Я открываю глаза.
Голова у меня тяжелая. Мир вокруг будто подернут дымкой. Медленно, очень медленно возвращаюсь я к действительности.
Я лежу на больничной койке. Лежу вытянувшись, без движения. На меня смотрит светловолосая женщина лет сорока. На ней белый халат, в руках какая-то папка.
Похоже, раньше мы не встречались.
– Ханна? – произносит она. – Кивни, если слышишь. Не пытайся пока говорить. Просто кивни.
Я киваю. Даже это крохотное движение отзывается болью во всем теле.
– Ханна, меня зовут доктор Винтерс. Ты в больнице. Попала сюда после того, как тебя сбила машина.
Я снова киваю.
– Детали мы обсудим позже, а пока сосредоточимся на главном, хорошо?
Кивок. Что еще мне остается делать?
– Скажи, тебе сейчас очень больно? Оцени по шкале от одного до десяти, где десять – так плохо, что нельзя терпеть, а один – ни намека на боль.
Я пытаюсь заговорить, но она тут же останавливает меня.
– Покажи на пальцах. Не поднимай руки. Покажи, как есть.
Немного подумав, я поджимаю четыре пальца на левой руке.
– Шесть? – уточняет она. – Понятно.
Она записывает что-то в свою папку, после чего начинает колдовать у одного из аппаратов, который стоит рядом с кроватью.
– Понемногу мы сведем все к единице. – Она ободряюще улыбается мне. – Скоро ты сможешь двигать руками и телом. Да и говорить будет намного проще. Видишь ли, ты потеряла много крови… плюс многочисленные переломы. Так что с ходьбой поначалу будут проблемы. Придется как следует попрактиковаться, но со временем все наладится. Вот то, что тебе следует знать.
Я киваю. Боль ощущается уже не так сильно.
– Без сознания ты пробыла три дня. Сначала из-за травмы головы, а потом в результате наркоза. Тебе сделали операцию.
На мгновение она умолкает, после чего снова поворачивается ко мне.
– Ничего страшного, если ты не помнишь про этот наезд. Память вернется к тебе постепенно. Ты помнишь, как все произошло?
Я пытаюсь заговорить.
– Просто кивни или покачай головой.
Я с трудом качаю головой.
– Это нормально. Беспокоиться тут не о чем.
Я киваю.
– Как я уже сказала, о деталях твоей травмы и операции мы поговорим позже, когда ты немного придешь в себя. Но есть одна вещь, о которой тебе стоит узнать прямо сейчас.
Я внимательно смотрю на нее.
– Ты была беременна, – говорит она. – Когда тебя сбила машина, ты была беременна.
Она смотрит мою медицинскую карточку.
– Да, что-то около десяти недель. Ты знала об этом? Кивни или покачай головой.
Внутри все сжимается. Я медленно качаю головой.
Врач сочувственно кивает.
– Такое тоже не редкость. Если не пытаешься специально забеременеть, на этом сроке все может остаться незамеченным.
Я смотрю на нее, не в силах поверить услышанному.
– Увы, все закончилось выкидышем. В подобной ситуации это тоже не редкость.
Она смотри на меня в ожидании реакции, но как тут можно отреагировать? В голове странная пустота. На душе тоже.
– Мне очень жаль, – говорит она. – Я знаю, это слишком много для одного раза. Но есть и хорошие новости… если ты, конечно, готова принять их. Пройдет совсем немного времени, и твое физическое состояние вернется в норму.
Я отвожу взгляд, но затем все-таки киваю.
Я не ослышалась? Она сказала, что я потеряла ребенка?
Я потеряла ребенка?
– Тут много желающих повидаться с тобой, – продолжает врач. – Они давно ждут, когда ты придешь в себя.
Я медленно закрываю глаза.
Мой ребенок.
– Я знаю, некоторым пациентам требуется время, чтобы собраться с мыслями. Они не готовы вот так сразу увидеться с родителями, подружками или сестрой.
– С родителями? – пытаюсь произнести я, но вместо голоса раздается невнятный хрип.
– Это из-за трубки, которая была у тебя в горле. Говорить поначалу будет трудновато, но со временем все пройдет. Начинай с малого – одного, двух слов вполне достаточно.
Я киваю. И тут же добавляю:
– Они здесь?
В горле и правда саднит.
– Да, твои мама с папой. Еще сестра. Габби, верно? Или… Сара? Прошу прощения, Сара – сестра, а Габби – подружка. Так ведь?
Я киваю и чувствую, как по лицу у меня расплывается улыбка.
– Так что, хочешь побыть одна или с близкими? Если одна, подними правую руку. С близкими, левую.
Несмотря на боль, моя левая рука взмывает вверх.
Я открываю глаза.
Голова у меня тяжелая. Мир понемногу приходит в фокус.
