Когда из-за недостатка естественного освещения читать стало невозможно, продавец закрыл книгу и сунул её под прилавок. Можно было не смотреть на часы, сейчас, в начале апреля, темнело ближе к восьми, значит, как раз пора закрывать магазин. Оттуда же, из-под прилавка, Даниэль, или, как его называли близкие – Малыш, достал старый, потёртый «Глок» и сунул в правый карман свободных, как шаровары, шорт. Там же, в прилавочных недрах, прятался баллончик с автомобильной краской «Металлик» – он занял место в другом кармане, повыше колена, с клапаном на пуговице.
Молодой человек вышел на улицу и стал крутить тугую рукоятку, опуская на витрину рольставни. Их украшала напылённая красной краской надпись на иврите, призывающая «вонючих руси́м убираться в свою вонючую Ру́сию». Она была обнаружена Даниэлем ещё утром, во время открытия магазина. Установить авторство этого шедевра уличного искусства помогли записи камер наблюдения. В предрассветных сумерках, когда фонари уже отключились, а солнце ещё не взошло, Шломик, хозяин ху́мусной на другой стороне улицы, торопясь и оглядываясь, свершил акт вандализма, сопряжённый с разжиганием межнациональной вражды. Он, конечно, не знал, что камеры магазина «Русская книга», старые скрипучие ставни которого закрываются с помощью ручного при́вода, могут работать в инфракрасном режиме.
Пристегнув рольставни замками к земле, продавец достал баллончик, взболтал его и стал аккуратно забрызгивать воззвание. Всё это время он буквально чувствовал затылком чей-то взгляд. Закончив, отошёл на пару шагов и с удовлетворением оглядел дело рук своих. Потом резко обернулся и успел застать следующую картинку: Шломик стоял на пороге своего заведения и, теребя пейсы, злобно пялился на «вонючего руси́». Вандал тут же отвёл глаза.
– Шалом! Ма нишма, ахи?2 – крикнул Даниэль и помахал рукой.
Шломик сделал вид, что не заметил приветствия и скрылся в недрах своего горохового царства. Лицом Даниэль был похож на еврея ничуть не меньше самого Шломика, но что-то заставляло последнего питать непримиримую вражду к репатрианту из России.
Продавец запер изнутри входную дверь и подошёл к прилавку, за которым уже сидел хозяин магазина – Борис Ефимович Очиповский, он же Карлсон. На забавного человечка с моторчиком он похож не был ни внешне – высокий и подтянутый, ни возрастом – полный расцвет сил родившегося ещё в СССР Очиповского миновал лет двадцать назад. Бориса Ефимовича прозвали Карлсоном, потому что он похоже изображал голосом одноимённого героя из старинного мультфильма и к тому же жил на крыше.
Как всегда пунктуальный ровно в восемь хозяин «Русской книги» примчался снимать кассу.
Создавалось ощущение, что у Карлсона-Очиповского всё-таки был моторчик, но не на спине, как у мультяшного прототипа, а чуть пониже, поскольку на месте он никогда не сидел. С утра до вечера носился по всему Израилю, встречался с кем-то, что-то куда-то завозил. Была в магазине функция «Доставка», и Карлсон почти всегда сам доставлял заказы. Курьеры обошлись бы дешевле, но таким образом он, видимо, убивал свободное время, которым располагал с избытком.
Свой винтажный бензиновый «Бьюик» шеф ставил во дворе и входил в магазин через заднюю дверь. Иметь такой автомобиль в Израиле было совсем невыгодно: топливных заправок почти не осталось, цена литра бензина на них приближалась к стоимости бутылки ара́ка3. Все давно пересели на куда более экономные электрокары, которые не имели заправок вовсе, а бесконтактно заряжались от индуктивных катушек, уложенных под дорожным покрытием по всей стране. И только очень немногие апологеты двигателей внутреннего сгорания отравляли воздух Земли обетованной выхлопами своих бензиновых динозавров. Очиповский говорил с гордостью: «Да я любую эту вашу электрошляпу и на трассе как стоячую обойду, и в режиме «старт-стоп» мне равных нет».
– Ну что, Малыш, опять по нолям? – весело спросил шеф.
– Да нет, Борис Ефимович, сегодня в минус ушли, – в тон ему ответил Даниэль, хотя не очень хорошо понимал, чему тут радоваться. – Вот пришлось краску купить, – он достал из кармана и поставил на прилавок пустой баллончик. – Паскуда Шломик опять наскальной живописью занимался.
– Ты меня огорчаешь, – хозяин нахмурился. Он вообще очень часто огорчался даже по незначительным поводам и тут же сообщал об этом. – Натравить бы полицейских на идиота, но не хочу я, чтоб про инфравизоры узнали…
– А хотите, я в засаде буду сидеть? – предложил продавец. – Когда в следующий раз станет пакостить, я его так прихвачу – мало не покажется. И в полицию за гизану́т!4
– И не жалко тебе сном ради этого жертвовать? Или на сверхурочные рассчитываешь? – подмигнул Карлсон. – Такой маленький пацак, а такой меркантильный кю!
Очевидно, это была цитата, но Даниэль не стал уточнять её происхождение, не желая нарваться на проповедь по поводу утраты культурной парадигмы и рекомендации прочитать или посмотреть цитируемое произведение, обычно давно не популярное. Чтобы оскорбиться, ему хватило эпитета «меркантильный».
