Где же любовь, красота и истина, которые мы ищем, как не в нашем разуме?
Секс почти никогда не сводится к сексу.
Тридцатидвухлетняя пациентка-лесбиянка Дженни сообщила, что ей нравилось, когда над ней доминировали во время секса. Она была частой посетительницей секс-клубов, которые обслуживали садомазохистов. В этой конкретной сцене Дженни была “нижней (сабом)” – сексуально покорной – и участвовала в тщательно продуманных сценариях связывания, самоуничижения и подчинения. Истинный смысл её сексуальных предпочтений не раскрывался до тех пор, пока мы не разобрались в семейной истории Дженни. Её отец умер, когда она была маленькой. Мать Дженни часто впадала в депрессию, проводя дни напролет в постели, из-за чего её дочь чувствовала себя обеспокоенной, покинутой и заброшенной. Обременённая этими чувствами, Дженни росла, чувствуя, помимо всего прочего, сексуальную подавленность. Она беспокоилась как о том, что её будет недостаточно для партнёрши, так и о том, что она может подавить её, если будет слишком настойчивой.
В результате своего растущего самосознания Дженни смогла увидеть, что её роль сексуальной подчиненной гарантирует две вещи – что она будет тесно связана со своим сексуальным партнёром, и что она ни при каких обстоятельствах не сможет причинить боль этому партнёру или подавить его. Как я надеюсь объяснить, сексуальные фантазии и практики Дженни делали её сексуальное возбуждение достаточно безопасным.
Безопасность – это важнейшее понятие, необходимое для разгадки тайн сексуальной страсти. Безопасность – это концепция, которая служит ключом к раскрытию смысла наших фантазий, своего рода розеттским камнем[3], направляющим наши попытки перевести язык физического возбуждения на язык психологических значений. Стремление к психологической безопасности находится в центре психологической жизни. И, как мы увидим, бессознательный разум в первую очередь заботится об обеспечении нашей безопасности. Поскольку наше подсознание постоянно работает над тем, чтобы помочь нам достичь наших целей максимально безопасным способом, и поскольку сексуальное удовольствие является одной из наших главных целей во взрослом возрасте, нам нужно заглянуть глубже психологической поверхности, чтобы понять перипетии, через которые наш разум ведет нас в погоне за самореализацией и возбуждением. Однако, прежде чем мы сможем понять, каким образом сексуальные фантазии и возбуждение, в основном, основаны на безопасности, мы должны сделать краткий экскурс во внутренний мир детей и сложности их психологического развития.
Есть много способов, которыми мы стремимся к безопасности в нашей жизни. На самом очевидном уровне мы стараемся избегать ситуаций, которые являются физически опасными. Однако безопасность – это также важное эмоциональное состояние. Угрозы эмоциональной безопасности так же опасны, как и угрозы нашей физической безопасности. Как мы увидим, сексуальное возбуждение часто вызывает чувства, которые угрожают нашему чувству психологической безопасности и, следовательно, приводят к сексуальным запретам.
Бессознательное управление психологической безопасностью начинается не с появлением зрелых сексуальных желаний. Это начинается в детстве, почти с момента рождения. Как показывают современные исследования, новорожденный ребёнок запрограммирован на формирование привязанности к своей матери. Ребёнок может распознать особый голос и выражение лица матери и предпочитает их всем другим голосам и лицам. Эволюция гарантировала, что у ребёнка есть способность и желание установить связь с человеческим существом, наиболее способным помочь ему выжить. Более того, наш мозг и психологическая природа настроены на то, чтобы заставить нас любить тех людей, которые отвечают за наше благополучие. Мы привязываемся и влюбляемся. Психологические исследования показали, что без такой привязанности младенцы становятся неистовыми, неорганизованными и подавленными. Надежная привязанность имеет решающее значение для здорового психологического развития человека.
