– Турецкий! Где ты опять шляешься? Где тебя все время черти носят?
Вопросы – один другого интересней…
– Ты, что ль, Василь Васильич? Где, не вижу!
– Ну сам подумай головой, какой еще дурак будет сидеть тут, в темноте, ночи напролет? И ждать, когда господин «важняк» соизволит прибыть?
– Извини, Василь Васильич, пришлось немного задержаться. А ты сам чего так рано явился?
– Это какое же рано? Ночь на дворе! И к тому же не тебе, мальчишке, учить меня азам оперативно-розыскной работы! А заодно запомни: является только ангел небесный, да и тот – в девичьих снах! А мы, муровцы, прибываем к месту проведения операции, усек?
– Еще как! А, черт! Да на что это я тут каждый раз натыкаюсь? У тебя же фонарь есть, так посветил бы, я все же какой-никакой, а сейчас тебе начальник!
– Ха, начальник! Пора бы и привыкнуть, который день ходишь! А светить не буду, батарейки берегу. Между прочим, недешевое нынче удовольствие. И раз начальник – свой должен иметь! Там, перед тобой, еще одна труба проложена. Не споткнись.
– А, мать твою!…
– Ну вот, а я о чем? Тебя хоть предупреждай, хоть не предупреждай, один хрен… Зажигалку не забыл?
– Да здесь, будь она!…
Турецкий, кряхтя и негромко ругаясь, поднимался с колен. И ведь снова врубился в эту проклятую трубу, едва лбом не приложился о бетонный пол, засыпанный остатками арматуры и обломками кирпича.
– Это хорошо, – непонятно что одобрил Василий Васильевич Сукромкин – майор милиции, старший оперуполномоченный, которого Вячеслав Иванович Грязнов, начальник МУРа, выделил Турецкому для проведения операции в этом проклятом подвале.
В тонкости операции Грязнов вдаваться не стал, просто спросил, достаточно ли будет одного опытного оперативника, после чего и приказал майору Сукромкину прибыть в распоряжение Александра Борисовича Турецкого для выполнения особо секретного задания.
А суть заключалась в том, что надо было приходить сюда, в этот подвал, таиться и ждать. У моря погоды.
Туго знающий свое дело, Сукромкин привык не рассуждать и потому прибывал заранее. Осторожно забирался в подвал здания еще довоенной постройки, а потому оборудованного в те, тридцатые, годы обширным захламленным, естественно, бомбоубежищем, затем, изредка посвечивая себе фонариком, пробирался длинными катакомбами, которые в конечном счете приводили его сюда, под модерновое здание коммерческого банка «Атлант-универсал». Здесь он внимательно осматривался и наконец устраивался в ожидании опаздывающего следователя. И всякий раз происходило одно и то же, четвертый день, а точнее, четвертую ночь подряд.
Более трех десятков лет работая рядом с Грязновым в «убойном», как тогда называли второй отдел МУРа, а после и под руководством Вячеслава Ивановича, Сукромкин конечно же знал Турецкого, когда тот только начинал. Да, прилично уже с тех пор годков-то пролетело! Считай, с начала восьмидесятых! Но сегодня на плечах у Грязнова красовались генеральские погоны, у этого Александра – тоже, а вот Василь Васильич, из-за каких-то непонятных капризов судьбы, все еще ходил в майорах. Ну и что, тоже ведь, как и у них, – одна звезда на погоне, разве что размером поменьше.
– Ну ты чего, Турецкий, доберешься наконец? Или тебе в самом деле посветить? – Сукромкин, направив в сторону Турецкого свой фонарик, на миг включил его и высветил полусогнутую фигуру, зачем-то обнимающую обеими руками бетонный столб. – Здесь я, – переходя на громкий шепот, позвал Сукромкин. – Ну теперь-то хоть видишь?
– Вижу, – просипел и Турецкий, приближаясь к Василию Васильевичу. – Но что-то я потерял ориентировку… Дверь где, справа? Ну-ка, включи, Василь Васильич, еще разок!
