Ответ от Саэки, так тревоживший Короку, пришел, как и ожидали, через несколько дней. Предельно краткий, он мог бы уместиться на открытке, но был аккуратно вложен в конверт с трехсэновой маркой. И написан не Ясуноскэ, а теткой.
Соскэ заметил конверт сразу, когда, придя со службы и переодевшись, сел греться у хибати. Кончик конверта чуть-чуть выглядывал из ящика стола. Отхлебнув зеленого чаю, Соскэ поспешил распечатать письмо.
– Оказывается, Ясу-сан уехал в Кобэ! – воскликнул он, продолжая читать.
– Когда? – О-Ёнэ как подавала мужу чай, так и застыла на месте.
– Точно не сказано, написано лишь, что «в скором времени должен вернуться в Токио», так что скоро, наверно, вернется.
– «В скором времени» – узнаю манеру тетушки.
Соскэ пропустил мимо ушей замечание жены, сложил письмо и, отбросив его, нервно потер шершавый, несколько дней не бритый подбородок.
Письмо О-Ёнэ подняла, но читать не стала, а положила его на колени и взглянула на мужа.
– «В скором времени должен вернуться в Токио» – что она имела в виду, как ты думаешь?
– Что Ясуноскэ вернется, тогда она с ним посоветуется и сообщит.
– «В скором времени»… Значит, не пишет, когда именно он вернется?
– Нет.
Для достоверности О-Ёнэ пробежала письмо глазами и снова его сложила.
– Дай конверт. – О-Ёнэ протянула руку. Соскэ взял голубой конверт и передал жене. Конверт никак не раскрывался, и О-Ёнэ дунула в него, чтобы вложить письмо, затем ушла на кухню.
Соскэ тут же забыл о письме. Один из сослуживцев рассказывал ему сегодня, что недавно в районе вокзала Симбаси он видел английского генерала Китченера[5]. «Такие люди везде привлекают всеобщее внимание, – размышлял Соскэ, – в любом уголке мира. Может быть, это судьба? Его прошлое, как и будущее, так не похоже на будущее Китченера, что трудно поверить, будто оба они принадлежат к одной и той же породе, породе людей».
Погруженный в раздумья, Соскэ усиленно дымил сигаретой. С вечера задул ветер. Шум его все усиливался, словно он ближе и ближе подступал к дому. Временами ветер стихал, и тогда становилось еще тоскливее. Сложив руки на груди, Соскэ думал о том, что скоро начнут топить очаги и повсеместно будут вспыхивать пожары.
Он заглянул на кухню. Там жена над раскаленными докрасна углями жарила на проволочной сетке нарезанную кусками рыбу. Склонившись над раковиной, Киё мыла соленые овощи. Женщины так усердно работали, что им даже некогда было перекинуться несколькими словами. Соскэ постоял, послушал, как шипит жир, капающий на угли, молча закрыл сёдзи и вернулся на прежнее место. О-Ёнэ даже не подняла глаз от рыбы.
Когда, покончив с едой, супруги сели возле хибати, О-Ёнэ сказала:
– Ничего не получается с Саэки.
– Что поделаешь. Придется ждать возвращения Ясу-сан.
– Может быть, стоит поговорить пока с тетушкой?
– Подождем немного. На днях что-нибудь выяснится.
– Но ведь Короку-сан сердится. А разве хорошо это? – нарочно сказала О-Ёнэ и улыбнулась. Сосредоточенно глядя вниз, Соскэ пытался воткнуть в воротник кимоно зубочистку.
Через день Соскэ сообщил Короку, какой ответ пришел от Саэки. На сей раз в конце письма была приписка, что, дескать, на днях все как-нибудь образуется. Словно тяжкое бремя свалилось с плеч Соскэ. Он, как обычно, ходил на службу и со службы, решив, видимо, не думать об этом деле, покуда само оно каким-нибудь образом не даст о себе знать. Возвращался он поздно и в редкие дни заставлял себя потом выйти из дому. Гости у них почти не бывали, и случалось даже, что за ненадобностью они отправляли служанку спать совсем рано, когда еще не было и десяти. После ужина супруги, сидя все у того же хибати, еще с час беседовали на обычные темы, касающиеся их жизни, только обходили молчанием всяческие невзгоды, впрочем, не представляя себе, как, например, погасить задолженность в рисовой лавке, хотя близился конец месяца. И уже не было в их разговоре поистине удивительных и красотой своей, и цветистостью слов, неуловимо скользящих между влюбленными. А чтобы обменяться мнениями о каком-нибудь прочитанном романе или там научной книге – такое им и в голову не приходило. Все это осталось позади, и хотя до старости еще было далеко, жизнь с каждым днем становилась все бесцветнее, все скучнее. А может быть, так было всегда, может быть, оба они, сами скучные и бесцветные, соединили свои судьбы, чтобы, в силу обычая, влачить унылое супружеское существование.
С первого взгляда могло показаться, что супругов ничто не тревожит, даже судьба Короку. Сердобольная, как и все женщины, О-Ёнэ раз или два вскользь заметила мужу:
– Сходил бы в воскресенье к Ясу-сан, может, он уже вернулся?
– Что ж, можно и сходить, – как-то неопределенно отвечал Соскэ, тем дело и ограничивалось. В воскресенье Соскэ и не вспоминал об этом, а О-Ёнэ ему не напоминала. В погожий день она обычно говорила:
– Пошел бы погулял немного.
В ненастье замечала:
– Хорошо, что нынче воскресенье.
К счастью, Короку не появлялся. Целеустремленный по своей натуре, он, в чем-либо утвердившись, стоял на своем обычно до конца и в этом очень походил на Соскэ студенческих времен. Случалось, правда, что настроение у него резко менялось, он забывал о том, что еще вчера считал главным, и держался так, будто ничего не произошло. Такой же неуравновешенностью некогда отличался Соскэ, недаром они были братьями. Трезвому рассудку Короку претили лишенные всяких чувств логические рассуждения, равно как и лишенные здравого смысла чувства. О чем бы ни шла речь, он старался уловить главное и делал все, чтобы довести вопрос до его логического разрешения. Физическую силу и крепкое сложение Короку вполне заменяли неукротимая энергия и молодой задор.