Я улыбаюсь. Широко и от души. Ведь прямо на меня смотрит Итан Хановер.
Легонько потянувшись, я снова зарываюсь лицом в подушку. До чего же мягкая у него кровать! Даже вылезать не хочется. Да я особенно и не стараюсь.
– С добрым утром, – улыбается Итан.
– С добрым утром, – откликаюсь я. Голос у меня со сна хриплый, будто простуженный.
– За все то время, что ты была здесь, тебе не довелось съесть ни одной булочки с корицей, – говорит Итан. – Три дня, потраченных впустую.
Волосы у него всклокочены, щетина на лице грозит перерасти в бородку. И еще кое-что не проходит незамеченным.
– У тебя пахнет изо рта, – с шутливым негодованием замечаю я.
Не сомневаюсь, что и мое дыхание свежим не назовешь.
– Нам обоим не помешает почистить зубы. – Я прикрываю ладошкой рот.
Итан пытается отнять мою руку, но я прячусь с головой под одеяло. Из одежды на мне – футболка Итана и трусики. Вчера я быстренько заскочила к Габби за бельем, а так мы не выбирались из дома с самой субботы.
Но Итан не сдается. Он снова хватает меня за руки и убирает их от моего лица.
– Я хочу поцеловать тебя, – сообщает он.
– Ну уж нет! Сначала мне надо почистить зубы.
– Ну что ты переживаешь из-за ерунды? От тебя воняет, от меня воняет. Будем вонять вместе.
– Прекрасно. – Я набираю в грудь побольше воздуха и выдыхаю ему в лицо.
– Фу-у, – морщится он. – Просто отвратительно.
– А если от меня будет пахнуть так каждое утро? Ты и тогда не захочешь расстаться со мной?
– Ни за что. – Он все-таки целует меня. – Ты не очень-то сильна в этой игре.
Мы придумали это развлечение еще в воскресенье. Что такого должно случиться, чтобы потушить ту искорку, которая вспыхнула между нами?
Мы перебрали немало вариантов. Оказалось, даже если я начну подражать Элвису и заставлю Итана ходить на все свои выступления, он и тогда не бросит меня. Если я заведу в качестве домашнего питомца змею (и дам ей имя Бартоломей), то Итан и тут не захочет сбежать из нашего дома. Халитоз[2] его, судя по всему, тоже не напугает.
– А вдруг все белье, которое я отправлю в машинку, сядет при стирке?
И это уже не из области фантастики.
– Ничего страшного. – Итан выбирается из-под одеяла. – Я привык сам стирать свою одежду.
Он поднимает с пола джинсы и принимается натягивать их. Потом швыряет мне мои брюки. Я тоже встаю и начинаю одеваться.
– Куда мы идем? – спрашиваю я. – С какой стати мы вообще вылезли из постели?
– Я же сказал, все дело в булочках. Ты уже три дня не ела булочек с корицей.
Итан кладет в карман бумажник и направляется к двери. Я хватаю сумочку и спешу за ним. Мы спускаемся в гараж, и Итан распахивает передо мной дверцу машины.
– Ты стал настоящим джентльменом, – говорю я. – В прежние годы тебе бы и в голову это не пришло.
– Чего ты хочешь от подростка? – пожимает он плечами. – С тех пор я успел повзрослеть. Ну что, в путь!
– За булочками, – киваю я. – И чтоб побольше глазури!
Улыбнувшись, Итан выезжает за ворота.
– Твое желание для меня закон.
Папа сидит справа от меня и сжимает мою руку. Мама пристроилась у меня в ногах. Сара стоит у капельницы с морфием.
Габби тоже заглянула, но буквально на минутку. Обняв меня, она сказала, что вернется позже. По тому, как она украдкой вытерла глаза, я поняла – ей нужно время, чтобы прийти в себя.
Кажется, выгляжу я не лучшим образом.
Родители, да и Сара, смотрят на меня слегка остекленевшим взглядом. Похоже, они уже не раз сегодня принимались плакать. Все трое выглядят бледными и утомленными.
Мы не виделись с позапрошлого Рождества. В кои-то веки они сами прилетели в Лос-Анджелес. В последний раз мы собирались здесь вчетвером еще в то время, когда я училась в школе. После этого мне приходилось самой регулярно наведываться в Лондон.
Настал их черед выбраться в мой мир, в мою страну. В город, который когда-то был нашим.
– Доктор сказала, что ты уже скоро начнешь ходить. – Сара проводит пальцем по спинке кровати. – Что, как я понимаю, можно отнести к хорошим новостям. Не знаю… просто не знаю, что сказать.
Я ободряюще улыбаюсь ей.
