Вот идет цивилизация

Берни по прозвищу Фауст

Это меня так Рикардо прозвал. Сам-то я не знаю, кто я есть. Вот он я: сижу в крошечном – шесть на девять – кабинетике, углубившись в сводки распродаж из правительственных резервов. Такая у меня работа: пытаться определить, где можно урвать доллар-другой, а где ничего не светит, кроме головной боли. И тут открывается дверь. И в дверь заходит этот мелкий тип с грязной физиономией, в совсем уж негодящемся костюмчике. Заходит и, неуверенно кашлянув, спрашивает:

– Не хотите ли, – говорит, – купить двадцать за пятерку?

Так вот прямо и спросил. То есть что хочешь, то и думай.

– Чего-о? – удивился я и смерил его взглядом. Он потоптался на месте и кашлянул еще менее уверенно.

– Двадцать, – повторил он.

Я посмотрел на него так, что он опустил взгляд, уставившись на свои башмаки. Башмаки у него были поношенные, потрескавшиеся и заляпанные грязью – ну, под стать всему остальному. А еще левое плечо у него то и дело подергивалось, словно от тика.

– Я даю двадцать, – объяснил он своим башмакам, – а вы мне даете пять. Выходит, у меня будет пять, а у вас двадцать.

– Как вы сюда попали? – спросил я.

– Просто вошел, – ответил он в некотором замешательстве.

– Просто вошли? – переспросил я и подпустил в голос немного угрожающих ноток. – Ну так ступайте восвояси! Вниз по лестнице и к чертям собачьим на выход. Кстати, в вестибюле висит табличка: ПОПРОШАЙКАМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН!

– Я не попрошайничаю, – он подергал за низ пиджака, словно поправлял пижаму, едва выбравшись из кровати. – Я хочу вам кое-что продать. Двадцать за пятерку. Я даю вам…

– Хотите, чтобы я вызвал полицию?

А вот теперь он действительно испугался.

– Нет. Зачем же полицию? Я вам ничего такого не сделал, чтобы вы вызывали полицию!

– Еще секунда, и я им позвоню. Я вас предупредил. Один звонок вниз, в охрану, а они уже сообщат в полицию. У нас здесь не любят попрошаек. Здесь серьезным бизнесом занимаются.

Он провел рукой по лицу, от чего то, возможно, сделалось чуть чище, а потом вытер руку о пиджак, от чего тот сделался еще грязнее.

– Так вы не хотите? – спросил он. – Двадцать за пятерку? Вы же покупаете и продаете. Что не так с моим предложением?

Я потянулся к телефону.

– Ладно, ладно! – он выставил перед собой грязную пятерню. – Уже ухожу.

– Правильно, уходите. И дверь за собой не забудьте закрыть.

– На случай, если вы вдруг передумаете, – он порылся в кармане отвратительных, измятых брюк и достал карточку. – Вы можете связаться со мной. В любое время дня… почти.

– Выметайтесь, – буркнул я. Он протянул руку, уронил карточку мне на стол – прямо на бумаги, – раз-другой кашлянул и еще раз окинул заискивающим взглядом, не передумал ли я. Я не передумал. Он вышел. Я осторожно, самыми кончиками пальцев взял карточку, чтобы выкинуть ее в корзину, но спохватился. Настоящая визитная карточка. Черт меня подери, слыханное ли дело – оборванец вроде этого с собственной визиткой! И все же вот она, перед глазами. Если подумать, так все это было не совсем чтобы обычным случаем. Я даже начал жалеть, что не дал этому бедолаге изложить свое дело. Ну, выслушал бы я его, не помер бы. В конце концов, вся его возня сводилась к тому, что парень пытался предложить мне сделку. И когда это я был против сделки – если она выгодная, конечно. Да, я сижу в крошечном кабинете, покупаю и продаю почти все, что угодно, – но большую часть моего товара составляют хорошие идеи. Хорошую идею грех не использовать, даже если исходит она от бомжа. Карточка оказалась неожиданно чистой, если не считать двух бурых пятен в местах, где он брался за нее своими пальцами. На белом прямоугольнике красовались написанные витиеватым почерком слова: «м-р Ого Эксар». Ниже, мелкими буковками, название и телефон отеля, располагавшегося где-то рядом с Таймс-сквером, совсем недалеко от моей конторы. Я даже знал этот отель – не дорогой, но и не клоповник. Чуть ниже среднего уровня. В углу значился номер комнаты. Смотрел я на него, и что-то странное со мною творилось, сам не пойму, что. Хотя, с другой стороны, почему бы коммивояжеру не останавливаться в отеле?

– Не будь ты таким снобом, Берни, – сказал я себе. Значит, он предлагал двадцать за пятерку? Черт, хотелось бы мне посмотреть на его физиономию, если бы я сказал: «Ладно, давайте мне свои двадцать, берите мои пять – и валите отсюда». Тут взгляд мой упал на бумаги. Я кинул карту в корзину и попытался заняться делами. Двадцать за пять. Какая в этом выгода для коммивояжера? Все это решительно не шло у меня из головы! И справиться с этим я мог лишь одним-единственным способом. То есть посоветоваться с кем-нибудь. С Рикардо? Он не абы кто, а настоящий профессор, в колледже. Один из моих лучших консультантов. И много чем мне помог: и курсами в колледже за смешную сумму в полторы тысячи, и халявным оборудованием для офиса – из списанного ООН… ну, такого рода штуками. И всякий раз, когда у меня возникал вопрос, требующий университетских знаний, он оказывался очень даже кстати. За комиссионные с меня, конечно, – сотни за две или три. Я посмотрел на часы. Рикардо должен быть у себя на работе – проверять контрольные или что ему там положено делать. Я набрал его номер.

– Ого Эксар? – переспросил он. – Похоже на финские имя и фамилию. Ну, или эстонские. Я бы сказал, откуда-то с восточной Балтики.

– Забейте, – посоветовал я ему. – Меня волнует совсем другое, – и рассказал ему про двадцать-за-пять. Он рассмеялся.

– Что, опять?

– Что опять? Какая-нибудь древняя байка про то, как античные греки нагрели египтян на кругленькую сумму?

– Нет, вовсе не греки. Американцы. И никто никого не нагрел. В годы Депрессии одна из нью-йоркских газет послала репортера по городу с чеком на двадцать долларов, который он предлагал любому желающему купить за один доллар. И знаете что? Никто не согласился. Суть в том, что даже безработные, находящиеся на грани голодания люди прилагают столько усилий, чтобы не выглядеть слабаками, что отказываются от халявного дохода почти в две тысячи процентов.

– Двадцать за доллар? Этот предлагал двадцать за пятерку.

– Сами понимаете, Берни, инфляция, – он снова рассмеялся. – Только сегодня это, скорее всего, для какого-нибудь шоу на ТВ.

– ТВ? Да видели бы вы только, как он одет!

– А вы включите логику: это же лишний повод к тому, чтобы люди не воспринимали его предложение всерьез. Наши, университетские, проводя свои опросы, поступают точно так же. Вот хотя бы несколько лет назад – группа социологов изучала отношение людей к уличным активистам. Ну, знаете: таким типам, что обычно торчат на ближайшем углу, бренча мелочью в картонной коробке с надписью типа ПОМОГИТЕ ДВУХГОЛОВЫМ ДЕТЯМ! Или, скажем, СПАСИТЕ АТЛАНТИДУ ОТ ПОТОПА! Так вот, они переодели нескольких студентов…

– Вы что, думаете, что этот парень нашего с вами круга?

– Мне кажется, шанс того, что это так и есть, достаточно велик. Правда, я до сих пор не понимаю, зачем он тогда оставил вам свою визитку.

– Вот это я как раз, сдается мне, смекаю. Теперь-то. Если это какие-то штучки телевизионщиков, за этим может скрываться много всяких других возможностей. Шоу с призами: с машинами там, холодильниками, замками в Шотландии – со всякой такой всячиной.

– Викторина с призами? Ну что ж, вполне вероятно.

Я повесил трубку, сделал глубокий вдох и позвонил в отель к Эксару. Да, он у них зарегистрирован. И как раз только что пришел. Я быстренько спустился и поймал такси. Как знать, с кем он еще за этот час успел договориться? И о чем? Я продолжал думать об этом, поднимаясь на лифте. Как мне лучше перейти от его дурацкой двадцатки к более серьезным штукам – вроде телевикторин, – не дав ему при этом понять, что я обо всем догадываюсь? Ладно, может, повезет. Может, он сам подаст какой намек. Я постучал в дверь номера. Он сказал: «Войдите», – и я вошел. Первые секунду или две я ничего не видел. Номер был убогий, как и все номера в этом отеле, – крохотный, тесный и вонючий. Но света он не включал, ни одной лампочки. И шторы оставались задернуты наглухо. Только когда мои глаза немного привыкли к темноте, я нашел этого Ого Эксара взглядом. Он сидел на кровати, с той ее стороны, что ближе ко мне. На нем все еще красовался измятый дурацкий костюмчик. И знаете что? Он смотрел телевизор – маленький переносной телевизор, стоявший на конторке. Цветной. Только он работал черт знает как. Я не увидел на экране ни лиц, ни пейзажей – вообще ничего, лишь мельтешню цветных пятен. Большая клякса красного цвета сменялась большой кляксой оранжевого, и все это окаймлялось переливающейся синим, зеленым и черным рамкой. Из телевизора доносился голос, но слов было не разобрать. «Бе-бе, бу-бу, бу-бы, бу-бы…». Стоило мне войти, как он его выключил.

– Таймс-сквер плохое место для того, чтобы смотреть телик, – сообщил я ему. – Слишком много помех.

– Да, – согласился он. – Слишком много помех, – и затем сложил антенну и убрал телевизор. Жаль, что я не видел эту штуку работающей нормально. И знаете что забавно? Я мог бы ожидать, что в номере будет пахнуть спиртным, а в мусорной корзинке у конторки так уж наверняка должна была лежать минимум пара пустых бутылок. И – дудки, ничего такого. В номере чем-то пахло, конечно, но я никак не мог понять, чем. Наверное, самим Эксаром.

– Привет, – сказал я, ощущая себя немного неловко из-за того, как только что держал себя с ним у меня в кабинете. Не слишком-то любезно, да уж. Он не поднялся с кровати.

– Двадцатка при мне, – сказал он. – Вы принесли пятерку?

– Да, пятерку найду, конечно. – Я заглянул в кошелек, стараясь, чтобы это не выглядело слишком уж серьезно. Он ничего не сказал, даже не предложил мне сесть. Я достал купюру. – Сойдет?

– Сойдет. – Он подался вперед, ближе к купюре, словно мог разглядеть ее в такой-то темнотище. – Сойдет, – повторил он. – Но мне нужна расписка. Заверенная расписка.

Какого черта, подумал я. Заверенную расписку ему подавай!

– Тогда нам надо спуститься. Тут рядом, на Сорок четвертой, есть один аптекарь – он может заверить.