При каждой встрече с братом Соскэ преследовала мысль, что это сам он возродился и оценивает собственные поступки прежними глазами. Порою это вызывало у него беспокойство. Порою – неприязнь. Может быть, судьба нарочно послала ему Короку как живой укор за прошлое, когда он, Соскэ, поступал слишком уж своевольно. Думать об этом было страшно. Что, если те же испытания выпадут на долю Короку? При этой мысли Соскэ одолевала тревога, а еще чаще становилось как-то не по себе.
Однако до сих пор Соскэ ни разу не высказал брату своего неодобрения, ни единым словом не выдал своих опасений за его будущее. Он не держался с Короку как старший по возрасту, умудренный житейским опытом человек, а вел себя самым обычным образом, поскольку безрадостное существование, которое Соскэ сейчас влачил, как бы перечеркнуло все его прошлое.
После Соскэ было еще двое мальчиков, но они рано умерли, и разница между братьями составляла почти десять лет, к тому же расстались они, когда Короку было лет двенадцать-тринадцать. В силу некоторых обстоятельств Соскэ, студент первого курса, перевелся на учебу в Киото. Короку так и сохранился в памяти Соскэ как упрямец и озорник. Тогда еще жив был отец, семья не нуждалась, держали даже собственного рикшу, которому отвели комнату в доме для прислуги во дворе усадьбы. Сын рикши, тремя годами моложе Короку, был постоянным его товарищем в играх. Однажды жарким летним днем мальчики привязали к длинному шесту мешочек из-под сладостей и, стоя под большой хурмой, состязались в ловле цикад. Соскэ увидел их и сказал сыну рикши:
– Кэмбо, возьми-ка, надень, а то получишь солнечный удар. – И он протянул мальчику старенькую соломенную шляпу Короку. Короку задело, как это брат без спросу распорядился его вещью, он выхватил у Кэмбо шляпу, швырнул на землю и стал топтать. Соскэ, как был, босой, спрыгнул с галереи и дал Короку подзатыльник. Этого случая оказалось достаточно, чтобы Соскэ стал считать Короку несносным мальчишкой.
Так и не окончив второго курса, Соскэ вынужден был уйти из университета, однако домой в Токио не вернулся, а поехал в Хиросиму, где прожил с полгода. За это время не стало отца. Мать умерла шестью годами раньше. Теперь в доме оставались наложница отца и шестнадцатилетний Короку.
Получив телеграмму от Саэки, своего дяди, Соскэ наконец приехал в Токио и после похорон занялся приведением в порядок семейных дел. Разбирая бумаги, он поразился скудости состояния и в то же время обилию долгов. Вместе с Саэки они пришли к выводу, что прежде всего необходимо продать дом – это единственный выход. Наложницу было решено отправить домой, снабдив солидной суммой. Короку временно оставался на попечении дяди. Но продать дом оказалось не так-то легко, и пришлось прибегнуть к помощи дяди, чтобы некоторое время как-то продержаться. Саэки был коммерсантом, питавшим склонность ко всякого рода спекуляциям, не брезговал никакими делами, но не раз оставался в убытке. Не менее алчный, нежели дядя, на его удочку часто попадался отец и в предвкушении обещанного ему крупного куша вкладывал в предприятия дяди изрядные деньги. Это было, еще когда Соскэ жил в Токио.
Сейчас, собственно, положение Саэки ничем особенно не отличалось от прежнего, однако он был многим обязан отцу Соскэ, а кроме того, легко приспосабливался к любым обстоятельствам. Потому он охотно взялся привести в порядок дела семьи Соскэ, который, в свою очередь, охотно передоверил дяде все, касающееся продажи дома и земельного участка. Это было как бы вознаграждением Саэки за то, что в трудную минуту он выручил их деньгами.
– Что ни говори, а покупателя надо видеть насквозь, нельзя иметь дело с кем попало, если не хочешь потерпеть убытка.
Вещи, не представлявшие никакой ценности, только занимавшие место, дядя продал сразу. А для нескольких какэмоно и дюжины антикварных вещей решил искать покупателя не спеша, истинного ценителя, чтобы не продешевить. Соскэ согласился и попросил взять эти ценности на хранение. После всего у Соскэ осталось наличными около двух тысяч иен. Соскэ вдруг вспомнил, что часть из них должна уйти на обучение Короку. «Лучше, пожалуй, сразу оставить дяде нужную сумму, – думал Соскэ, – нежели самому посылать». При его нынешнем положении это большой риск. И как ни тяжело ему было, он передал дяде половину оставшейся суммы, попросив его взять на себя заботу о Короку. Соскэ не повезло, так пусть хоть брат выбьется в люди. Сейчас он оставит эту тысячу иен, а там видно будет: либо он сам поможет брату, либо дядя что-нибудь придумает. И Соскэ уехал в Хиросиму. Примерно через полгода от дяди пришло письмо. Он сообщал, что удалось наконец продать дом, и теперь Соскэ может не беспокоиться. Подробностей никаких. Даже за сколько продан дом, Саэки не написал. Когда же Соскэ справился об этом, дядя ответил, что все в порядке, что вырученных денег вполне хватило на покрытие известного Соскэ долга, а об остальном они поговорят при встрече. Соскэ ухватился за эту фразу и, потолковав с женой, решил съездить в Токио. Однако О-Ёнэ со своей обычной улыбкой участливо сказала:
– Но ведь ты не можешь ехать, что же зря говорить об этом?