– Нечего, понимаешь, батарейки без дела сажать! – строго возразил майор. – Ты присядь-ка да помолчи, глаза-то и привыкнут. Не так и темно, как спервоначалу кажется… А эти твои… которые если пойдут, так, полагаю, вон там, подале, левее нас. Там и хлама поменьше. Табельное-то не забыл?
– Ну да, как же! Не к теще все-таки…
– Вот и давай сидеть снова… – тяжко вздохнул Василий Васильевич и замолчал.
Но Турецкий знал, что пауза будет недолгой. Помолчит Сукромкин, повздыхает да и затянет очередную из бесконечных своих муровских либо житейских историй, которых у него было бессчетно. О прошлых женщинах вдруг отчего-то стал вспоминать майор, но по-хорошему, по-доброму. Без привычного цинизма. Возраст, наверное, взял уже свое: как-никак шесть полных десятков, только Славкиным умением грамотно отбиваться от назойливых педантов-кадровиков, пожалуй, еще и держится на службе. Ну да, конечно, с опытными кадрами всегда расставаться жаль, однако все равно однажды приходится. Вот и Сукромкина на воспоминания тянет, а это первый и самый верный признак старости…
– Курить, понимаешь, охота, – снова вздохнул Василий Васильевич, – а нельзя. Запах табачного дыма может выдать нас с головой. Некурящий ведь легко его обнаруживает… А я чего спросил про зажигалку-то? С собой не беру, когда на задание… Чтоб не дразнить себя – нету, ну и нету! А вот когда потом наружу выберемся, дай бог, вот тут бы… да. А ты, смотрю, что ли, бросил?
– Да какое там! – отмахнулся Турецкий. И подумал: как же, бросишь тут! Ирка с Нинкой ушли, оставили мужа и отца в одиночестве, стало быть, не выдержали… На службе все – через пень-колоду… Подвал еще этот, глаза б его не видели!
– А чего? Слыхал, поди, как говорят? Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет, верно? Ты вот мне честно скажи, Саша… Это ничего, что я с тобой попросту, по старой памяти?
– Да о чем речь, Василь Васильич! Мы ж за столько лет почти родными стали. А в чем вопрос?
– Небось, говорю, хочешь здоровеньким помереть, Саша, а? Или как?
– Жалко здоровеньким-то, Василь Васильевич. Здоровым жить нужно. Радоваться жизни, кайф ловить, как утверждают наши молодые коллеги. Уж они знают в этом деле толк. А вот умирать – нет, я против.
– Да-а… Чего-то газом здесь пованивает. Не чуешь?
– Нет.
– А я вот чую… Старым своим носом. Потому и курить здесь нельзя. Не ровен час. Да и инструкция запрещает.
– Это какая ж инструкция, Василь Васильич?
– Здрасте вам! Да наша, муровская!… Ну и подвалы! Ох как я их ненавижу! А у вас, Саша, в Генеральной, ну, там, на Дмитровке, тоже подвалы имеются?
– А черт их знает, не интересовался. У нас же все-таки не Лубянка. И даже не Петровка, тридцать восемь.
– Это ты про пыточные, что ль? Где их нет!… – Сукромкин помолчал, словно к чему-то прислушиваясь, а потом снова заговорил, но гораздо тише и с долгими паузами: – Чего-то вспомнился вдруг Сенька-мокрушник… Был такой блатняк-отрицала, ты вряд ли помнишь… Добрый малый был. Цветы комнатные на хазе своей держал. А еще три кошечки у него жили. Мурка, конечно, Барсик и еще какой-то, забыл… К вышке его приговорили, а он сбежал. Очень у него это хорошо получалось, он и сам ловкий был такой, проворный, как кошка. И вот так три раза, не поверишь, уходил. А в последний мы его в таком же вот подвале брали… Нет, точно газом пахнет!…
– Да не чувствую я ничего, успокойся, Василь Васильич… А дальше что было?
– А чего? В Бутырке, в камере у себя, взял да и повесился. Как раз под Новый год. Уж теперь и не вспомню какой… Давно. Ему дружки вместе с гревом деньжат подкинули, так он на все гроши у того же конвойного веревку купил. И мыла хозяйственного. Здоровый кусок. А на нем только раскрытых пять мокрых дел висело. И столько же – по подозрению. Вот, Саша, а ты говоришь: фикусы там всякие, гортензии, кактусы-мактусы… Все он, говорили, беспокоился о своих цветочках и кошечках. Даже марухе своей писал в записочках названия каких-то специальных удобрений, которые тогда и достать-то можно было разве что на черном рынке.
