– Да что ж это такое, в десятый раз все переделывать! – демонстративно страдала сидящая за компьютером девица, встряхивая разноцветными – розовыми и темно-рыжими – прядями волос. – Никто ничего толком не знает, только правки вносят и вычеркивают, вносят и вычеркивают, а потом все равно получается, как было вначале.
Девица имела имя Лариса и должность под названием «лаборант кафедры криминологии». Настя уже видела ее раньше, когда приезжала на кафедру, но никогда не доводилось ей наблюдать за Ларисой так долго, в течение целых сорока минут без перерыва. Наблюдение было любопытным и немало развлекло Настю, изнемогавшую в ожидании светлой минуты, когда ее будущий научный руководитель профессор Городничий соизволит принять ее. Профессор пока был занят, во всяком случае, именно так утверждала Лариса, занимавшая форпост в комнатке, из которой одна дверь вела в коридор, а две другие – в кабинеты начальника кафедры и профессора Городничего.
Насколько Настя успела понять, Лариса трудилась над составлением фундаментального труда, именуемого «План семинарских и практических занятий по курсу «Криминология и профилактика преступлений» на первый семестр 2004/05 учебного года». За последние сорок минут она распечатывала этот план дважды и носила кому-то показывать, возвращалась злая и, с возмущением потрясая исчерканными ручкой листками, принималась вносить правки.
– Еще Олег Антонович будет смотреть, тоже все почеркает, – ворчала она, переставляя местами рекомендованную по темам литературу, – а потом еще шеф, этот вообще в клочья разнесет. А я – опять переделывай. Бумага, между прочим, заканчивается, по сто раз распечатывать – не напасешься, а у меня последняя пачка на исходе. Потом сами же орать будут, что печатать не на чем.
– А может, не распечатывать каждый раз? – осторожно встряла Настя. – Пусть один преподаватель поправит, потом другой, а потом вы за один раз все переделаете.
– Ну да! – Лариса возмущенно тряхнула разноцветными волосами. – Вы что? У нас на кафедре профессора материалы с чужими правками даже в руки не возьмут! Штабная культура. Документ должен быть чистым. Правки же от руки делаются, а наши профессора в чужом почерке ковыряться не любят. Считают это ниже собственного достоинства. Сто лет назад, когда еще компьютеров не было и все печатали на машинках, тогда никто не капризничал, с пониманием относились, что перепечатывать долго, время теряется, тогда не только правки от руки смотрели, а вообще весь материал целиком можно было ручкой написать. А с этими компьютерами все как с цепи сорвались, министрами себя возомнили.
Несмотря на ворчание и замысловатый окрас волосяного покрова, работала Лариса на удивление быстро, и размышления вслух никак не сказывались на скорости внесения поправок в текст. «Сто лет назад…» Надо же, с усмешкой подумала Настя, откуда она может знать, что было в докомпьютерную эру, она же небось пишущую машинку только в кино видела.
– Лариса, а вы давно работаете на кафедре?
– Да сто лет! – Вероятно, это был универсальный временной измеритель, которым определялись любые сроки больше недели. – Как после школы пришла, так и работаю.
– Значит, недавно, – с улыбкой уточнила Настя. – Вы же совсем молоденькая.
– Кто, я молоденькая?! – Лариса расхохоталась. – Ну вы даете! Я просто хорошо выгляжу. Я здесь с девяносто второго года корячусь. Шестерых начальников кафедры пересидела. Столько лекций, пособий и монографий по криминологии за это время напечатала, что знаю предмет лучше их всех, – она мотнула головой в сторону кабинетов, – вместе взятых. Думаете, я не знаю, почему каждый из них в список литературы свои правки вносит?
– И почему же?
– Да потому, что каждый хочет, чтобы слушатель готовился к семинарскому занятию по книжке, где этот профессор или главу написал, или на его труды постраничные ссылки есть. Честолюбия-то выше крыши, а отдуваться мне. Вот бумагу всю изведу на этот план, будь он неладен, а потом ко мне же претензии, мол, почему протокол заседания кафедры не напечатан и в дело не подшит. Или почему фондовая лекция до сих пор не сделана, ее уже три дня как обновили, а обновленного варианта в папке нет. И снова я виновата. А кто-нибудь из них хоть одну пачку бумаги принес на кафедру? Фигушки! Это я должна заявку писать на бумагу, по инстанциям с этой заявкой носиться, высунув язык, все подписи собрать, снабженцам отдать и ждать, пока они закупят и привезут.
Настя сочувственно покивала. Она прониклась трудностями лаборантки Ларисы, но еще больше авансом пожалела себя: если здесь действительно такие тщеславные ученые, то ей придется ой как нелегко.
– Не знаете, Олег Антонович скоро освободится? – уныло спросила она.
– У него посетитель, – строго ответила Лариса.
Это Настя уже слышала с самого начала. Но хотелось бы понимать, надолго ли.
Запас гневливости у лаборантки иссяк, она продолжала работать молча, и тишину в комнате нарушала только навязшая в зубах за последний год ария «Belle» из популярного мюзикла, негромко доносящаяся из стоящего на подоконнике приемника.
Распахнулась дверь кабинета начальника кафедры, Настя вздрогнула и машинально съежилась. Он был одним из членов комиссии, принимавших у нее кандидатский экзамен, и она до сих пор не могла без ужаса и отвращения к себе самой вспоминать эту историю.
– Олег Антонович у себя? – спросил он Ларису, пройдя мимо Насти как мимо пустого места. – Опять у нас на коммутаторе все телефоны переклинило, никому дозвониться невозможно.
– На месте, – ответила Лариса, не отрываясь от работы. – Сказать, чтобы зашел к вам?
– Я сам зайду. А ты сходи к телефонистам, узнай, что там случилось.
– Хорошо, Николай Андреевич, сейчас схожу.
Лариса выпорхнула в коридор, начальник кафедры зашел в кабинет к Городничему, пробыл там не больше минуты и вернулся к себе. Дверь в кабинет профессора оказалась притворенной не до конца, и до Насти стали доноситься голоса. Тенорок Городничего она узнала сразу, а вот второй голос показался ей смутно знакомым. Она могла бы дать голову на отсечение, что несколько месяцев назад слышала этот голос, и не один раз. Но обладателя его вспомнить никак не могла.
– Почему я опять должен решать твои проблемы? – недовольно и устало говорил профессор.
– Потому что сам я не могу их решить. Если бы я мог сам это сделать, я бы вас не грузил. Ну? Поможете?
– Да черт с тобой. Давай, что там у тебя.
– Вот, все как вы велели. В этом конверте документы, в этом – все остальное.
– И много этого… – Насте показалось, что Городничий усмехнулся, – остального, как ты выражаешься?
– Сколько в прошлый раз, столько и сегодня. Или цены выросли?
– Весь народ уже давно на евро перешел, а ты небось все по старинке в долларах считаешь?
– Посчитайте, сколько нужно еще, я добавлю.
– Я тебе не бухгалтер, вот возьми калькулятор и сам считай.
Ой как интересно! Это что же, профессор Городничий взятки берет?
Или осуществляет посредничество, разумеется, небескорыстное? И опять же интересно, за что может брать взятки профессор кафедры криминологии высшего учебного заведения системы МВД? И еще интереснее, кто же это такой со знакомым голосом эту самую взятку ему дает?
– Ладно, с этим решили, – послышался профессорский тенорок. – И когда только закончится этот бардак в стране, хотел бы я знать! Все кругом воруют, вся политика – это борьба за место, на котором можно побольше украсть. Вот ты, кстати, за кого голосовал на выборах?
– Я четырнадцатого марта сутки дежурил, – отозвался знакомый голос. И отозвался, как Насте показалось, слишком уж поспешно.
– Вот! Поразительное дело! Кого ни спрошу – никто голосовать не ходил, ни один сотрудник нашей кафедры, ни один мой знакомый! А нам втюхивают, что явка избирателей была достаточно высокой, чтобы считать выборы состоявшимися. А? Каково? Кто же тогда голосовал, если никто на участки не ходил? А ты заметил, какой у председателя Центризбиркома вид был ночью, после голосования?
– Нормальный был вид, как у человека, который устал. Какой вы хотите, чтобы у него был вид ночью-то, да после напряженного рабочего дня?
– Вот именно что после напряженного. Работы, видно, было много. Ты понимаешь, о чем я?
– Понимаю, понимаю. Ну, спасибо за помощь, я побегу. Служба как-никак.
Они вышли вдвоем. Профессор Городничий, точно так же, как незадолго до этого начальник кафедры, прошел мимо Насти, полностью ее проигнорировав, и скрылся в кабинете руководства. А в посетителе Настя узнала следователя Недбайло, вместе с которым несколько месяцев назад работала по делу об убийстве жены предпринимателя. И насколько Настя могла припомнить, четырнадцатого марта он вовсе даже и не дежурил, поскольку именно в день выборов Президента она была в составе оперативно-следственной группы на выезде на место тройного убийства, случившегося аккурат на той территории, на которой работал Артем Недбайло, и дежурным следователем в тот день был совсем другой сотрудник. А врать-то нехорошо, некрасиво, как сказал бы любимый Настин коллега Сережа Зарубин.
В отличие от профессора, Недбайло не стал делать вид, что не заметил Настю или не узнал ее. Более того, он даже, кажется, обрадовался встрече.
– Анастасия Павловна! Какими судьбами?
– Я к Олегу Антоновичу пришла. Буду пытаться под его руководством написать диссертацию. А вы, Артем Андреевич?
– Представьте, тоже пришел к Олегу Антоновичу.
– И тоже по научной надобности? – задала она ехидный вопрос.
– Да что вы! – следователь махнул рукой. – У меня сплошная проза. Брат жены купил машину и не может ее на учет поставить. Очереди безумные, никто ничего не знает, справок не дают, он два раза с работы на целый день отпрашивался – все без толку. В третий раз его начальник не отпустил, еще и пригрозил уволить за прогулы. А у дядьки какой-то блат есть, я к нему уже пару раз обращался.
– У дядьки?
– Ну да, Олег Антонович – мой дядя, брат матери. Двоюродный, правда, но все равно же родственник.
– Но ведь есть фирмы, которые специально занимаются постановкой машин на учет, можно же к ним обратиться.