Услыхав столь неожиданное и бесспорное суждение, Соскэ скрестил руки на груди и некоторое время размышлял. Как ни крути, как ни верти, а он и в самом деле связан обстоятельствами, из которых ему не вырваться. И все осталось по-прежнему.
Не находя выхода, Соскэ обменялся с дядей еще несколькими письмами, но все безрезультатно. Лишь в каждом письме повторялась все та же фраза: «при встрече».
– Так ничего не выйдет, – поглядев сердито на жену, сказал однажды Соскэ. Месяца три спустя ему неожиданно представилась возможность вместе с О-Ёнэ съездить в Токио. Но тут он простудился и слег, а потом еще заболел брюшным тифом и провалялся в постели два с лишним месяца. Он стал так слаб, что после выздоровления почти месяц не мог ходить на службу. А вскоре был вынужден покинуть Хиросиму и переехать в Фукуоку. Незадолго до переезда он было решил воспользоваться случаем и выбраться ненадолго в Токио, но и на сей раз обстоятельства складывались не в его пользу. Так и не осуществив своего намерения, Соскэ сел в поезд на Фукуоку. К тому времени деньги, вырученные от продажи имущества в Токио, были на исходе. Приехав в Фукуоку, он чуть ли не два года провел в ожесточенной борьбе за существование. Вспоминая студенческие времена в Киото, когда, под самыми различными предлогами, он мог в любое время потребовать от отца крупную сумму и потратить ее как заблагорассудится, Соскэ с суеверным страхом думал, что уйти от судьбы невозможно, что рано или поздно приходится расплачиваться за содеянные ошибки. Безмятежная юность теперь представлялась Соскэ подернутым дымкой золотым временем.
– О-Ёнэ, я ведь ничего не предпринимаю, – говорил Соскэ, когда становилось невмоготу. – Может, снова обратиться к дяде?
О-Ёнэ, конечно, мужу не перечила. Лишь, потупившись, говорила с ноткой безнадежности:
– Бесполезно. Ведь у дяди нет к тебе доверия.
– Возможно. Так ведь и я не очень-то ему доверяю, – запальчиво возражал Соскэ, но, глянув на потупившуюся О-Ёнэ, сразу, казалось, терял мужество. Такие разговоры вначале происходили раз или два в месяц, потом раз в два или три месяца, пока наконец Соскэ не заявил однажды:
– Ладно, пусть только он поможет Короку. Об остальном мы потолкуем, когда мне удастся побывать в Токио. Слышишь, О-Ёнэ, на том… Так и решим…
– Что ж, так лучше всего, пожалуй, – ответила О-Ёнэ.
И Соскэ перестал думать о Саэки. Обратиться к нему с просьбой о помощи Соскэ мешало прошлое. И он так ни разу и не написал дяде по этому поводу. От Короку время от времени приходили письма, чаще короткие и официальные. Соскэ помнил Короку совсем наивным мальчиком, которого он видел, когда приезжал хоронить отца. Ему и в голову бы не пришло поручить этому мальчику от своего имени вести переговоры с дядей.
Супруги жили, согревая собственным теплом друг друга, словно нищие в лачуге, лишенной солнечного света. И лишь когда бывало нестерпимо тяжко, О-Ёнэ говорила Соскэ:
– Ничего не поделаешь!
– Как-нибудь выдержим, – отвечал в таких случаях Соскэ.
Покорность судьбе и безграничное терпение – вот все, что им осталось в жизни: ни луча надежды впереди, ни тени будущего. О прошлом они, словно сговорившись, никогда не вспоминали.
– Вот увидишь, – изредка утешала мужа О-Ёнэ, – скоро все переменится к лучшему. Не может ведь всегда быть плохо.
В такие минуты Соскэ казалось, будто сама судьба издевается над ним, вложив в уста его жены эти простые, сердечные слова, и в ответ он лишь с горькой иронией усмехался. Если же О-Ёнэ, будто не замечая, продолжала в том же духе, он решительно возражал:
– Таким, как мы, не на что надеяться.
И жена, спохватившись, умолкала. После этого оба невольно погружались в темную бездонную пропасть – воспоминания далекого прошлого, и так некоторое время сидели, молча глядя друг на друга.
Они сами лишили себя будущего, смирились и решили идти по этой беспросветной жизни рука об руку, вдвоем. Что касается денег, вырученных дядей за дом и землю, то и здесь они не питали каких-либо надежд. Время от времени Соскэ, будто вдруг вспомнив, говорил:
– А ведь за дом и землю дядя самое малое выручил вдвое больше того, что дал нам. Глупо как-то получилось!
– Опять ты об этом? – с печальной улыбкой отзывалась О-Ёнэ. – Ни о чем больше не думаешь. Но разве не ты сам передоверил дяде это дело?
– А что мне оставалось делать? Другого выхода в то время не было.
– Быть может, именно поэтому дядя счел справедливым оставить за собой дом и землю в качестве компенсации, – сказала О-Ёнэ.
Соскэ подумал, что О-Ёнэ, пожалуй, права, что у дяди и в самом деле были некоторые основания распорядиться таким образом, тем не менее он возразил:
– И все же согласись, что дядя поступил не очень-то красиво.
Однако после каждого такого разговора вопрос этот отодвигался все дальше и дальше.
Так, ни с кем не общаясь, супруги прожили в согласии два года. И вот, как раз когда второй год подходил к концу, Соскэ неожиданно встретился с бывшим своим однокурсником по имени Сугихара, с которым некогда был очень дружен. По окончании университета Сугихара выдержал экзамен на должность чиновника высшего ранга и теперь служил в одном из министерств. В Фукуоку он приехал по делам службы, о чем Соскэ узнал из местных газет, даже было указано точное время прибытия и гостиница, где остановился Сугихара. Но Соскэ, неудачник, стыдился искать встречи с бывшим другом, так преуспевшим в жизни. Уж чересчур разителен был между ними контраст. Были и другие причины, побуждавшие его избегать встреч со старыми друзьями. Словом, у него не было ни малейшего желания увидеться с Сугихарой.