– Можете вообще за это не платить. Так поймаю. Бесит.
– Ладно, Малыш, не напрягайся, – Борис Ефимович по-приятельски ударил продавца по плечу. – Не стоит стервец того. А в полиции скорее ему поверят, чем тебе. Шломик ведь заявит, что ты сам всё это подстроил, лишь бы честному са́бру5 насолить…
– Как по мне, вот это и есть самый настоящий гизанут, когда в полиции верят не тому, кто говорит правду, а тому, кто здесь родился!
Борис Ефимович рассердился. Но вовсе не из-за критики местных порядков; кроме прочего он был яростным борцом за чистоту русского языка.
– Малыш, ты меня очень огорчаешь… Как это дурацкое «как по мне» должно звучать правильно, ты хоть знаешь?
– В смысле? Как это может ещё звучать?
– «По-моему», Малыш, «по-моему», а не «как по мне»!
– А. Ну может быть… Но, как по мне, это неважно.
Карлсон в отчаянии схватился за голову. И тут же разразился гневной тирадой о том, что это просторечное выражение, которое каких-то двадцать лет назад было частью нейролингвистической характеристики исключительно дремучего быдла, но каким-то непостижимым образом, видимо, с увеличением культурного и языкового влияния этой зловонной помойки – Интернета просочилось во все слои общества и абсолютно не к лицу относительно интеллигентному человеку, коим должен являться продавец книжного магазина…
Нравоучение могло бы продолжаться ещё долго, но было прервано хлопком двери чёрного хода.
Через мгновение взору собеседников явилась Дори́т. У обоих перехватило дыхание. Прекрасная мулатка – плод любви украинки и эфиопа – была облачена в сверкающее изумрудное платье, целомудренно прикрывающее ноги до самого пола, но с более чем щедрым декольте. Густые черные волосы её были собраны в высокую причёску и прихвачены лёгкой бриллиантовой диадемой с крупным кровавым рубином, младшие братья которого украшали уши. Африканская принцесса – не меньше. Антураж книжного магазина вокруг неё смотрелся странно и неуместно.
– Эрев тов6, мальчики! – произнесла Дорит низким, источающим соблазн голосом и ослепительно улыбнулась.
В качестве ответного приветствия Малыш очень нелепо помахал ей рукой и, не выдержав её прожигающего насквозь взгляда, покраснел и потупил взор.
– И тебе, это самое… Добрый вечер, До́ра, – выдавил Карлсон. – Куда это ты так нарядилась?
– Так в канадском посольстве приём сегодня, – красавица перевела свой лучемёт на него.
– Да-да, конечно, помню… – теперь Борис Ефимович зарделся и зачем-то выдвинул пустой ящик антикварной кассы. Когда Очиповский попытался вернуть его на место, тот не защёлкнулся, а со звоном отъехал обратно.
– Офигеть, как ты шикарно выглядишь! – поспешил на помощь шефу Малыш.
– Вы очень галантны, Даниэль, – Дорит улыбнулась надменно.
Малышу захотелось спрятаться под прилавком. Карлсон, чертыхаясь, продолжал воевать с кассой.
– Ладно. Не скучайте. Ялла, бай, лехитрайот7! – Дора ловко развернулась на высоченных каблуках и пошла на выход модельной походкой.
Мужчины пролепетали ей вслед:
– Ты поаккуратней там…
– Пока, Дора!
Когда вновь хлопнула задняя дверь, Малыш спросил нарочи́то беспечно:
– И чего заходила-то?
– Реакцию на парадный прикид проверить, – вздохнул Карлсон.
– Да уж… Прикид – что надо… – вздохнул и Малыш…
– Так! – Борис Ефимович с треском задвинул наконец ящик кассы. – Дело к тебе есть, – он показал Даниэлю фотографию в своём стретчере8, растянув его до размеров планшета. – Вот этого типа пробить надо: где живёт, чем занимается. Сейчас фото и данные скину. Есть имя с фамилией…
– Так я его знаю! – обрадовался Малыш.
Карлсон удивлённо вскинул на него глаза.
– Пойдём-ка ко мне, надо поговорить.
Дом, на первом этаже которого находилась «Русская книга», возведённый более ста лет назад, был великолепен. Во времена британского мандата его стены сложили9 целиком из «золотого» иерусалимского камня, в отличие от более современных домов, у которых каменной была только облицовка, а сами стены – бетонными.
Располагался дом поблизости от административного центра города. Улица, на которой он находился, была мощёная, пешеходная, вся в магазинчиках, бути́ках и ресторанчиках по сторонам отполированного миллионами ног булыжного тротуара.
На машине подъехать к дому можно было только с заднего двора, огороженного высокой стеной из того же «золотого» камня, над которой была ещё одна стена из густых кустов с глянцевыми, как будто пластмассовыми листиками. Кованая калитка имела высокие, с копьевидными навершиями прутья, доходившие до арки из переплетённых веток куста. Автоматические автомобильные ворота отъезжали за стену, когда надо было пропустить машину во двор, где свободно размещалось до трёх автомобилей.
Ещё три машины можно было поставить в гараже, занимавшем половину подвала, в который спускался широкий пандус. Это было дополнительное преимущество столетнего каменного дома; бетонные постройки редко имеют настоящий подвал.