Если надежная привязанность к человеку, осуществляющему уход, имеет решающее значение для психологического выживания, как мы можем гарантировать, что сохраним её? Ответ кроется в нашей бессознательной способности понимать окружение нашей семьи и приспосабливаться к нему – быть готовыми сделать всё возможное, чтобы убедиться, что наши родители любят и защищают нас. Мы привносим в эту задачу нашу интуитивную чувствительность и нашу высокоразвитую способность чувствовать настроение наших родителей и делать всё необходимое для того, чтобы оставаться на связи с ними.
Любовь к нашим родителям заставляет нас хотеть делать именно то, что нам нужно – делать наших родителей счастливыми и избегать разрыва нашей связи с ними.
Когда мы говорим о необходимости поддерживать надёжную привязанность к нашим опекунам, мы говорим о психологической безопасности. Ненадежная привязанность порождает чувство опасности. Когда родитель становится сердитым, навязчивым, пренебрежительным или отвергающим, чувство надёжной привязанности оказывается под угрозой, и ребёнок испытывает тревогу.
Точно так же, когда родитель кажется слабым, встревоженным или несчастным, ребёнок также ощущает опасность. Ребёнок сделает практически всё, чтобы избежать повторения подобных ситуаций и восстановить условия безопасности. Разум ребёнка даже не обязательно осознанно регистрирует эти опасности. Ребёнок ощущает опасность на интуитивном уровне, быстро ассоциируя потерю родителя или его любви и защиты с “плохим” чувством.
Хотя мы можем интуитивно догадываться об эмоциональном состоянии наших родителей, всегда быть внимательными к нарушениям в отношениях с ними и иметь высокую мотивацию к их исправлению, как мы, маленькие беспомощные дети, можем что-либо исправить?
Ответ заключается в том, чтобы измениться самим. Единственное, что мы можем контролировать – это наши собственные мысли и чувства.
Широкий спектр таких мыслей и чувств доступен для изменения.
Будучи детьми, мы все нуждаемся не только в общении с нашими родителями, но и в постепенном отдалении от них. У нас есть потребность в том, чтобы нами восхищались, чтобы мы были центром жизни наших родителей; нам также нужно чувствовать себя всё более компетентными и сильными в своей способности преодолевать препятствия и справляться с вызовами. В конечном счете мы хотим чувствовать себя способными уверенно конкурировать, но также получать удовольствие от общения со сверстниками. По мере нашего развития мы будем искать – и нуждаться – особого признания нашей мужественности и женственности, ощущения того, что наши “девичьи” и “мальчишеские” качества признаются и ценятся нашими родителями.
Нам нужно чувствовать, что мы можем оказывать влияние на наших родителей, что наши потребности важны, но нам также нужно чувствовать, что наши родители могут отстаивать свои собственные границы и интересы, несмотря ни на что, чего бы мы ни требовали. Нам нужны родители, которыми мы могли бы восхищаться и с гордостью отождествлять себя, счастливые родители, которые любят нас и друг друга.
У людей много потребностей. Ни одна из них никогда не может быть выполнена в совершенстве, но все они остаются с нами, оживляя наше психологическое развитие. Однако, все эти потребности являются расходным материалом для удовлетворения потребности в психологической безопасности. Если мы сможем избежать или исправить разрыв в наших отношениях с родителями, подавляя или изменяя наши чувства, желания и даже наше восприятие, мы сделаем это инстинктивно, естественно, без сознательной мысли.
Мы приспосабливаемся. Рассмотрим опыт ребёнка, подвергшегося родительскому пренебрежению. Может ли ребёнок подумать: “Ну, мои родители переживают трудные времена, потому что папа потерял работу, а мама алкоголичка. Это не имеет ко мне никакого отношения. Я смогу чувствовать, что меня лелеют и ценят в любой точке мира?” Очевидно, что нет. Ребёнок не знает никакой реальности, кроме той, которую создает его семья. Ребёнок не может просто взять и уехать жить в другую семью. Он или она должны сделать это “правильно” – сделать так, чтобы окружающая среда казалась более нормальной, чтобы успешно и безопасно адаптироваться к ней. У нас развивается убеждение, что депривация (прим. перев. – сокращение либо полное лишение возможности удовлетворять основные потребности) – это нормальное положение дел.