Каким образом стало известно Сугихаре, что Соскэ прозябает в этом городке, сказать трудно, только он во что бы то ни стало пожелал свидеться со старым другом, и Соскэ вынужден был уступить. Именно благодаря этому Сугихаре Соскэ удалось перебраться в Токио. Когда от Сугихары пришло письмо, что дело наконец решилось, Соскэ, отложив в сторону палочки для еды, сказал:
– О-Ёнэ, наконец-то мы поедем в Токио!
– Это чудесно! – отозвалась О-Ёнэ, взглянув на мужа.
Первые две-три недели в Токио промчались с головокружительной быстротой: столько было хлопот и суеты. Обзаведение новым домом, новая работа, бешеный ритм жизни большого города – все это и днем и ночью будоражило, мешало спокойно мыслить и спокойно действовать.
Когда, приехав вечерним поездом на вокзал Симбаси, они после долгой разлуки увидели дядю с тетей, Соскэ не заметил на их лицах радости встречи. Или, может быть, это выражение скрыл от Соскэ падавший на них электрический свет? Из-за происшествия в пути поезд прибыл с небывалым опозданием на целых полчаса, и Саэки с женой всем своим видом старались показать, как они устали, словно это Соскэ нарочно заставил их ждать.
– О, как вы постарели, Co-сан, – это было первое, что услыхал тогда Соскэ от тетки. Он представил О-Ёнэ.
– Это та самая… – Тетка замялась и взглянула на Соскэ. О-Ёнэ в растерянности лишь молча поклонилась.
Короку, разумеется, тоже пришел их встретить. Соскэ был поражен, увидев, как сильно вырос младший брат, он, кажется, и его самого перерос. Короку как раз окончил среднюю школу и готовился поступить в колледж. Он, робея, поздоровался с Соскэ, не назвал его «братцем», не сказал, как это принято, «добро пожаловать».
С неделю Соскэ и О-Ёнэ снимали номер в гостинице, а потом переехали в дом, в котором жили и поныне. Первое время дядя с тетей всячески им помогали. Прислали кое-что из собственной кухонной утвари, заявив, что вряд ли стоит покупать новую, дали шестьдесят иен «на обзаведенье».
Свыше месяца ушло на всякие хозяйственные хлопоты, и Соскэ никак не мог выбрать время, чтобы потолковать с дядей о деле, не дававшем ему покоя, когда он еще жил в провинции.
– Ты говорил с дядей? – спросила его как-то О-Ёнэ.
– Гм… Нет, пока не говорил, – ответил Соскэ с таким видом, будто совсем забыл об этом.
– Странно… А сам так волновался, – слабо улыбнулась О-Ёнэ.
– Видишь ли, все недосуг, а для такого разговора необходимо спокойствие, – оправдывался Соскэ.
Дней через десять он сам заговорил об этом:
– О-Ёнэ, пока я так ничего и не спросил у дяди. Противно начинать об этом разговор.
– Ну и не надо, раз противно.
– Не надо?
– Зачем ты спрашиваешь? Ведь это, в сущности, твое личное дело. А мне, в общем-то, все равно.
– Тогда я так сделаю. Спрошу при первом же удобном случае. Он скоро представится, я уверен. Не начинать же с дядей официальный разговор!
Так Соскэ оттянул на время это весьма неприятное для него дело.
Короку жил у дяди в полном достатке. Однако с дядей у них как будто бы уже была договоренность, что если Короку выдержит экзамены в колледж, он сразу же переселится в общежитие. Со старшим братом Короку ни о чем не советовался, не то что с дядей, тем более что Соскэ совсем недавно приехал в Токио. Причина, возможно, заключалась в том, что именно от дяди он получал деньги на учение. Зато с двоюродным братом Ясуноскэ в силу сложившихся обстоятельств Короку был очень дружен, совсем как со старшим братом.
Соскэ редко бывал у дяди, и то больше из приличия, а на обратном пути его обычно мучило ощущение ненужности этих визитов. Случалось и так, что, обменявшись несколькими фразами о погоде, Соскэ с трудом заставлял себя посидеть хотя бы еще с полчаса, болтая о разных разностях. Да и дядя держал себя как-то скованно и неловко.
– Посидите, куда вам торопиться, – уговаривала тетка, отчего Соскэ становилось еще тягостнее. Но если он подолгу у них не бывал, то чувствовал беспокойство, близкое к угрызениям совести, и снова шел с визитом.
– Короку доставляет вам столько хлопот, – говорил изредка Соскэ, склоняя голову в благодарном поклоне, но ни единым словом не упоминая ни о дальнейших расходах на учебу Короку, ни о проданных дядей земле и доме. Уж очень тяжко было заводить об этом разговор. И тем не менее визиты к дяде, не доставлявшие Соскэ ни малейшего удовольствия, были обусловлены не столько родственными чувствами или сознанием долга, сколько таившимся в глубине души стремлением уладить мучившее его дело, как только представится удобный случай.
– Как переменился Co-сан, – часто говорила тетка, на что дядя отвечал:
– Да, переменился. Что ни говори, а от подобных перипетий так сразу не оправишься. – Все это дядя произносил многозначительно: страшная, мол, штука судьба.
– И в самом деле, – поддакивала тетка, – разве можно с такими вещами шутить? Таким был живчиком, даже чересчур шумным, а что с ним стало за каких-то там три года… Поглядеть на него, так он старик в сравнении с тобой.
– Ну, уж это ты слишком, – отвечал дядя.
– Да я не о внешности говорю, а о том, как он держится.
После приезда Соскэ в Токио такие разговоры между супругами Саэки стали обычными. Соскэ и в самом деле выглядел каким-то постаревшим, когда бывал у них.