– Хорошо, – согласился он и встал, закашлявшись при этом. Кашель его прозвучал частой, почти пулеметной очередью. – Тут туалет в коридоре. Дайте мне чуток сполоснуться, и идем.

Я подождал его у входа в туалет, размышляя о том, с чего это он вдруг поднял планку своих санитарных запросов. Я мог бы не заморачиваться на этот счет. Не знаю, чем он там, в туалете, занимался, но одно знаю наверняка: ни вода, ни мыло не имели к этому абсолютно никакого отношения. Он продолжал выглядеть так, словно всю ночь только и делал, что ползком прогуливался по помойкам. По дороге в аптеку я зашел в канцелярскую лавку и купил пачку пустых бланков расписок. Большую часть их я заполнил там же, на месте. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, дата. Получена от м-ра Ого Эксара сумма в двадцать долларов в обмен на пятидолларовую купюру с серийным номером таким-то.

– Так сойдет? – спросил я. – Я пишу номер серии, чтобы это выглядело так, словно вас интересует эта конкретная купюра, – юристы предпочитают точность.

Он почесал в затылке и внимательно прочитал расписку. Потом сверил номер серии в расписке с тем, что значился на купюре у меня в руках, и кивнул. Нам пришлось подождать, пока аптекарь обслужит двоих покупателей, стоявших перед нами в очереди. Когда я подписал расписку, он внимательно прочитал ее, пожал плечами, отошел за стойку и тиснул на нее печать.

Я заплатил ему пару баксов: в конце концов, это я остался в выигрыше. Эксар придвинул ко мне по стеклянной поверхности стойки новенькую, хрустящую двадцатку. У него на глазах я поднял ее к свету и внимательно осмотрел – сначала с одной стороны, потом с другой.

– Нормальная купюра? – спросил он.

– Ага. Поймите меня правильно: я не знаю ни вас, ни ваших денег.

– Конечно. Я сам поступаю так с незнакомыми людьми. – Он сунул мою расписку и мою пятидолларовую купюру в карман и двинулся прочь.

– Эй, – спохватился я. – Вы очень спешите?

– Нет, – он задержался, окинув меня удивленным взглядом. – Не спешу. Но вы получили двадцать за пять. Обмен совершен, и на этом все.

– Ну да, да, совершен. Как насчет чашечки кофе?

Он явно колебался.

– Я угощаю, – заверил я его. – Всегда приятно слегка подзаработать. Пойдемте, хлебнем горяченького.

Вид у него сделался уже не удивленный, а прямо-таки встревоженный.

– Уж не хотите ли вы пойти на попятный? Расписка у меня. Она заверена. Я дал вам двадцать, вы мне пять. Уговор есть уговор.

– Ну разумеется, – подтвердил я, заталкивая его за свободный столик. – Мы договорились, подписали и заверили все печатью. Никто не собирается идти на попятный. Я просто хочу угостить вас чашечкой кофе.

Лицо его просветлело, насколько это было возможно под таким слоем грязи.

– Не кофе. Суп. Я бы съел немного грибного супа.

– Хорошо, хорошо. Суп, кофе, мне все равно. Лично я выпью кофе. – Я сел напротив и принялся смотреть на него. Он склонился над тарелкой и жадно хлебал суп – ложка за ложкой. Классическая иллюстрация безработного, не евшего целый день. Да что там классическая – прямо-таки эталон, тройная дистилляция, хоть ярлык наклеивай. Такому типу полагалось бы валяться в подворотне, прикрывая глаза рукой от света полицейского фонарика, или блевать на помойке с жесточайшего бодуна. Ему не полагалось жить в относительно благопристойном отеле или менять двадцатку на пятерку… черт подери, да ему даже не полагалось есть чего-либо приличного вроде этого грибного супа. Впрочем, все сходилось. Ребята с телевикторин такое любят; уж наверняка они наняли для распродажи своих пончиков самого лучшего, самого дорогого актера. Такого, чтобы он так убедительно изображал бомжа, что люди будут смеяться ему в лицо, когда он предложит им свою сделку. – Кстати, а не хотите ли вы купить чего-нибудь еще?

Он застыл, не донеся ложку до рта, и подозрительно покосился на меня.

– Например, что?

– Ну, не знаю. Может, десятку за полсотни. Или, скажем, сотню за двадцатку?

Эксар призадумался. Я прямо-таки видел, как мысль трепещет на грязном челе. Потом он отвел взгляд и снова взялся за суп.

– Это не сделка, – нерешительно пробормотал он. – Разве это сделка?

– Простите меня великодушно. Мне просто показалось, что спросить стоит. – Я закурил сигарету и принялся ждать. Мой приятель-замарашка покончил с супом, потянулся за бумажной салфеткой и вытер ею губы. Я смотрел внимательно: ни пятнышка грима у рта он не стер, только пару капель супа. По-своему, он был даже изыскан.

– Так вы точно ничего не хотите купить? Я здесь, я никуда не тороплюсь. Мы могли бы обсудить все, что у вас на уме.

Он скатал салфетку в шарик и кинул его в тарелку из-под супа. Тот мгновенно размок. Оказывается, он съел все грибы, а суп оставил.

– Мост Золотые Ворота, – неожиданно произнес он. Я выронил сигарету изо рта.

– Чего?

– Мост Золотые Ворота. Тот, в Сан-Франциско. Его бы я купил. Я бы купил его за… – он поднял взгляд к люминесцентным трубкам под потолком и подумал пару секунд. – Скажем, за сто двадцать пять долларов. Наличными.

– Но почему именно Золотые Ворота? – спросил я, ощущая себя идиот идиотом.

– Потому что я так хочу. Вы спросили меня, чего бы мне еще хотелось купить, – так вот, я хочу это.

– А чем вам не нравится мост Джорджа Вашингтона? Он ведь прямо здесь, в Нью-Йорке, над Гудзон-ривер. И построен совсем недавно. Зачем покупать что-то, расположенное на другом конце света?

Он расплылся в улыбке, словно испытав восторг от моей сообразительности.

– О нет, – возразил он, с силой дергая левым плечом вверх-вниз. Раз, два, три. – Я знаю, чего хочу. Мост Золотые Ворота в Сан-Франциско. За сотню и четвертной сверху. И ни цента больше.

– Стоимость проезда по мосту Джорджа Вашингтона, – не сдавался я, пытаясь выиграть хоть минуту для того, чтобы обдумать все это, – сейчас составляет пятьдесят центов в одну сторону, и движение по нему оживленней некуда. Не знаю, сколько они там берут за проезд по Золотым Воротам, но голову даю на отсечение, вам больше нигде не найти и вполовину такой уличной движухи, как здесь, в Нью-Йорке. А потом еще обслуживание. Золотые Ворота – один из самых длинных мостов в мире, вы замаетесь поддерживать его в порядке. Короче, с какой стороны ни посмотри, с денежной ли, с географической, мост Джорджа Вашингтона – лучший выбор для того, кто хочет купить мост.

– Золотые Ворота, – повторил он, хлопнув по столешнице ладонью, от чего по лицу его пробежала короткая очередь едва заметных судорог. – Я хочу Золотые Ворота и только его. И не тяните резину. Вы хотите продать или нет?

Если бы только у меня была возможность подумать еще немного… Но я понимал, что, если Рикардо что-то там кажется, это заслуживает внимания. Играть так играть.

– Конечно, продаю. Вам виднее, чего вы хотите. Только слушайте: все, что я могу вам продать, – это мою долю в Золотых Воротах, не более того.

Он кивнул.

– Мне нужна расписка. Запишите все это в расписку.

Я записал. И мы вернулись обратно. Аптекарь заверил расписку, кинул печать в ящик под стойкой и повернулся к нам спиной. Эксар отсчитал из толстой пачки купюр шесть двадцаток и пятерку – все как одна новенькие, хрустящие. Потом убрал пачку вместе с моей распиской в карман и снова повернулся уходить.

– Еще кофе? – спохватился я. – Или супа?

Он оглянулся с выражением прямо-таки комичного изумления на лице; теперь у него дергалось уже все тело.

– Что? Что еще вы хотите мне продать?

Я пожал плечами.

– А что вы хотели бы купить? Предлагайте. Давайте посмотрим, может, удастся договориться о чем-нибудь.

Все это начинало отнимать уйму времени, но я не возражал. За пятнадцать минут я сделался богаче на сто сорок баксов. Ну, скажем честно, на сто тридцать восемь с полтиной – с учетом расходов на аптекаря, кофе и суп. Нормальных накладных расходов. Нет, никаких возражений. Но я ждал чего-то большего. Должно же это было привести к чему-нибудь этакому. Ну, конечно, все это могло затянуться до самого эфира. А вот там уже меня спросят, о чем я думал, продавая Эксару всю эту ерунду, а я им объясню – и тогда мне начнут предлагать холодильники, и подарочные сертификаты в «Тиффани», и… Эксар сказал что-то, пока я витал в облаках. Чего-то чертовски неожиданное. Я попросил его повторить.

– Азовское море, – сказал он. – В России. Я заплачу за него триста восемьдесят.

В жизни о таком месте не слыхал. И сумма какая дурацкая – триста восемьдесят. За целое чертово море. Я попытался поторговаться.

– Давайте четыреста – и по рукам.

Он закашлялся и вроде как разозлился.

– В чем дело? – выдавил он из себя между приступами кашля. – Чем вас не устраивает цена в триста восемьдесят? Это маленькое море, одно из самых маленьких. Всего четырнадцать тысяч квадратных миль. А глубина какая, знаете?

Я напустил на себя умный вид.

– Ну уж достаточно глубокая?

– Сорок девять футов! – почти выкрикнул Эксар. – Всего сорок девять! Кто вам даст за такое море больше трехсот восьмидесяти долларов?

– Да не кипятитесь вы так, – сказал я, похлопав его по грязному плечу. – Давайте поделим разницу. Вы говорите, триста восемьдесят, я хочу четыреста. Как насчет того, чтобы сойтись на трехстах девяноста? – На самом-то деле мне было изрядно плевать, десятью баксами больше или меньше. Но мне хотелось посмотреть, что произойдет. Он притих.

– Триста девяносто долларов за Азовское море, – бормотал он себе под нос, словно боялся, что его обведут вокруг пальца. – Все, что я хочу, – это само море… ведь я не прошу вас продать мне еще и Керченский пролив или порты вроде Таганрога или Осипенко…

– Я вам вот что скажу, – я поднял руки. – Я не намерен торговаться до потери пульса. Дайте мне мои триста девяносто, и я накину Керченский пролив бонусом. Как вам такое?

Он обдумал эту мысль. Он пошмыгал носом. Он вытер нос тыльной стороной ладони.

– Ладно, – сказал он наконец. – Договорились. Азовское море и Керченский пролив за триста девяносто.