– Можно, но дорого, – Артем Андреевич усмехнулся. – Брат жены на машину-то еле-еле наскреб, еще и занимать пришлось, так что услуги фирмы ему уже не потянуть. В ГАИ что от фирмы, что от частных лиц деньги берут одинаковые, но если через дядьку, то хотя бы на оплате услуг фирмы можно сэкономить. У него сосед по гаражу работает в ГИБДД, в которой ставят на учет любые машины независимо от места прописки владельца. Так что, кстати, имейте в виду, Анастасия Павловна.
– Не буду, – улыбнулась она, – я не собираюсь покупать машину, у меня денег таких нет. Артем Андреевич, а можно нескромный вопрос?
– Конечно.
– У вас дверь была неплотно закрыта, и я случайно услышала… Вы ведь не дежурили в день выборов, правда?
Артем расхохотался, и его обычно строгое точеное лицо вдруг превратилось в мальчишескую озорную физиономию.
– Не дежурил. Если вы собираетесь писать диссертацию под руководством моего дядюшки, то вам небесполезно будет знать, что он никогда ничем не бывает доволен. Все вокруг сволочи, это раз. Все воруют, это два. Страну развалили, это три. Результаты выборов предопределены заранее и подтасованы, это четыре. В России сегодня нет ни одной реальной политической силы, которая могла бы привести нас к такому будущему, которое устроило бы моего дядюшку. Это пять. Поэтому если иметь неосторожность ответить ему на вопрос, за кого ты голосовал, ты рискуешь получить в ответ лекцию на тему о том, какой ты козел и как неправильно ты поступил. Поэтому проще сказать, что вообще не ходил на выборы. Я уверен, что все, к кому дядька с этим вопросом приставал, именно так и думали, потому и сказали, что не голосовали. Я, во всяком случае, наврал ему как раз из этих соображений. Конечно же, у меня есть свое мнение, и я его выразил путем тайного голосования. Но обсуждать это мнение с Олегом Антоновичем – себе дороже. Так что осторожней, Анастасия Павловна, следите за речью, когда будете общаться с ним, а то он вас в три секунды задолбает. Избегайте любого намека на политику.
– Спасибо за предупреждение, Артем Андреевич, – от души поблагодарила Настя.
– Да бросьте вы. Просто Артем. Мы же не на службе. Тем более вы меня застукали, когда я занимался неблаговидным делом – посредничеством во взяточничестве.
– Это да, – она кивнула, – это верно. И я немедленно побегу в управление собственной безопасности доносить на вас и на вашего дядю. А вы потом подошлете ко мне наемных громил или даже убивцев, чтобы лишить меня возможности отстаивать честь российского милиционера. Черт, Артем, а ведь в самом деле, нас всех просто в угол загоняют, вынуждая давать взятки, а потом с пафосом заявляют о необходимости всенародно напрячься в борьбе с коррупцией. Ведь мы же с вами юристы, профессионалы, у нас должно быть развитое правосознание, я знаю о том, что вы и ваш дядя участвуете во взяточничестве, и вам не стыдно, а мне не противно. Во как нас жизнь-то поуродовала, а?
Следователь собрался было что-то ответить, но из кабинета начальника кафедры появился Городничий и недовольно поморщился, увидев племянника.
– Ты еще здесь?
– Уже нет, – бросил Артем и выскользнул за дверь.
– А вы ко мне? – обратился к Насте профессор.
– К вам, Олег Антонович. Я Каменская, вы мне назначили сегодня прийти.
– Ах да… Да, конечно, – он тяжело вздохнул, всем своим видом показывая, что от тягот службы государевой утомился безмерно, но что ж поделать, коль в науку рвутся всякие там с Петровки, небось читать едва научились, а туда же… – Проходите.
Да, легко не будет, уныло констатировала Настя, заходя следом за профессором в кабинет.
Из кабинета профессора Городничего Настя вышла примерно через час совершенно обескураженной. Во-первых, Олег Антонович, как выяснилось, обладал превосходной памятью, посему надеждам на то, что он забыл Настин позор на экзамене, сбыться было не суждено. Во-вторых, он вовсе не считал Настю непроходимой дурой, ее взгляды еще тогда, во время экзамена, показались ему любопытными, и он полагал вполне возможным поставить ей высокую оценку, однако у него в тот день сильно болела голова, а вступать в дебаты с профессором Славчиковым, настаивавшем на двойке, ему не хотелось. Так что выбранную Настей тему он в целом одобрил и сказал, что работа может получиться очень интересной, если… И вот здесь наступало «в-третьих». Если диссертант, то есть Настя Каменская, сумеет собрать достаточный по объему эмпирический материал; если сумеет разработать инструментарий, при помощи которого этот материал обработать; если у нее хватит ума глубоко и всесторонне осмыслить полученные результаты; если у нее достанет аналитических способностей сделать из результатов достоверные и неопровержимые выводы; если она обладает достаточным терпением, чтобы прочесть горы криминологической и криминалистической литературы, посвященной проблемам умышленных убийств, и написать литобзор, чтобы доказать, что ее взгляды являются оригинальными и доселе никем не разрабатывались, а разрабатывать их всенепременно нужно, дабы перевести борьбу с убийствами на качественно иной уровень; если она «дружит с письменной речью» и ей удастся все это связно, последовательно, логично и убедительно изложить; если она сможет грамотно сформулировать цели и задачи исследования, его предмет и объект, а также выводы и предложения, то, вполне вероятно, она сможет создать нечто, достойное быть названным «Диссертацией на соискание ученой степени кандидата юридических наук».
– Так что не думайте, что написать диссертацию легко и просто, – усталым голосом поучал ее Городничий. – Вы должны быть готовы работать как каторжная, только тогда у вас что-то может получиться. Сегодня у нас понедельник, пятое апреля. Давайте встретимся в четверг, восьмого, вы принесете первый вариант рабочей программы.
Он посмотрел в расписание.
– У меня в четверг третья пара, значит, давайте часика в три, – Городничий черкнул что-то в настольном ежедневнике. – И над инструментарием подумайте.
Настя печально брела по бесконечным запутанным лабиринтам коридоров, похожих один на другой, и никак не могла найти выход. Все двери казались ей одинаковыми, в какой-то момент она обнаружила, что попала в другой корпус, и совершенно растерялась. Ей пришла в голову странная мысль о том, что все указывает ей на ее чужеродность и ненужность этому высоконаучному учреждению. Если верить Городничему, она никогда не сможет написать диссертацию, потому что она не поняла даже половины того, что он ей говорил. И здание какое-то недружелюбное, непонятно, как оно спроектировано, и где что находится, и как пройти, и как выйти.
Все, все твердит, да что там твердит – в голос кричит ей: это не твое, ты здесь чужая, тебя здесь не примут, тебя здесь не хотят. Одним словом, уноси, Каменская, ноги, пока не поздно.
– Леш, я, кажется, совершила очередную ошибку.
– Да ладно тебе, – усмехнулся Чистяков, листая бумаги, сложенные в толстенную папку. – Не в первый же раз и, надо полагать, не в последний. Сейчас, Асенька, мне нужно еще минут десять, я закончу и буду готов выслушать твою скорбную песнь.
Ну вот, и мужу она тоже не нужна. У него работа, наука, лекции, монографии, ученики с их диссертациями, а жена на последнем месте, на каком-нибудь триста двадцать восьмом… Стоп, Каменская, у тебя уже и слезы на глазах появились! Ну-ка прекращай эти глупости, ты уже несколько месяцев назад все поняла про слезы и тотальное ощущение собственной ненужности и никчемности, и незачем снова к этому возвращаться. Все нормально, все в порядке, радуйся, что у твоего мужа есть работа, которой он занимается успешно и, что самое главное, с неугасающим интересом. Ладно, пусть у тебя не все в порядке, но у Лешки-то все в полном шоколаде, так что ж тебе не порадоваться за него? А заодно и за себя, давай-ка вдохни поглубже и поблагодари судьбу за то, что в твоей квартире, рядом с тобой живет талантливый ученый-математик, который любит свое дело и иногда даже получает за него более чем приличные гонорары в валюте, а не унылый безработный ворчун, валяющийся целыми днями на диване, уставившись в телевизор или в газету, и клянущий на чем свет стоит новую власть и новые порядки, лишившие его надежд на престижную работу и завидную карьеру. А еще ведь муж у тебя мог спиться и стать бытовым пьяницей или даже, не приведи господи, алкоголиком, углублялся бы в многодневные запои, уносил из дома вещи и деньги, приводил сюда собутыльников. А? Хочешь? Вон сколько женщин с такими мужьями мучаются, а тебе судьба послала нормального, вменяемого, непьющего, так что не ропщи понапрасну. А еще, между прочим, бывают мужья, которые таскаются по бабам и приносят домой чужие запахи, чужие слова, чужие мнения и вкусы, а случается, и чужие болезни. Тебя и от этого бог отвел. Ты что, не понимаешь, какая ты на самом деле счастливая?
Вот если не понимаешь, так пойди на кухню, сядь за стол, задумайся в тишине и пойми, наконец.
Настя так и сделала. Уселась на кухне за стол, налила себе чаю. Хорошо, что кухня маленькая и до чайника можно дотянуться, не вставая, и зашуршала конфетными обертками. И откуда в человеке, и особенно в женщинах, эта неистребимая привычка подслащивать пилюльки? Чуть что не так – сразу за сладенькое хватаемся. Говорят, ученые целые трактаты уже давно опубликовали о причинах этого явления, то есть все все понимают, но делать продолжают. Одним словом, наука своим чередом течет, а жизнь – своим, другим каким-то.
– Ну и что, дорогая, правильно ли я понял, что у тебя легкий шок от первого плотного контакта с научным миром? – насмешливо спросил Алексей, появляясь на пороге кухни.
– Тяжелый, – машинально поправила его Настя. – Не легкий шок, а тяжелый.
И вдруг сообразила, что надо бы удивиться.
– А как ты догадался?
– Ой, можно подумать! Я в этом мире столько лет варюсь, что было бы просто странно, если бы я не догадался. Тебя пугали, что ты не сможешь написать диссертацию?
– Пугали, – кивнула она, удивляясь еще больше.
– Говорили, что это не так просто, как кажется на первый взгляд, и тема у тебя сомнительная, надо бы еще обдумать как следует, обсудить с научным руководителем и подкорректировать. Говорили?