О-Ёнэ со дня приезда в Токио ни разу не перешагнула порог их дома, что-то, видимо, ее удерживало. Сама она вежливо их принимала, называла «дядюшка» и «тетушка», но на их приглашения «загляните как-нибудь» лишь кланялась и благодарила, однако сходить к ним так и не собралась. Как-то даже Соскэ предложил ей:
– Может, навестишь разок дядю?
На что О-Ёнэ, как-то странно на него взглянув, ответила:
– Пожалуй, но…
С тех пор Соскэ больше не заговаривал на эту тему. Так прошло около года. И вот дядя, который, по признанию собственной жены, был душой моложе Соскэ, неожиданно скончался от менингита. Несколько дней он лежал с признаками простуды, но однажды, сходив по нужде, стал мыть руки и, как был, с черпаком в руке, упал без памяти и чуть ли не через сутки скончался.
– О-Ёнэ, дядя умер, – сообщил Соскэ, – а я так и не успел с ним поговорить.
– Все о том же? – удивилась О-Ёнэ. – Я думала, у тебя давно пропала охота, но ты, оказывается, настойчивый.
Прошел примерно еще год, сын дяди, Ясуноскэ, окончил университет, Короку перешел на второй курс колледжа. К этому времени тетка с Ясуноскэ переехали в тот дом, где жили и сейчас.
На третий год во время летних каникул Короку отправился на полуостров Восю к Токийскому заливу, где были отличные морские купанья. Там он провел свыше месяца, до сентября. Короку пересек полуостров, вышел на побережье Тихого океана и, лишь пройдя вдоль знаменитого пляжа в девяносто девять ри[6], вспомнил, что пора возвращаться в Токио. К Соскэ он явился дня через два-три после приезда, когда было еще по-летнему тепло. На почерневшем от загара лице Короку ярко блестели глаза, и выглядел он настоящим дикарем. Пройдя в комнату, куда редко заглядывало солнце, он в ожидании брата лег на постель. Не успел Соскэ появиться, как Короку вскочил:
– Брат, у меня к тебе дело.
Соскэ несколько опешил, таким серьезным тоном это было сказано, и, даже не переодевшись, хотя в европейском костюме было нестерпимо жарко, весь обратился в слух.
Как выяснилось со слов Короку, несколько дней назад, когда он вернулся с побережья, тетка объявила, что последний год дает ему деньги на учебу, выразив при этом сожаление. Сразу после смерти отца Короку взял на попечение дядя. Мальчика учили, одевали, давали ему карманные деньги, словом, ни в чем не отказывали. Короку к этому привык и ни разу не подумал о том, что кто-то платит за его ученье. Поэтому слова тетки, будто приговор, повергли Короку в смятение, и он не нашелся что сказать.
Тетка вроде бы и в самом деле была огорчена, так показалось Короку. С чисто женским пристрастием к подробностям она целый час пространно объясняла, почему не сможет больше о нем заботиться. Причин было много: нарушившая семейное благополучие смерть дяди, окончание Ясуноскэ университета и возникший в связи с этим вопрос о его женитьбе.
– Я так старалась дать тебе возможность окончить колледж, чего только не делала, но…
Короку слово в слово повторил все, что сказала тетка. Во время разговора с ней он вдруг вспомнил, что Соскэ после похорон отца, уже перед отъездом, сказал Короку, что оставляет деньги на его учебу дяде. Но когда он спросил об этом тетку, та с удивлением ответила:
– Какую-то небольшую сумму Co-сан действительно оставил, но тех денег давно уже нет. И дядя, когда был жив, полностью тебя содержал.
Какую сумму и на сколько лет оставлял брат, этого Короку не знал и потому ни слова не мог возразить тетке. А та еще присовокупила:
– Ты ведь не один, у тебя есть старший брат, с которым можно посоветоваться. Я тоже непременно повидаюсь с Со-саном и подробно расскажу, как обстоят дела. А то и Со-сан к нам не приходит, и я давно у него не была, потому и не могла поговорить о тебе.
Выслушав Короку, Соскэ поглядел на него и сказал:
– Ума не приложу, что делать!
Прежде Соскэ, вспылив, тотчас же побежал бы к тетке объясняться. Как ни странно, он не испытывал к брату неприязни за то, что, всегда холодный и безразличный, он вдруг разоткровенничался, видимо, забыв о том, что совсем недавно великолепно обходился без Соскэ.
Блестящее будущее, созданное воображением Короку, рушилось у него на глазах, и, не зная, кого в этом винить, он уходил вконец подавленный. Проводив его взглядом, Соскэ некоторое время стоял на пороге темной прихожей, устремив взор на вечернее небо. Затем он принес с заднего дворика два больших банановых листа, расстелил их на галерее возле гостиной, сел, рядом усадил О-Ёнэ и все ей рассказал.
– Может, тетушка хочет передать нам его на попечение, как ты думаешь? – спросила О-Ёнэ.
– Надо встретиться и поговорить, иначе не узнаешь, что у нее на уме, – ответил Соскэ.
– Да, конечно, – согласилась О-Ёнэ, обмахиваясь веером. Соскэ ничего больше не сказал, всматриваясь в полоску неба, видневшуюся между крышей и обрывом. О-Ёнэ первая нарушила молчание:
– Неужели тетя не понимает, что нам это не под силу?
– Ну, конечно же, совсем не под силу, – поддакнул Соскэ.
Они заговорили о другом и к этой теме больше не возвращались. Дня через два-три как раз была суббота, Соскэ со службы зашел к тетке. Увидев его, она воскликнула с преувеличенным радушием:
– О, кого я вижу!