Во второй половине подвала располагалось бомбоубежище. В нём был оборудован небольшой спортзал со штангой, гантелями, двумя универсальными тренажёрами с отягощениями на тросах и боксёрским мешком. В бомбоубежище размещалась также финская сауна с деревянной бочкообразной купелью.
На первом этаже, кроме магазина, был небольшой, но чрезвычайно уютный конференц-зал, обшитый морёным дубом. Часть его занимал шикарный стол для русского бильярда под зелёным сукном. Ещё в нём был дубовый бар в классическом стиле с богатым выбором напитков.
Наверх вели две лестницы в торцах дома. На втором и третьем этажах находилось по две квартиры. В одной из нижних, поскромнее, двухкомнатной, жил Малыш, в другой, четырёхкомнатной – прекрасная Дори́т.
На третьем этаже над Малышом жили два друга: здоровяк Силе́н, неразговорчивый и начисто лишённый чувства юмора, и Евге́н – тощий и саркастичный.
Вторая квартира на третьем этаже предназначалась для сдачи внаём. В ней обитали трое: два типа с бычьими шеями и бандитскими мордами, похожие друг на друга как братья, и молодой эфиопский еврей, очень чёрный и грациозный, как эбонитовая статуэтка. У них была ремонтно-строительная бригада, в которой верховодил негр. Во дворе стоял их старый минивэн с надписью «Шипуцим» на иврите и «Ремонты» на русском и двумя забрызганными краской стремянками на крыше. Этих жильцов Даниэль встречал редко. Вели они себя тихо, никого к себе не водили, возможно, такими были условия их проживания в доме.
На крыше жил Карлсон. Когда он приобрёл дом, то снёс чердак и переделал крышу в лофт с огромной террасой. Из подвала прямиком на крышу был проведён лифт.
Если на книжных полках магазина и в интерьерах дома преобладала классика, то на крыше безраздельно владычествовала эклектика. В просторной гостиной – мраморный камин в романском стиле с колоннами по сторонам и треугольным портиком наверху. На портике барельеф – античные воины, поражающие копьями и стрелами чудище, пытающееся выбраться из пещеры. Напротив камина – низкий японский обеденный стол, чёрный, с резными ножками, используемый как кофейный. С двух сторон его огибал угловой диван, футуристичный и строгий, на котором могли разместиться сразу человек шесть. Диван был белый. Рядом стояло любимое кресло Карлсона: красное, кожаное, антикварное, времён мандата, с рядами медных заклёпок и пухлыми подлокотниками.
Барная стойка из стекла отделяла кухонную зону с блестящими металлическими поверхностями, весьма неплохо оборудованную. На её фоне выделялся тёмный угловой мини-бар в готическом стиле с резной горгульей наверху.
В обеденной зоне гостиной – овальный стол в стиле модерн, окружённый изящными стульями с высокими спинками.
Вся эта лютая мешанина стилей в общей композиции смотрелась тем не менее весьма органично.
В лофте имелось ещё две комнаты, наверное спальня и кабинет. Малыш видел только их двери.
На открытой части крыши – всё из обожжённых газовой горелкой деревянных поддонов. Карлсон сам, с помощью шуроповёрта, болгарки и собственно горелки, сделал всю мебель: обеденный стол, две скамьи со спинками по длинным сторонам стола и два стула по коротким.
Все этажи дома очень украшали старинные медные петли, дверные ручки и светильники. К окнам были подвешены синие колониальные ставни под дерево, выполненные на самом деле из пуленепробиваемого композита.
Когда они поднялись на крышу, Малыш расположился на диване для гостей. Перед тем как приземлиться в своё кресло, Карлсон растопил камин. Был уже вечер, и комната освещалась в основном этим уютным огнём.
– Ты узнал человека на фото. Как ты с ним познакомился? – вернулся к разговору шеф.
Даниэль Альтман иммигрировал меньше полугода назад и помимо обитателей дома Карлсона знал не так много людей в Израиле, в основном немногочисленных посетителей магазина. Тем более удивительно, что это лицо было ему знакомо…
Круглое, с лупатыми, как будто слезящимися глазами, мясистый нос скорее картошкой, большой рот с толстыми губами – есть такой тип лица у ашкеназских евреев.
Этот человек впервые появился на пороге магазина зимой. Даниэль на тот момент только начинал осваивать профессию книготорговца. Мужчина лет сорока выглядел солидно: тёмно-синее короткое пальто, брюки со старомодной стрелкой, чёрные ботинки на очень толстой подошве. Полосатый шарф, аккуратно повязанный поверх воротника – извечный атрибут творческой личности. Чёрный портфель, идеально подобранный фактурой и цветом под обувь. Комплекции посетитель также оказался солидной – килограмм сто на примерно метр семьдесят роста.
Даниэль ещё не научился отличать «местных» от бывших соотечественников, поэтому на всякий случай сказал:
– Цеура́им тови́м!10 Здравствуйте! – надеясь, что незнакомец отреагирует именно на «здравствуйте», потому что на иврите тогда он умел только здороваться и прощаться.
– Здравствуйте! – прозвучало в ответ на чистом, хоть и картавом русском. Мужчина подошёл и зачем-то представился: – Лев Бронфельд.