– Бац! – хлопнула аптекарская печать. Эти «бац» делались заметно громче. Эксар расплатился со мной шестью новенькими пятидесятидолларовыми купюрами, четырьмя двадцатками и десяткой из все той же толстой пачки, которую он держал в кармане мятых брюк. Я подумал о пятидесятках, остававшихся в пачке, и рот мой против воли наполнился слюной.

– Хорошо, – сказал я. – Что дальше?

– Вы продолжаете продавать?

– За подходящую цену – почему бы и нет? Просто скажите, что еще вам нужно.

– Мне могло бы пригодиться много чего, – он вздохнул. – Но нужно ли мне это прямо сейчас? Вот какой вопрос я должен себе задать.

– Вот прямо здесь и сейчас у вас есть шанс все это купить. А вот насчет потом – не уверен. Меня может не случиться под рукой или кто-то другой перебьет вашу цену… всякое может статься. – Я подождал немного, но он только хмурился и кашлял. – Как насчет Австралии? – предложил я. – Не пригодится ли вам Австралия за, скажем, пять сотен баксов? Или Антарктида? Я мог бы предложить вам отличную сделку по Антарктиде.

Вид у него сделался заинтересованный.

– Антарктида? Сколько вы за нее хотите?.. Нет, все это лишено смысла. Кусочек здесь, клочок там. Слишком дорого выходит.

– Но вы получаете все по весьма умеренной цене, приятель, и вы это прекрасно знаете.

– Тогда как насчет того, чтобы продать все оптом? Сколько вы хотите за все?

Я покачал головой.

– Не знаю, о чем это вы. Что значит «все»?

Он начал выказывать нетерпение.

– Все и сразу. Весь мир. Землю.

– Ого, – только и выдавил я из себя. – Не многовато ли?

– Ну, я устал покупать все по частям. Сделаете вы мне оптовую скидку, если я куплю сразу все?

Я нерешительно тряхнул головой. Очень это как-то неожиданно вышло, и я не знал, соглашаться или отказываться. Все это пахло деньгами, большими деньгами. Мне полагалось бы рассмеяться ему в лицо и выйти – но я даже улыбки из себя не смог выжать.

– За всю планету… ну да, вам положена оптовая скидка. Но что… то есть я никак не возьму в толк, что именно вы хотите купить.

– Землю, – повторил он, придвинувшись ко мне так близко, что в нос шибало его вонючее дыхание. – Я хочу купить Землю. Всю и сразу.

– Но это вам дорого обойдется. Это не мелочь какая-то.

– Я заплачу хорошо. Я вам вот что предлагаю. Я плачу две тысячи долларов наличными. Взамен я получаю Землю – всю планету, – и вы добавите к этому еще кое-что на Луне. Права на водные ресурсы, на полезные ископаемые, на клады Луны. Как вам такое?

– Вы многого хотите.

– Знаю, – согласился он. – Но я и плачу немало.

– Не так уж много с учетом того, что вы просите. Дайте мне подумать. – Дело принимало серьезный оборот и пахло уже нешуточными призами. Уж не знаю, сколько денег дали ему телевизионщики, чтобы дурить головы типам вроде меня, но в одном я не сомневался ни разу: две тысячи – это лишь начало. Вот только какую серьезную, достойную бизнесмена цену назначить за весь мир? Я не должен выглядеть на экране каким-то мелочным барыгой. И потом, наверняка же директор программы ограничил Эксара определенной суммой.

– Вы правда хотите получить все? – вернулся я к разговору. – И Землю, и Луну?

Он поднял грязную руку.

– Не всю Луну. Только означенные права. Остальное можете оставить себе.

– Но это все равно чертовски много. Недвижимость такого размера стоит в разы больше, чем те две тысячи, что вы предлагаете.

Эксар начал морщиться и ерзать.

– Как… насколько больше?

– Знаете что? Давайте не будем в детский сад играть. Это же момент истины! Мы же с вами не о мостах или реках с морями говорим. Вы покупаете целый мир, да еще часть другого. Это дело серьезное. Вы не могли не готовиться и к ценам серьезным.

– Сколько? – Казалось, он вот-вот начнет подпрыгивать в этом своем дурацком костюмчике. Посетители в аптеке начали коситься в нашу сторону. – Сколько? – прошептал он.

– Пятьдесят тысяч. Это очень и очень недорого, ну, вы и сами знаете.

Эксар как-то сразу обмяк. Даже его странные глаза, казалось, ввалились сильнее.

– Вы с ума сошли, – произнес он безнадежным тоном. – Вы просто сбрендили. – Он повернулся и пошел к двери-вертушке из аптеки, и шел он так, что я сразу понял, что перегнул палку. Он даже не оглянулся. Он просто уходил, уходил раз и навсегда. Я вышел на улицу следом за ним, ухватил его за полу грязного пиджака и заставил-таки остановиться.

– Послушайте, Эксар, – торопливо сказал я, не давая ему вырваться. – Я прекрасно понимаю, что назвал цифру, превышающую ваш бюджет. Но вы же сами знаете, что можете заплатить гораздо больше, чем эти жалкие две тысячи. Я хочу получить столько, сколько возможно. Какого же черта я тут с вами вожусь? Сколько мне предложат другие, а?

Это его проняло. Он склонил голову набок, потом кивнул. Когда он повернулся ко мне лицом, я отпустил, наконец, его пиджак. Итак, торг!

– Отлично. Вы надбавляете, я сбрасываю. Давайте. Какую наибольшую сумму вы можете предложить? Самую-самую свою лучшую?

Он посмотрел куда-то вдоль улицы, раздумывая. Кончик языка высунулся и облизнул краешек его грязного рта. Его язык тоже оказался грязный. Ей-богу, не вру! Весь покрыт какой-то черной дрянью – гримом или смазкой.

– Как насчет, – сказал он, наконец, – как насчет двух с половиной тысяч? Это максимум того, что я могу заплатить. У меня и цента больше не найдется.

Я в этом сильно сомневался. Я привык к тому, что когда кто-то говорит тебе, что это максимум того, что он может заплатить, на деле он готов поднять цену еще немного. Эксар отчаянно желал заключить эту сделку, но не мог удержаться от того, чтобы попробовать выгадать на ней еще чуток. Он был из тех людей, что могут умирать от жажды – вот буквально умирать, если не глотнут сейчас же чего-нибудь жидкого. Ты предлагаешь такому субчику стакан воды и говоришь, что хочешь за это доллар. Тот смотрит на стакан, выпучив глаза и вывалив распухший язык, но спрашивает, не продам ли я его за девяносто пять центов? Или нет, он был в точности как я: натуральный барыга.

– Ну уж до трех тысяч-то вы можете поднять, – настаивал я. – Что такое три тысячи? Всего-то на пять бумажек больше. И подумайте, что вы за это получаете. Землю – всю планету и права на морские ресурсы и полезные ископаемые, на все клады и на все такое на Луне. Как вам?

– Не могу. Правда, не могу. Мне жаль, но не могу, – он тряхнул головой словно в надежде избавиться от бесконечных ужимок и непрекращающегося тика. – Давайте так. Я поднимаю до двух шестисот. За это вы продаете мне Землю, а еще права на водные ресурсы и клады на Луне. Права на полезные ископаемые можете оставить себе. Я без них обойдусь.

– Поднимите до двух восьмисот, и получите все полезные ископаемые. Вы же их хотите, я вижу. Так не сомневайтесь! Всего две лишних сотни баксов, и вы их получите.

– Всего все равно не получишь. Некоторые вещи слишком дороги. Как вам две шестьсот пятьдесят – без полезных ископаемых и кладов? – Дело было на мази, я это шкурой чувствовал.

– Вот вам мое последнее предложение, – сказал я. – Я не могу тратить на это весь день. Согласен на две семьсот пятьдесят и ни пенни меньше. За это даю вам Землю и права на водные ресурсы Луны. Или на клады. Выбирайте сами, что вам важнее.

– Ладно, – кивнул он. – Уж если вы так уперлись… будь по-вашему.

– Две семьсот пятьдесят за Землю и-или водные ресурсы, или клады на Луне?

– Нет, ровно двадцать семь банкнот, и ничего на Луне. Забудем про Луну. Двадцать семь, и я получаю Землю.

– Идет, – нараспев откликнулся я, и мы хлопнули по рукам. А потом, обняв его за плечи – что мне до его грязной одежды, когда этот парень сделал меня богаче на две тысячи семьсот? – я препроводил его обратно в аптеку.

– Только мне нужна расписка, – напомнил он.

– Разумеется, – заверил я его. – Но я пишу там точно так же: я продаю вам ровно то, чем владею сам или же обладаю правами на продажу. Вы получаете за свои деньги уйму всего.

– А вы получаете за то, что продаете, уйму денег, – парировал он. Он мне нравился. При всех его тиках и ужимках он был родственной душой. Мы вернулись к аптекарю, и, право слово, я в жизни не видел более брезгливой физиономии, чем у треклятого старого градусника.

– Что, бизнес процветает? – поинтересовался он. – Да вы, ребята, я вижу, разошлись не на шутку.

– Послушай-ка, – усмехнулся я. – Твое дело заверить, а?

Я показал расписку Эксару.

– Все так, как вы хотели?

Борясь с кашлем, он внимательно прочитал ее.

– То, чем вы владеете или обладаете правом на продажу… Все верно. И знаете, добавьте-ка к этому свою характеристику как профессионального агента по продажам.

Я переписал расписку заново и поставил свою подпись. Аптекарь заверил ее. Эксар достал из кармана штанов свою пачку денег, отсчитал пятьдесят четыре новеньких, хрустящих пятидесятки и положил их на стеклянную столешницу. Потом взял мою расписку, сложил ее, убрал в карман и пошел к выходу. Я забрал деньги и поспешил за ним.

– Чего-нибудь еще?

– Ничего больше, – отрезал он. – Все. Сделка завершена.

– Ну… да… Но мы могли бы поискать еще… чего-нибудь еще на продажу…

– Больше нечего искать. Сделка завершена.

И по его тону я понял, что он не лукавит. Ни малейшего кокетства, ломания, каким обыкновенно грешат некоторые перед тем, как перейти к делу. Я остановился и молча смотрел, как он толкает дверь-вертушку. Выйдя на улицу, он повернул налево и двинулся прочь с такой скоростью, словно за ним черти гнались. Значит, не будет больше торговли? Что ж, в кошельке моем лежало три тысячи двести тридцать баксов, заработанных за одно-единственное утро. Но не продешевил ли я? В смысле, какова была максимальная ставка в бюджете телешоу? Как близко я к ней подобрался? Но я ведь мог посоветоваться с тем, кто способен это выяснить, – с Моррисом Мешком.