Пересилив возникшее было неприятное чувство, Соскэ заговорил о том, что его мучило последние годы. И тетке волей-неволей пришлось пуститься в объяснения. Она сказала, что точно не помнит, сколько выручил дядя за усадьбу, но после покрытия долга, сделанного ради Соскэ, оставалось не то четыре с половиной, не то четыре тысячи триста иен. Дядя считал себя вправе распорядиться этими деньгами как собственными, поскольку Соскэ бросил на него усадьбу, а сам уехал. Но дяде не хотелось, чтобы кто-нибудь упрекнул его в том, будто он нажился на Соскэ, и он решил положить деньги в банк на имя Короку. Кстати, Соскэ за его поступок могли бы вообще лишить наследства, так что у него нет оснований претендовать хоть на единый грош из этих денег.
– Не сердитесь, Со-сан. Я лишь передаю вам слова дяди, – как бы оправдываясь, сказала тетка. Соскэ ничего не ответил, и тетка продолжала: – На деньги Короку, положенные в банк, дядя, на свою беду, купил дом в районе Канда, но дом сгорел раньше, чем успели его застраховать. Поскольку Короку ничего не знал о покупке дома, то и о случившемся несчастье ему, само собой, тоже не сказали. Вот как обстоят дела, – сказала тетка. – Мне жаль вас, Co-сан, но теперь поздно говорить об этом. Такова судьба. Смиритесь. Был бы жив дядюшка, он, возможно, вышел бы из положения. Ну что, в конце концов, за тяжесть – еще один человек в семье. Даже я, будь только это в моих силах, возместила бы Короку стоимость дома или же, на худой конец, дала бы ему возможность доучиться, но… – Тут тетка посвятила Соскэ в еще одно сугубо семейное дело, касавшееся Ясуноскэ.
Единственный сын дяди, Ясуноскэ, этим летом только окончил университет. Дома его лелеяли и холили, общался он лишь со своими однокурсниками и никаких забот не знал. Словом, хорошо воспитанный, он вступил в жизнь, совсем ее не зная. Инженер-механик, он мог поступить на службу в одну из многочисленных фирм Японии, несмотря на то что промышленная лихорадка постепенно начала стихать. Однако Ясуноскэ, видимо, унаследовал от отца предпринимательскую жилку и был одержим стремлением начать собственное дело. Как раз в этот момент ему подвернулся один из бывших студентов инженерно-технического факультета, окончивший его раньше Ясуноскэ. Он уже успел построить небольшую фабрику в районе Цукидзима и теперь самостоятельно вел дело. Они потолковали, и Ясуноскэ решил попробовать войти с ним в долю, а для этого, разумеется, нужен был хотя бы небольшой капитал. В этом, собственно, и заключалось названное теткой «сугубо семейным» дело.
– Все до единой акции, а у нас их было немного, Ясуноскэ вложил в это предприятие, и сейчас мы остались буквально без гроша. На первый взгляд может показаться, будто живем мы в достатке. Оно и неудивительно: семья небольшая, собственный дом. Приходит на днях одна знакомая и заявляет, что мало кто живет сейчас так беспечно, только-де и знаете, что мыть да протирать листья фикуса. Это она, конечно, чересчур, однако…
Наконец тетка исчерпала все свои пространные истории, но Соскэ молчал. Он просто не знал, что сказать, объясняя себе собственную растерянность неврастенией, лишившей его способности быстро и ясно мыслить. Опасаясь, как бы Соскэ не усомнился в правдивости ее слов, тетка даже назвала сумму капитала, внесенного Ясуноскэ, что-то около пяти тысяч иен, и сказала, что некоторое время сыну придется жить на мизерную зарплату и дивиденд с этих пяти тысяч.
– Да и какой дивиденд, еще неизвестно, – добавила тетка. – В лучшем случае это будет десять, ну пятнадцать процентов, но кто поручится, что не останешься в проигрыше.
Непохоже было, что тетка все это говорила, движимая корыстью, и Соскэ мучился, не зная, что сказать. В то же время было бы нелепо, и Соскэ это сознавал, уйти ни с чем, не поговорив о будущем Короку. Поэтому он не стал больше ворошить прошлое и спросил лишь, как распорядились той тысячей иен, которую он, уезжая, оставил дяде для оплаты за учение Короку.
– Что касается этих денег, – ответила тетка, – то они полностью ушли на содержание Короку. Только за время его обучения в колледже было потрачено почти семьсот иен.
Кстати, Соскэ поинтересовался судьбой книг, картин и антикварных вещей, оставленных дяде на хранение.
– С ними произошла какая-то глупая история, – начала было тетка, но, заметив, как изменился Соскэ в лице, спросила: – Неужели дядя вам ничего не говорил?
Соскэ ответил, что нет, не говорил. Тут тетка разахалась и заявила:
– Значит, он просто забыл! – И она стала излагать все по порядку, не упустив ни единой подробности.
Вскоре после отъезда Соскэ дядя поручил продать эти вещи некоему Санада, с которым был в добрых отношениях. Этот Санада знал толк в книгах, равно как и в антикварных ценностях, обычно посредничал при их купле-продаже и знал, как говорится, все ходы и выходы. Он охотно взялся за поручение дяди, а потом одну за другой стал брать у него вещи, ссылаясь на то, что покупатель хочет посмотреть. Брал вроде бы ненадолго, но так и не возвращал, отговариваясь тем, что ему самому еще не вернули. А потом он, видимо, окончательно запутавшись, куда-то скрылся.
– Знаете, Co-сан, когда недавно мы переезжали, я обнаружила вашу ширму, и Ясу-сан сказал, что при первой же возможности надо вам ее вернуть.
Тетка говорила таким тоном, словно считала пропавшие вещи сущими безделицами, и потому, естественно, не испытывала ни малейших угрызений совести. Но Соскэ на нее за это не сердился, полагая, что она и в самом деле в этих вещах ничего не смыслила, тем более что и сам он ими ни разу не поинтересовался.
Но когда тетка сказала:
– Может, заберете свою ширму? Она нам совершенно не нужна. А говорят, нынче такие вещи очень поднялись в цене.
Соскэ охотно согласился.