Он протянул руку над прилавком, зацепив рукавом пальто стакан с авторучками, который Малыш успел подхватить, но несколько ручек оказались на полу. Продавец улыбнулся, желая подбодрить потенциального покупателя, чей взгляд стал растерянным, и пожал ему руку.
– Даниэль Альтман. Не беспокойтесь, я позже соберу. Что вас интересует?
Бронфельд окинул взглядом книжные полки.
– Из представленного – ничего.
Даниэль удивился.
– Но у нас очень хороший выбор. И в торговом зале далеко не всё, много книг в хранилище.
– Меня интересует Леон Брон.
– Секундочку. Я посмотрю в каталоге, – продавец щёлкнул пробелом на клавиатуре старинного компьютера.
– Не утруждайтесь, – остановил его посетитель и поставил на прилавок портфель. – Этого автора у вас наверняка нет.
– Это современный автор? В каком жанре он пишет? – продавец почувствовал вызов.
– Это очень современный автор, – Бронфельд возвысил голос на слове «очень». – И поверьте: ему подвластен любой жанр.
– Оставьте заказ, и мы доставим вам его книги в течение недели, если они, конечно, существуют в природе.
– Они существуют, и я упрощу вам задачу.
С видом фокусника посетитель достал из портфеля глянцевую пёструю книжку и положил её перед продавцом. На обложке красовался портрет автора.
– Я понял. Леон Брон – Лев Бронфельд. Так вы писатель? – просиял продавец.
Бронфельд гордо улыбнулся и торжественно произнёс:
– Да. И я хочу предложить вам свою книгу на реализацию. Мистический хоррор «Полуночные тени».
В общении писатель оказался довольно приятен. Он буквально светился желанием внимать собеседнику и, когда слушал, даже наклонял голову набок. Но когда начинал говорить сам, его было не остановить, пока он не выскажет всё, что хотел, и не выдохнется. Как будто забирал долг: я выслушал, теперь и ты меня послушай…
Бронфельд поведал, что является довольно успешным сетевым автором. В последнее время его доходы выросли, и он решил, что может позволить себе бумажные тиражи. При этом прекрасно осознаёт, что вряд ли много заработает на их реализации, но как дань традиции у каждого уважающего себя писателя должны быть осязаемые издания. К тому же они так приятно пахнут… Бронфельд даже поднёс книгу к носу продавца, чтобы тот мог в этом убедиться.
В тот же вечер, подкупленный обаянием и красноречием писателя, Даниэль взялся было читать «Полуночные тени». Устал он уже к двадцатой странице. Причём не просто устал, а смертельно, как будто всю жизненную энергию из него выкачали… Ему одновременно захотелось уснуть, выпить водки и повеситься.
Когда Малыш, пряча «Тени» за спиной, постучался к Карлсону, тот открыл не сразу.
– Беда, Борис Ефимович! Я взял у одного писателя книгу на реализацию. А это пакость какая-то, а не книга, – пожаловался Малыш с порога.
– Что за писатель? Где ты его взял? – Карлсон положил руку на плечо Малыша, направляя его в гостевую зону.
– Да нигде я его не взял, он сам пришёл! – вскричал в отчаянии начинающий книготорговец.
– Как фамилия? – шеф был невозмутим.
– Бронфельд. Пишет под псевдонимом Леон Брон.
Карлсон остановился и нахмурил лоб, припоминая.
– Нет. Такого не знаю.
– Говорит, что очень успешный автор, что известен в Интернете… Обложка симпатичная. Название сразу дурацким не показалось… – он протянул книгу шефу. – В общем, я повёлся.
– Да ты не переживай, Малыш, дело житейское! – сказал Карлсон мультяшным голосом. – Садись, разберёмся.
Он взял книгу и подтолкнул Малыша к дивану. Сам сел в своё любимое кресло, повёрнутое так, чтобы одновременно наблюдать и огонь в камине, и входную дверь.
Карлсон вообще любил свой камин и, когда было не слишком для этого жарко, топил его вечерами. В Иерусалиме относительно прохладно бывает с ноября по апрель; ветер с гор становится ледяным и делает Иерусалим, пожалуй, самым промозглым городом Израиля. Иногда он даже приносит снежные тучи. Берёзовые дрова для камина привозили откуда-то в штабелях, которые хранились в подвале. Именно берёзовые, почему-то именно их аромат был сладок и приятен для бывшего жителя средней полосы России.
– Говорит, известен в Интернете? – спросил Карлсон, осматривая обложку со всех сторон. – Ты проверил?
– Конечно. Не врёт. Все площадки его творениями завалены. Он плодовит, как дрозофила, и стабилен, как… – Малыш задумался на миг, подбирая эпитет, – инфляция. По нескольку романов в год публикует.
– Что ж, давай посмотрим… – пробормотал Карлсон, открывая книгу.
Он внимательно прочёл первую страницу, гулко захлопнул книгу и печально посмотрел на Малыша. Потом раскрыл том случайным образом и пробежал глазами несколько строк. Сделал так ещё дважды, каждый раз сокращая отрывок, и, наконец, не меняя выражения лица, швырнул книгу в камин. Поднялся целый сноп искр и улетел в трубу.
– Туда ей и дорога! – выдохнул Малыш с облегчением.
– Меня очень огорчает чтиво подобного рода… И чтобы этого мусора и близко в моём магазине не было! – потребовал Карлсон.