Мы также делаем ещё один важный шаг вперёд: мы воспринимаем реальность так, как если бы она была ещё и моралью. Мы начинаем верить, что любое желание особой заботы и любви является запретным, недосягаемым, как будто это означает просить слишком многого, чего-то, чего нам не положено иметь. Мы не только должны смириться с пренебрежением, но и должны создать впечатление, что вина лежит на нас, а не на наших родителях. Дело не в том, что наши родители не могут дать; дело в том, что нам нужно слишком много. Пациент Марк недавно сказал мне на своём первом сеансе, что он чувствовал себя непонятым и недооценённым своей женой, но он никогда не говорил ей об этом, потому что чувствовал вину за то, что хотел чего-то неподобающего. Он сказал, что у его жены и так достаточно забот по уходу за их тремя детьми. Позже он вспомнил, что его мать всегда казалась такой же подавленной. И что, хотя в детстве он был одинок, он часто чувствовал вину за то, что был слишком нуждающимся. Марк винил себя за то, что чувствовал себя заброшенным.
Почему у ребёнка развивается такое иррациональное и саморазрушающее убеждение, которое психоаналитик Вайсс называет патогенным, поскольку оно явно противоречит здоровым целям и интересам ребёнка? Причина в том, чтобы поддерживать авторитет и добродетель наших родителей и, следовательно, безопасность наших отношений с ними. Хорошо известно, что подвергшиеся насилию дети регулярно отказываются осуждать своих жестоких родителей. Вместо этого они осуждают себя. Когда их родители благополучно реабилитированы, дети избавлены от беспокойства о безопасности этих отношений. Говорят, что большинство людей предпочли бы быть грешниками на небесах, чем святыми в аду, постоянно оправдывая своих родителей, беря на себя ответственность за плохое обращение с собой и разрабатывая личные бессознательные теории, чтобы оправдать это. Это как если бы ребёнок бессознательно говорил: “Всё в порядке…
В любом случае, я многого не хочу. На самом деле, я, наверное, даже этого не заслуживаю. Это не твоя вина, это моя.”
Дети постоянно меняют направление своих собственных потребностей и желаний в интересах безопасности и адаптации. Один мальчик подавляет свою обычную соревновательность и состязательность, потому что он понимает, что его отцу всегда нужно побеждать, или он начинает терпеть неудачи в школе, потому что подсознательно делает вывод из поведения своего отца, что отец будет ревновать, если его сын будет учиться лучше, чем он. Дети могут быть весьма восприимчивы к своим родителям и никогда не регистрировать эти восприятия сознательно. Мальчик, у которого отец был склонен к соперничеству или зависти, беспокоился о том, что причинит боль своему отцу своей силой и успехом, но, возможно, он никогда сознательно не регистрировал мысль: "Мой отец соперничает со мной и завидует мне". Тем не менее, мальчик очень заинтересован в том, чтобы почитать своего отца, чтобы убедиться, что они оба остаются в безопасности. На самом деле он может объективно заблуждаться относительно истинных мотивов своего отца, но результат тот же.
Фрейд сосредоточил бы внимание на потребности мальчика отказаться от своей романтической привязанности к матери из-за угрозы кастрации со стороны ревнивого отца, но факт остается фактом: дети жертвуют своими нормальными стремлениями или подавляют их по самым разным причинам. Одна из моих пациенток в детстве стала чрезвычайно привередливой и вежливой, потому что не хотела обременять свою подавленную мать. Она выросла с чувством вины из-за обычных побуждений быть неряшливой. Став взрослой, если бы она почувствовала хоть малейшее желание полениться и заставить своего парня больше заниматься уборкой, она бы почувствовала вину за то, что ей “что-то сходит с рук”. Другому пациенту в детстве было трудно заводить друзей, потому что он чувствовал вину за то, что бросил свою одинокую мать. В ответ на своё чувство вины он обычно оставался дома и составлял ей компанию, играя в карты, готовя еду и смотря телевизор, все это время жертвуя своим нормальным стремлением к самостоятельной жизни с друзьями и волнением от новых испытаний.