Моррис Мешок – бизнесмен вроде меня, только бизнес его связан с театром. Он импресарио, причем толковый, чертовски толковый. Вместо того чтобы перепродавать, скажем, катушки бэушного медного провода или там угловой участок в Бруклине, он продает таланты. Он может продать танцевальную группу на горный курорт, пианиста – в бар, диск-жокея или комика – на ночную радиопрограмму. Мешком его прозвали из-за тяжелых твидовых костюмов от Херриса, которые он носит зимой и летом, год напролет. Моррис говорит, что они работают на его имидж. Я позвонил ему из телефонной будки у входа в аптеку и рассказал о телевикторине.

– Так вот, мне хотелось бы знать…

– Тут и знать нечего, – перебил он меня. – Нет, Берни, такой викторины.

– Да наверняка есть, Моррис! Просто ты о ней не слышал.

– Нет такой программы. Ни в разработке, ни в процессе репетиций, вообще нет. Слушай: прежде чем любая викторина выходит на ту стадию, когда начинает разбрасываться такими пончиками, ей нужно утвердить концепцию, нужно застолбить время в эфире. А для того, чтобы покупать время, нужно сперва отснять пилотную серию. А к этому времени я уже получаю кастинговые списки… в общем, так или иначе, я бы о ней знал. И не надо учить меня моему бизнесу, Берни: если я говорю, что такого шоу нет, значит, его нет.

Вот такой ободряющий финал. У меня в голове вдруг возникла одна безумная мысль, и я торопливо отогнал ее. Нет. Не может быть.

– Тогда это, наверное, какое-нибудь университетское исследование. Или газетчики развлекаются. Рикардо ведь говорил о чем-то таком, правда?

Он обдумал эту версию. Жаль, что в телефонной будке душно и некуда присесть, пока ждешь, но ждать стоило: котелок у Морриса Мешка варит как надо.

– Вряд ли, – сказал он наконец. – Все эти бумажки, расписки – ни газетчики, ни университетские ребята так не работают. Но и на простую шутку это не похоже. Мне кажется, тебя развели, Берни. Не знаю, на чем, но развели.

Что ж, как говорится, спасибо на том. Моррис Мешок подвох даже сквозь шестнадцать футов стекловаты унюхает. Если он чего говорит, значит, так оно и есть, и ничего с этим не поделаешь. Я повесил трубку и задумался. Безумная мысль вернулась и взорвалась у меня в мозгу. Шайке типов, вынырнувших откуда-то из космоса, приглянулась наша Земля. Может, им захотелось ее колонизировать, а может, просто курорт устроить – черт их знает, зачем она им сдалась? В общем, для чего-то она им точно нужна. Они достаточно сильны и развиты, чтобы забрать ее всю с потрохами. Но не хотят действовать слишком уж бесцеремонно. Сами знаете, когда большая страна собралась напасть на маленькую, она не начнет войны, пока по меньшей мере какой-нибудь заварухи на границе не случится. Такой, чтобы дала им повод. Даже большой державе нужен повод. Так… Эти типы из космоса – может, все, чего им не хватало до сих пор, это клочка бумаги от какого-нибудь аборигена – ну, лицензированного местного жителя, подтверждающего их права на Землю. Да нет, ерунда какая-то. Обычного клочка бумаги? С подписью первого попавшегося Джо-Простофили? Я сунул в щель телефона десятицентовую монету и набрал рабочий номер Рикардо. Его не оказалось в колледже. Я сказал девице на коммутаторе, что это очень важно, и она ответила, что ладно, она постарается его найти. Вся эта фигня, продолжал рассуждать я, все эти Золотые Ворота, Азовское море – все это было только наживкой, равно как и двадцатка за пятерку. Есть лишь одно средство узнать, чего именно желает маклер: получив свое, он кончает торг и уходит. В случае Эксара это оказалась Земля. А чего стоили эти его штучки насчет дополнительных прав на Луну! Все это делалось только для отвода глаз, ради того, чтобы скрыть его истинную цель.

Вот, допустим, выйду я, чтобы прикупить партию дешевых дорожных будильников, залежавшуюся, по слухам, у одного барыги. Я что, начну с ходу сбивать цену на эти самые будильники? Да ни в коем разе. Я скажу этому барыге, что хочу купить контейнер дамских зонтиков-автоматов, может, пару ящиков будильников – возможно, даже дорожных будильников, если у того вдруг найдутся, – а еще не сделает ли он мне скидку на мужские кошельки? Вот точно так же действовал со мной Эксар. Как знать, может, он вообще специально изучил, как я работаю. И ведь он хотел купить все именно у меня. Но почему у меня? И все эти штучки с распиской – насчет моей квалификации, что это все, черт подери, значило? Земля мне не принадлежит; я вообще не торгую планетами. Чтобы продать планету, надо ею владеть. Таков закон. Так что я в результате продал Эксару? У меня нет никакой недвижимости. У меня что, отберут мой кабинет? Или предъявят права на ту часть тротуара, по которой я хожу? Что вернуло меня к самому первому вопросу. Кто отберет? Кому, черт подери, я продал то, что продал? Девица на коммутаторе, наконец, откопала Рикардо. Тот не слишком этому обрадовался.

– У меня сейчас идет факультетское собрание, Берни. Давай я позже перезвоню.

– Я быстро, – взмолился я. – Я во что-то вляпался. И не знаю, чем это мне обернется. Срочно нужен совет!

Торопливо – я все время слышал гул голосов на заднем плане – выложил я ему все события со времени нашего утреннего телефонного разговора. Как Эксар выглядел и как от него пахло, какой чудной цветной телевизор он смотрел, как он отказался от всех прав на Луну и прекратил торговаться, стоило ему получить свою Землю. Что сказал на этот счет Моррис Мешок и что я заподозрил – все как на духу выложил.

– Только одного я не понимаю, – я хихикнул, чтобы не показалось, будто я отношусь к этому слишком уж серьезно, – кто я такой, чтобы совершать такую сделку, а?

Он помолчал немного – наверное, думал.

– Не знаю, не знаю, Берни. Все возможно. Слишком уж все гладко складывается. Есть ведь еще ООНовский аспект.

– ООНовский? Какой еще ООНовский?

– Есть такой аспект, поройся в памяти. Ну, то… исследование ООН, по поводу которого мы с тобой пару лет назад сотрудничали.

И тут я вспомнил! Он слегка темнил – ясно, ведь он стоял в окружении своих университетских коллег. Но я вспомнил. Должно быть, Эксар с самого начала знал про сделку, с которой мне тогда помог Рикардо: это когда я почти даром отхватил устаревшую оргтехнику, которую списали в нью-йоркской Штаб-квартире ООН. Тогда они сопроводили это специальной бумажкой… где-то в папках у меня она наверняка завалялась. И там, в бумажке этой, говорилось, что они уполномочивают меня в качестве агента по продаже любого их списанного оборудования, неликвидов и излишков. Вот до чего доводят порой юридические выкрутасы!

– Так вы думаете, он этим воспользуется? И это прокатит? Ну ладно, там, в качестве списанного оборудования или неликвидов я Землю еще могу себе представить. Но излишки?

– Международное право, Берни, – штука запутанная. А в этом случае все может оказаться еще сложнее. На твоем месте я постарался бы что-нибудь предпринять на этот счет.

– Но что? Что могу я поделать, Рикардо?

– Берни, – буркнул он, и голос его звучал чертовски недовольно. – Я же сказал, у нас собрание факультета. Факультета, черт подери! – и повесил трубку.

Как безумный выскочил я из аптеки, поймал такси и назвал адрес Эксарового отеля. Чего я боялся? Не знаю, но поджилки тряслись так, как никогда еще в жизни. Слишком вся эта история оборачивалась неподъемным грузом для маленького человечка вроде меня, можно сказать, угрожающе неподъемным. Она запросто могла ославить меня как самого бездарного маклера в истории. Кто после такого согласится иметь со мной дело? Я чувствовал себя так, словно кто-то попросил меня продать ему безобидную фотокарточку, и я согласился, а на фото оказалась «Найк-Зевс» – ну, знаете, одна из этих сверхсекретных стратегических ракет. Только на самом-то деле все было еще хуже: я просто-напросто продал с потрохами весь свой чертов родной мир. И что теперь? Выкупить его обратно – ничего другого просто не оставалось! Стоило мне ворваться в номер к Эксару, как я сразу понял: он как раз собрался выписываться. Он убирал свой чудной компактный телик в сумку – одну из этих, дешевых, из супермаркета. Я не стал закрывать за собой дверь, чтобы в номер попадало хоть немного света.

– Мы же закончили, – сказал он. – Все, никаких торгов.

Я остался стоять в дверях, чтобы не дать ему ускользнуть.

– Слушайте, Эсксар, – сказал я ему. – Я тут подумал и вот к чему пришел. Во-первых, вы не человек. Ну, в смысле, не такой, как я.

– Я человек в гораздо большей степени, чем вы, приятель, – возразил он.

– Ну да. Вы – тюнингованный «Кадиллак», а я – четырехцилиндровая жестянка конвейерной сборки. Но вы не с Земли – вот о чем я. Вот зачем вам нужна Земля. То есть, может, вам самому она и не…

– Мне она ни к чему. Я лишь агент. Представляю чужие интересы.

Вот так вот! В самое яблочко! Ай да Моррис Мешок! Я смотрел в его рыбьи глаза, а он все надвигался. И все же я не попятился бы и на дюйм – даже если бы он убивал меня.

– Вы представляете чужие интересы, – медленно повторил я. – Чьи? Зачем им Земля?

– Это касается только их. Я агент. Я просто покупаю для них.

– И как, комиссионные хорошие?

– Ну не за здорово живешь же я работаю.

Какое уж тут «здорово живешь», подумал я. Этот кашель, этот тик… и тут я понял, что они означали. Он просто не привык к нашему воздуху. Ну вроде как я – стоит мне приехать в Канаду, и меня сразу начинает мучить понос. Вода у них там такая, что ли. А грязь у него на лице вовсе и не грязь, а крем от загара! Видать, наше солнце ему тоже не подходит. И шторы задернуты из-за того же самого, а что костюм грязный – так это чтоб лицо странным не выглядело. И никакой Эксар, выходит, не бомж. Кто угодно, только не бомж. Если уж кто теперь бомж, так это, скорее, я. Думай, Берни, думай, приказал я себе. Думай и действуй так быстро, как тебе в жизни еще не приходилось. Этот тип провел тебя как ребенка! Нагрел тебя – и по-крупному!

– Сколько вы получаете? Десять процентов?

Тот не ответил: он почти навалился на меня грудью, дышал и дергался, дышал и дергался.

– Я перебью вам комиссию, Эксар. Знаете, сколько я вам дам? Пятнадцать процентов! Такой уж я человек, у меня просто душа болит при виде того, как кто-то горбатится за десять тухлых процентов.

– А как насчет этической стороны? – хрипло возразил он. – У меня ведь клиент есть.

– Смотрите-ка, он про этику вспомнил! Вы – тип, вознамерившийся купить всю эту чертову Землю за две семьсот! И это вы называете этичным?

Тут он, похоже, разозлился. Он сжал руку в кулак и двинул им по ладони.