На Саре черные джинсы и стильный свитер кремового цвета. Светлые волосы свободно падают ей на плечи. От природы у нее, как и у меня, волосы темно-каштановые, но я могу понять, почему Сара перекрасилась. Белый ей очень идет. Я тоже как-то поиграла в блондинку. Но кто ж знал, что каждые шесть недель надо наведываться в салон, чтобы подкрашивать корни! Где, скажите на милость, взять столько времени и денег.
Саре двадцать шесть. Фигура ее могла бы выглядеть более женственной, не танцуй она по многу часов в день. Благодаря танцам Сара стала мускулистой и в то же время очень гибкой. Держится она до того прямо, что может сойти за робота.
Моя сестра из тех, кто во всем придерживается правил. Еще ей нравятся модные вещи и высокое искусство. И она, разумеется, завсегдатай дорогих ресторанов.
Несколько лет назад она подарила мне на Рождество сумочку от Бёрберри. Разумеется, я поблагодарила Сару и даже сделала все возможное, чтобы не привести ее подарок в негодность. Но уже к марту сумочка благополучно потерялась. Я немного попереживала, но одновременно испытала что-то вроде облегчения. Ну о чем она думала, когда дарила мне такую дорогущую сумку?
– Мы принесли тебе кое-что почитать, – говорит Сара. – Хорошие британские журналы. Попади я в больницу, мне бы точно захотелось полистать что-нибудь интересное.
– Я… мы так рады, что с тобой все в порядке. – Голос у мамы слегка дрожит. Кажется, еще немного, и она снова расплачется.
– Ну и напугала же ты нас, – добавляет она.
Из всей семьи только у мамы волосы светло-русые. А вот у отца шевелюра жгуче-черного цвета. Волосы у него густые и такие блестящие, будто напомаженные. В детстве я часто шутила насчет того, что он мог бы работать в рекламе гелей для волос. И только в колледже до меня дошло, что он и правда мог пользоваться одним из таких гелей.
В подтверждение слов моей мамы отец еще крепче сжимает мою руку.
Я киваю и улыбаюсь. Признаться, я чувствую себя немного неловко, ведь мне совсем нечего сказать им. Да, это близкие мне люди, и я люблю их, но особого тепла между нами нет.
– Мне хочется спать, – говорю я.
– Конечно, – тут же откликается мама. – Мы пока уйдем, чтобы ты смогла поспать.
Я киваю.
– Я оставлю это тут. – Сара достает из сумки стопку журналов и кладет их на столик у кровати.
Я улыбаюсь.
Потом они уходят.
Наконец-то я могу побыть одна.
Я была беременна.
Была.
Я потеряла ребенка, о существовании которого даже не догадывалась. Ребенка, который был мне совсем не нужен.
Ну как можно оплакать такое? Как можно горевать по тому, о чем ты даже не знал? Чего ты совсем не хотел… но что не становится от этого менее значимым?
Ребенок, которого больше нет.
Впервые за все время на мои глаза наворачиваются слезы.
Я потеряла ребенка.
Поток эмоций накрывает меня с головой. Я вслушиваюсь, пытаясь понять, что говорят мне сердце и разум.
Я чувствую одновременно облегчение и опустошенность. Я напугана. Я сердита. И я не знаю, чем все это закончится.
Слезы градом катятся по моим щекам, а я не могу даже поднять руку, чтобы вытереть их о пижаму.
Голова болит от сдерживаемых рыданий. Я зарываюсь лицом в подушку, и она тут же становится мокрой от слез.
Дверь в палату открывается, но я так и не поднимаю головы. Мне и без того ясно, кто это.
Вздохнув, она усаживается рядом со мной на постель. Габби.
Лишь тут я позволяю эмоциям прорваться наружу. Я плачу и чувствую, как они покидают меня. Страх, злость и замешательство. Боль и облегчение.
Меня сбили машиной. Кто-то врезался в меня со всего размаха. Переломал мне кости, порвал артерии и убил ребенка, которого я даже не успела полюбить.
Габби – единственный человек в мире, от которого я не прячу свою боль.
Она крепко обнимает меня, пока я рыдаю в подушку.
– Плачь, – говорит она. – Пусть все уйдет со слезами.
Мне так трудно дышать, что кружится голова.
Потом я поворачиваюсь и смотрю на Габби. Она тоже плачет.
И от этого мне становится легче. Как будто своим присутствием, своими слезами она забирает у меня часть боли.
– Дыши, – говорит Габби и делает пару медленных вдохов.
Я не сразу понимаю, о чем она. Лишь спустя мгновение до меня доходит, что я совсем не дышу. Воздух будто застрял у меня в груди. И вот я даю ему прорваться.
Я как будто выплевываю его из себя и судорожно набираю новую порцию. И вдруг ощущаю, что я жива.
Жива, несмотря ни на что.
– Я была беременна, – говорю я сквозь рыдания. – Десять недель.
Слова эти рвут меня изнутри, заставляя страдать еще больше.