Соскэ сразу узнал хорошо знакомую ему двустворчатую ширму, когда из кладовки ее вынесли на свет. Внизу она вся была разрисована крупными японскими колокольчиками, цветами «женская краса», вьющимися растениями, кустами хаги, над которыми сияла серебром полная луна. Сбоку по вертикали было написано:
Соскэ пододвинулся вплотную, внимательно разглядывая потемневшую от времени серебряную краску, желтизну на листьях, как бы приподнятых ветром, большую красную печать с именем Хоицу[9] посередине, и невольно вспомнил о том времени, когда еще жив был отец.
С наступлением Нового года отец непременно доставал эту ширму из полутемной кладовой, ставил ее в прихожей, впереди помещал поднос из сандалового дерева с высокими краями для визитных карточек и принимал новогодние поздравления. В нише гостиной неизменно вешали два свитка с изображением тигра, чтобы новый год был счастливым. Как-то отец сказал ему, что эти свитки написал не Ганку[10], а Гантай[11], и Соскэ до сих пор это помнил. На одном из свитков с изображением тигра, который пьет воду, было пятно. Отец постоянно огорчался, что кончик тигриного носа немного испачкан тушью, и никогда не упускал случая ласково, но не без досады укорить Соскэ: «Это ты сделал, когда был маленьким, помнишь?»
– Тетушка, так я возьму ее, – сказал Соскэ, сидя с благоговением перед ширмой и размышляя о безвозвратно ушедшем времени.
– Да, да, разумеется, – дружелюбно откликнулась тетка. – Если хотите, я пришлю ее.
Соскэ попросил тетку оказать ему такую любезность и на том распрощался. После ужина они вместе с О-Ёнэ, надев белые юката, вышли на галерею и там сидели рядышком в темноте, наслаждаясь прохладой и беседуя о событиях прошедшего дня.
– А с Ясу-сан ты не виделся? – спросила О-Ёнэ.
– Тетка сказала, что даже в субботу он с утра до вечера торчит на фабрике.
– Вероятно, ему приходится много работать, – только и сказала О-Ёнэ, не произнеся ни единого нелестного слова в адрес дядюшки и тетушки.
– Что же теперь будет с Короку? – спросил Соскэ.
– Трудно сказать… – ответила О-Ёнэ.
– Здраво рассуждая, мы вправе предъявить им серьезные обвинения, даже дойти до суда, но дела все равно не выиграем, доказательств нет.
– Стоит ли доводить дело до суда, – быстро проговорила О-Ёнэ. Соскэ ничего не ответил, лишь горько усмехнулся.
– Съезди я тогда в Токио, не случилось бы такого.
– Ну да. А потом все это уже утратило всякий смысл.
Соскэ и О-Ёнэ поглядели на узкую полосу неба между карнизом крыши и откосом, поговорили о завтрашней погоде и легли спать.
В воскресенье Соскэ позвал Короку и передал ему свой разговор с теткой.
– Не понимаю, отчего тетка от тебя все скрыла, то ли зная твой горячий нрав, то ли считая тебя ребенком. Во всяком случае, дела обстоят именно так.
Но что пользы было Короку от объяснений, даже самых подробных. И, надувшись, он сердито посмотрел на Соскэ, бросив:
– Вот оно что!
– Ничего не поделаешь. Поверь, ни у тетушки, ни у Ясу-сан нет дурных побуждений.
– Не сомневаюсь, – заявил Короку.
– Можешь винить меня, если тебе угодно. Я всегда виноват во всем. Такой уж я человек.
Соскэ лег и закурил. Короку тоже молчал, разглядывая стоявшую в углу двустворчатую ширму.
– Узнаешь? – спросил наконец Соскэ.
– Узнаю.
– Позавчера принесли от Саэки. Это все, что осталось от отцовских вещей. Если бы за нее можно было выручить приличную сумму, я хоть сейчас отдал бы ее тебе, но на одну выцветшую ширму университет не окончишь, – сказал Соскэ и со слабой улыбкой добавил: – Нелепо, конечно, в жару держать в комнате такую вещь, но просто некуда ее девать.
Короку всегда были чужды беспечность и нерасторопность брата, они его даже раздражали, но в критические минуты он терял способность возражать и спорить. Вот и сейчас, утратив весь свой пыл, Короку произнес:
– Ширма ширмой, но что будет со мной дальше?
– Пока не знаю. Но этот вопрос надо решить до конца года, так что подумай хорошенько. Я тоже буду искать выход.
Короку стал горячо сетовать на неопределенность положения, которую по складу своего характера он совершенно не выносил. Она не давала ему покоя ни на лекциях в колледже, ни дома, когда надо готовиться к занятиям. Соскэ повторил все то, что уже сказал, когда же раздражение Короку достигло предела, заметил:
– Чем без конца жаловаться и упрекать, бросил бы учебу и уехал куда-нибудь. Ты ведь решительный, не то что я!
На этом разговор закончился, и Короку ушел. Соскэ сходил в баню, поужинал, а вечером вместе с О-Ёнэ пошел на праздник в ближайший храм. Там они недорого купили два цветка в горшках и вернулись домой. Оба горшка они прямо через окно выставили в сад, поскольку от кого-то слышали, что цветы очень любят вечернюю росу.
– Как дела у Короку-сан? – спросила О-Ёнэ, когда они легли в постель.
– Все так же, – ответил Соскэ. Спустя минут десять супруги уже мирно спали.
На следующий день Соскэ пошел на службу и за недостатком времени перестал думать о Короку. Впрочем, и дома, на досуге, он старался избегать этих докучливых мыслей, тяжким бременем давивших на его усталый мозг. В прежние времена он любил математику, отличался завидным упорством и достаточной ясностью ума, чтобы решать весьма сложные геометрические задачи, и когда сейчас Соскэ вспоминал об этом, его пугала происшедшая в нем перемена, слишком резкая для сравнительно короткого отрезка времени.