– Нет, я называю это бизнесом. Сделкой. Я предлагаю цену, вы соглашаетесь. И ведь ушли от меня довольный, с прибылью, разве не так? А теперь вдруг врываетесь обратно и хнычете, что вы этого не хотели, что продали слишком много за такие деньги. Срам какой! А вот у меня есть свои принципы: я не подведу своего клиента из-за какого-то плаксы.

– Я не плакса, – обиделся я. – Я обычный бедный проныра, пытающийся заработать на кусок хлеба. Но сам-то вы кто? Воротила из другого мира, в распоряжении у которого все штучки-дрючки, все кнопки, на которые только можно нажать, все средства, представить которые у меня даже фантазии не хватит.

– А вы – вы разве не прибегаете ко всяким-разным штучкам?

– Есть вещи, до которых я никогда не опущусь. Ни за что. И не смейтесь, Эксар, я это серьезно. Ну, скажем, ни за что не стал бы обманывать калеку, каких барышей бы мне это ни обещало. И бедного проныру из кабинета размером с чулан не стал бы обманывать – ни за что не оставил бы его в убеждении, будто он продал свою планету.

– Почему «будто»? – удивился он. – Расписка, которую вы мне выдали, имеет законную силу во всей Вселенной. Наша юридическая система это подтвердит. А еще у нас есть и другие системы – планетарного масштаба. Стоит моему клиенту вступить в свои права собственника, как вашей цивилизации кранты. Полнейшие кранты, про нее можно будет забыть и больше не вспоминать. И про вас тоже, мистер Плакса.

В номере стояла жара, и я взмок как мышь. Но все же мне сделалось полегче. Сначала апелляция к этике, теперь все эти попытки напугать меня до чертиков. Может, условия контракта с клиентом не слишком его устраивали, а может, что еще – но одно я знал наверняка: Эксар был не прочь со мной поторговаться. Я ухмыльнулся ему в лицо. Он понял – даже цвет его лица под слоем грязи чуть изменился.

– И что вы предлагаете? – спросил он и зашелся в новом приступе кашля. – Называйте цену.

– Ну, я полагаю, вы вправе рассчитывать на прибыль. Что ж, справедливо. Пусть будет, скажем, три тысячи сто пять. Те две тысячи семьсот, что вы мне заплатили, плюс полновесные пятнадцать процентов. Что, по рукам?

– Нет, черт возьми! – взвизгнул он. – Я купил у вас три объекта, вы получили от меня три тысячи двести тридцать долларов – и предлагаете мне три сто пятьдесят? Вам бы поднимать цену, приятель, а вы ее сбиваете! И дайте мне выйти – мне некогда! – Он чуть повернулся и оттолкнул меня, да так, что я врезался в противоположную сторону коридора. Черт, и откуда у него столько сил! Он пошел к лифту, а я бросился за ним бегом: моя расписка-то все еще оставалась у него в кармане.

– Сколько вы хотите, Эксар? – спросил я его, когда мы уже спускались в кабине на первый этаж. Пусть назовет свою цену, решил я, а там можно и поторговаться. Тот пожал плечами.

– У меня есть планета и есть покупатель на нее. А вы, приятель, остались на бобах. Снявши голову, по волосам не плачут.

Вот ведь гад! На каждый мой шаг у него находилось чем ответить. Он выписался, и я следом за ним вышел на улицу. Мы шли по Бродвею, а прохожие оглядывались на нас: с чего бы это вполне себе пристойный господин вроде меня прогуливается рядышком с совершеннейшим бомжом. Я воздел руки к небу и предложил ему три триста тридцать, которые получил от него. Он ответил, что не заработает на кусок хлеба, если целый день будет прокручивать вхолостую одну и ту же сумму.

– Может, три четыреста? Ну, то есть, я хотел сказать, три пятьсот?

Он не отвечал, просто шагал дальше.

– Хотите все и сразу? – горячился я. – Ладно, получите сразу – три семьсот. Все до последнего цента. Ваша взяла.

Он продолжал молчать. Я начал беспокоиться. Мне надо было заставить его назвать свою цену – во что бы то ни стало, иначе мне крышка.

– Слушайте, Эксар, давайте не будем дурить друг другу голову. Если бы вы не хотели моих денег, вы вообще не говорили бы со мной. Называйте цену, и я заплачу, сколько бы вы там ни назвали.

Это возымело действие.

– Вы серьезно? Без подвоха?

– Какой, к черту, подвох? Я у вас на крючке.

– Ну что ж. Мне предстоит долгий, долгий путь обратно к моему клиенту. Не вижу, почему бы мне не задержаться на пару минут, чтобы помочь кому-то, попавшему в беду. Дайте подумать… нужно ведь назвать цену, которая была бы справедливой и для вас, и для меня, и вообще для всех. И это… скажем, пусть будет шестнадцать тысяч.

Вот так. И ведь я сам напросился. Эксар посмотрел на мое лицо и засмеялся. Он смеялся так долго, что закашлялся. Чтоб тебе, ублюдок, подумал я. Чтоб тебе до смерти отравиться нашим земным воздухом. Чтоб твои легкие гангрена сгноила. Шестнадцать тысяч – это ровно вдвое больше, чем лежало на моем банковском счету. Этот гад точно знал мой счет – до самой последней декларации. И мысли мои он тоже знал – стопудово.

– Когда собираешься вести дела с кем-то, – произнес он, давясь кашлем, – надо сперва хоть немного о нем разузнать.

– А точнее? – как мог язвительнее сказал я.

– Легко, – кивнул он, продолжая кашлять. – На основном счету у вас семь тысяч восемьсот с мелочью. Еще две на других, доступных вам счетах. Остальное можете занять.

– Вот только этого мне не хватало – погрязнуть из-за вас в долгах.

– Но уж немного-то занять вы можете, – прокашлял он. – Человеку вроде вас – с вашим положением, с вашими связями – ничего не стоит занять небольшую сумму. Я согласен на двенадцать тысяч. Я сегодня добрый. Ну что, двенадцать тысяч?

– Не несите вздор, Эксар. Вы ведь обо мне все знаете, значит, знаете, что я не могу занимать.

Он отвернулся к побелевшей от голубиного помета статуе Отца Даффи перед театром «Палас».

– Беда в том, – скорбно произнес он, – что было бы неправильно возвращаться к клиенту, оставив вас в таком неприятном положении. Это противоречило бы моим принципам. – Он расправил свои содрогающиеся от кашля плечи, словно приготовившись грудью встать на защиту лучшего друга, и ведь он этим гордился! – Что ж, пусть будет так. Я возьму только те восемь тысяч, что у вас есть, и будем в расчете.

– Ага, добренький какой нашелся, натуральная Флоренс, мать ее, Найтингейл! Позвольте-ка вам по-простому все объяснить. Не получите вы от меня восьми тысяч. Какой-нибудь навар – это ладно… я понимаю, тут придется уступить. Но ни цента из моих кровных, ни за что – ни ради вас, ни ради Земли, фигушки! – Я уже почти орал, так что проходивший мимо коп даже свернул поближе к нам, проверить, что за шум. Я подумал, не позвать ли полицию на помощь, мол, нас грабят инопланетные пришельцы, но понимал, что полагаться придется только на себя самого, замолчал и подождал, пока он отойдет, недоуменно качая головой. И все же мы стояли на Бродвее – что я за маклер, если не уломаю Эксара вернуть расписки?

– Послушайте, Эксар, если ваш клиент завладеет Землей с помощью моей расписки, меня вздернут на первом же столбе. Но жизнь-то у меня одна, и жизнь эта заключается в купле-продаже. И ни купить, ни продать ничего я не смогу без капитала. Отнимите у меня этот капитал, и мне не будет никакой разницы, кто владеет Землей, а кто нет.

– Кому вы, черт подери, лапшу на уши вешаете? – вскинулся он.

– Какая уж тут лапша. Чистая правда. Отнимите у меня капитал, и никакой разницы не будет, жив я или мертв.

Мой последний аргумент его, похоже, пробрал. Нет, правда, когда я дошел до этого места, у меня самого слезы на глаза навернулись. Он поинтересовался, сколько капитала мне нужно – пятисот хватит? Я заверил его, что ни дня не протяну, если у меня не будет в семь раз больше. Он спросил, правда ли я хочу выкупить мою занюханную планетку или у меня день рождения и я жду от него подарка?

– Мне от вас подарков не надо, – буркнул я. – Оставьте свои подарки толстякам – им полезно посидеть на диете.

Ну, и так далее. Мы оба врали на голубом глазу, изворачивались, клялись всем святым, сбивали и набавляли. Даже интересно стало, кто из нас первым пойдет на попятную. Но никто не уступал. Оба держались до тех пор, пока я не почувствовал, что все, сейчас оба выдохнемся, и подержался еще чуть-чуть. Шесть тысяч сто пятьдесят баксов. Это, конечно, было заметно больше того, что я получил от Эксара. Но на этом мы сошлись. Что ж, могло обернуться и хуже. Впрочем, даже так мы едва не расплевались, обсуждая форму оплаты.

– Ваш банк совсем недалеко отсюда. Мы успеем до закрытия.

– Кой черт бежать, рискуя здоровьем? Мой чек надежен, как золото.

– Кому нужен клочок бумажки? Мне нужны наличные. И только наличные.

В конце концов я все-таки уговорил его взять чек. Я выписал его, он сунул его в карман, а взамен вернул мне все мои расписки. Двадцать за пятерку, мост Золотые Ворота, Азовское море – все до одной. Потом он подхватил свой чемоданчик и пошел прочь по Бродвею, даже не попрощавшись. Такой деловой – бизнес и ничего, кроме бизнеса. Он даже не оглянулся. Деловой, ага. На следующее утро я узнал, что он отправился прямиком в мой банк и проверил, действителен ли мой чек – буквально за пять минут до закрытия.

Ну что вы на это скажете? Одно я знал наверняка: я попал на шесть тысяч сто пятьдесят зеленых. И все из-за того, что заговорил с незнакомцем.

Так вот, Рикардо обозвал меня Фаустом. Колотя себя по лбу, я вышел из банка, позвонил ему, Моррису Мешку и предложил пообедать. Мы встретились в дорогом ресторане, который выбрал Рикардо, и я рассказал им все с начала и до конца.

– Вы – Фауст, – заявил Рикардо.

– Какой еще Фауст? – удивился я. – Кто такой Фауст? И почему именно Фауст?

Тут ему, само собой, пришлось рассказать нам все про Фауста. Ну да, я Фауст, только новый, американский Фауст двадцатого века. Все другие, прошлые Фаусты, типа, хотели все знать, ну, а я хотел всем владеть.

– Да ничем я не завладел, – поправил я его. – Наоборот, потерял. Шесть тысяч сто пятьдесят баксов потерял.

Рикардо расхохотался и откинулся на спинку кресла.

– О мое милое золото! – произнес он негромко. – О мое милое золото!