Подобные переживания порождают патологические убеждения, которые предсказывают, что если мы будем преследовать свои цели, то поставим под угрозу наши связи с родителями или иным образом поставим под угрозу нашу психологическую безопасность. Мы каким-то образом причиним им боль, или они причинят боль нам. В любом случае, мы проигрываем. Патогенные убеждения вызывают психологические проблемы. Обычные цели или задачи развития приносятся в жертву ради сохранения, подпитки и защиты наших отношений с родителями и их последующими доверенными лицами. Если у нас есть патогенное убеждение, что обретение независимости ранит чувства наших родителей, у нас будут проблемы с самостоятельным функционированием.
Проблема с патогенными убеждениями заключается в том, что их трудно изменить. Обладая высокой адаптивностью в момент своего формирования, эти убеждения вмешиваются в нашу жизнь. Однако отказ от этих убеждений подвергает нас риску быть оторванными от наших опекунов или пострадать от них. Рассмотрим следующую распространенную закономерность: мы растем с патогенным убеждением, что мы не заслуживаем любви. Затем кто-то появляется и любит нас. Вероятно ли, что мы увидим, примем или оценим этот позитивный поворот событий? Нет. Вместо этого мы придаем большое значение негативным сообщениям, которые отражают нашу самокритику, и не учитываем позитивные, которые могут противоречить этой же критике. Поскольку мы склонны дискредитировать доказательства, противоречащие нашим убеждениям, и переоценивать доказательства, которые их подтверждают, патогенные убеждения являются замкнутыми и самоподкрепляющимися. Вот почему они сохраняются и во взрослой жизни.
Патогенные убеждения часто принимают простую форму. Мужчина, проходивший у меня терапию, начинал заикаться всякий раз, когда начинал критиковать меня. Смысл этого был таков: если я буду критиковать, мой терапевт разозлится. Этот мужчина был очень привязан ко мне и очень чувствителен к любой воображаемой угрозе нашим отношениям. У него было патогенное убеждение, почерпнутое из его опыта общения с родителями, что если он будет критиковать другого человека, то тот обидится и разозлится, тем самым поставив под угрозу отношения. Другие распространенные патогенные убеждения включают такие идеи, как: "Если я буду зависимым, мои родители будут чувствовать себя опустошёнными. Если я буду независимым, мои родители будут чувствовать себя обделенными. Если я буду горд, то буду унижен. Если я буду выпендриваться, меня будут критиковать. Если я буду эгоистичен, другие почувствуют себя обиженными".
Такие убеждения зарождаются в детстве и часто сохраняются неизменными во взрослой жизни. Как только эти убеждения начинают направлять наше поведение, мы просто воспринимаем их как естественный способ нашего функционирования – и мира в целом. Мы не думаем, что я иррационально переживаю своего супруга и друзей так, как если бы они были моими родителями. Мы действуем в соответствии с невысказанным и бессознательным предположением, что сходство между прошлым и настоящим истинно. Только если мы особенно психологически проницательны или пользуемся преимуществами терапии, большинство из нас может сознательно оценить, в какой степени наше нынешнее восприятие мира повторяет наше прошлое.
В то время как патогенные убеждения изначально были нацелены на другие аспекты психологической жизни, помимо секса, стремление к сексуальному удовольствию также присутствует в той или иной форме в детстве. Дети, очевидно, испытывают физическое удовольствие, и хорошо известно, что это удовольствие иногда связано со стимуляцией гениталий. Однажды испытав такое удовольствие, к нему стремятся снова и снова. К сожалению, сексуальное возбуждение в нашей культуре сопряжено с табу и неизбежно чревато конфликтами и осложнениями. Поэтому неудивительно, что для человеческого разума, для которого психологическая безопасность является такой главной целью, сексуальное возбуждение должно представлять особую проблему.