– Ага. – Настя слушала мужа как завороженная.
– И ждать заставили, хотя время предварительно согласовали?
– А как ты догадался?
– Асенька, ты повторяешься. Это все элементарно, это азы работы с аспирантами. Хотя в вашей системе аспиранты называются адъюнктами, суть не меняется. Девяносто пять процентов научных руководителей хотят иметь мальчиков на побегушках. А как заставить своего аспиранта бегать по поручениям, возить на машине, ездить на другой конец города, чтобы взять-отдать-передать какую-нибудь книгу, папку, сверток, сто рублей? Как сделать так, чтобы он взял твой паспорт и вместо тебя ехал в кассу покупать билет? Как сделать, чтобы он в любое время дня и ночи готов был все свои дела бросить и ехать за тобой на дачу, потому что ты выпил и сесть за руль не можешь? Или мотался по всему городу в поисках нужного тебе лекарства? Да мало ли какие нужды бывают у научных руководителей!
– Все понятно, – удрученно вздохнула Настя, – надо создать у аспиранта ощущение, что без научного руководителя он ничто и ничего у него не получится.
– Как вариант, – кивнул Чистяков. – Ты – умненькая и профессионально грамотная, ты взялась писать диссертацию по проблеме, которой ты двадцать лет занималась на практике и в которой ты разбираешься заведомо лучше того, кто собирается тобой научно руководить, поэтому в твоем случае была выбрана тактика запугивания. Нужно было убедить тебя в том, что ты не такая уж умная, как сама о себе думаешь, и без усиленной помощи дяденьки руководителя тебе не справиться. Так что ты сейчас напишешь обоснование темы и рабочую программу, а он тебе ее завернет, да еще и с довольно резкой и оскорбительной критикой. Переделывать будешь раз пять, не меньше, пусть это не будет для тебя неприятной неожиданностью. Не смей думать, что ты глупая, просто помни, что это – его игра и его тактика в данной игре. Руководитель целенаправленно формирует у тебя чувство неуверенности в себе и глубокой благодарности к нему, далее по тексту.
– А другие варианты бывают?
– А как же. Например, диссертацию собирается написать человек, к этому совершенно не способный и это понимающий. Тупой, одним словом, или совсем неграмотный, или не имеющий соответствующего образования. То есть образование у него высшее, но по другому профилю. Из таких можно веревки вить, надо только сразу дать понять, что добрый дядя руководитель во всем поможет, все подскажет, всему научит. Например, сделать несколько замечаний по рабочей программе, отправить на доработку, потом опять и опять, и потом сказать: ладно, оставьте ваши бумаги, я сам напишу. Научному-то руководителю, доктору наук, эту программу написать – раз плюнуть, а несчастный аспирант считает, что ради него был совершен подвиг. И все, он твой. Делай с ним что хошь.
– Погоди, Леша, а дальше-то как же? – не поняла Настя. – Ну, допустим, рабочую программу ему написали, а диссертацию ему кто будет писать? Если он сам совсем ничего не может, то что же, научный руководитель ее напишет?
– Разные варианты, – он пожал плечами и сунул в рот веточку петрушки. – Либо аспирант бьется как рыба об лед, ничего толкового не рожает, и к концу первого года обучения его отчисляют за невыполнение плана аспирантской подготовки, но за этот год руководитель все, что мог, с него поимел; либо руководитель все-таки что-то за него написал, ну хоть пару страничек или маленькую статейку в сборник работ аспирантов и соискателей, а на заседании кафедры расписал своего ученика как великого труженика, который не покладая рук – и так далее. Человек учится в аспирантуре еще год, и снова либо его отчисляют, либо руководитель его спасает.
– А потом что?
– А потом опять же два варианта. Либо человек заканчивает аспирантуру с ненаписанной диссертацией и исчезает, либо рано или поздно представляет в ученый совет работу, которую ему кто-то написал.
– Кто? – допытывалась Настя.
– Да кто угодно. Научный руководитель или любой другой специалист, значения не имеет.
– И что, за одни только услуги, за беготню по аптекам и езду на машине на дачу?
– Да нет, зачем же, здесь счет идет уже на деньги. Аська, ты меня прости, убогого, тебе, конечно, интересны высокие материи и всякое разное из мира науки, но я грубо и примитивно хочу жрать. Давай уже будем ужинать, а? Тем более ты на два с половиной месяца ушла из милиционеров в домохозяйки.
– Леш, ты чего? – Настя не на шутку испугалась. – Ты серьезно, что ли?
– Более чем. Поскольку я мужчина и обладаю некоторой физической силой, то продукты я принес и даже частично приготовил. Но разогревать, подавать на стол, делать салаты и резать хлеб с сегодняшнего дня будешь ты. До тех пор, пока не закончатся твои два слитых воедино чудесных, прекрасных, восхитительных отпуска.
– Леш…
– Ася!
– Поняла, – покорно пробормотала она. – Но ты мог бы предупредить заранее.
– А какая разница? Я предупредил тебя сейчас. Жизнь адъюнкта – это совсем другая жизнь, пусть даже ты и адъюнкт-заочник, вот и начинай новую жизнь с новыми привычками.
Вообще-то Настин муж неплохо владел собой, но сейчас, чтобы не расхохотаться, глядя на ее растерянное лицо, ему пришлось запихнуть в рот целый пучок зелени.
– Я тут с Коротковым разговаривал, – произнес Леша как можно безразличнее, отвернувшись к окну, – так он мне поведал, как ты пирожки пекла, пока я в Штатах был. Вкусные, говорит, были пирожки-то.
– Когда это ты с ним разговаривал? – встрепенулась Настя.
Душу кольнуло нехорошее подозрение. Неужели сегодня? Ведь просила же его, как человека просила…
– Сегодня, часа два назад.
– Зачем он звонил?
– Господи, Ася, да что с тобой? – Чистяков посмотрел на нее с укором. – Юрка твой друг столетней давности. Что особенного в том, что он тебе позвонил?
– Ничего, – она вздохнула. – Если бескорыстно звонил, то ничего. Я его предупредила, что ты меня к телефону подзывать не будешь, чтобы даже и не надеялся.
– Ладно, не буду. Видишь, какой я покладистый. И не думай, пожалуйста, что, если ты будешь сидеть и разговаривать со мной, ужин сам разогреется и подастся на стол. Чудес не бывает.
– Не бывает? – безнадежно переспросила Настя.
– Не-а, – покачал головой Леша. – Не бывает.
– Ты жестокий, – печально констатировала она, вставая из-за стола.
– Я прожорливый, – возразил он. – И невероятно храбрый, поскольку не боюсь скончаться от твоих кулинарных потуг.
– Может, не стоит рисковать? – Настя отчаянно хваталась за соломинку в надежде, что муж передумает.
– Кто не рискует, тот… впрочем, сама знаешь. Давай, любимая, отринь сомнения и вперед. Начни с малого, приготовь ужин, потом попробуешь сочинить рабочую программу, а там, глядишь, и до диссертации дело дойдет.
Она поняла, что надеждам сбыться не суждено и придется как-то приспосабливаться к новым обстоятельствам.
– А из чего салат делать?
– Из силоса, надо полагать. Открой холодильник, обозри содержимое, прояви здоровую фантазию и прими решение.
Настя открыла холодильник и с тоской принялась оглядывать круглые помидоры, покрытые пупырышками огурцы, глянцево-красные болгарские перцы и пучки разнообразной зелени. В принципе, ничего сложного. В миске замаринованные куски мяса, их надо ухитриться как-то пожарить, чтобы не сжечь, не пересушить и не получить стейк с кровью. По сравнению с проблемой мяса салат – просто детские игрушки. У Лешки есть какие-то свои секреты, благодаря использованию которых отбивные у него получаются сочными и вкусными. Ну что ж, наверное, Чистяков прав, нельзя много лет функционировать «в одном формате», надо что-то менять в жизни, от одних привычек отказываться, другие приобретать, иначе жизнь превратится в застоявшееся болото.
Она достала овощи и мясо, разложила на столе, повязала фартук.
– Леш, у меня два вопроса, можно?
– Валяй.
– Ты поделишься со мной своими секретами в части приготовления мяса? Или ты настаиваешь на том, чтобы я всю науку познавала путем проб и ошибок?
– Поделюсь. И в части рыбы тоже. Я даже готов прочесть тебе отдельную лекцию по технологии тушения овощей. Второй вопрос?
– Лешенька, я покорно принимаю твое решение и буду его безропотно выполнять. Но почему? И почему именно сейчас?
– А чтобы не скучно было. Это внесет в нашу с тобой размеренную жизнь некоторую пикантность. И потом, это же всего на два с половиной месяца. Хотя если ты войдешь во вкус, то я готов продолжить эксперимент, когда ты снова вернешься к своим трупам.
Настя расхохоталась, сделала страшную физиономию и провещала утробным голосом:
– И я буду готовить тебе еду теми же руками, которыми за час до этого осматривала мертвое тело! Я принципиально не буду мыть руки, приходя с работы, и с этих рук ты будешь принимать корм!
И почему она решила, что салат – это просто? Наверное, это просто, когда нож в руках у Лешки, а она смотрит со стороны и наивно полагает, что все получается само собой: дольки огурца – тонкие и ровные, помидор несколькими легкими движениями рассекается на шестнадцать частей, перец сам рассыпается на одинаковые по толщине кольца, а укроп, зеленый лук, петрушка и кинза от одного прикосновения ножа превращаются в аппетитно пахнущую сыпучую кучку зелени. Из огурца у нее получились корявые шайбы, которыми можно было голову пробить, помидор давился прямо под ножом, превращаясь в заготовку для томатного сока, перец при первом же нажатии сломался с сочным хрустом, и вместо колечек из-под ножа выходили какие-то кривые полоски, смутно напоминающие рахитичные ножки. О зелени и говорить нечего, она все время выскальзывала из пальцев и норовила упасть на пол.
Ничего, утешала себя Настя, я способная, несколько дней потренируюсь и буду строгать силос не хуже Чистякова. А может, даже и лучше!
И снова, второй раз за этот день, ее посетила мысль, показавшаяся совершенно бредовой: если она научится легко и красиво резать салат, то уж с рабочей программой и всяким там инструментарием тем более справится, а если после упорных тренировок сможет овладеть искусством жарить мясо так же здорово, как Лешка, то и с диссертацией совладает.