Мне не надо говорить Габби, что я ничего не знала про ребенка. Не надо объяснять, что я не была к этому готова. Никакие слова тут не нужны.
Габби знает это не хуже меня. Ей и без слов все понятно.
Она крепко обнимает меня и слушает, как я плачу. А еще она регулярно напоминает о том, чтобы я дышала.
И я дышу. Ведь я живая. Да, напуганная. Да, покалеченная. Но живая.
Мы с Итаном кружим по кварталу в поисках парковки. Казалось бы, во вторник утром люди должны сидеть на работе. Но нет, вся улица забита машинами.
– Кстати, когда ты выходишь на работу? – спрашиваю я. Итан уже дважды отпрашивался под предлогом болезни.
– Завтра, – говорит он. – У меня осталось несколько дней от отпуска, так что это не проблема.
Ужасно не хочется, чтобы он выходил завтра на работу, но что тут поделаешь? Просто жаль разрушать тот уютный кокон, в котором мы спрятались от всего мира.
– А вдруг я объемся булочками и растолстею до безобразия? Что тогда?
– Ты о чем? – Видно, что Итан слушает меня вполуха, пытаясь отыскать хоть одно свободное место.
– Тогда все? Прощай наши отношения?
– Можешь не стараться, – смеется он. – Наши отношения – это навечно.
Я бросаю взгляд в окно.
– Я еще найду твое слабое местечко, мистер Хановер. Найду, чего бы мне это ни стоило.
Итан тормозит на красный свет.
– Я уже потерял тебя однажды и знаю, что это такое.
Загорается зеленый, и мы едем дальше.
– Тебе придется подыскать что-то по-настоящему серьезное, чтобы я согласился добровольно расстаться с тобой.
Я улыбаюсь в ответ. В эти дни я только и делаю, что улыбаюсь.
Наконец нам удается найти свободный пятачок.
– Вот почему люди бегут из этого города, – говорю я, пока Итан втискивается в пространство между двух машин.
Мотор глохнет, и мы выбираемся наружу.
– И не говори. Я ненавижу этот город всякий раз, когда кружу, как стервятник, в поисках парковки.
– Ну да. В Нью-Йорке, по крайней мере, есть метро. В Остине можно припарковаться где угодно. Зато Лос-Анджелес не может похвастаться ни тем, ни другим.
– Везде свои заморочки. Так что не подыскивай повод, чтобы снова отсюда сбежать.
– Да я и не думала. – Я заливаюсь краской, как будто меня уличили в чем-то нехорошем.
Мы заходим в кафе и занимаем очередь. Прямо передо мной витрина с выпечкой. На верхней полке я вижу булочки с корицей. Огромные, вполовину моей головы.
– Ого! – вырывается у меня.
– Да уж, – улыбается Итан. – Мне не терпелось привести тебя сюда с тех самых пор, как я наткнулся на это местечко.
– И как давно это было? – смеюсь я.
– Давненько. Только не надо шутить насчет того, что я был помешан на тебе все эти годы… тем более что я сам готов признать это. – Он делает шаг к кассе. – Булочку с корицей, пожалуйста.
– Подожди-ка, а тебе?
– Только взгляни на эту громадину, – говорит Итан. – Нам вполне хватит одной на двоих.
Поймав мой красноречивый взгляд, он смеется.
– Простите, – говорит он кассирше, – мы возьмем две булочки.
Я достаю кошелек, но Итан решительно пресекает мои попытки заплатить.
Мы берем воду и усаживаемся за столик. Осталось дождаться, пока нам подогреют булочки.
– Скажи, ты бы попытался переспать с Кэтрин, не останься я с тобой в эту субботу?
Раньше я предпочла бы не задавать этот вопрос, но в последнее время я стараюсь чаще озвучивать то, что меня беспокоит.
Вопрос, похоже, застал Итана врасплох.
– О чем ты?
– Ты флиртовал с ней весь вечер. Признаюсь, меня это задело. Я просто хочу… мне важно знать, что мы – это мы двое… и никого третьего между нами быть не может.
– Поверь, для меня ты – единственная женщина в мире. Мне нужна ты и только ты.
– Но если бы я тогда не осталась…
Итан опускает стакан с водой и смотрит мне прямо в глаза.
– Послушай, я пришел в тот бар в надежде застать тебя одну. Я хотел поговорить с тобой, понять, что ты чувствуешь. Я перемерил кучу рубашек, прежде чем нашел подходящую. Я купил жевательную резинку… так, освежить дыхание. И с Кэтрин я танцевал только потому, что боялся заговорить с тобой. Понятия не имею, что бы я стал делать, если бы ты дала мне от ворот поворот. Но что бы я ни сделал, это лишь потому, что увидел бы твою незаинтересованность. Если ты заинтересована, то и я тоже. И только в тебе.