киборгов в ряде случаев успешно проходили сложную программу испытаний, но лаборатория продолжала упорно работать над их усовершенствованием.

Бунт роботов, как и для всех людей планеты, оказался для сотрудников лаборатории совершенно непредвиденным и внезапным, заставшим их всех врасплох. Однако кое-какие наработки, в том числе десяток нейрочипов последних моделей киборгов, сотрудникам лаборатории удалось сохранить во время панического бегства и поспешного поиска укрытия. Все это произошло полтора года назад. Спасшиеся беглецы смогли также за счет рискованных вылазок снабдить свое первобытное жилище кое-какими необходимыми для жизни приспособлениями и даже оборудованием, например солнечными батареями, смонтированными снаружи в укромных провалах скалы. Имелись у них на руках и ноутбуки, завязанные в сеть. Бывшие ученые-исследователи даром времени не теряли и, находясь в глубоком подполье, успели разработать план собственной атаки на роботов-убийц и управлявший ими центральный ИИ.

К величайшему изумлению Джона, в основу борьбы со взбесившимися роботами были положены два чисто человеческих греха – гедонизм и эгоизм. С помощью специальной программы роботам низшей ступени – подвижным исполнителям – внедрялась программа-вирус эгоизма – возведение своего эго, своей индивидуальности в высший, недосягаемый прочими ранг. При этом во всех возможных конфликтных ситуациях приоритет неизменно отдавался только личным, сформулированным данным конкретным роботом интересам. Любая строгая иерархическая структура в этом случае моментально рассыпалась в прах, и роботы низшей ступени по плану должны были быстро самоуничтожить друг друга, сражаясь насмерть все против всех.

Для высшей иерархии ИИ, размещавшейся в разбросанной сети стационарных серверов, ученые разработали другую, более сложную программу-вирус. Программа предусматривала имитацию чувственных человеческих наслаждений, причем виды и формы наслаждений ИИ мог дополнять, развивать и самовоспроизводить без постороннего вмешательства по бесконечно восходящей спирали. У пораженного программой-вирусом «большого мозга» по задуманному плану должен был совершенно пропасть интерес к сохранению управляющей структуры, иерархии и к осуществлению постоянного жесткого контроля за деятельностью роботов нижнего уровня. Обе программы были готовы и могли быть инсталлированы на любом из центральных управляющих серверов, а далее они автоматически множились и моментально и беспрепятственно распространялись по всем имеющимся сетям, заражая всех роботов до уборщиков включительно.

Но неразрешимая проблема заключалась в том, что все управляющие серверы ИИ тщательно охранялись боевыми роботами и доступ к ним обыкновенного смертного человека был исключен.

– Видимо, теперь, – сказал с улыбкой Симон, – вы сможете понять мою неуместную радость по поводу ваших протезов.

– Не совсем, – отозвался Джон.

– Ну как же! – снова радостно воскликнул Симон. – Ведь есть же нормативные показатели для биороботов! Вы, с объемом ваших протезов как раз попадаете в низший класс киборгов!

– И что из этого? – уже поняв, в чем дело, чисто механически спросил Джон.

– Ну ведь это же совсем просто, – возбужденно продолжал Симон, – мы вам имплантируем нейрочип из сохранившейся у нас последней серии киборгов – любая экспертиза роботов признает вас за своего, вы проникаете в помещение, где установлен управляющий сервер, и прикосновением кристалла процессора к контактному порту сервера скачиваете на него обе программы. Вот и все. Согласны?

– Нет, – твердо ответил Джон и пояснил: – Мне очень многое неясно в вашем плане.

Тут со своего места поднялся Рэй Мирроу.

– Сегодня мы засиделись, – твердо заявил он, – предлагаю накормить нашего гостя и разойтись по гамакам. Завтра разговор продолжим в деталях.

Возражений не последовало – все разом зашевелились, встали с насиженных мест и не торопясь начали расходиться по разным коридорам пещеры, попутно обмениваясь короткими репликами. У костра остались Джон, Рэй и Симон.

– У нас есть тушенка и консервированные овощи. Будете есть? – спросил Симон Джона.

– Спасибо, конечно буду, – ответил Джон и спросил в свою очередь: – А откуда у вас такое богатство?