Тут в гостиной появилась Дора в тюрбане из полотенца и купальном халате. Малыш машинально переменил позу на более мужественную. Он испытал целую палитру ощущений. Сначала в кровь хлынули сразу все гормоны радости и удовольствия, как всегда бывало при её появлении. Потом он ощутил адреналиновый укол ревности. Он понимал, что такая женщина не может быть одна… но то, что её избранником оказался старый, седой Очиповский, было очень неприятно. До этого Малыш пытался представить себе того, кто может укротить эту пантеру. Иногда себя в роли укротителя. А тут… Хотя кем бы ни оказался её хахаль, европейским аристократом или африканским монархом, материализовавшись, он вряд ли вызвал бы у него положительные эмоции. Так что Карлсон не худший вариант…
При виде Малыша мулатка улыбнулась. Потом заметила пылающую в камине бумагу.
– А что это у вас тут такое интересное происходит, мальчики?
– Да вот, предаём огню творение одного прохиндея, полагающего себя гением, – сердито сказал Карлсон.
Дора опустилась на диван рядом с Малышом. Он вдохнул её аромат, и сердце его забилось ещё чаще.
Глядя, как догорает книга, она сказала задумчиво:
– Представляете, как это ужасно – мнить себя гением и быть при этом бездарностью? Это сродни сумасшествию. Ведь любой, серьёзно полагающий себя писателем, меняющим реальность и творящим миры, должен непременно также и полагать себя гением. Все остальные, готовые признать себя дарованиями средней руки, – не писатели, а так, щелкопёры. А если он при этом никакой не гений и чудовищно плох в своих потугах? Он может быть добрым мужем, замечательным другом и тонким ценителем искусств и абсолютно не осознавать собственной посредственности как творца… Чем тогда отличается он от Наполеона или Цезаря из палаты для буйнопомешанных? Его можно только пожалеть, господа…
– Однако есть вариант и похуже… – заметил Карлсон.
– Это какой же? – удивилась Дора.
– Когда этот говнодел признан и успешен.
К этому моменту злосчастная книжка уже обратилась в пепел.
– Ты узнал человека на фото. Как ты с ним познакомился? – Карлсон ждал ответа.
Малыш сразу вспомнил лицо, когда увидел фото, но фамилию вспомнить не мог.
– Это же автор того самого романа, который вы как-то использовали в качестве растопки… Помните? Ну этот… Бронфин… Бромгарц… Бромфельд… – забормотал Малыш, щёлкая пальцами.
– Бронфельд, – подсказал Карлсон.
– Точно! Лев Бронфельд!
Тогда шеф вдруг огорчился, и видно было, что на этот раз по-настоящему. Он уставился в камин, как будто пытался разглядеть в огне пепел той злосчастной книжки.
– Эх, Малыш-Малыш, как же ты меня огорчаешь… Теперь этот халтурщик будет нашим любимым автором, и выдели ты ему отдельную полку на самом видном месте.
Потом серьёзно посмотрел на Малыша.
– Пока я не могу объяснить, почему нас интересует этот тип, но готов поручить тебе следующее: выйди с ним на связь, подружись, залезь в душу. Выясни круг его общения, подружись с его друзьями, им в душу залезь… В общем, узнай о нём всё, что возможно узнать о человеке, не применяя пыток. Это задание можно считать стажёрским – после его выполнения, я смогу убедить руководство в том, что ты нужен нам как агент. Берёшься?
Даниэль согласился без раздумий; наконец появилась долгожданная возможность узнать больше о таинственной организации, от имени которой почти полгода назад на связь с ним вышел Буратино.
Бывший интернет-журналист Максим Одинцов, а ныне продавец в иерусалимской лавке «Русская книга» Даниэль Альтман, прекрасно понимал, что книготорговое предприятие – это только прикрытие для чего-то гораздо более серьёзного и таинственного.
После неожиданно закончившегося интервью с Профессором на выходе из подвала старого дома на Пресне журналиста встретили люди, которых Буратино представил как своих коллег. Он рекомендовал слушаться их беспрекословно, если Максим хочет жить. После того как на его глазах убили одноклассника, а потом стреляли в него самого, Одинцов был, мягко говоря, деморализован и послушался бы хоть чёрта, если бы тот научил, как спастись от мерзкого старика и его жутких подручных.
Максима доставили в крохотную однушку в Медведково, где он находился безвылазно почти месяц. Один и тот же загадочный тип, который отказывался называть своё имя и почти не разговаривал, приносил еду.
Телефон у Максима отобрали и выдали для развлечения допотопный ноутбук без выхода в Интернет. В нём было несколько старых игр, которые Максим помнил ещё с детства. Сначала он играл, чтобы просто отвлечься от тяжёлых мыслей, но потом втянулся и проводил время с ностальгическим, приятным чувством. Он уже забыл, что можно так беспечно существовать – постоянные заботы о продвижении портала почти вытеснили подобного рода развлечения из его жизни.
В ноутбуке оказалась коллекция фильмов. Составитель киноподборки обладал оригинальным художественным вкусом; современных картин было совсем немного – в основном доисторический антиквариат с живыми актёрами и сценариями, написанными людьми, а не нейросетью.
Как-то с тоской выбирая, что посмотреть, Максим вспомнил, как один из журналистов InfoOdin на брейнштурме поднял такую тему:
– А вы заметили, как на рубеже второго и третьего тысячелетий резко деградировало искусство? Насколько двадцатый век в этом отношении круче двадцать первого!