Убеждения ощущаются, а не просто мыслятся. Когда патогенные убеждения подавляют сексуальное возбуждение, они делают это с большой эмоциональной интенсивностью, потому что часто включают в себя чувства вины и беспокойства. Чувство вины неотличимо от сознательного или бессознательного убеждения в том, что мы “плохие”, потому что причинили кому-то боль. Беспокойство в данном контексте – это чувство тревоги, сопровождающее патогенное убеждение в том, что кто-то важный для нас ранен или хрупок. Эти два чувства – вина и беспокойство – почти всегда возникают одновременно. Мы беспокоимся о том, чтобы не причинить боль другим, и когда мы это делаем, то чувствуем себя виноватыми из-за этого. Нам легче испытывать чувство вины за то, что мы причинили кому-то боль, если мы уже беспокоимся о нём.
Чувство вины и беспокойство не только способствуют возникновению сексуальных запретов, но и являются основными причинами психологических страданий и саморазрушительного поведения в целом. Многие люди чувствуют, что если они будут более успешны, чем их родители, то родители будут чувствовать зависть или предательство. Следовательно, они испытывают склонность чувствовать себя виноватыми и беспокоиться о них. Этот вид вины можно точно назвать виной выжившего – патогенной верой в то, что быть счастливее и успешнее тех, кого мы любим, нанесёт им вред. Первоначально считалось, что чувство вины за то, что выжил в войне, природных катастрофах и концентрационных лагерях – это всепроникающее чувство, что чьё-то выживание было каким-то образом куплено ценой чьей-то смерти. Это также наблюдается у людей, которые сбежали из неблагополучных семей или суровых социальных условий. Многие из нас страдают от патогенного убеждения, что наше приобретение – это потеря кого-то другого. Уход из своей семьи или сообщества может вызвать чувство предательства по отношению к тем, кого мы любим. Люди склонны справляться с чувством вины выжившего, ограничивая свой уровень удовлетворённости. Чувство вины за пережитое часто встречается наряду с чувством вины за разлуку – патогенным убеждением, что, если мы покинем свои семьи, мы причиним им боль или истощим их. В случае вины выжившего преступление заключается в том, что мы причиняем вред нашим семьям, будучи счастливее, чем они есть на самом деле, в то время как в случае вины за разлуку преступление заключается просто в том, что у нас есть собственная жизнь.
Мы все страдаем от той или иной формы чувства вины за то, что пережили расставание. Кто не чувствовал себя виноватым из-за того, что у него чего-то больше, чем у других, или что он оставляет других позади? У кого не было или не ощущалось шёпота о незаконности и мошенничестве в отношении успеха из-за чувства вины за то, что мы переоцениваем себя? Многие люди, которые не выносят успеха, неосознанно подстроили неудачу. Один мой пациент из бедной семьи начал продвигаться по служебной лестнице в своей юридической фирме. Когда у него наконец появился партнёр, он впал в депрессию и начал пить. Он не мог наслаждаться своим успехом, потому что чувствовал, что не заслуживает его, и это чувство часто сопровождалось воспоминаниями о его безработном отце-алкоголике. Символично, что он чувствовал, что своим успехом принижает своего отца. Другой мужчина, которого я лечил, в конце концов женился на женщине, которая его обожала. Она была сексуальной и жизнерадостной, полной противоположностью его мрачной и замкнутой матери. Хотя в целом он был в восторге от своей жены и занимался с ней великолепным сексом до их свадьбы, в их первую брачную ночь он стал импотентом. Он сообщил мне, что весь день был озабочен тем, хорошо ли его матери на свадьбе и комфортно ли ей в своём гостиничном номере. Эти мысли мешали его сексуальному возбуждению и олицетворяли его сильную вину за то, что он оставил свою мать в стороне, как будто он, как он выразился, “танцевал на её могиле”.