– А повесился почему? Может, не сам? Помог кто?
– Не-е, сам. Загрустил отчего-то. Ну ты ж понимаешь, Саша, они, блатные, все психопаты. А эта маруха то ли изменила ему, то ли цветочки перестала поливать. Или, вполне возможно, кошек его разогнала. Разные тогда мнения были. Да и плевать, в общем, кому какое дело? Все равно бы не жил он…
– Не жил, это точно, – подтвердил Турецкий. – А что маруха?
– Маруха-то? О-о! Это серьезное дело, Саша. Девка красивая была. Такая вся из себя – не дай боже! Прямо высший класс! Хоть в «Огонек» на обложку! А так-то вообще она наша была, мы ее, еще когда он на воле бегал, завербовали. Майор Смагин был такой, не помнишь?
– Нет.
– Ну и правильно, это раньше тебя было. Ох чего он с ней вытворял! Любовницей у него была… Здоровый такой мужик! Умный… Известный опер. Ему потом блатные особую казнь устроили. Ему и ей, обоим, стало быть… Даже вспоминать страшно. Я тебе потом, если пожелаешь, расскажу. Только не здесь, не в темноте… Вот же инструкция проклятая!
– Чего это ты?
– Да я все про курево… Понимаешь, если рот дымком не прополощу, прямо, кажется, подохнуть могу! Чего, не веришь? Да я после того сердечного приступа только куревом и лечусь.
– У тебя что, сердечный приступ был? А почему я не знал? Когда?
– А еще прошлой весной, в апреле… Да ты, Саша, не бери в голову.
– Не понимаю, почему Грязнов ничего не сказал.
– Ну а если б сказал, так что? Ты бы меня на задание не взял? И все апрель. Хороший месяц, с одной стороны, теплый, травка из земли лезет. А мне постоянно не везет именно в апреле. В позапрошлом году на мине подорвались. Возле Атагов, в Чечне. Вот так осколочек прошел, еще б чуточку… А Борьку Малышева… Помнишь ведь Борьку-то?
– Не помню…
– Да должен был знать… Во-от, а в прошлом, значит, приступ. И так прихватило, ну, думаю, теперь-то уж точно – кранты! Даже завещание решил написать.
– Да ладно тебе! – улыбнулся в темноте Турецкий. Не такой уж и абсолютной, как казалось поначалу. Как-никак, а силуэт Василия Васильевича, прислонившегося к бетонному столбу спиной, он уже худо-бедно различал. Почти призрачный, рассеянный свет шел неизвестно откуда. А может, это он просто отражался от побеленных бетонных стен подвала, и источник его был где-то в стороне, куда не достигал глаз.
– Ты не улыбайся, Саша, – шутливо пригрозил пальцем Сукромкин. – Стал сочинять, ей-богу, хоть и говорят, что это – дурная примета. Специально нотариуса вызвал. Представляешь, Турецкий! Нотариус – это в мои-то годы! Приходит в палату… Да-а… Сама бабочка в полном, понимаешь, соку, спелая: ну тронь пальцем – так прямо соком и брызнет! Садится она рядом с моей койкой, а я и пальцем пошевельнуть не могу, не то что там мысли какие! Эх, думаю, где мои семнадцать лет? Где мой черный пистолет? Помнишь, как там у Высоцкого? Гляжу на ее ножки, и все у меня, Саша, дрожит. Она авторучку сует, чтоб подпись сделать на завещании, а я удержать ее не могу… Гляжу на ее ножки и совсем себя не чую. Она мне: «Ставьте, – говорит, – свой автограф», а я все смотрю и думаю: эх, милая, дал бы Господь сил, я б тебе сейчас такой автограф поставил, что ты у меня тут до потолка бы прыгала! Переживаю я эти грешные свои, значит, мысли, на нее гляжу и вдруг вижу, что она почему-то краснеть начинает! Будто краска в лицо ей хлынула! И коленками заерзала, а чулочки-то ее как заскрипели!… Аж застонал я от проклятого своего бессилия…
– Ну, Василь Васильич! – восхитился Турецкий. – И ты это все, что называется, на смертном одре?!