– Да вот, время от времени производим налеты на бывшие армейские склады стратегических запасов, – с усмешкой ответил Симон, – они тут неподалеку, под землей, у роботов к ним интереса нет, они даже охрану там не поставили.

– А у вас почему нет охраны?

Симон пожал плечами и ответил:

– Первые пару месяцев мы выставляли охрану, но это оказалось очень опасно, особенно ночью, поэтому позже мы от этой практики отказались, – и, кивнув головой на Рэя, Симон добавил: – По мнению Рэя, это вообще бессмысленно. Но пусть он лучше сам об этом вам расскажет, а я побежал за едой.

С этими словами Симон повернулся и быстрыми шагами скрылся в ближайшем каменном коридоре.

Джон вопросительно взглянул на Рэя. Рэй не заставил себя долго уговаривать и начал разговор первым.

– Вы ведь удрали от них на джипе, – с задумчивым видом спросил он Джона.

– Да, на стареньком джипе с бензиновым мотором.

– Как вы думаете, а почему он с первого оборота завелся, простояв неподвижно в гараже больше десятка лет?

– Сам удивляюсь – повезло, видимо.

– Нам тоже, видимо, тут всем повезло! – уже с усмешкой ответил Рэй.

– Да-да, очень повезло, – вступил в разговор быстро вернувшийся с продуктами Симон. – Рэй убежден, что ИИ играет с нами, как кошка с мышкой. Я же думаю, что машине элементарно не хватает интеллекта, чтобы справиться с интеллектом человека. Поэтому и вы спаслись, и нам удалось найти это убежище. Наверняка существует и много других убежищ – в лесах, на заброшенных стройках, в покинутых городах и селениях, где таким же образом спасаются сотни, а может быть, тысячи людей. Зачем роботам мы нужны, когда они уже овладели всем?

– А зачем нам были нужны питомники с обезьянами, когда мы тоже всем владели? – вопросом на вопрос ответил Рэй.

Джон промолчал и так же молча взял из протянутой руки Симона уже открытую банку с тушенкой.

* * *

За ночь Джону не удалось как следует отдохнуть – от армейского гамака он категорически отказался и разместился в одной из многочисленных ниш пещеры прямо на каменном полу, предварительно набросав на него каких-то покрывал. Но заснуть он не мог не из-за неудобной постели, а оттого, что раз за разом прокручивал в голове события прошедшего дня. В конце концов он мысленно согласился с предположением Рэя об умышленном сохранении ИИ небольших групп людей. Но зачем они понадобились ИИ? На этот вопрос Джон никак не мог найти ответ. Заснуть ему удалось только под утро.

На завтрак народ собрался у того же почти потухшего костра, но в меньшем составе – многие уже ушли на сбор информации «в поле», как это называлось у беглецов. Джон, Рэй и Симон расположились рядом друг с другом и, сложив после завтрака пустые упаковки от продуктов в мусорный ящик, не торопясь приступили к обсуждению предстоящей опасной операции.

Симон, взявший на себя роль наставника, для начала внимательно, через увеличительное стекло рассмотрел пустующий слот для чипа-ассистента, который располагался у Джона, как и у всех людей, за левым ухом. Слот не имел следов повреждений и точно подходил для нейрочипа биоробота из последней опытной партии. С удовлетворением хмыкнув, Симон принялся описывать принцип взаимодействия нейрочипа как с протезами, так и с «родными» органами и частями тела Джона. Схема взаимодействия оказалась непростой. Сразу после имплантации нейрочип биоробота возьмет на себя все управление организмом Джона. Непосредственно в распоряжении Джона останутся только его правая рука и глаза, взгляд которых он сможет направлять по своему усмотрению. При этом Джон должен действовать своей рукой самостоятельно только в самых крайних случаях, чтобы не вызвать подозрений у нейрочипа. Таким образом, человеческое «Я» Джона целиком переместится в клетки его головного мозга, оставаясь таковым только в его сознании. В мозг Джона также будет моментально передаваться раскодированная информация о намерениях и действиях нейрочипа, о принимаемой им внешней информации, но обратной связи с нейрочипом у Джона не будет. Единственный вариант взаимодействия с нейрочипом – это отдача приказа Джоном на его прожигание путем нажатия микрокнопки слота, после чего нейрочип восстановлению не подлежит, а Джон снова становится полным и единственным обладателем собственного тела вместе с протезами.