Часто проявления чувства вины выжившего и разлуки неуловимы. Моя пациентка, Хелен, постоянно беспокоилась о своей финансовой безопасности, несмотря на отсутствие какой-либо веской причины. Оказалось, что её мать всегда беспокоилась о деньгах. Мы пришли к выводу, что Хелен бессознательно отождествляла себя со своей матерью, потому что это заставляло Хелен стремиться чувствовать себя намного лучше, чем была её мать. Если бы она расслабилась, зная, что финансово обеспечена, то столкнулась бы с тем, как ей жаль свою мать, и как она чувствует себя виноватой за то, что у неё есть что-то, чего не хватает её матери. Конечно, она не осознавала этого, когда волновалась. Её субъективный опыт говорил ей, что объективно есть о чем беспокоиться. Только проанализировав эту черту в терапии, мы смогли увидеть её истоки.
Люди постоянно “вырывают поражение из пасти победы” из-за неосознанной вины перед своими семьями. Они не могут в полной мере наслаждаться отдельной, более счастливой или успешной жизнью, потому что воображают, что будут чувствовать себя одинокими и оторванными от своих семей. Поскольку этот страх угрожает их чувству психологической безопасности, им приходится усердно работать, чтобы поддерживать связь со своими семьями-инвалидами, поскольку они сами являются инвалидами. Спортсмен, который сбегает из гетто, чтобы добиться успеха, может самоуничтожиться. Люди, получающие повышение по службе, иногда впадают в депрессию, а не в восторг. Такие клише, как “На вершине одиноко” или “Чем они выше, тем тяжелее им падать”, запреты на “раздувание головы” или чрезмерную “наглость”, – все они предполагают одно и то же: успех делает кого-то уязвимым для наказания. Это отражает действие чувства вины выжившего или чувства разлуки. Для человека с патогенными убеждениями вины успех на работе, в любви и сексе – все это может вызвать бессознательную тревогу, которая побуждает человека попытаться восстановить психологическую безопасность. Тогда амбиции терпят неудачу, любовь скисает, а удовольствие подавляется.
Когда ребёнок испытывает чувство вины за пережитое из-за бессознательной веры в то, что он или она причинит боль любимому человеку, получив большее удовлетворение от жизни, всегда ли этот вывод точен? Часто ребёнок совершенно прав. Побуждаемые чувствами зависти, соперничества или боязни быть покинутыми, родители часто завидуют успеху и счастью своих детей. Карикатура на еврейскую мать-мученицу, мучающую своего ребёнка чувством вины за то, что ребёнок хочет быть независимым, конечно, часто действительно присутствует в более мягких формах. Родители, обычно и иррационально, возлагают на своих детей ответственность за их счастье. Таким образом, дети часто являются проницательными наблюдателями за настроениями своих родителей и безошибочно угадывают их внутренние слабости. Когда ребёнок чувствует вину за то, что причинил боль родителю, или чрезмерно беспокоится о родительском счастье, когда ребёнок чувствует, что родитель нуждается в поддержке, защите или исправлении, этот ребёнок часто интуитивно точно воспринимает реальность.
Но не всегда. Дети также часто неправильно понимают мотивы и намерения родителей. Дети не обладают полностью развитой способностью воспринимать своих родителей как отделенных от них самих физически или эмоционально, и не всегда могут точно судить о мотивах своих родителей. Детские психологи иногда описывают мышление ребёнка как “всемогущее” или “эгоцентрическое”, потому что, согласно такому мышлению, приходы и уходы родителей в первую очередь связаны с ребёнком. Нам нелегко осознать тот факт, что у родителя есть отдельная жизнь, которая не всегда касается нас, жизнь, за которую мы не несем ответственности. Этот эгоцентризм понятен на нескольких уровнях. Во-первых, это несет на себе отпечаток когнитивной незрелости ребёнка. Исследователи детского развития продемонстрировали, что способность правильно оценивать причину и следствие и отличать свои собственные намерения от намерений других приобретается лишь постепенно, в процессе взросления. Во-вторых, чувства и поступки родителей на самом деле оказывают на ребёнка гораздо большее влияние, чем сама жизнь. В конце концов, ребёнок нуждается в родителях больше, чем родители нуждаются в ребёнке.