– А чего, разве ж не мужик был? Да-а… Ну дак как, думаю? Все теперь, полностью опозорился перед красивой бабенкой-то! Хорошо еще, один в той палате лежал. Да вот она еще рядышком сидела и ножками сучила да глазенками своими быстрыми все по сторонам зыркала. А то ну прямо стыд, да и только! И тогда она, Саша, – ты можешь мне не верить, но вот те крест, как на духу! – наклонилась ко мне совсем близко и одними губами шепчет: «Что ж ты, мол, милый, помирать-то собираешься, когда тебе жить да жить? Тебе, – говорит, – долго еще нас радовать!» А сама вдруг горячей своей ладошкой-то под одеяло мое шмыг! Туда-сюда, нашла-нащупала… А я, клянусь тебе, чувствую всем естеством, как что-то во мне шевельнулось и приподнимается, силы то есть откуда-то берутся! Да. Словом, никакого тогда я ей автографа, само собой, так поставить и не смог, да она и не обиделась, что зря со мной время только потеряла. Поняла ж мое состояние. Сказала на прощание, что, по ее убеждению, нет у меня необходимости составлять завещание. И ушла. Ладошкой своей ласковой помахала так и – покинула. А я с того самого дня резко на поправку пошел. Видишь? А ты говоришь!… Это она меня к жизни и повернула.
– Да я-то как раз ничего и не говорю. А после хоть встретились?
– Ну как же не встретиться? Нашел я ихнюю контору, зашел. При форме там, ну, этих – цацках всяких. Она меня увидала и прямо засветилась вся. Расспрашивать стала, как то, другое. Про здоровье. Я говорю, что исключительно ее заботами ни на что не жалуюсь. А она мне: это как же надо понимать? Ну, я как бы стесняюсь, народу-то у них там много всякого, говорю, что неплохо бы встретиться, чтобы потолковать насчет здоровья, как? И по глазам ее вижу, что она не против, но при всех стесняется. Сказала, чтоб подгреб часикам к семи.
– А здоровье что, в самом деле поправилось?
– Так вот я ж и говорю. В смысле – ей. Мол, проверить бы, как оно все складывается, ее-то молитвами. Очень ей это понравилось. И пока тянулось рабочее время, я к нашему с тобой дружку. Угадай с трех раз кто?
– Славка, что ли?
– Ну конечно, он, а кто же еще. Встреча у меня, Вячеслав, говорю, намечается. Конспиративная. Так что, мол, желательно бы. Ну он посмеялся маленько. Только и спросил: кто? Я ему про нотариуса в двух словах и изложил. Забрал ключи и – бегом. А он мне вдогонку: там, в холодильнике, если понадобится, так можно. Ну привез я ее, в холодильник залез, коньячку достал, водички, конфетки там всякие… Словом, сам понимаешь – на скоростях. Как в ранней молодости. Ах, думаю, грех совершаю, перед собственной старухой неудобно! Но дело-то вишь какое получилось. Выпиваем мы маленько – исключительно для развязности. Чтоб неловко себя не чувствовать, я ж ей, этой Леночке, в папаши годился. А она, смотрю, ничего, свободно себя ведет. То-се! Выбрал я один момент, когда у нас все получилось отлично, и спрашиваю: «А почему ты так и не стала завещание составлять? Разве только в моей подписи было дело? Я ж, – говорю, – знаю, что можно свидетелей пригласить, протокол соответствующий составить». А она хохочет! «Как, – говорит, – в глаза твои заглянула, как увидела пламя в них, а после рукой проверила, так сразу и поняла, что ты лишнее затеял. Будешь, – говорит, – жить. Так чего ж тогда попусту?» Ну, в общем, натешились мы с нею, и такая у меня к ней благодарность в душе возникла! Словами не описать, Саша. Доставил я ее домой, к подъезду. Там, в темноте, поцеловались мы на прощание. А она и говорит: «Вот, мол, и все, и спасибо тебе, хороший ты человек». Я сразу понял, что попрощались. И настаивать не стал. Да и незачем. Неправильно это было бы. И знаешь, еще о чем подумал?