– Ну хорошо. Ну допустим. Искусство уже не то… И что? Древняя, как говно мамонтов, тема! Мой дед что-то подобное втирает, как подопьёт, – возразил второй журналист, вечный оппонент первого.
– Надо же, какой умный у тебя дедушка… Как у него внучок такой недалёкий получился? – съязвил первый.
– Ну-ка, базар мне не устраивайте! Я тут самый старый, между прочим, на рубеже веков родился, но для меня эта деградация неочевидна, – осторожно заметил Максим, не желая обидеть первого – своего фаворита.
– Максим, но ты же сам слушаешь музыку, написанную не позднее нулевых, потому что всё, что позже накропали, по твоим же словам, – перепевки дешёвые, – всё-таки начал горячиться молодой человек.
– А я согласна. Например, фильмы… Современную синтетическую ботву смотреть невозможно! – подключилась журналисточка, ответственная за культуру и светскую жизнь.
– Конечно! Если знать, с чем сравнивать, – обрадовался поддержке первый. – А литература? Вторичная, третичная, пластиковая. Авторы не пытаются изменить читателя, а лишь подстраиваются под него. Ориентируются не на художественную ценность, а только на спрос.
– Лишь бы угодить лохам, чтоб покупали херню всякую, – поддакнул кто-то из редакторов.
– А изобразительное искусство? Тут я не особенно силен. Может, подскажет кто? – оглядел присутствующих первый.
Культурная журналисточка уверенно заявила:
– Да плохо всё. Либо гиперреализм – это когда фотографии рисуют зачем-то, либо абстракционизм дичайший…
Народ загалдел.
– Ну эт давно, ещё с «Чёрного квадрата»…
– Вот-вот. Херня для лохо́в!
– А что ты против чёрных квадратов имеешь? У меня в туалете плитка такая. Очень к размышлениям располагает.
– Да ну… гнилая тема. Не раскачать, – решил остановить галдёж второй журналист.
– Ну можно же попытаться по-новому взглянуть на причины, – стал выкарабкиваться первый. – Мировой заговор, например. Дескать, существуют некие силы, которые заинтересованы в поголовном отупении Homo sapience…
– Но тогда получается, что до этого они были заинтересованы в обратном? – хмыкнул второй.
– Да! На определённом этапе нужны архитекторы и инженеры, а потом, когда всё уже построено, – только персонал, обслуживающий механизмы. И лучше, если тупой и не задающий лишних вопросов, которые может подсказать высокое искусство. Следуя некоему глобальному плану, к миллениуму всё построили, наладили добычу и переработку, поэтому и решили поменять основную доктрину… – не унимался первый, но к концу тирады немного скис.
Повисла пауза.
– Дерзай! – воскликнул О́дин. Журналисточка вздрогнула. – Экспертов обязательно подключи. Но чтоб не в одни ворота: пусть кто-нибудь скажет, что именно такое искусство, которое мы имеем, и нужно современному человеку.
Материал получился несколько поверхностный, но О́дин всё равно выпустил его в эфир.
Ещё можно было развлечься чтением. У кровати стояла этажерка с довольно странной библиотекой с уклоном в антропологию и историю религии. Максим уже забыл, когда в последний раз держал в руках бумажные издания. Листая страницы, он в подробности не вдавался – больше картинки разглядывал.
Буратино выходил на связь редко: говорил только по делу и напрочь отказывался развлекать скучающего затворника праздными беседами.
Самым значительным событием за время заточения стала пластическая операция, в необходимости которой Максима убедил «внутренний голос». Пришли какие-то люди в медицинских масках – по всей видимости хирург с ассистенткой, – и прямо на кухонном столе сделали из Максима нового человека.
Операцию произвели хоть и с его согласия, но о результате не предупредили. Переносицу сделали у́же и добавили горбинку, а кончик носа удлинили и загнули вниз. Опустили внешние уголки глаз, а сами глаза стали немного навыкате, как будто под них что-то подложили. Подпилили скулы. Губы сделали полней и приспустили углы рта. Лицо получилось немного умнее и печальнее. Стандартный славянин превратился в очень симпатичного еврея с почти иконным ликом.
К новой внешности Максим привыкал долго. Увеличившийся нос закрывал часть поля зрения, но мозг довольно быстро научился игнорировать это препятствие. Гораздо сложнее было осознавать себя другим человеком: другой внешности, другой национальности, другой судьбы… Однако своим внутренним взором он продолжал воспринимать себя прежним и при виде своего отражения всякий раз удивлялся.
В свой очередной визит загадочный тип принёс ему документы на имя Даниэля Альтмана, которому уже оформлена репатриация в Израиль. В ответ на бурное возмущение Максима Буратино предложил ему ещё раз посмотреть на своё отражение.
– Поверь, мы не случайно выбрали для тебя эту страну.
Они совместно сочинили Альтману легенду, схожую с биографией Одинцова, но без журналистики и провинциального происхождения. Еврейский мальчик, москвич, закончил школу, потом, как подобает отпрыску хорошей фамилии, поступил в институт на биофак. После окончания работал в лаборатории, звёзд с неба не хватал. Решил репатриироваться в Израиль.