Вот ведь глупость-то, а? Какая связь? Где поп, а где приход? Болит голова, а уколы в ягодицу делают. Но Настю в тот момент обуяла какая-то прямо суеверная убежденность в том, что связь есть. В конце концов, и научная работа, и кулинария – новые стороны ее жизни, требующие новых знаний и навыков. Если она преуспеет в чем-то одном, это будет означать, что она еще не совсем отупела и закоснела, что голова работает, память не отказывает, логические связи пока еще выстраиваются безошибочно. Она еще в «рабочем» возрасте, она в состоянии воспринимать новые знания и обучаться новым приемам и методам деятельности. Если получится одно, то получится и другое.
А Лешка… Неужели он тоже об этом подумал? Неужели он знал? И не нужна ему никакая пикантность в их семейной жизни, он просто хочет ей помочь. И на всем белом свете он – единственный, который знает, как это сделать. Полгода назад Настя имела возможность в этом убедиться, когда наступление у нее «кризиса среднего возраста» Чистяков заметил куда раньше ее самой, и не просто заметил, а обдумал и нашел смешной и оригинальный способ помочь ей в борьбе со страхом старости.
Или она ошибается, и Лешка вовсе не думает о том, как ей помочь, а просто ему надоело из года в год, изо дня в день стоять у плиты и готовить и подавать ей еду, поскольку как-то так с самого начала было принято, что, дескать, она за целый день изнемогла в ловле душегубов и имеет право на покой, тишину и горячую еду. Да, много лет это устраивало Чистякова, а теперь вдруг раз! – и надоело. Ему хочется что-то изменить в своей жизни, например, просто побыть обыкновенным мужем, каких тысячи и которые читают за столом газету, а жены подносят им еду. А что, собственно говоря, в этом неправильного? Испокон веку мужчины добывали пропитание, то есть зарабатывали деньги, а женщины хозяйничали у очага и кормили мужчин тем мясом, которое они добыли в честной охоте. Чистяков зарабатывает больше Насти, это очевидно. Стало быть, свою функцию добытчика пропитания он выполняет. А она что же себе думает? Почему не делает того, что ей на роду написано? Почему не выполняет свою функцию хозяйки и кормилицы?
А вдруг у Чистякова другая женщина? И Настино бытовое безделье стало его раздражать? Так всегда бывает: пока ты сосредоточен на одном человеке, его недостатки не режут глаз, но, как только появляется объект, с которым можно сравнивать, сразу картина меняется. И вдруг начинаешь видеть и седину, и морщины, и обвисающую кожу, и замечаешь то, чего раньше не замечал, и раздражаешься от того, что еще вчера казалось милой особенностью или смешной привычкой.
Настя осторожно повернула голову и посмотрела на мужа, склонившегося над пасьянсом. «Господи, – с каким-то отчаянием подумала она, – как я его люблю! Я люблю его так сильно и так давно, что уже забыла о том, что люблю. Просто привыкла к этому состоянию, как рыба привыкает к воде и не замечает ее, а лишившись воды, задыхается и умирает. Я задохнусь и умру, если он от меня уйдет. Надо сказать ему об этом, сейчас же сказать, немедленно!»
– Лешик…
Телефон не дал ей договорить, запиликав маловразумительную мелодию. Алексей протянул руку к трубке, не отрывая глаз от разложенных на столе карт.
– О, привет! Рад тебя слышать! Да, дома. Сейчас.
Он протянул трубку Насте.
– Не бойся, это не Коротков, – шепотом сообщил он. – Это Лилька Стасова.
Настя облегченно перевела дыхание. Дочка Владика Стасова училась в одном из многочисленных юридических вузов и регулярно обращалась то к отцу и его жене, то к Насте в поисках старых учебников и монографий, которых не было в институтской библиотеке. В те времена, когда Настя училась в университете, в библиотеке юрфака можно было найти практически все, что было написано и издано по юридическим наукам чуть ли не с двадцатых годов прошлого века. Но сколько тогда в Москве было юридических вузов? Раз-два – и обчелся. Сегодня же институтов, дающих юридическое образование, развелось столько, что упомнить их невозможно, потому как юристы, в особенности цивилисты, специалисты по договорам, недвижимости и финансам, стали жуть как востребованы. Институты возникали то на базе каких-то других вузов, а то и вовсе на пустом месте, и о том, чтобы в их библиотеках нашлась литература, изданная чуть раньше, чем в последние десять лет, даже мечтать было глупо. А Лилька Стасова – девочка вдумчивая, старающаяся в каждом вопросе докопаться до истоков и корней, поэтому она частенько обращалась то к Насте, то к жене отца Татьяне за старыми учебниками и монографиями, оставшимися еще со времен их учебы в университете.
– Тетя Настя, вы в маньяках разбираетесь?
Настя озадаченно почесала ухо и плюхнулась на стул, чтобы удобнее было разговаривать.
– Ну… постольку-поскольку. А в чем дело?
– Вы мне скажите, маньяки могут заниматься устранением свидетелей, или им все равно?
– Хороший вопрос, – усмехнулась она. – А почему ты его тете Тане не задала? Она все-таки столько лет следователем проработала, тоже должна разбираться.
– Я задала, а она меня к вам переадресовала, потому что она всякими делами занималась, а вы – только убийствами, то есть у вас опыта больше. Понимаете, я подумала, что если маньяк действительно настоящий, то он убивает, когда ему уже просто невозможно не убить, или ему мерещится там что-нибудь, например, что женщина, которая едет с ним в электричке, – посланник дьявола и ее нужно непременно устранить, иначе наступит мировая катастрофа. Разве такой преступник будет потом думать о том, чтобы устранить свидетелей?
– Такой – не будет, – согласилась Настя. – Но такие встречаются очень редко. Под словом «маньяк» мы обычно понимаем серийного убийцу, человека, одержимого манией, навязчивой идеей или навязчивым желанием, например, убивать женщин определенного типа внешности, потому что когда-то женщина с такой внешностью отвергла его. И он вполне сознательно выискивает свои жертвы, выслеживает их, продумывает план убийства, а если что-то идет не так, принимает меры, в том числе и устраняет свидетелей. Настоящий сумасшедший маньяк – это человек невменяемый, то есть он либо не отдает себе отчет в том, что делает, либо отчет отдает, понимает, что убивает, но действиями своими руководить уже не может, то есть не может взять себя в руки и остановиться. Вот такие свидетелей не убирают. А все остальные – очень даже запросто. И этих остальных намного больше, чем настоящих невменяемых. Я удовлетворила твое любопытство?
– Да, спасибо.
В голосе Лили Настя уловила не то разочарование, не то сомнение.
– А почему ты спросила? Зачем тебе это?
– Да я курсовую по криминологии пишу… А в учебниках про это совсем мало сказано…
– Ну, я рада, что оказалась тебе полезной, – Настя снова усмехнулась и жестом попросила мужа, чтобы проверил мясо на сковороде: не пора ли переворачивать. – А я, в свою очередь, могу обратиться к тебе с просьбой?
– Конечно, тетя Настя, – с готовностью отозвалась Лиля.
– Ты уже взрослая, и если ты мне врешь, то, вероятно, у тебя есть на это веские причины, и вполне возможно, причины даже уважительные, поэтому я не в претензии. Но, пожалуйста, в следующий раз, когда соберешься меня обманывать, делай это как-нибудь… половчее, что ли, поизящнее. А то, когда меня пытаются провести на такой дешевой мякине, я начинаю думать, что ты считаешь меня полной идиоткой, которую можно обмануть за три копейки. Согласись, это не очень приятно.
– Я не обманываю, тетя Настя… – залепетала девушка. – Мне правда для курсовой…
Настя не стала слушать эти глупости и мягко оборвала ее:
– Лиля, я могу считать, что мы договорились? Ты мне врешь, и я это отлично понимаю. Просто имей в виду на будущее, что вранье надо заранее обдумывать и выстраивать, чтобы не оказаться в глупом положении, особенно когда имеешь дело с людьми старше себя. Все, дорогая, целую страстно, папе и тете Тане передавай привет.
Она бросила трубку на стол и вернулась к изнурительному труду по изготовлению салата. Чистяков, оторвавшись от пасьянса, с любопытством прислушивался к ее разговору с Лилей.
– Аська, а почему ты решила, что она врет? – спросил он. – Может, ты зря на ребенка наехала?
– Ну прямо-таки! – фыркнула Настя и тут же чуть не порезалась. – Вот черт, кусок ногтя отстригла. Леш, дай свои очки на минутку, надо эту расчлененку из салата извлечь, а у меня уже глазки слабенькие.
Он протянул ей очки. Настя нацепила их на нос и осторожно вытащила из кучки нарезанной зелени кусочек ногтя.
– И вдаль не вижу, и вблизи не вижу, – пожаловалась она, возвращая Леше очки. – Это что получается, близорукость вместе с дальнозоркостью, что ли?
– Именно так и получается, – кивнул он. – Типичное возрастное явление.
– Если ты еще раз напомнишь мне о моем возрасте, – угрожающим тоном начала она.
– То ты меня убьешь, – тут же подхватил Чистяков, – и тогда тебе придется до самой смерти готовить себе еду самой, а так тебе предстоит промучиться всего два с половиной месяца. Никогда не поверю, чтобы ты с твоим аналитическим мышлением не понимала, что выгодней. Кстати, ты мне насчет Лильки не ответила. Почему ты уверена, что она тебя обманывала?
– Потому что всего месяц назад она брала у меня книги по теории государства и права. И ей неизвестно одно из основных понятий уголовного права – понятие невменяемости.
– И что? – не понял он.
– Леш, я, конечно, по твоим представлениям, глубокая старуха, о чем ты не забываешь мне регулярно напоминать, и в университете я училась в прошлом веке, но все-таки это было не сто пятьдесят лет назад, и кое-что я еще помню. Нет и не может быть такого учебного плана в нормальном вузе, по которому теория права преподается одновременно с криминологией. Сейчас она изучает теорию и прочие основополагающие дисциплины вроде истории государства и права, философии, истории политических учений, потом пойдут конкретные отрасли права, причем сначала конституционное, государственное, а уж потом уголовное, которого она явно еще и не нюхала, а только потом настанет очередь криминологии. А Лилька мне на голубом глазу заявляет, что пишет курсовик именно по криминологии. Да она его писать сможет не раньше, чем через два года. И по-твоему, я должна это скушать?