– Интересно.
– О том, Саша, что не дай бог в самом деле – старость! Лучше закрыться в кабинете и пулю… Чтоб сразу!
– Ну это уж нет! – бодро возразил Турецкий. – Тут я не согласен. У меня мнение твердое: если что, то исключительно по делам чести. А так… извините.
– Наверное, это правильно. Честь – оно само собой. Вон вспомни, сколько у нас их было? Которые клялись на рельсы ложиться, а? Ну и что? Лег хоть один?
– Про этих я и говорить даже не хочу! Такие, как они, не стреляются, Василь Васильич.
– Ну да, как и те, кого мы сегодня ждем?
– Это точно!
Если рассуждать по-честному, то Турецкий был не особенно уверен, что те, кого «они сегодня ждали», вообще придут. Была надежда, что клюнут на ту наживку, что подбросил им Турецкий. Вот поэтому и сидели они с майором Сукромкиным, время от времени, будто нечаянно, притрагиваясь ладонями к рукояткам заткнутых за пояса «макаровых». И сторожили дверь, которая вела – это уже точно знал Турецкий – из данного подвала в хранилище коммерческого банка «Атлант», где, по идее, должны были находиться секретные материалы, определявшие в последнее время весьма сложные взаимоотношения бывших компаньонов, а нынче заклятых врагов: президента «Атлант-универсала» Рафика Магомедовича Кармокова и генерального директора частного охранного предприятия «Центурион» Георгия Дмитриевича Остапенко, в прошлом – генерал-майора КГБ.
И этим двум свирепым хищникам было отчего в буквальном смысле пытаться замочить друг друга. На кону, как всегда в уголовном мире, стояла вполне реальная сумма в восемьсот миллионов долларов, которую российское правительство, через «атланта» господина Кармокова, выделило целевым назначением на подъем экономики разрушенной Чечни. А «Центурион» господина Остапенко обеспечивал транспортировку и охрану груза, который так и не дошел до получателя, ибо бесследно растворился в офшоре соседней Ингушетии. Партнеры обвиняли друг друга. Счетная палата не могла обнаружить никаких концов. А те, кто в своем старании приближались к этой тайне, пытаясь нащупать хотя бы кончик ниточки, просто исчезали. Как исчез, будто сквозь землю провалился, советник юстиции Потапчук. Либо их расстреливали киллеры по подъездам, как это случилось с журналистом Евгением Арбузовым. Или сбивали «случайной» машиной, которая потом нашлась в двух кварталах от места происшествия, как случилось со следователем Генпрокуратуры Иваном Колосовым. Либо… либо… либо… Этих совсем неслучайных жертв было слишком много, чтобы не видеть самого главного: смерть грозит всякому, кто приближается к тайнам банка «Атлант» или ЧОПа «Центурион».
Все это достаточно хорошо знал «важняк» Турецкий, хотя майора Сукромкина он посвятил перед выходом на задание лишь в самое необходимое…
Медленно тянулась апрельская ночь. А тех, кого ожидали, все не было. Иногда Василий Васильевич коротко подсвечивал свои часы фонариком и тихо называл время: «Четыре прошло… А теперь – шестой, пятнадцать минут…»
Самое бандитское время утекало, с точки зрения двоих, сидевших в засаде, просто бездарно. И о чем они там себе думают?! Ведь через какие-нибудь три часа начнется смена охраны в банке. А сейчас самый сон. Вон даже Василий Васильевич и тот постепенно стал умолкать. Бормотал все тише. Стал рассказывать про какую-то новую бабу из Пензы, куда его однажды забросила командировочная судьба. Но рассказывал он словно самому себе, и Турецкий слушал невнимательно. Напрягать слух не хотелось. Да и самого тоже в сон клонило…
А Сукромкин продолжал невнятно бормотать:
– Какая-то, понимаешь, у нас гребаная проверка, грязь и серость, а тут она – лепесток, а! У меня жена и двое детей – дочка с сыном. Бросать – карьера к черту! Не уходить – с ума свихнусь… Вот и думаю: карьера или счастье?…
Что– то Василий Васильевич зациклился на этих своих бабах, подумал Турецкий. Наверняка пунктик у него появился.