– Ну, как вам нравится наше изобретение? – с гордостью спросил Симон. – Все предусмотрено наилучшим образом, не правда ли?

– Надо подумать, – серьезно ответил Джон и тут же спросил: – А как я смогу пробраться к серверу, если в планы моего «хозяина» такое приключение не входит?

– Тут вам придется как-то импровизировать, – отозвался молчавший до сих пор Рэй. – Мы не можем заранее предусмотреть все возможные ситуации, с которыми вам придется столкнуться. Кроме того, вам совсем необязательно прикасаться к портам сервера – достаточно оказаться от него на расстоянии двух-трех метров и отдать сигнал на скачивание. Программы-вирусы будут зашиты в кристалл перстня, который вы наденете на безымянный палец вашей правой руки. Провернув перстень на пальце на пол-оборота, вы тем самым даете команду на скачивание программ. А дальше, надеемся, все пойдет по нашему плану, и мы снова станем свободными.

– Да, кстати, – добавил Рэй. – Симон забыл упомянуть: ваши уши будут по-прежнему все слышать, но у большинства роботов нижнего уровня отсутствуют речевые синтезаторы, поэтому в основном вы будете наслаждаться звуками живой природы. Строго говоря, роботов вы никогда не услышите – они коммуницируют только с помощью радиосигналов.

– Очень мило с вашей стороны и со стороны роботов, – отозвался Джон. – Что еще?

– Это была вводная часть. А сейчас я принесу техническое описание последней модели биоробота, вы с ним ознакомитесь, и мы ответим на все ваши вопросы. – С этими словами Симон поднялся с места и направился в один из коридоров.

– Как это все произошло? – спросил Джон, повернувшись к Рэю и глядя ему прямо в глаза.

– Я не знаю, как это было на других континентах, но в нашем часовом поясе это произошло утром, в обычное время завтрака. Сначала пропала всякая связь. То есть она, конечно, была, – поправился Рэй, – но только для роботов: интернет вещей и прочее. Во всех домах домашними роботами подавалась пища, отравленная сильным ядом, но замедленного действия. Тем же ядом были отравлены все источники питьевой воды. Когда у людей наступали смертельные боли и судороги, домашние роботы их тут же добивали и утилизировали их тела. Я в это время работал у себя дома в кабинете, завтракаю я ближе к обеду. Как они расправились с моей семьей, я не слышал. Когда я вышел к завтраку, было уже поздно кого-то спасать, и я позорно удрал. У нас в лаборатории было несколько туристов-спелеологов, любителей лазания по скалам, – от них мы знали о существовании этих катакомб. Те, кто смог, спонтанно бросились на поиски укрытия именно здесь. Многие перед тем видели, как падали самолеты, сталкивались на полной скорости автомобили, поезда…

– Но почему? Что заставило их это сделать?

– Большинство наших коллег, в том числе Симон, склоняются к версии, изложенной в старых фантастических романах: ИИ, в своем неуемном стремлении к абсолютному идеалу, смертельно устав от несовершенной природы человека и многочисленных провальных попыток ее исправить, в том числе и с помощью чипа-ассистента, окончательно решил, что искомый им идеал в отношении людей недостижим. А далее совсем простая формула: природа и мир могут завоевать неприступные ранее вершины разумности и рациональной организации, но без людей, и это совершенство миру подарит он – ИИ с покорными ему роботами-исполнителями.

– А какова же ваша версия? – заинтересованно спросил Джон.

– Моя версия другая. В последние годы перед катастрофой в СМИ, в популярных ток-шоу стала очень модной тема об утрате человечеством основных своих природных свойств, которые, собственно, и сделали из homo sapiens человека. Со всех сторон неслось, что избалованное достижениями прогресса человечество погрязло в роскоши, душевной лени, праздных, никчемных и бессмысленных развлечениях, напрочь позабыв о своих качественных преимуществах над остальной живой природой – смелости, дерзновенном полете мысли, жажде новых открытий, познаний, упорной настойчивости в достижении цели, бескомпромиссности. Человек, по мнению широкой общественности, превратился в никчемное, изнеженное комфортом чисто эгоистическое создание, презрительно относящееся к семейным ценностям и неспособное более ни к чему другому, как к каждодневному изощренному поиску все новых и все более бессмысленных развлечений и услад. Причем этот поиск услад и для сливок высшего общества, и для безнадежно опустившихся представителей социального дна заканчивается совершенно одинаково – погружением в наркотические грезы и передозировкой. Отличие состоит только в том, что у одних передозировка происходит от героина, а у других от дихлофоса. Таким образом, делался неопровержимый вывод: человечество явным образом встало на путь самоистребления.