В Шереметьево, после того как Альтман прошёл таможенный контроль, Буратино попрощался с ним, объяснив, что выходит на связь с агентами организации, на которую работает, только во время выполнения ими важных миссий, и выразил надежду, что они ещё пообщаются, если Максим захочет стать одним из них и заслужит эту честь.
Чиновник израильского министерства внутренних дел перед тем, как выдать новому репатрианту Альтману паспорт, спросил:
– Какую религию исповедуете?
– Сейчас никакую, – зачем-то решил похулиганить Максим, несмотря на прямое указание со стороны Буратино объявить себе иудаистом. – Я, собственно, в Израиль еду за тем, чтобы определиться.
Чиновник посмотрел на него долгим взглядом.
– Я тогда вам прочерк в эту графу поставлю. Когда определитесь, сообщите в МВД, вам поменяют.
– Это обязательно?
– Нет, – невозмутимо ответил чиновник.
Уже через месяц после «интервью» с Профессором новоиспечённый израильтянин очутился на террасе у Карлсона.
Дорит хозяйничала на кухне, Силе́н дымил мангалом, Евге́н расставлял закуски и салаты.
– Может, мне рассказать о себе для начала? – спросил Максим, которому было неуютно под пристальным взглядом хозяина дома, сидевшего по другую сторону стола.
– Не стоит, Даниэль. Я знаю и твою настоящую биографию, и легенду. Я, кстати, подписан на твой новостной портал. Дора – вообще твоя фанатка. Это она забила тревогу, когда ты выпустил ролик, в котором рассказал, как тебя прессуют в России. Ну а я предложил руководству спрятать тебя здесь, у нас. Нам нужны люди с активной гражданской позицией.
– Благодарю, – Одинцов улыбнулся польщённо. Особенно приятно было услышать, что красавица Дорит приняла самое непосредственное участие в его спасении. – А мне положено что-нибудь знать о вас?
– Безусловно. Пока накрывают на стол, я с удовольствием представлю тебе обитателей дома. Начну с себя… Борис Ефимович Очиповский, – он церемонно наклонил голову. – Родился в Нижнем Новгороде без малого шестьдесят лет назад. Отучился на инженера, но по специальности не работал ни дня. Так получилось: когда я закончил обучение, наступили лихие времена, и мне пришлось заняться разнообразным предпринимательством. В начале тысячелетия уехал в Израиль. Поднялся на операциях с криптовалютой. Купил этот дом, открыл на первом этаже магазин «Русская книга» – проект, кстати, более просветительский, чем коммерческий. Кроме книжного у меня есть ещё кое какие гешефты, но о них тебе знать пока необязательно.
Он замолчал. Максим понял, что от него ждут вопросов, и скорее из вежливости поинтересовался:
– Можно про криптовалюту поподробней? Очень интересный опыт. Вы первый, кого я вижу вживую из тех, кто на этом «поднялся».
– Вряд ли это принесёт тебе какую-то практическую пользу, Даниэль, – улыбнулся Борис Ефимович. – Вот этого молчаливого молодого человека, который встретил тебя в аэропорту и привёз сюда, зовут Силен. Бьюсь об заклад – он не представился.
Максим посмотрел на то, как здоровяк переворачивает источающие некашерные ароматы шашлыки, и кивнул. Хозяин вздохнул.
– Он такой. Лишним словом не обмолвится, но, если познакомишься с ним поближе, поймёшь, что это вовсе не из-за дурного характера или глупости. Он далеко не так прост, как кажется… Отслужил девять лет в элитных боевых частях армии обороны Израиля. Выполняет функции моего телохранителя.
– И шашлыки ещё жарит… – заметил Максим.
– О да. И превосходные. Теперь Евген. Мой племянник. Тоже отслужил в армии, потом получил степени по антропологии и психологии, преподавал в тель-авивском университете. В один прекрасный момент захандрил; познал природу человеческую и резко состарился в душе. Он поэтому глаза всё время прячет, чтобы собеседника не смущать. У него в них такая тоска… Я его и забрал к себе, чтоб не зачах совсем. Формально он числится у меня коммерческим директором, но на самом деле его полномочия гораздо шире. В моё отсутствие он за главного. С Силеном просто не разлей вода. Силен – настоящее имя, а Женю мы зовём «Евгеном» для созвучия.
Как раз в этот момент, как будто услышав, что говорят о нём, к столу подошёл Евген. На сгибе локтя у него висело белое полотенце. Явно кривляясь, он наклонил голову.
– Вино какое прикажете подавать, дядюшка? Французское, италийское али гишпанское?
Борис Ефимович вопросительно посмотрел на Максима, приглашая гостя самого сделать выбор.
Максим решил подыграть:
– А израильское подают у вас?
Евген развернулся к Максиму. Глаза его действительно на собеседнике не фокусировались, бегали по сторонам.
– Какое изволите: этого года или десятилетнее?
– Пожалуй, десятилетнее, – важно промолвил Максим, немного поколебавшись для виду.
Евген прекратил придуриваться и подсел на скамейку рядом.