– Не должна, – согласился муж. – А почему же она врет?
– Да бог ее знает, – Настя махнула рукой, при этом с широкого лезвия ножа соскользнула долька помидора и шмякнулась на пол. – В этом возрасте все врут. У них какая-то искаженная картина мира в голове, и им кажется, что нам, заплесневелой ветоши, правду говорить ну никак нельзя, потому что мы, ветошь плесневелая, все равно ничего в жизни не понимаем, а уж в их жизни – в особенности.
С тяжким вздохом, держась за поясницу и изображая непереносимые мучения, она наклонилась, чтобы поднять прыткий овощ, не желающий оказаться съеденным, и выбросить в мусорное ведро.
– Ты видишь, Чистяков, от меня в хозяйстве одни убытки, я половину продуктов роняю на пол, и их приходится выбрасывать, а в другую половину настригаю части своего нежного организма. Может, переменишь решение, а?
– Ни за что, – отрезал Алексей. – Настоящие мужчины от своих решений не отступают.
С салатом Настя худо-бедно справилась, присмотреть за мясом Чистяков снисходительно помог, давая попутно разъяснения и советы, которые она старалась запомнить с первого раза, и в целом ужин получился очень даже славным.
Если бы не Коротков…
Он все-таки позвонил, причем именно в тот момент, когда Настя, пребывая в эйфории от вкусной и почти собственноручно приготовленной еды, утратила бдительность и сама взяла трубку, услышав звонок.
– Ну, ты как? – осторожно начал он.
– Нормально, – бодренько ответила она.
– Чего делала в первый день отпуска? Валялась с книжкой?
– Ездила на кафедру, общалась с научным руководителем. Наслушалась всяких кошмаров и страшилок.
– Слышь, Ася, а у нас, похоже, серия намечается…
– Ничего не знаю! – отрезала она.
Но хитрый Коротков сделал вид, что не услышал, и неторопливо продолжал:
– Помнишь, в середине марта был труп в Печатниках? Я сегодня сводку смотрел, появился еще один, очень похожий.
– Юра, мы же договорились, – умоляюще произнесла она. – Ну будь ты человеком, пожалуйста.
– Ну давай я тебе хоть расскажу, – не отставал Коротков.
– Я ничего не хочу слушать. Я в отпуске. В длинном. Сначала в очередном, потом в учебном. На два с половиной месяца. Мне нужно позаботиться о своем будущем, потому что ни ты, ни кто-либо другой за меня этого не сделает. Ты в состоянии это понять?
– В состоянии, – угрюмо пробормотал Коротков. – Значит, нет?
– Нет.
– Твердо? Окончательно?
– Твердо и окончательно.
– Аська, а ведь я твой друг. Неужели не поможешь? Что, двадцать лет дружбы – псу под хвост?
– Юра, я тоже твой друг. Неужели ты не можешь войти в мое положение и мне помочь? И насчет пса с хвостом я могу сказать тебе в точности то же самое.
– Ну ладно, мать, извини, что побеспокоил. Но просто так звонить можно?
– Просто так – можно, – разрешила она.
Ужин, конечно, получился вкусным, но после разговора с Коротковым Насте отчего-то показалось, что еда горчит. И вообще было как-то… неприятно, что ли. Тяжело на душе. Одним словом, остался противный такой осадок, испортивший остаток вечера.
– Куда ты собираешься?
А голос-то, голос! Ну прямо надзирательница или какая-нибудь классная дама из пансиона для благородных девиц. И праведное негодование в этом голосе, и презрение, и уверенность в том, что не ответить Аля не посмеет, и одновременно уверенность в том, что тетка наверняка скажет неправду.
– А ты считаешь возможным задавать мне такие вопросы? – спросила она, чуть улыбнувшись и продолжая натягивать шелковистые колготки. – Более того, ты считаешь возможным входить ко мне, когда я одеваюсь?
– Судя по тому, как ты одеваешься, ты опять собралась на свою позорную случку! – фыркнула Дина. – Как ты можешь? Нет, я не понимаю, как ты можешь! Он моложе тебя, он тебе в сыновья годится. Неужели тебе не стыдно?
Аля оглядела себя в зеркале, провела ладонями по узким бедрам, открыла шкаф, достала облегающую трикотажную юбку средней длины; таких юбок у нее было по меньшей мере пять или шесть, в них ей было удобно водить машину. Длинные узкие юбки стесняли движения, а юбки покороче, но другой конфигурации, не такие, как выражается племянница, «в вызывающую облипочку», Элеонора не любила еще с юности, и все эти клеши, плиссе и гофре прошли мимо нее. Она всю жизнь носила только прямое и узкое, благо фигура позволяла.
Дина стояла в дверном проеме, облаченная в обычный свой балахон, на сей раз оранжевый с коричневыми пятнами и разводами, но, слава богу, без свечи. И говорила она с теткой нормальным голосом, без подвываний и специфических модуляций, призванных нагонять таинственность.
Аля невольно вспомнила недавний свой страх перед девушкой, которая показалась ей тогда самой настоящей сумасшедшей. Нет, сегодня она была обычной, никаких признаков безумия в ней не наблюдалось. Да, она хамит, она неподобающим образом разговаривает с сестрой отца, которая чуть ли не в три раза старше ее самой, да и с отцом тоже, она сует нос не в свое дело, но это – всего лишь особенность характера и дефекты воспитания, а отнюдь не признаки безумия.
– Диночка, я не собираюсь обсуждать с тобой свою личную жизнь, – спокойно произнесла Аля. – Я говорила тебе об этом неоднократно. Ты не производишь впечатления тупой девицы, которой надо все повторять по десять раз. Так в чем же дело?
– Это не личная жизнь, а сексуальная. Половая, если хочешь. Это неприлично.
О господи, как она устала от всего этого! Три года, как с ними нет Веры, и за эти три года Дина выжала из своей тетки все соки, выпила из нее весь запас долготерпения и сострадания. Осталось только понимание. И еще любовь. Аля любила племянницу, и Ярослава, Славика, младшего брата Дины, она любила, и их отца, своего брата Андрея, она тоже любила. Но если с Андрюшей и Славиком проблем не было никогда и никаких, то Дина – это что-то! Аля давно уже поставила бы девчонку на место раз и навсегда, но удерживало понимание. Да, она не только любила Дину, но и понимала, почему она так себя ведет. Конечно, для Элеоноры Николаевны Лозинцевой понимание вовсе не означало прощения, но помогало сдерживаться и не реагировать на выходки Дины слишком уж бурно. Вместо повышенного тона и резких требований «заткнуться и не лезть», она прибегала к аргументам, рассуждениям и всему прочему арсеналу, позволяющему снизить накал конфликта.
– Кто тебе сказал, что половая жизнь – это неприлично? – осведомилась Аля, открывая по очереди тюбики губной помады и прикидывая, какой цвет наилучшим образом будет сочетаться с бежевым шерстяным джемпером. – И кто тебе сказал, что термин «половая жизнь» более неприличен, чем «сексуальная»? Они обозначают одно и то же. И оба относятся к нормативной лексике.
Она остановила наконец свой выбор на цвете, обозначенном на тюбике, как «ранняя осень», накрасила губы, нанесла тонкий слой пудры, провела щеткой по волосам. Все. Она готова.
– И чтобы ты могла спокойно уснуть, довожу до твоего сведения, что я еду не к любовнику, а к бабушке, – сообщила она с улыбкой, отодвигая Дину и выходя из своей комнаты в прихожую.
– К бабушке? В десять вечера? – недоверчиво протянула девушка.
– У бабушки бессонница, она раньше трех часов ночи не засыпает, и тебе прекрасно это известно.
– А если я через полчаса позвоню бабушке и проверю?
– Твоя воля, – пожала плечами Элеонора и направилась на кухню, выполняющую в их квартире функцию общей гостиной.
Они живут вчетвером – Андрей, девятнадцатилетняя Дина, шестнадцатилетний Славик и она, Аля, – у каждого своя комната, а всего комнат четыре. Да и зачем им общая гостиная? Все равно в этой семье не принято собираться всем вместе, и едят все в разное время, и в каждой комнате есть отдельный телевизор. И вообще жизнь у каждого своя. А Аля в этой семье выполняет функцию домработницы, если уж называть вещи своими именами.
Андрей на кухне пил чай и читал какой-то бизнес-журнал.
– Андрюша, я еду к маме. Ты, кажется, хотел ей что-то передать?
Брат встрепенулся, отложил журнал, потянулся к стоящему под столом кожаному портфелю. Всю жизнь Аля умилялась этой его смешной привычке: не оставлять портфель в прихожей, не уносить сразу к себе в комнату, а ставить под ноги в кухне. Так было и со школьным ранцем, и с модными студенческими сумками, набитыми книгами и конспектами, и с «дипломатами», и с дорогими кожаными изделиями, пришедшими несколько лет назад на смену ширпотребу. Надо же, ее брат из долговязого Андрюшки, к которому в детстве благодаря баскетбольному росту прилипло прозвище Дядя Степа, превратился в начальника отдела крупного банка Андрея Николаевича Лозинцева, а привычка так и осталась…
Он вытащил из портфеля и протянул сестре две видеокассеты.
– Вот, возьми, мама хотела посмотреть ремейк фильма «Лев зимой», который сделал Кончаловский, и сравнить с первой версией, где играла Кэтрин Хепберн. Я достал ей оба варианта.
Аля взяла кассеты, сложила в пакет – в сумочку они не поместятся.
Протянула руку, запустила пальцы в густую шевелюру Андрея, слегка потянула – это тоже из их детства: жест, которым они выражали нежность друг к другу. Правда, пока Андрей был совсем маленьким, он мог только тихонько дергать старшую сестру за пряди, а когда подрос, жесты у обоих стали совершенно одинаковыми, тем более что был он мальчишкой на редкость высоким, а Аля, наоборот, росточком не вышла, и несмотря на разницу в двенадцать лет, он уже к десяти годам мог свободно класть руку ей, двадцатидвухлетней, на голову.