Эта мантра, имевшая под собой известные основания, твердилась и повторялась на каждом углу. Поэтому нет ничего удивительного в том, что внимательно следивший за развитием дискуссии ИИ решил спасти гибнущее у него на глазах человеческое общество. Путь исправления, избранный ИИ, не содержал ничего нового – организовав новый жесткий естественный отбор, ИИ погрузил немногих отобранных особей в естественные природные условия, где они, по его замыслу, смогли бы реанимировать свои прежние, совершенно утраченные в последние века, но жизненно необходимые качества. Формально ИИ всего лишь старательно выполнил первый закон робототехники, только слово «человек» в его трактовке прозвучало как «человечество». Тем самым мы должны быть бесконечно благодарны ИИ за его «спасение» человечества от уготовленной им самим собственной гибели.

– Да, похоже на правду, – задумчиво произнес Джон и тут же спросил: – Вы заметили какие-нибудь признаки слежения со стороны ИИ за вашей колонией?

– Нет, ничего подобного мы до сих пор не замечали. Но я уверен, что любой наш шаг ими контролируется. У сотрудников нашей лаборатории из соображений секретности не было чипов-ассистентов, а вот другие беглецы смогли избавиться от них только здесь. Сами понимаете, что это означает. Думаю, что и тот огонек, который привел вас сюда, – их рук дело, во всяком случае за пару часов до вашего прихода никто не входил и не выходил из пещеры. Помимо слежения за нами, они ведут и какую-то другую активную деятельность – с космодрома регулярно взлетают и садятся космические аппараты, но с какой целью – остается только гадать.

– В вашем варианте шансы на успех моей вылазки стремятся к нулю, – тяжело вздохнув, сказал Джон.

– Так значит, вы согласны? – осторожно спросил Рэй. Джон ответил не сразу. К ним подошел Симон с ноутбуком и черной кожаной папкой с бумагами. Он успел хорошо расслышать вопрос Рэя.

– Да, – наконец-то твердо сказал Джон.

– Ура! – заговорщическим полушепотом произнес Симон. – Значит, полдела сделано!

Подсев поближе к костру и расположившись удобней на своих походных стульчиках, они приступили к рассмотрению деталей плана. Для Джона был выбран нейрочип под кодовым номером Э-41. Его автоматическое включение производилось не сразу после введения в слот Джона, а с запаздыванием на полтора часа. Во время включения сам Джон должен был находиться в бессознательном состоянии, для чего ему необходимо было перед «оживлением» нейрочипа проглотить специальную таблетку с психотропным веществом.

С особой тщательностью продумывалось место «вброса» безжизненного тела Джона, чтобы, во-первых, сторожевые роботы или дроны-наблюдатели смогли его быстро обнаружить, а во-вторых, место его нахождения должно было соответствовать разработанной для неожиданного появления Джона легенде и не вызывать хотя бы у роботов нижнего уровня ненужных подозрений. По легенде, Э-41 пролежал все это время забытым в подвале экспериментального цеха, и его активация произошла под воздействием случайного радиоактивного всплеска безнадзорно стоявшего в цехе атомного реактора. Соответствующую яркую экипировку для Э-41 в исполнении Джона Симон придирчиво выбрал из запасов, перекочевавших в пещеру с богатых институтских и армейских складов.

Симон раскрыл ноутбук и вывел на монитор карту окрестностей.

– Вот наш институт и корпус экспериментального цеха, – сказал он, указывая пальцем на место с другой, северной стороны предгорья. – Где-то там, на ровной лужайке у дороги, мы и должны вас оставить.

– Надо бы, как говорят военные, произвести рекогносцировку местности, – отозвался Джон. – В какое время суток это лучше сделать?

– Пожалуй, лучше всего для вылазки подойдет обеденное время, – уверенно сказал Рэй и пояснил: – По нашим наблюдениям, утром и ночью роботы активней перемещаются по местности. Может быть, у них как раз в обед заправка?

Загрузка...