– Чего?

– Это цитата, Берни. Из «Доктора Фауста» Марло. Я забыл, как там дальше, но эти слова точно подходят: «О мое милое золото!»

Я перевел взгляд с него на Морриса Мешка, но по его лицу вообще никогда не поймешь, удивлен он или нет. Подумать, так он похож на профессора даже больше, чем Рикардо, – в его-то мешковатом твидовом костюме от Херриса и с его задумчивым, не от мира сего взглядом. Рикардо, скажем так, для профессора выглядит слишком уж аккуратно. Одно точно: две их башки, вместе взятых, варят так, что лучше не бывает. Именно поэтому за обед платил я, несмотря на все свои финансовые потери с Эксаром.

– Моррис, скажи честно. Ты его понял?

– А чего тут понимать, Берни? Цитату про милое золото? Ответ в самой цитате.

Я перевел взгляд обратно на Рикардо. Тот как раз ел сладкий итальянский пудинг. Целых два бакса – вот сколько стоит такое в этом заведении.

– Допустим, – продолжал Моррис Мешок, – он пришелец. Допустим, он прилетел к нам откуда-то из космоса. Пусть так. А для чего ему тогда американские доллары? По какому курсу они у них там идут? Сколько стоит доллар в сорока или пятидесяти световых годах отсюда?

– Ты хочешь… хочешь сказать, что они ему нужны для каких-то покупок здесь, на Земле?

– Абсолютно верно, именно это. Вопрос в том, какого рода покупки. Чего такого есть у нас на Земле, что могло бы ему пригодиться?

Рикардо покончил со своим пудингом и промокнул губы салфеткой.

– Мне кажется, вы на верном пути, Моррис, – сказал он, и мне снова пришлось повернуться в его сторону. – Мы можем исходить из предположения, что его цивилизация значительно опережает нашу в развитии. Настолько, что не считает нас готовыми узнать об их существовании. Настолько, что наша примитивная Земля не может не находиться у них под запретом – настолько строгим, что нарушить его осмелятся только самые закоренелые преступники.

– Откуда же там взяться преступникам, если они такие развитые?

– Где есть законы, Берни, там есть их нарушители – это так же верно, как то, что где есть куры, там есть яйца. И уровень развития цивилизации здесь ничего не значит. Кажется, я начинаю понимать, кто такой этот ваш Эксар. Беспринципный авантюрист, этакая космическая разновидность тех головорезов, которые бороздили воды Тихого океана сто с небольшим лет назад. Случалось, корабль налетал на коралловые рифы, и тогда искателю приключений из Бостона приходилось жить с примитивными, отсталыми туземцами. Остальное, думаю, вы и сами можете додумать.

– Нет, не могу. И с вашего позволения, Рикардо…

Тут Моррис Мешок заявил, что хочет еще бренди. Я заказал. На лице его появилось нечто, настолько близкое к улыбке, насколько это вообще возможно для Морриса Мешка, и он доверительно придвинулся ко мне.

– Рикардо все верно уловил, Берни. Поставь себя на место этого Эксара. Он сажает свой корабль на глухую планетку, около которой даже близко находиться по закону нельзя. Он мог бы кое-как починить свое корыто с помощью того, что можно здесь достать, – но для этого ему сперва надо все необходимое купить, а как? Малейший шум, малейший конфликт – и галактическая полиция, или кто там у них, загребет его в свои объятия, стоит ему выйти обратно в космос. Представь, что ты – Эксар; как бы ты поступил?

– Занялся бы меной и торговлей. Медными браслетами, бусами, долларами – всем, что под руку подвернется, чтобы вести торг с туземцами. Менял бы, торговал бы – до тех пор, пока не соберется нужная сумма. Может, начал бы с какого-нибудь ненужного бортового оборудования, потом бы нашел чего-нибудь еще, интересующего туземцев. Но это ведь чисто земной деловой подход… все эти маклерские штучки…

– Берни, – заверил меня Рикардо. – Вот на том самом месте, где стоит сейчас фондовая биржа, индейцы когда-то меняли красивые ракушки на бобровые шкуры. Уверяю тебя, в мире у Эксара наверняка тоже занимаются бизнесом, но по сравнению с его самыми простенькими формами наши биржевые махинации все равно что детские игрушки.

Что ж, эта мысль заслуживала изучения.

– Выходит, я был обречен с самого начала, – пробормотал я. – Этот гребаный звездный супермен сделал меня, как младенца, провел, как татуированного дикаря.

Рикардо кивнул.

– Бизнесменом-Мефистофелем, бежавшим от грома небесного. Ему достаточно было еще один, последний раз удвоить свои деньги – и он мог уже ремонтировать корабль. Зато в его распоряжении были фантастические познания по части бизнеса.

– Рикардо хочет сказать, – донесся до меня голос Морриса Мешка, – что парень, который тебя сделал, значительно выше тебя классом.

Плечи мои сами собой ссутулились от этого приятного известия.

– Черт подери, – сказал я. – Какая разница, кто на тебя наступил, лошадь или слон. Все одно раздавит. – Я расплатился по счету, постарался взять себя в руки и ушел. А потом задумался, так ли все было на самом деле. Обоим нравилось видеть во мне межпланетного лузера. Рикардо гений, Моррис Мешок тоже дьявольски проницателен, ну и что? Идеи у них отличные, да. А как насчет фактов?

Так вот вам факты. В конце месяца я получил банковский отчет с погашенным чеком – тем, что я выписал Эксару. Им расплатились в большом магазине на Кортленд-стрит. Я знаю этот магазин. Сам имел с ними дела. Я отправился туда и как следует порасспрашивал. Они торгуют всякой списанной электроникой. Вот ее, по их словам, Эксар и купил. Огромную партию транзисторов и трансформаторов, сопротивлений и печатных схем, вакуумных трубок, проводов, инструментов и прочего. Почти навалом, без всякой системы, сказали мне. У их клерка сложилось впечатление, будто тот собирался что-то срочно ремонтировать, и что тот покупал все, хоть отдаленно похожее на то, что для этой работы нужно. И заплатил уйму денег за доставку – по адресу какого-то захолустья в Северной Канаде. Вот этим фактам я верю целиком и полностью.

А вот еще факт. Я сказал уже, что имел дело с этим магазином. Дешевле его в наших краях не найти. А почему, скажите на милость, они продают все так дешево? Потому что они задешево и покупают. На качество товара им плевать; все, что их интересует, это сколько на этом можно выиграть. Я сам продал им кучу электронного хлама, который не мог сбагрить никому другому. Всякие неликвиды, брак, все такое. Самое что ни на есть подходящее местечко для того, чтобы продать то, что уже отчаялся продать, – хлам, который и сам купил почти даром.

Ну, вы поняли? При мысли об этом мне сразу полегчало.

Я представляю себе Эксара где-то там, в космосе. Он починил свой корабль настолько, чтобы лететь дальше, и теперь направляется куда-то, где можно нагреть очередного простачка на кругленькую сумму. Моторы жужжат, корабль несется вперед, а он сидит с широкой ухмылкой на грязном лице при воспоминании о том, как облапошил меня, как легко ему это удалось. Да какая там ухмылка – он просто животик надрывает! И тут вдруг раздается скрежет и воздух наполняет запах гари. Блок, управляющий носовым двигателем, закоротило, и движок идет вразнос. Эксару становится не по себе. Он включает резервные блоки. Резервные блоки не врубаются – хотите знать, почему? У вакуумных трубок давно истек срок годности. Бум! Тут и кормовой двигатель замкнуло. Хлоп! Это поплавился где-то в глубине корпуса бракованный трансформатор.

И вот он сидит где-то там, в миллионах миль отовсюду, вокруг него космическая пустота, а запчастей нет, инструменты только что не крошатся у него в руках – и ему некого позвать на помощь. Ни души. А вот он я, расхаживаю по своему кабинету шесть на девять, и теперь уже я надрываю животик. Потому что пусть это всего лишь вероятность, но все же может выйти так: то, что сломалось у него в корабле, – это детали, вошедшие в одну из тех партий электронного хлама, которые продал в тот магазин я, Берни по прозвищу Фауст.

Это все, о чем я прошу. Пусть все так и будет. Фауст. Что ж, будет ему Фауст. Хотел Фауста? Получи, голубчик!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Рассказы вроде «Детской игры» или «Плоскоглазого монстра» я в первый раз читал только после того, как дописал их до конца, – да и о том, что происходило на каждой очередной странице, я узнавал только перед тем, как взяться за следующую. Однако в случае «Берни по прозвищу Фауст» я использовал технологию, которую называю «глубокими раскопками». Лестер дель Рей рассказал мне историю газетного репортера, который во времена Великой депрессии предлагал людям двадцатидолларовую бумажку за один доллар – и не нашел ни одного желающего. Мы оба нутром чуяли, что из этого может получиться рассказ, и он предложил мне разработать сюжет, если у меня выйдет. На протяжении нескольких лет я предпринял ряд попыток, и в конце концов – в 1960-м – что-то начало вырисовываться. Я писал и писал страницу за страницей в надежде узнать, о чем хочет мне рассказать эта история. Я назвал этот опус «Телевикториной», и когда я добил первый вариант, он оказался длиной в тридцать три тысячи слов и рвался в разные стороны, как обезумевшая лошадь. Но я все же выбрал симпатичное мне направление и начал все заново – на сей раз под названием «Берни по прозвищу Фауст». Этот вариант вышел длиной двадцать пять тысяч слов, что было слишком мало для повести, но чересчур много для рассказа – другими словами, это нереально было продать ни одному из тогдашних научно-фантастических журналов. Спустя еще пару месяцев усушки и утруски я обжал «Берни» до двенадцати с полтиной тысяч слов, что уже вполне укладывалось в рамки рассказа. Я отослал его моему тогдашнему агенту, одной из самых влиятельных фигур на научно-фантастическом горизонте, обещавшей продать меня «Харперз», «Нью-Йоркеру» и прочим подобным; этот рассказ она прислала мне обратно. «Не рви это на клочки, Фил, – сказала она мне. – Напротив, храни это как зеницу ока, чтобы иногда смотреть на это и спрашивать самого себя: «Как я, талантливый писатель-профессионал, смог написать такое г…но?» Я не стал спорить, но предпринял ряд попыток окупить проделанную работу, отослав рассказ в редакции журналов, с которыми обычно имел дело, – от «Галактики» до всякой мелочи, платившей за слово не четыре цента, а цент, а то и половину. Все до единого отфутболили рассказ обратно, и комментарии их варьировались от жалобных до сочувственных. Я нанял себе нового агента, Генри Моррисона. В числе прочего я показал ему – рассыпавшись при этом в извинениях – «Берни». К моему удивлению, рассказ ему понравился. Настолько понравился, что он послал его в «Плейбой». К еще большему моему удивлению, А.С. Спекторски, издательскому директору «Плейбоя», рассказ тоже понравился.