– Устаешь ты с нами, Элечка? – виновато не то спросил, не то констатировал Андрей. – Свалились мы на твою голову… Никакой жизни у тебя с нами нет.
– Да глупости, Андрюшик, – ласково ответила она, – у меня все в порядке, и жизнь у меня нормальная. И даже в некотором смысле личная, – не удержалась Аля от усмешки.
– Достает тебя Динка, – вздохнул он. – Я же все слышу. Спасибо тебе, что не срываешься, терпишь. Ей ведь тяжелее всех приходится.
– Я понимаю. Славик придет с тренировки, разогрей ему жаркое, оно в кастрюле на плите. Ну, я пошла?
– Будь осторожна, ладно?
И это тоже было традицией, появившейся много лет назад. Высоченный Андрей с того самого момента, как перерос сестру на первые пять сантиметров, стал воспринимать ее как крошку-малышку, которую любой может обидеть. И уже лет с двенадцати просил ее быть осторожной каждый раз, когда та выходила из дома. Но что самое удивительное, Элеоноре никогда не приходило в голову, что это смешно. Просто братишка любит ее и таким способом проявляет свою любовь, что же в этом может быть смешного?
– Ладно, – абсолютно серьезно ответила она, – я буду осторожна.
– И позвони, как только доедешь до мамы.
– Хорошо, позвоню.
– И когда будешь выезжать от нее, тоже позвони.
– Андрюша, ты в это время уже будешь спать. Я поеду уже за полночь, дороги будут свободными, ну что со мной может случиться? Я езжу очень аккуратно, ты же знаешь.
– Вот как раз за полночь по дорогам гоняют пьяные, – упрямился брат. – Элечка, ну когда ты ездишь поздно вечером по личным делам, это я могу понять. Но неужели к маме тоже обязательно ездить на ночь глядя?
И этот разговор тоже стал традиционным, правда, традиция такая появилась всего пару лет назад. У Элеоноры мелькнула мысль о том, что вся ее жизнь состоит из одних традиций. Ну, почти вся. Она собиралась поговорить с братом о Дине, о странностях в ее поведении, перешедших границы нормы и приближающихся к явной патологии, но все что-то мешало, не давало ей начать разговор. И в эту самую минуту она поняла, что именно: сначала она поговорит об этом с мамой. Так было всегда, так Аля привыкла поступать с детства: все, что так или иначе касалось Андрюши, сначала обсуждалось с родителями и только потом – с ним самим, и лишь при условии, что родители давали добро на такой разговор.
– Днем я просто не успеваю, – спокойно сказала Аля. – У нас с мамой бессонница, это наследственное, я засыпаю только под утро и сплю почти до двенадцати, а то и дольше. Потом начинаются стирка, уборка, магазины, готовка, иногда и по своей работе надо что-то поделать… А маме в радость, если я приеду вечером, ночное одиночество – оно самое тяжкое.
Перед уходом она заглянула в комнату брата, открыла шкаф, проверила костюмы, сорочки, ботинки. Черный костюм для официальных мероприятий еще хорош, Андрей редко его надевает, вот эти два – относительно новые и в прекрасном состоянии, а вот этот, летний, светло-серый, шелковый, уже никуда не годится. Через два месяца лето, нужно позаботиться о легком костюме заранее, это ведь не так просто – пошел и купил, надо созваниваться с закройщиком, искать ткань, шить, или, как говорят профессионалы, «строить». С ботинками та же история, летнюю обувь надо проверять уже сейчас. И с сорочками. А как иначе, если у Андрюши рост два метра семь сантиметров и размер ноги сорок девятый? Все только на заказ. Уже и со Славиком проблемы начинаются, в нем метр девяносто восемь, но он пока еще носит такую одежду, которую можно покупать без примерки, – джинсы, майки, свитера, кроссовки, и все это периодически привозится из США либо самим Андреем, либо его знакомыми, а спортивная одежда для баскетболистов и в России есть.
Аля сделала себе мысленную заметочку насчет портного и обувщика для брата и стала одеваться в прихожей. Дверь в комнату Дины была чуть приоткрыта, оттуда доносилась негромкая музыка, жанровую принадлежность которой Элеонора затруднилась бы определить: не то что-то спиритическое, не то эзотерическое, не то мистическое. Не удержалась, подошла ближе, заглянула – никаких свечей, никаких ритуальных предметов, магических кругов и стеклянных пирамидок. Обычная комната обычной девушки, которая сидит себе на диване в свободном домашнем платье, поджав ноги, и читает книжку. Вот только музыка… но это, в конце концов, вопрос вкуса, не более того. У Али музыкальные вкусы старомодные, все, что появилось за последние пятнадцать лет, она не приемлет, так что, может быть, и музыка вполне нормальная, просто она не разбирается.
Вечерняя Москва – это не ночная Москва, это совсем-совсем другой город, и его Элеонора Николаевна Лозинцева тоже любила, уже за одно то любила, что он совсем не был похож ни на город утренний, сонный и свежий, ни на дневной, суетливый и бестолковый. В вечерней Москве не было бестолковости, в ней все было расписано и четко, все слои двигались в понятном порядке и в прогнозируемом направлении. Из театров. Из ресторанов. В ночные клубы и казино. Со свиданий. В бордели. Из гостей. На тусовки, как богемные, так и полукриминальные. Дорога к дому матери шла по Чистопрудному бульвару, и иногда, под настроение, Аля позволяла себе припарковать машину возле метро и пройтись от памятника Грибоедову до пруда, постоять минут десять, выкурить одну сигарету (дома она не курила, Андрей не выносил запаха табачного дыма) и вернуться к автомобилю. Вечером здесь образуется особый мир, свой, непонятный и загадочный, мир наркоманов и тех, кто хочет быть на них похожими, мир молодых людей, которые сидят исключительно на спинках скамеек, поставив ноги на сиденья, мир девушек с выбеленными лицами и вычерненными волосами и молодых людей, с делано деловитым видом переходящих от одной компании к другой и создающих самим себе иллюзию занятости, нужности и вообще активности. Мир этот источал опасность, и если в семь-восемь вечера эта опасность еле-еле витала в воздухе, то к десяти-одиннадцати часам она сгущалась в атмосфере и становилась похожа на кисель, сквозь который порой было трудно пройти. Нет, Аля знала, что ее здесь не убьют и даже не обидят, эта, чистопрудненская, тусовка не была агрессивной, она не обращала внимания на прохожих и никого не задевала, но все равно опасность висела и даже стояла, как низкий туман.
Наверное, именно так ощущаются вовне чужие неправедные мысли и чувства, когда носителей этих мыслей и чувств собирается много в одном месте. Может быть, Динка с ее обостренным нюхом тоже так чувствует свою тетку?
Але нравилось видеть и понимать, сколь многослойна Москва, сколь неоднозначна, как много самых разных, не похожих друг на друга и порой даже почти не пересекающихся и не знающих друг о друге слоев и потоков в ней сосуществуют бок о бок. Разве почтенная мать семейства, вырастившая детей и пестующая внуков, живущая, например, в Черемушках и вливающаяся в потоки дневной Москвы, курсирующие по маршрутам «дом – магазин – рынок – химчистка – дом», разве эта уважаемая мать семейства, после пяти вечера не выходящая из дома, потому что нужно всех встретить, накормить, обогреть, обиходить и уложить, может знать о том мире, который возникает каждый вечер на Чистых прудах? Или о том странном и пугающем мире глухих и глухонемых, оживающем ближе к ночи на Комсомольской площади, у трех вокзалов? Или о том, какие чудовищные разговоры и немыслимые с точки зрения здравого смысла лозунги с неофашистским душком можно услышать в Тимирязевском парке? Нет, никогда эта милая уютная женщина не узнает о тех мирах и тех потоках и не пересечется с ними, если, конечно, в них не попадет кто-то из ее близких.
Сегодня Элеонора останавливаться у Чистых прудов не стала, бросила привычный взгляд на пятачок возле метро, где обычно оставляла машину, но почувствовала, что нет настроения. Ей хотелось поскорее увидеться с мамой и поговорить с ней о Динке. Зато на обратном пути она выберет маршрут подлиннее и сможет полностью насладиться ночным городом, у которого совсем, совсем другой запах. Запах богатства и неприкаянности, запах преступной любви и преступных помыслов. Запах обмана, который во что бы то ни стало надо постараться скрыть. Запах ненависти, которая как-то растворилась в дневных заботах и суете, а теперь, ночью, осталась единственной вибрирующей струной, звук которой разносится далеко-далеко. Запах безысходного одиночества, которое так остро ощущается именно ночью. А чем дальше от полуночи и ближе к рассвету, тем ощутимее становится самый страшный запах – запах смерти.
Аля любила эти метаморфозы, происходящие то ли с самим городом, то ли с ее восприятием. Они делали ее жизнь насыщеннее, богаче, придавали ощущение нескучности и немонотонности. Если бы не они, эти спасительные метаморфозы, она бы, наверное, сошла с ума от однообразия. Вот уже почти сорок лет она живет в большой и тягучей скуке, отдает себе в этом отчет и все эти годы старательно делает все, чтобы не поддаться, не увязнуть, не впасть… Она хватается за любой повод, за любое событие, которым может расцветить свою жизнь, но в глубине души понимает, что настоящей жизни и настоящих красок, настоящих звуков и запахов у нее не будет. Она отравлена. Отравлена почти сорок лет назад одним-единственным человеком. И ничто ее от этой отравы не спасло, ни два замужества, ни более чем удачный и успешный сын, ни длительная жизнь за границей. Яд проник в кровь мгновенно и навсегда. И без этого человека не будет в ее жизни ничего настоящего. И самого этого человека тоже не будет. Никогда.
В преддверии своего восьмидесятилетия Ольга Васильевна Лозинцева могла пожаловаться только на ноги, которые вот уже лет десять ее подводили. Болели почти постоянно, а иногда и хромота появлялась, так что приходилось пользоваться палкой. Во всем же прочем она была полностью сохранной, прекрасно сама себя обслуживала и ни за что не соглашалась переехать после смерти мужа ни к сыну, ни к дочери. Она ценила самостоятельность и независимость, возможность смотреть телевизор до пяти утра и тишину в квартире в те часы, когда спала. И вообще Ольга Васильевна привыкла быть хозяйкой и самой себе, и своему обиталищу.