И все же не было дня, чтобы где-то в самой глубине его сознания не всплыл образ Короку, и тогда появлялось стремление непременно найти выход, что-то придумать. Но в следующий же момент Соскэ гнал эту мысль, говоря сам себе: «Спешить некуда!» Однако совесть, словно крюк, торчала в сердце, не давая покоя.
Между тем наступил конец сентября, ярче сиял Млечный Путь по ночам, и вот как-то ранним вечером неожиданно явился Ясуноскэ. Он мог прийти только по делу, настолько редким был гостем, и Соскэ с О-Ёнэ сразу это поняли. Они не ошиблись: Ясуноскэ пришел потолковать о Короку.
Как выяснилось, Короку совсем недавно вдруг пришел к Ясуноскэ на фабрику и заявил, что, дескать, от старшего брата узнал во всех подробностях историю, касающуюся денег, оставшихся после отца. В конце концов, обидно столько лет учиться и не поступить в университет. Он во что бы то ни стало хочет продолжать учебу, если для этого даже понадобится залезть в долги. Вот он и пришел спросить совета. Когда же Ясуноскэ ответил, что поговорит с Соскэ, Короку вдруг резко воспротивился и заявил, что с братом нечего советоваться, не тот он человек – сам бросил университет, а теперь хочет, чтобы и другие остались недоучками. Если разобраться, во всей этой истории есть доля вины брата, однако Соскэ сохраняет полное спокойствие и безразличие. Поэтому вся надежда Короку на Ясуноскэ. Может показаться странным, что он обратился к Ясуноскэ после того, как тетка отказала, однако Короку полагает, что Ясуноскэ лучше его поймет. Настроен был Короку весьма воинственно и, судя по всему, отступать не собирался.
Ясуноскэ стал уверять Короку, что Соскэ тоже о нем очень беспокоится и в ближайшие дни придет к ним обсудить этот вопрос. Насилу удалось успокоить Короку и отправить домой. Уходя, Короку вынул из кармана несколько листков бумаги, объяснив, что причины пропуска занятий полагается излагать письменно, попросил Ясуноскэ поставить личную печатку и добавил, что регулярно посещать колледж не намерен, покуда не решится вопрос о его дальнейшей учебе.
Сославшись на занятость, Ясуноскэ не просидел и часа. Как быть с Короку, они так и не решили, обменявшись на прощанье примерно такими фразами: «Как-нибудь все вместе соберемся, не спеша обсудим и решим, а если позволят обстоятельства, пригласим и Короку». После ухода Ясуноскэ О-Ёнэ спросила мужа:
– Что ты обо всем этом думаешь?
Сунув руки за пояс кимоно и слегка ссутулившись, Соске вместо ответа сказал:
– Хотелось бы мне снова стать таким, как Короку! Я вот тревожусь, как бы его не постигла та же участь, что и меня, ему плевать на какого-то там старшего брата!
О-Ёнэ унесла чайную посуду на кухню, и после этого разговор больше не возобновлялся. Высоко в небе холодно белел Млечный Путь.
Следующая неделя прошла спокойно, ни от Короку, ни от Саэки не было вестей. Когда О-Ёнэ и Соскэ по утрам вставали, еще сверкала роса, а полоска неба, видневшаяся из-под крыши, была багряной от солнца. Вечерами они располагались у лампы, стоявшей на закопченной бамбуковой подставке, отбрасывая на стену длинные тени. Случалось, что, разговаривая, они вдруг умолкали, и в наступившей тишине слышалось лишь тиканье стенных часов.
Мало-помалу они все же как-то решили вопрос о Короку. Пожелает он дальше учиться или не пожелает, было очевидно, что на время ему все равно придется съехать с квартиры, которую он снимал, и либо вернуться к тетушке, либо поселиться у Соскэ. Если хорошенько попросить тетку и Ясуноскэ, они, пожалуй, согласятся хоть ненадолго приютить племянника. Но справедливость требует, чтобы Соскэ обеспечил плату за ученье и карманные расходы. А позволит ли его бюджет это осуществить? И так прикидывали О-Ёнэ и Соскэ, и этак, но пришли к выводу, что это им не под силу.
– Ничего не выйдет!
– Совершенно невозможно!
Рядом со столовой, где они сейчас сидели, находилась кухня, справа от кухни – комната для прислуги, слева – еще маленькая комната в шесть татами. В ней особой нужды не было – вместе с прислугой в доме их жило всего трое. В этой комнате стояло трюмо О-Ёнэ, и по утрам, умывшись, Соскэ приходил туда переодеться.
– Может, там и поселим Короку? – предложила О-Ёнэ. – Жить и питаться он будет у нас, немного денег добавит тетушка, как-нибудь перебьемся, пока Короку окончит университет.
– С одеждой тоже можно выйти из положения, – продолжала О-Ёнэ, – у тебя и у Ясуноскэ-сан есть старые вещи, перешьем их, и пусть носит.
Соскэ тоже так думал, но молчал. Зачем доставлять лишние хлопоты О-Ёнэ, да и себе? Но когда жена сама об этом заговорила, у него не хватило духу ей перечить.
Соскэ написал Короку: «Если ты согласен, я еще раз поговорю с теткой». Получив письмо, Короку примчался в тот же вечер. Ликующий, он шел под дождем, стучавшим каплями по зонту, словно деньги на учебу уже были у него в руках.
– Знаете, отчего тетушка завела тогда этот разговор? – начала О-Ёнэ. – Она считала, что мы вас совсем забросили. Да будь у нас обстоятельства чуть получше, ваш брат давно бы что-нибудь придумал, но вы ведь знаете, что от него, в сущности, ничего не зависело. А сейчас, если мы обратимся к ним с такой просьбой, пожалуй, ни тетушка, ни Ясу-сан нам не откажут. Все образуется, я уверена, так что вы, пожалуйста, не волнуйтесь.