– Но ты ж и сам понимаешь, Саша, что баба – она в конечном счете и есть баба. Уж и насмотрелся я на них, а все тянет. Счастье-то понятно какое: иллюзория. Тут, к примеру, просто вздрючить – мне уже мало. Как говорил мой бывший начальник Коля Галушкин – экзистенция. А с другой стороны – карьера. Грубое слово. Только ведь вовсе и не карьера меня удержала, а дело. Что ж, думаю, ты за мужик будешь, если без дела, а?… Тихо! – вдруг внятно прошептал Сукромкин и напрягся. – Идут!…
Турецкий вмиг потерял всякий сон, напрягся, но ничего не услышал. И едва хотел ответить, как почувствовал на своих губах пропахшую табаком, жесткую ладонь майора. И сразу рука невольно потянулась к животу, к теплой рукоятке пистолета.
Прошло не меньше минуты, когда и до слуха Турецкого донеслось осторожное шарканье ног. Шли как минимум три человека. Шли они молча. И целенаправленно. То есть, иначе говоря, знали, куда и зачем двигались.
Турецкий не услышал, а увидел, почувствовал кожей, какое движение сделал Сукромкин. Тот сперва пригнулся, а затем так же неслышно распластался на бетонном полу, отставив левую руку далеко в сторону. Сам Александр Борисович плотнее прижался к стенке квадратной колонны с другой стороны, открыв себе справа поле обзора.
Бронированная дверь находилась там, и к ней, словно тени, чуть шаркая подошвами, двигались три полусогнутые фигуры. Они остановились около двери, точнее, в том месте, где она должна была находиться. Но в темноте ее видно не было. А сами фигуры различались теперь лишь благодаря непонятным колебаниям воздуха в этом подвале. Что-то стало позвякивать, видно, пытались найти ключ. Свои же люди! Поди, еще недавно могли служить в охране этого самого банка. До той поры, пока хозяева не рассорились и охрана не перешла к другому ЧОПу, которое называется «Стрелец-98». По сведениям Турецкого, директором «Стрельца» стал Вадим Баранов, бывший заместитель Остапенко. И тут тоже бывшие соратники стали врагами. А когда Московская городская прокуратура возбудила уголовное дело против директора «Стрельца» в связи с найденными, по чьей-то определенной наводке, в его автомобиле двумя незарегистрированными пистолетами иностранного производства, ну и прочим – по мелочи, тот вдруг дал показания против своего бывшего начальника. Можно только догадываться, какие шаги предпринял бывший бравый чекист, отставной генерал Остапенко. Но обвинения с Баранова почему-то сняли, дело прекратили, материалы срочно отправили в архив, а самого Баранова выкинули в прямом смысле из Бутырок на волю. Но домой он так и не доехал. На следующее утро его обезображенный труп был найден в районе Митина. Хотя квартиру он имел в Теплом Стане…
Теперь «Стрельцом» руководит некто Игорь Дмитриев, сведения о котором самые расплывчатые. Но при всем при том пока ясно одно: те, которые возились у бронированной двери в банковское хранилище, не служили в «Стрельце». Это были, скорее всего, и на это очень надеялся Турецкий, конкуренты из «Центуриона».
А они, между прочим, совсем осмелели. Даже зажгли сильный фонарь и, бегло проведя лучом вокруг и ничего не обнаружив, положили его на пол так, чтоб он осветил им дверь. Отличные получились мишени!
Подобравшись и приняв удобную для стрельбы позу, Турецкий легко шлепнул ладонью по колонне, привлекая внимание Сукромкина, и, выставив перед собой «ствол», громко скомандовал:
– Внимание! Вы окружены! Оружие – на пол! Лицом – к стене!