Она даже не любила, когда дети, навещая ее, открывали дверь своими ключами.
– Я дала вам ключи на тот случай, если со мной что-то случится, – сердито выговаривала она. – А пока еще я на своих ногах и сама могу открыть дверь гостям.
Аля с любовью смотрела на мать, такую подтянутую и ухоженную, с аккуратной прической и неизменными серьгами в ушах и кольцами, украшающими старческие, уже заметно искривленные пальцы. Просто невозможно поверить, что когда-то эта миниатюрная женщина весила без малого сто килограммов, постоянно боролась с одышкой и тахикардией, а на лице и ногах ее росли некрасивые черные волосы. Аля хорошо помнила те годы, когда мать лечилась всеми мыслимыми способами, и в России, и за границей, где служил отец, чтобы родить второго ребенка. Болезнь ее называлась сложно: синдром поликистозных яичников, возникший после родов. В конце пятидесятых эту болезнь лечили гормонами, вызывающими ожирение, оволосение и прочие малоприятные последствия. Алю Ольга Васильевна родила в сорок восьмом году, вскоре после войны, а когда Лозинцевы захотели второго ребенка, выяснилось, что мать больна. Лечение начали в Германии, где в то время работал Николай Михайлович Лозинцев и где гормоны стали применять раньше, чем в СССР, потом продолжили уже дома.
И все это длилось десять лет.
И все эти десять лет маленькая Аля безумно жалела мать. Она тоже хотела, чтобы был еще один ребеночек, но хотела исключительно потому, что об этом мечтали родители, а она их любила и искренне желала, чтобы их мечта исполнилась и они были счастливы. И еще она хотела, чтобы маме не нужно было больше лечиться, потому что все эти бесконечные уколы приносили только одни страдания, мама стала толстой и некрасивой, у нее болели суставы, и она задыхалась от малейшего физического усилия.
Наконец Лозинцевы приняли решение прекратить попытки вылечиться.
Через два года мама стала почти такой же, как была до лечения, красивой, без всяких там дурацких волос на подбородке и верхней губе, без лишнего веса. Ну, может быть, не такой худенькой, как раньше, а чуть-чуть пухленькой, но это ее совсем не портило.
Теперь же, в преклонном возрасте, Ольга Васильевна немного словно бы усохла и вновь обрела юную стройность.
– Вот кассеты, Андрюша для тебя передал, – Аля протянула матери пакет. – «Лев зимой», обе версии.
– Чудесно! Я обожаю Кэтрин Хепберн, просто любопытно поглядеть, что они в наше время смогли сделать с этой историей. Неужели нашлась актриса, которая сыграет эту роль не хуже Кэтрин?
– Не знаю, мамуля, я не видела, но судя по картинке, актрису подобрали внешне похожую.
– Сегодня же посмотрю! Вот провожу тебя и посмотрю оба фильма. Что-то у тебя глаза тревожные, Эленька. Что-то случилось?
Ничего от матери не скроешь! Да Аля, собственно, и не пыталась.
Она же как раз и ехала к Ольге Васильевне с намерением поговорить о том, что ее тревожит.
– Сейчас, мамуля, я только Андрюше звякну, что я доехала, а то он, как всегда, напридумывал себе кошмаров.
– Я сама позвоню, иди вымой руки и садись за стол.
Ну конечно, мама собирается в одиннадцать вечера кормить ее ужином. Хотя ничего странного и страшного в этом не было, Элеонора о фигуре не беспокоилась, наоборот, любила вкусно покушать и позволяла себе абсолютно все без ограничений: ни на весе, ни на самочувствии это никак не сказывалось. Если судьба ее чем-то и обделила, то уж на природу Аля пожаловаться ну никак не могла.
– Ты знаешь, мам, о чем я подумала…
– О чем?
Нет, не так просто завести этот разговор, как ей представлялось.
Аля почему-то была уверена, что приедет к матери и прямо с ходу все ей объяснит, а вот теперь оказалось, что и слов нужных не подобрать.
– Вы с папой всегда внушали нам, что жить надо по английской пословице, то есть так, чтобы не страшно было подарить своего попугая самой большой сплетнице города. Я понимаю, папа служил в разведке, и для него очень важно было, чтобы никто и ничем не мог вас шантажировать. Вы сами так жили и нас с Андрюшкой такими вырастили. А теперь вдруг я задумалась…
– Над чем, Эленька?
Да что ж такое, вот как до самого главного доходит, так словно язык немеет, не поворачивается, не может вслух произнести то, что с некоторых пор живет тихими мыслями в голове.
– Над тем, действительно ли это правильно для всех случаев жизни. Мам, ты только не обижайся, дай мне договорить. Когда вы взяли Андрюшу, вы ни от кого не скрывали, что он приемный. Он ведь был уже достаточно большой, чтобы помнить свою настоящую мать, ему три года было. Другое дело, что через месяц он бы ее забыл, но вы с папой всегда расставляли все по своим местам, и Андрюшка всю жизнь знал, что у него где-то есть родная мама и есть новая семья. Вы сумели вырастить его в убеждении, что это не плохо и не стыдно, и он тоже потом никогда не скрывал, что его вырастили приемные родители. Разглашением тайны усыновления вас шантажировать было невозможно. И когда Андрей вырос, он точно так же построил свою семью. Динке никогда не внушали, что он ее родной отец, все знали и ни от кого не скрывали, что Вера родила ее от другого мужчины, с которым была близка до того, как познакомилась с Андрюшей. В этом смысле ни в нашей, ни в его семье никогда не было лжи, и я, скажу тебе честно, всегда этим гордилась.
– Мы с папой тоже, – негромко вставила Ольга Васильевна. – Но ты не поняла самого главного, Эленька. Про шантаж – это все правильно, папа при его профессии не мог допустить даже возможности подобных неприятностей. Но есть и другое. Мы вырастили вас с Андрюшей в убеждении, что одни люди любят других не за кровное родство, а за душевные качества или по другим каким-то причинам. Вернее, не так… Даже не знаю, как тебе объяснить… Конечно, если с человеком тебя связывает кровное родство, то ты чаще всего его любишь, но ведь это совсем не обязательно, верно?
– Верно.
– И в то же время ты куда сильнее можешь любить человека, с которым ты родством не связан. Другими словами, кровное родство – это не гарантия более сильной привязанности. И можно совершенно одинаково любить родных детей и приемных. А уж приемных-то родителей дети почти всегда любят больше, чем родных. У Андрюши не было комплекса недолюбленного приемыша, и он с любовью и нежностью относится и ко мне, и к тебе, и папу он очень любил. Вот, наверное, то главное, чем мы могли бы гордиться.
– Я понимаю, мама, – Аля налила себе и матери еще чаю, положила в свою чашку ломтик лимона, – но одно дело вы с папой, и совсем другое Андрей и Вера. Андрей удочерил Динку, но настоял на том, чтобы не было никаких тайн. А теперь что получилось? С тех пор, как Веры нет с нами, Дина чувствует себя страшно одинокой. Андрей – не родной отец, я – не родная тетка, ты – не родная бабка. Славик родной только наполовину, единоутробный, но он младше, и если что случится – он не может быть опорой и защитой в ее жизни. У нее не осталось никого из старших, на чью заботу и покровительство она могла бы безоговорочно рассчитывать. То есть рассчитывать она, безусловно, может, ведь мы все ее любим, но она-то, дурочка, этого не понимает, она считает, что раз нет кровного родства – значит, чужие. Вера и Андрюша не сумели внушить ей то, что сумели когда-то объяснить нам вы с папой. И вот я теперь думаю, что, может быть, было бы лучше, если бы она не знала правды. Может, было бы правильнее, если бы она считала Андрея родным отцом, а меня и тебя своими кровными родственниками. Тогда ей было бы намного легче.
– А ей трудно? – Ольга Васильевна внимательно посмотрела на дочь и слегка прищурилась. Она всегда щурила глаза, когда хотела максимально сосредоточиться и не упустить что-то важное.
– Очень трудно, – вздохнула Аля. – И мне кажется, что ее психика с этим не справляется. Она убедила себя в том, что мы все ей – никто, мы ее не любим, она никому из нас не нужна, и связи, которые между нами существуют, – это связи чисто условные, почти эфемерные, которые могут в любой момент порваться. И она останется совершенно одна на этом свете. Никому не нужная и никем не любимая. И она придумала… Нет, не то я говорю, вряд ли она могла придумать это сознательно, это слишком сложно для ее возраста. Скорее, интуитивно, на уровне подсознания… Короче, она решила, что должна взять верх над всеми нами, держать нас под контролем, забрать в жесткий кулак, подчинить своему влиянию, чтобы мы никуда не делись. То есть чтобы связи между нами не оборвались. Понимаешь?
– Понимаю, – кивнула мать. – Но это действительно сложная конструкция. Ты уверена, что все обстоит именно так? Помнишь, что папа говорил в таких случаях?
– Давайте начнем с фактов, – улыбнулась Элеонора. – Эти его слова у меня в ушах стоят, я как будто папин голос до сих пор слышу. Я даже помню, когда я впервые это услышала. В четвертом классе я решила, что классная руководительница ко мне несправедлива, и прибежала к папе с ревом жаловаться, когда она мне накатала очередное замечание в дневнике. А он мне сказал: давай начнем с фактов. Я твержу, что она ко мне придирается, а он требует факты. Я слезами захлебываюсь, все твержу, что она меня не любит, а он: давай факты. Я что-то пролепетала, припомнила какие-то истории, он их по полочкам разложил, и оказалось, что никто ко мне не придирается, я сама даю поводы для замечаний, а любить меня учительница не обязана. Мне потом так смешно было!
– Я тоже это помню. Так что с Диной? Приведи мне факты.
Аля рассказывала долго и подробно, и о том, как племянница считает возможным вмешиваться в ее личную жизнь и в личную жизнь Андрея, как ведет себя с братом. О жестком и беспардонном навязывании окружающим собственных оценок и мнений. О ее увлечении мистикой и спиритизмом или бог еще знает чем, о ее ночных отлучках. За минувший год фактов набралось много.