– Спек видит лишь одну проблему, – сообщил мне по телефону Генри Моррисон. – Дело в том, что рассказ для «Плейбоя» все еще великоват. Вот если бы ты сумел урезать его, скажем, до восьми с полтиной… ну, до девяти тысяч слов – вот тогда он его определенно купит.

– Не могу, Генри, – ответил я. – Там ни лишней капли жира не осталось. Убери чего – и все веселье пропадет. Там и так одни кожа да кости.

– Как скажешь. Я не могу просить тебя калечить рассказ. Но как твой агент обязан сообщить тебе, что они видят этот рассказ как титульный. Это означает пять тысяч долларов. Собственно, это все, что я хотел тебе сказать.

Надо сказать, что до тех пор максимальный полученный мной гонорар составлял семьсот баксов – и это за опус объемом в двадцать три тысячи слов. Пять тысяч долларов! Не забывайте, что дело происходило в 1962 году… нет, правда, пять тысяч?

– А мне плевать, – заявила моя жена Фрума. – Что ни говори, а рассказ все равно хороший. Изрежь его на клочки – и, видит Бог, я от тебя уйду.

С чем и отправилась спать, а я пошел в кабинет и предпринял попытку укоротить рассказ. Слово здесь, предложение там, иногда даже целый абзац. Но ничего такого крупного, чем я мог бы пожертвовать, я не находил. Я дошел до конца рассказа, облегчив его на сто десять слов, и начал сначала. Пару слов здесь, предложение или два там, затянутую реплику второстепенного персонажа… А может, ну его вообще, этот персонаж? Разговорчивый аптекарь съежился до трех кратких упоминаний. Когда Фрума наутро заглянула ко мне, объем рассказа больше не составлял двенадцать с половиной тысяч слов. Больше того, он не насчитывал даже девяти или восьми тысяч. Он ненамного превышал пять с половиной тысяч слов.

– Что ты такое с ним сделал? – удивилась Фрума, дочитав его до конца. – Все удачное в нем осталось. Он даже лучше стал.

Я согласился. Я до сих пор с ней согласен. «Плейбой» купил его за пять тысяч долларов. Его перепечатали несколько сборников лучшей фантастики года в США и Британии. Я до сих пор горжусь своим рассказом о барыге из космоса. В напечатанный здесь рассказ вернулось несколько былых сокращений – пять или шесть сотен слов.


Написан в 1960 г., опубликован в 1963 г.

Мост Бетельгейзе

Расскажи им, Альварес, старина; у тебя это лучше получится. Это не тот пиар, какого бы мне хотелось. Пусть только уяснят суть, ну, и все подробности-шмодробности, какими они были на самом деле. А коль это им не по вкусу придется, пусть их хнычут, все равно расскажи все как есть, своими словами. С самого начала. Можешь начать с того самого дня, когда корабль пришельцев приземлился близ Балтимора.

Тебе не тошно от того, какими лохами мы были тогда, а, Альварес? Прыг да скок, прыг-попрыг, и мы еще думали, что нам свезло. Объясни им хорошенько, почему мы решили, что нам свезло. Объясни, как нам удалось все засекретить глухо-наглухо, расскажи, как фермера, что сообщил по телефону о находке, быстренько изолировали в золотой клетке, как отборные спецназовцы всего за несколько часов оцепили пять квадратных миль так, что мышь не проскользнет, как Конгресс собрался на тайное заседание, а газеты про это и слыхом не слыхали.

Да еще расскажи, как и почему они, стоило ситуации немного проясниться, бросились за советом к Троусону, моему старому препу по социологии. Как тот зажмурился от блеска всяческих кокард, погон и позументов, а потом – хлоп на стол готовое решение.

Меня. Я оказался его решением.

Расскажи, как фэбээровцы выцепили меня со всей моей командой из Нью-Йорка, где мы тихо-мирно себе гребли деньги лопатой, посадили в самолет и отправили в Балтимор.

Скажу без обиняков, Альварес, мне это пришлось не по душе – даже после того, как Троусон все объяснил. Ох, не по сердцу мне эти тайны мадридского двора. Хотя надо ли говорить, что позже я был за это благодарен.

Сам по себе корабль настолько потряс меня, что после этого пришельцам я не так уж и удивлялся. После всяко-разных обтекаемых сигар, которыми нас из года в год потчевали художники воскресных приложений, этот яркий, по-барочному роскошный сфероид, торчавший посреди несжатого ячменного поля в Мэриленде, казался не столько межпланетным кораблем, сколько огромным орнаментом с туалетного столика трехсотлетней давности. И сколько я ни таращил глаза, ничего похожего на ракетные движки не увидел.

– Вон она, твоя работа, – ткнул пальцем проф. – Двое наших гостей.

Они стояли на металлической пластине, окруженной самыми что ни на есть сливками избранных и назначенных лиц республики. Девятифутовая, заостренная сверху слизистая колонна на довольно-таки обширной базе венчалась крошечной бело-розовой скорлупкой. Два отростка с глазами на конце раскачивались туда-сюда и казались достаточно мускулистыми, чтобы, например, задушить человека. А влажная дырка того, что служило у них, должно быть, ртом, виднелась на базе – прямо у металлической платформы.

– Улитки! – не удержался я от крика. – Ей-богу, улитки!

– Или слизни, – согласился Троусон. – В любом случае, брюхоногие моллюски, – он похлопал себя по остаткам седых волос. – Хотя, Дик, не уверен, что эта черепушка круче их в эволюционном отношении. Их раса старше – и, полагаю, мудрее.

– Мудрее?

Он кивнул.

– Когда они увидели, что наши инженеры с ума сходят от любопытства, то радушно пригласили их в корабль. Так те вернулись с открытыми ртами и до сих пор не в состоянии их закрыть.

Мне сделалось немного не по себе. Раздумывая, что да как, я скусил заусенец на ногте.

– Но, проф, если они так отличаются от нас…

– Не просто отличаются. Превосходят. Пойми, Дик, в том, чем тебе предстоит заниматься, это может сыграть важнейшую роль. Лучшие инженерные умы, которых собрали со всей страны, по сравнению с ними все равно что индейцы с Карибских островов, которым показали ружья и компас. Эти существа принадлежат к галактической цивилизации, в которую входит множество рас, и каждая не менее развита, чем эта. А мы с тобой – отсталые деревенщины с планетки, расположенной в какой-то мышкиной заднице, на задворках галактики, которых еще предстоит исследовать. Ну, или колонизировать – если мы не подтянемся до их уровня. Короче, нам нужно произвести на них самое благоприятное впечатление и быстро-быстро научиться всему необходимому. Как можно скорее.

От группы улыбающихся и кивающих, как фарфоровые болванчики, чиновников отделился один, по виду типичный бюрократ с портфелем в руках, и направился в нашу сторону.

– Ух ты, – восхитился я. – Тысяча четыреста девяносто второй год, дубль два! – и осекся, размышляя: в голове у меня до сих пор не все улеглось. – Но за мной-то для чего чуть не всю королевскую конницу посылали? Я ведь не умею читать на языке… языке…

– Бетельгейзе. Девятой планеты в системе Бетельгейзе. Нет, Дик, для решения языковых проблем сюда уже прилетел доктор Уорбери. Английскому они обучились у него за два часа, хотя сам он уже третий день не может разобрать ни одного их словечка. А корифеи вроде Лопеса или Манизера уже на волосок от помещения в психушку, – седьмым потом изошли бедняги, пытаясь обнаружить их источник энергии. Твоя задача в другом. Ты нам нужен как рекламщик высшего класса, как спец по пиару. От тебя зависит, как их у нас примут.

Чинуша подергал меня за рукав, и я отмахнулся от него как от назойливой мухи.

– А разве это не входит в обязанности правительственных рукопожимателей? – спросил я у Троусона.

– Нет. Вспомни, что первое сказал ты, увидев их? Улитки! По-твоему, как примет наша страна улиток – гигантских улиток, – которые будут снисходительно морщить нос при виде наших небоскребов, наших атомных бомб, нашей высшей математики? Мы для них – просто самонадеянные мартышки. И мы до сих пор боимся темноты.

Меня мягко, но по-чиновничьи настойчиво похлопали по плечу.

– Минуточку, – раздраженно бросил я. Теплый ветерок хлопал полами профессорского пиджака, в котором мой плешивый приятель, по некоторым признакам, изволил почивать. Если вообще он когда-нибудь спал: глаза его заметно покраснели от недосыпа.

– «Могучие Монстры из Дальнего Космоса». Как вам такие заголовки, а, проф?

– «Слизняки с Комплексом Превосходства»… Нет, лучше «Грязные Слизняки». Нам еще повезло, что они приземлились в этой стране. И так близко от Капитолия. Еще пара-тройка дней, и нам придется оповестить глав других государств. А потом, хотим мы того или нет, эта новость очень скоро разлетится по всему свету. И нам ведь не надо, чтобы наши гости подверглись нападению толпы взбесившихся религиозных фанатиков, или изоляционистов, или ксенофобов, или каких-нибудь других маразматиков. Нам не надо, чтобы эти двое вернулись к себе в цивилизацию с рассказами о том, как в них стреляли с криками: «Убирайтесь откуда пришли, слизняки чертовы!» Мы хотим произвести на них впечатление симпатичных, разумных существ, с которыми можно иметь дело.

Я кивнул.

– Угу. Чтобы они основали здесь торговые фактории, а не оккупационные гарнизоны. Но я-то при чем?

Проф легонько постучал по моей груди.

– Ты, Дик, спец по пиару. Ты продашь этих пришельцев американскому народу!

Все это время чинуша маячил у меня перед носом. Я узнал его. Он занимал должность госсекретаря.

– Будьте добры, пройдите со мной, – сказал он. – Мне хотелось бы познакомить вас с нашими дорогими гостями.

Поэтому мне пришлось быть паинькой и пройти с ним, и мы пересекли поле, подошли к платформе и остановились перед брюхоногими гостями.

– Гхм, – вежливо произнес госсекретарь. Ближний слизняк скосил стебелек с глазом в нашу сторону. Другим стебельком похлопал второго слизняка по боку, и тот изогнул слизистую шею (шею ли?) так, чтобы верх ее оказался на одном уровне с нашими головами. Потом существо пошевелило частью основания (щекой?) и раскрыло ротовую щель. Голос его звучал так, словно кто-то дул в дырявую выхлопную трубу.

– Возможно ли такое, чтобы вам захотелось пообщаться с недостойнейшим мною, глубокоуважаемый сэр?

Меня представили. Существо повернуло ко мне и второй глаз. То место, где полагалось бы находиться его подбородку, нырнуло к моим ногам и на мгновение обвилось вокруг них. Потом ротовая щель снова открылась.

– Вы, глубокоученый сэр, именно вы будете нашим краеугольным камнем, связывающим нас со всем, что есть великого у вашей благородной цивилизации. Воистину, ваша снисходительность – огромная честь для нас.