И тотчас одна из освещенных фигур у двери, ринувшись в сторону, исчезла за такой же бетонной колонной, за которой прятались Турецкий с Сукромкиным. А следом грохнул выстрел. Пуля выбила бетонную крошку над головой Александра, и осколки больно брызнули в лицо. Он на миг зажмурился, но тут же выстрелил и сам во вторую, метнувшуюся влево тень. Послышался вскрик. Попал! Снова ударила пуля – пониже, и снова остро брызнуло в глаза. Ну да, они же бьют на голос и на звук выстрела.
С другой стороны колонны выстрелил Сукромкин. Но ответом были быстро удаляющиеся прыжки. Один сбежал, второй определенно ранен, просто его не видно, потому что тот, который прятался за колонной, третий, очередным выстрелом разбил свой фонарь. И теперь поединок велся в темноте.
Александр решил сменить место и коротким рывком нырнул за колонну, в сторону майора. Пока Турецкий нащупал руку Василия Васильевича, пока требовательно вынул из его ладони фонарь, а затем, подняв его и отведя в сторону, постарался направить так, чтобы луч сразу осветил того, третьего, раздался еще один выстрел с той стороны, но на этот раз болезненно вскрикнул Сукромкин.
Турецкий включил фонарь и увидел лежащего на полу человека, который держал в обеих вытянутых перед собой руках пистолет и на миг зажмурился от ослепившего его света. Выстрел – и руки лежащего упали на пол, выронив оружие.
Но где третий? Этот сукин сын где прячется?!
Турецкий снова отпрыгнул в сторону, и пуля тут же обожгла его поднятую над головой левую руку, в которой находился фонарь.
Фонарь грохнулся на пол и погас.
Турецкий дважды выстрелил туда, откуда прилетела эта проклятая нуля, но когда смолкло странное в этом подвале эхо от его выстрелов, он услышал быстро удаляющийся топот бегущего человека.
И тогда он достал из кармана зажигалку, высек пламя и нагнулся над Сукромкиным. Тот лежал ничком, уткнувшись в пол лицом. Правое его плечо было в крови. Куда попала пуля, рассмотреть было трудно, поэтому Турецкий просто поднял неожиданно очень тяжелого майора на руки и пошел в сторону выхода.
Идти было трудно, потолок подвала был низким, а огонек зажигалки видимости не добавлял. Скорее, наоборот, мешал ориентироваться. И Александр погасил ее, тем более что накалившийся металл стал просто жечь ладонь.
Когда же он, задыхаясь от тяжести и усталости, выбрался наружу, во двор, заставленный ракушками индивидуальных гаражей, уже практически рассвело. Положив Сукромкина на землю, Александр наконец смог осмотреть окровавленное плечо майора и увидел, что пуля вошла над ключицей в дельтовидную мышцу и, скорее всего, застряла под правой лопаткой. Крови было много. Но Сукромкин дышал, хотя и был без сознания.
Турецкий достал свой носовой платок, с сомнением прикинул его чистоту, но затем вспомнил о металлической фляжке с коньяком, которая на всякий случай покоилась в заднем кармане брюк. Сейчас оказался как раз именно тот случай. Коньяк был вылит частично на платок, а остальное – на рану. Затем Александр прижал платок к ране. И только после этого достал из кармана «мобильник» и стал звонить Славке. Ну а кому же еще? Его же кадр лежал тут без сознания…
Сонный Грязнов сперва ничего не мог понять, потом выматерился и закричал, чтоб Саня ничего «там» руками своими не трогал, а он приедет немедленно и вызовет бригаду. Это ж надо придумать! Доигрались!
Из всех этих суматошных выкриков и беспомощных матерков Турецкий понял, что и Грязнов совсем не верил в необходимость ночной засады. Не должны были прийти «центурионы» за компроматом на себя. А они вот взяли да и пришли. И еще стрельбу затеяли… Первыми кстати.
Только отключившись, Александр подумал, отчего это у него самого так жжет руку. А когда взглянул и увидел продырявленный рукав своей любимой кожаной куртки, а вокруг будто обожженной дыры кровавые «сопли», почувствовал, что и ему становится малость дурно. И даже пожалел, что по инерции использовал весь коньяк…
Все– таки нельзя быть таким беспечным дураком…