– Если я правильно все это интерпретирую, то механизм примерно такой: для того, чтобы нами руководить и управлять, Динка должна доказать, что имеет на это право. Это первый шаг. Что может дать ей такое право? Ее отличие от нас, ведь равный равным управлять не может. Значит, она должна возвыситься над нами. За счет чего? Возраст? Не проходит. Жизненный опыт? Тоже не проходит. Деньги? Тем более. Тогда что? Личные качества. Какие? Необыкновенные способности, выдающиеся таланты? Не наблюдается. Остаются особые знания и то, что называют «посвященностью». Вот это может пройти, потому что никто в нашей семье этим никогда не занимался и в этом не разбирается. Отсюда берет начало увлечение всякими потусторонними вещами, ритуалами, обрядами, специальной литературой. Я не такая, как вы, я не такая, как все, я знаю и понимаю вещи, вам недоступные. Это второй шаг. Начиналось все сознательно, это даже не было увлечением, это было спектаклем, нацеленным на манипулирование семьей. А потом сознательное занятие превратилось в искреннее и глубокое увлечение. А потом затянуло. Это уже был третий этап. А сейчас, мне кажется, наступил четвертый. Динка просто свихнулась на всем этом. И кроме того, влипла в какое-то тайное общество, которое устраивает свои сборища по ночам. Мам, я не хочу в это верить, но мне иногда кажется, что она – сумасшедшая.
– Иногда? – переспросила Ольга Васильевна, ни разу до того не перебившая дочь. – Только иногда? А в остальное время?
– Да черт его знает! – в сердцах выдохнула Аля. – Вроде нормальная. Зануда, хамка беспардонная – это да, что есть – то есть, но нормальная. А бывает, что я ее просто боюсь. Мне даже страшно порой с ней наедине оставаться. Она в такие минуты похожа на зверя с обостренным чутьем. Помнишь, какое у ее матери было чутье на людей?
– Уж это да, – усмехнулась мать. – К каждому умела ключик подобрать, из любого могла веревки вить. Неужели Динка унаследовала?
– По-моему, у нее эта способность раз в десять сильнее, только у нее по молодости лет ума не хватает этим правильно пользоваться. Вместо того, чтобы нами командовать и нас запугивать, тоже могла бы веревки из нас вить.
– Странно, однако, – Ольга Васильевна потянулась к вазе с пирожными, и остро сверкнул, поймав луч света от лампы, бриллиант на ее руке – подарок Андрея на семидесятипятилетие, – почему за все это время я ни разу не почувствовала всего этого на себе? Конечно, Дина у меня бывает совсем редко, только когда вы собираетесь у меня по праздникам, но я ничего такого не заметила. Здесь, в этом доме, она ведет себя как обычно.
– Мамуля, ей не нужно тобой манипулировать, – сказала Аля и тут же осеклась.
Господи, ну что у нее за язык! Разве можно говорить такие вещи пожилым людям?
– Ну да, естественно, – Ольга Васильевна улыбнулась, как ни в чем не бывало, словно слова дочери ее вовсе не покоробили, – я ведь старая и в будущем ей не пригожусь, даже в самом ближайшем. В любой момент могу умереть. Да и что от меня толку? Денег у меня нет, и проблемы решать я уже не могу, возможности не те, в отличие от вас с Андрюшей. Складно у тебя получилось. Но только непонятно, правильно ли. И что ты намерена с этим делать?
– Я не знаю, – растерянно призналась Аля. – Я хотела с тобой посоветоваться. Надо ли говорить об этом Андрюше? Как ты считаешь?
– Обязательно, – строго произнесла мать. – Не будем отступать от наших семейных принципов. Никаких тайн. Все должно быть открыто. Жизнь и без того достаточно сложна, не нужно разводить питательную среду для лишних проблем. Что еще?
– Еще я подумала, что, может быть, надо показать Дину психиатру? Или психологу?
– Может быть, – задумчиво протянула Ольга Васильевна. – Только надо тщательно продумать, как это сделать, чтобы ее не напугать.
– Вот именно, – подхватила Аля. – Если она что-то заподозрит, то подумает, что мы пытаемся запереть ее в психушку, и, значит, все ее опасения верны: мы ее не любим, она нам чужая. И один бог знает, к чему такие мысли могут привести. Мам, а может, она все-таки не сумасшедшая, а просто очень хорошая актриса? Конечно, она меня напугала до жути, я не знаю, можно ли так сыграть, но вдруг можно?
– Послушай, – оживилась мать, – а что, если она и вправду талантливая актриса, а? Можно как бы невзначай показать ее знающим специалистам, такую встречу легко можно устроить, даже здесь, у меня. Один институт она бросила, ей там неинтересно, но если кто-то признает, что у нее есть талант или хотя бы способности, даст какие-то советы, подготовит к поступлению в театральный или во ВГИК, тогда Динка выбросит всю мистическую дурь из головы. Она ей не будет больше нужна, ведь в нашем менталитете актриса – существо и без всякой мистики выдающееся, необыкновенное. Тогда и патологии поведения не будет.
Аля тоже воодушевилась было предложением матери, но тут же сникла.
– Мамуль, ну какая из Динки актриса? Даже если у нее есть талант, то для домашнего, бытового употребления, для манипулирования семьей он годится, а для сцены и тем более для экрана – нет. У нее чудовищная внешность. И лицо некрасивое, и вся она какая-то корявая, нескладная, непропорциональная, негармоничная. Знаешь, я даже думаю, что возвышение над окружающими при помощи мистики решает для нее еще одну задачу: вы, мальчики, не обращаете на меня внимания, я вам неинтересна, так знайте, что мне неинтересны вы сами, потому что я живу в другом измерении, в другом мире, в котором другие интересы и другие законы. Как, мам, правдоподобно?
– Ты знаешь, Эленька, это куда более правдоподобно, чем твоя версия с манипулированием семьей. Может быть, эта вторая версия вообще единственно правильная. Может быть, ты все напридумывала про Динкино одиночество, а?
– Да нет, не напридумывала. Я много раз слышала от нее слова о том, что она теперь никому не нужна и у нее нет никаких настоящих родственников. Вериных родителей она в расчет не берет, как Вера порвала с ними много лет назад, так они как будто для всех умерли, в том числе и для Динки.
– Может быть, имеет смысл как-то связать девочку с родными со стороны матери? Пока Вера была с нами, никто из нас не лез в эту историю, в конце концов, это ее дело и ее решение. Но теперь, когда ее нет, возможно, отношения наладятся. А, Эленька, как ты думаешь? И у Дины появятся настоящие кровные бабушка, дедушка… и кто там еще? Не помнишь?
– Вера предпочитала не говорить о своей семье, но, кажется, у нее там были брат и сестра, каждый со своими семьями.
– Вот видишь! – торжествующе воскликнула Ольга Васильевна. – Ты сможешь их разыскать? Надо найти их, поговорить с ними, потом с Диночкой, и я уверена, это будет хорошим решением проблемы.
Ах, если бы все было так просто! Аля была благодарна матери за советы и вообще за ее готовность вникать в проблему и обсуждать ее, но отчего-то казалось, что никакие специалисты по актерскому мастерству и вновь обретенные родственники делу не помогут. Чем больше Элеонора говорила о своей племяннице, тем сильнее крепло в ней убеждение в том, что девушка психически больна. А уж о том, что жить под одной крышей с психически больным не только страшно, но и опасно, Аля знала не понаслышке. Много лет назад, когда она была во втором браке, к ним приехали родственники мужа, супруги, привезшие в Москву психически больного сына для консультаций с медицинскими светилами. За тот месяц, что они прожили в одной квартире, Аля прощалась с жизнью не меньше десяти раз и примерно столько же раз с ужасом думала, что потеряет мужа. Юноша оказался буйным, причем в буйство впадал с непредсказуемой периодичностью, а в периоды просветления был тихим и даже вменяемым.
Боже мой, а вдруг Дина тоже в один прекрасный день схватится за нож или за что-нибудь тяжелое? Или все это глупости, и ничего этого нет, никакого сумасшествия, никакого безумия, никакой патологии? Просто ей, Але, кажется черт знает что, потому что очень уж ей не нравятся Динкины страшные глаза, когда та утверждает, что ее тетка пришла домой с черными мыслями и тяжелыми чувствами? Может, у девушки все в порядке, а вот у самой Элеоноры Николаевны рыльце в пушку?
И снова в груди забился маленький прохладный металлический шарик, грозя в считаные минуты разрастись в ледяную чугунную гирю, с треском разламывающую ребра.
– Что ты, Эленька?
Мать уже убирала со стола и внезапно остановилась прямо напротив дочери, пристально глядя на нее прищуренными глазами. Господи, неужели так заметно?
– Ничего, мам, все в порядке. За Динку переживаю.
– Надо не переживать попусту, а делать что-нибудь. Поговори с Андрюшей, все-таки это его дочь, хоть и не родная, но он ее вырастил. И обсудите то, что я предлагаю. Примите решение. Делайте что-нибудь, а не сидите сиднем, – строго произнесла Ольга Васильевна.
Да, мама вся в этом. За всю жизнь Элеонора ни разу не видела мать впавшей в депрессию или опустившей руки, разнюнившейся и погруженной в страдания. Она всегда что-то делала. Она всегда шла вперед. Аля вспомнила, как через полгода после смерти отца, восемь лет назад, Ольга Васильевна как-то в разговоре сказала:
– Ты не представляешь, какая я счастливая!
Алю это поразило и даже возмутило, и то был один из немногих случаев, когда она посмела упрекнуть мать:
– Как ты можешь так говорить, ведь папа умер совсем недавно! Как ты можешь быть счастливой! Ведь ты его так любила.
Ольга Васильевна улыбнулась легко и светло.
– Из двоих супругов почти всегда один уходит раньше, другой позже. Если бы первой ушла я, ты представляешь, что было бы с папой? Он бы с ума сошел от горя, он не смог бы жить один, страдал бы, горевал, опустился бы. Разве это хорошо? Мужчины хуже справляются с горем, мы, женщины, более крепкие в этом смысле. И я счастлива, что папе не пришлось пережить то, что переживаю сейчас я. Потому что я справлюсь. А он не справился бы.
Домой Аля ехала в третьем часу ночи. Она не смотрела через автомобильное стекло на ночной город, который так любила. Она думала о том, как бы ей научиться быть такой, как мать. Уметь видеть счастье даже в беде. Но какое счастье можно найти в том, что происходит с Диной? И какое счастье в том, что происходит с ней самой?