– Не советую, израильтяне те ещё виноделы. Обычно бутылка молодого вина шекелей пятьдесят стоит, а как на складе лет пять постоит… постоит, заметь, не полежит… – так уже сотня – типа марочное. А через десять лет коллекционным становится – и сто́ит уже не меньше трёхсот. О том, что качество вина от года зависит – один удачный, другой нет – они, конечно, знают, но делают вид, что каждый год на Святой Земле удачен. Чем старше вино, тем дороже. Сидят потом «ценители» по ресторанам, с важным видом уксус дегустируют…
Его речь совсем не выдавала в нём бывшего университетского преподавателя.
– Ну так принеси испанского, милейший. На свой вкус, – заключил Борис Ефимович. Евген ушёл, по-лакейски поклонившись и закинув на руку полотенце. – Теперь Дора. Её полное имя Дори́т. Не вздумай как-нибудь назвать её Дороте́я – за это даже по шее схлопотать можешь… Знает восемь языков. Мой секретарь-референт. Ещё по хозяйству помогает, как видишь. Когда у неё настроение, готовит для всех нас ужин. Ей подвластны все кухни мира: от французской до японской, но лучше всего у неё получается борщ.
Ещё в доме живут Андрей, Саша и Мордехай. Сегодня их, к сожалению, за столом не будет. Они строители, Мордехай – эфиоп, у них бригадир. У него кличка Она́хну. Когда три года назад он репатриировался в Израиль, кроме пары африканских языков знал только с грехом пополам английский. Я в доме ремонт как раз затеял, так и познакомились. Пришлось ему учить иврит и русский одновременно. Поначалу в голове его творился лютый балаган. Он говорил на трёх языках одновременно. Как-то предупредил меня, что идёт обедать со своими ребятами словами: «Анахну гоу кушать». «Анахну» – это «мы» на иврите.
Максим улыбнулся, но потом заговорил серьёзно:
– Люди, которые… э-э… курировали меня в Москве, ничего не объясняли. Они говорили, в Израиле тебе всё объяснят. Буратино тоже… Я так понимаю, то, что вы сейчас изложили, – это ваши легенды. Кто вы на самом деле? Что за организацию представляете?
Борис Ефимович остановил его странным жестом – сложил кисть в щепоть, развернул её кончиками пальцев вверх и потряс. Потом медленно и очень серьёзно произнёс:
– Когда придёт время, всё узнаешь. Если ты нам подойдёшь, конечно… Я сам лично предоставлю тебе информацию о других наших занятиях кроме книготорговли. А пока не огорчай меня и не приставай ни к кому с расспросами.
Тем временем стол был накрыт и подоспели шашлыки.
Несмотря на то, что Борис Ефимович назвал своим заместителем Евгена, по правую руку от него села Дора. Напротив неё разместились Евген и Силен.
Выпили за вновь прибывшего. Силен стал заворачивать шашлыки в лаваш, выдёргивать шампуры и укладывать на тарелки. Евген посыпал мясо луком и зеленью и передавал по кругу, начав с гостя.
Блюдо было великолепно и без дополнительных соусов и приправ. Но Максиму захотелось попробовать местной экзотики. На столе стояли две плошки с какой-то зернистой жижей, в одной – зелёной, в другой – красной. Он заметил, что Дора взяла ложечку красной и чуть-чуть полила мясо. Он тоже протянул руку.
– Это хари́в. Красный – очень острый с непривычки. Возьми лучше зелёный, – предупредила Дора.
– Я люблю острое, – гордо заявил Максим.
Это было правдой: он любил перец и аджику и в якитории клал много васаби в соевый соус.
– Видишь ли, Даниэль, Дора выросла в семье, в которой предпочитали эфиопскую кухню, – заметил Борис Ефимович. – очень острую, скорее по санитарным, нежели по эстетическим соображениям. Не огорчай ни себя, ни меня, возьми зелёного.
Гость упрямо зачерпнул красный соус, не скупясь полил им кусок мяса и отправил в рот. И тут же возблагодарил небеса за то, что ему хватило ума не поливать этим напалмом весь шашлык. Это в первый момент, пока он ещё мог соображать. Буквально ещё секунд пять он пытался делать вид, как будто всё идёт так, как он планировал. Потом, чтобы не выплёвывать, проглотил полупережёванный кусок. Потом ему стало всё равно. Во рту было так больно, что дыхание пресеклось, а из глаз полились слёзы. Максим открыл рот и попытался сделать вдох. Глотку обожгло жаром вулканического извержения. В отчаянии он замахал руками. В следующий момент перед его лицом оказался пакет с молоком – опытная в таких делах мулатка успела сбегать к холодильнику.
Когда он пришёл в себя, у всех был такой вид, будто они еле сдерживают смех. Максиму было стыдно за свой мальчишеский поступок, но он произнёс как ни в чём не бывало:
– Силен, а передайте, пожалуйста, зелёный соус.
Первым захохотал Карлсон, заливисто и от души. За ним беззвучно затрясся Евген. Дора спрятала лицо в ладони и даже немного подвизгивала сквозь смех. Силен широко улыбался, глядя на всех по очереди, и спрашивал:
– Зелёный? Дать тебе зелёный? Точно?
У Максима снова выступили слёзы, но на этот раз от смеха.
Происшествие сразу сблизило вновь прибывшего с аборигенами. Непринуждённый разговор об особенностях жизни в Израиле и пара приветственных тостов скрасили трапезу. Когда пришла пора десерта, Дора, Евген и Силен занялись переменой блюд. Максим хотел было помочь, но Карлсон удержал его тем же странным жестом.