Все, что я смог пробормотать, это «привет» и рефлекторно протянуть ему руку. Слизняк вложил мне в ладонь один глаз, а другим коснулся той же ладони с тыльной стороны. Он не встряхивал моей руки, не пожимал ее – просто коснулся на секунду и убрал эти свои сопливые штуковины прочь. Мне хватило ума не вытереть руку о штаны, хотя рефлекс был силен. Глаз его оказался не то чтобы напрочь мокрый, но и не сухой.

– Постараюсь в меру своих малых сил, – заверил я его. – Скажите, вы что-то вроде послов? Или просто исследователи?

– У наших ничтожеств нету официальных титулов, – ответило существо. – Считайте нас и теми, и другими, ибо всякий, кто ведет переговоры, в некотором роде является послом, и всякий, кто странствует ради познания, – исследователь.

Мне почему-то сразу вспомнилась притча: «Задай дурацкий вопрос – и получишь дурацкий ответ». Еще мне вдруг стало интересно, чем они питаются.

– Вы можете всецело рассчитывать на наше послушание, – прогудел второй пришелец, который тем временем подполз к нам и изучал меня своими отростками. – Мы осознаем всю сложность вашей задачи, и нам хотелось бы, поелику возможно, быть принятыми вашей достойной восхищения расой безо всяких церемоний.

– Сохраняйте такой настрой, и у нас все получится, – сказал я ему.

В целом работать с ними было одно удовольствие. Я хочу сказать, они не выходили из себя, не заносились, не требовали переставить камеру или непременно дать ссылку на только что вышедшую книгу или газетную статью, выставляющую их в выгодном свете, как это делает обычно большинство моих клиентов. С другой стороны, разговаривать с ними было не так-то просто. Нет, они внимательно слушали то, что им говорили. Но стоило задать им вопрос… любой вопрос. Ну, например: «Долго ли вы летели к нам?» Ответ звучал примерно так: «Вопрос “как долго” на вашем несомненно богатейшем языке означает некую конечную единицу продолжительности. Я затрудняюсь обсуждать столь сложную проблему с таким высокообразованным собеседником, как вы. Скорости перемещения, к величайшему моему сожалению, вынуждают оценивать этот вопрос с релятивистских позиций. Наша отсталая, малоуважаемая планета то приближается к вашей восхитительно прекрасной планетной системе, то удаляется от нее. Необходимо также принимать в расчет направление и скорость перемещения нашей звезды относительно расширения этого сегмента пространственно-временного континуума. Нам было бы проще отвечать на ваш вопрос, прилети мы из созвездия Лебедя или, скажем, Волопаса, ибо эти небесные тела перемещаются по пологой параболе, отклоняющейся от плоскости эклиптики всего на…

Ну, или на вопрос: «Является ли ваше правительство демократическим?» – я получал: «Согласно вашей исключительно богатой этимологии, демократия означает власть народа. Наш скудный язык не способен, однако, охарактеризовать это столь ясно и трогательно. Разумеется, каждый обязан контролировать свои действия. Степень государственного контроля за действиями индивидуума неодинакова и зависит от характера этого индивидуума. Все это настолько очевидно, что мне, право же, неловко повторять это столь просвещенному собеседнику. Этот же контроль, естественно, осуществляется и применительно к индивидуумам, объединившимся в некоторую массу. При встрече с проблемой, касающейся всех в равной степени, у цивилизованных видов имеется тенденция к объединению с целью разрешения этой проблемы. В то же время при отсутствии подобной проблемы отсутствуют и поводы для совместных усилий. Поскольку этот закон применим ко всем цивилизациям, применим он и к нашей. С другой стороны…» – Поняли, о чем я толкую? Все это, конечно, начало меня понемногу доставать. В общем, я был счастлив вернуться к себе в университет.

Правительство дало мне месяц на подготовительную пропаганду. Вообще-то они планировали объявить обо всем через две недели, но я пал перед ними на колени, умоляя о сроке в пять раз больше. Они дали месяц. Объясни это как следует, Альварес. Я хочу, чтобы до них таки дошло, с какой работой я столкнулся. Мне предстояло нейтрализовать все журнальные обложки, из года в год публиковавшие полураздетых юных красоток, спасавшихся от монстров всех цветов и размеров; все фильмы-ужастики, все романы про инопланетные вторжения, все эти воскресные приложения… – все эти глубоко укоренившиеся предрассудки мне предстояло напрочь выкорчевать. И это не говоря о подсознательной брезгливости большинства людей к обычным, земным слизнякам или даже к таким же людям, но чужестранцам. Троусон помог мне подобрать группу толковых ребят, способных черкать научные статьи, а я надыбал команду мальчиков, которые могли изложить это человеческим языком. В журналы хлынули материалы о том, насколько нас могут опережать в развитии внеземные расы, какого прогресса достигли они в вопросах этики и почему Нагорная проповедь применима и к гипотетическим семиглавым существам. Меня буквально окружали заголовки вроде «Скромные козявки, без которых у нас не было бы садов» или «Гонки улиток – азартное зрелище сегодняшнего дня», а уж от таких, как «Все живые существа – братья!» я начинал ощущать себя неловко даже на вегетарианских обедах. До меня доходили слухи о том, что в те дни наблюдался ажиотажный спрос на минеральную воду и витаминные драже… И все это, заметьте, еще до того, как в прессу просочилось хотя бы слово о том, что происходило на самом деле. Один колумнист накропал довольно толковую статейку насчет того, что слухи о летающих тарелках, возможно, имеют под собой основание, однако после получасовой беседы с кем надо в полутемном архиве отпечатков пальцев раздумал развивать эту тему дальше. Больше всего проблем доставила нам подготовка телешоу. Не думаю, чтобы я смог провернуть все в срок, не будь у меня поддержки государства со всем его влиянием и неограниченными финансами. Зато за неделю до намеченного срока я запустил в производство не только телешоу, но и серию комиксов. Над последним проектом работали, кажется, четырнадцать (хотя, может, и больше) лучших юмористов страны – не говоря уже о толпе рядовых иллюстраторов и всяких там университетских психологов, совместными усилиями родивших несколько очаровательных, покрытых картинками страниц.

Эти картинки послужили основой для кукольного мультфильма, и, думаю, в истории еще не случалось персонажей, которых цитировали бы так же часто, как Энди и Денди. Эти два придуманных слизняка распространялись по Америке как вирусная инфекция; спустя пару дней после премьерного показа только и разговоров было что про их антропоморфную мимику, народ с удовольствием повторял их шуточки и советовал всем друзьям-соседям не пропустить следующую серию («Да их нечего искать, Стив, – они идут по всем программам, аккурат после обеда»). Ну и, само собой, сопутствующие товары: куклы Энди и Денди для девочек, слизни-самокаты для мальчиков, все – от картинок на бокалах для коктейля до наклеек на холодильники. Разумеется, большая часть этих сувениров пошла в производство только после Великого Объявления. Потом мы взялись за газетные заголовки. Мы придумали десять штук на выбор. Даже «Нью-Йорк таймс» пришлось напечатать крикливое «НАСТОЯЩИЕ ЭНДИ И ДЕНДИ ПРИЛЕТЕЛИ С БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ», под которым красовалось огромное, на четыре колонки фото белокурой Бэби Энн Джойс в обнимку со слизняками. Бэби Энн выдернули ради этого фото аж из самого Голливуда. Она стояла между пришельцами, нежно держа их за глазные отростки.

Имена прижились. Эти двое скользких интеллектуалов с другой звезды даже переплюнули по упоминаемости в прессе моложавого евангелиста, которого как раз в это время судили за двоеженство. Энди и Денди были приняты в Нью-Йорке на ура. Они послушно заложили первый камень в фундамент новой университетской библиотеки в Чикаго. Они покорно позировали для выпусков новостей в обществе Мисс Апельсин из Флориды, Мисс Картошка из Айдахо или Мисс Пиво из Милуоки. Они проявили восхитительную готовность к сотрудничеству. Но время от времени меня все-таки посещала мысль: а что они думают о нас? По выражению лиц этого было не разобрать – в связи с отсутствием, собственно, самих лиц. Их длинные глазные отростки поворачивались туда-сюда, пока их везли по заполненному визжащей толпой Бродвею на заднем сиденье положенного мэру лимузина, по их желеобразным телам время от времени пробегала волна, а ротовые отверстия издавали чмокающие звуки, однако, когда фотографы предложили им обвиться вокруг почти обнаженных красоток (на сей раз для шоу Малибу-Бич), Энди и Денди подчинились без единого слова (чего я не могу сказать о красотках). А когда питчер-чемпион подарил им бейсбольный мяч с автографом, они серьезно поклонились, блеснув розовыми скорлупками на солнце, и прогудели в батарею микрофонов: «Во всей Вселенной нет болельщиков счастливее нас!»

– Но мы не сможем держать их здесь долго, – предсказывал Троусон. – Читали, что творилось вчера на Генеральной Ассамблее ООН? Нас обвинили в тайном сговоре с инопланетным агрессором, нацеленном против интересов нашего же собственного биологического вида!

Я пожал плечами.

– Да пусть летят за океан. Я сомневаюсь, что кому-то удастся выжать из них больше информации, чем нам.

Троусон уселся на краешек своего огромного профессорского стола, взял с него пачку машинописных листов и сморщился, словно в рот ему попал комок шерсти.

– Четыре месяца осторожных расспросов, – буркнул он. – Четыре месяца кропотливой работы лучших психологов, пользовавшихся каждой свободной минутой пришельцев… которые, надо признать, выдавались не слишком часто. Четыре месяца головной боли… – Он с отвращением швырнул пачку на стол; листы разлетелись, и часть их оказалась на полу. – И в итоге о социальной структуре Бетельгейзе IX нам известно даже меньше, чем об Атлантиде!

Мы с ним сидели в секторе Пентагона, отведенном тому, что военные шишки в свойственной им гениальной манере прозвали «Операцией Энциклопедия». Я слонялся по огромному, хорошо освещенному кабинету, время от времени бросая взгляд на стену, где висела огромная таблица наших достижений. Или их отсутствия.

Я ткнул пальцем в прямоугольник с надписью «ПОДСЕКЦИЯ ИСТОЧНИКОВ ЭНЕРГИИ», соединенный прямой линией с прямоугольником побольше; тот назывался «СЕКЦИЯ ИНОПЛАНЕТНЫХ ФИЗИЧЕСКИХ НАУК». На меньшем прямоугольнике мелкими буковками значились имена армейского майора, капрала женского армейского корпуса, а также докторов Лопеса, Винте и Манизера.

– Как там дела у них? – поинтересовался я.

– Боюсь, ненамного лучше, – вздохнул Троусон. – По крайней мере, мне так показалось по тому, какие пузыри пускал Манизер в свою ложку сегодня за обедом. Вы же знаете, начальство не одобряет контактов между разными подсекциями. Но я помню Манизера по университетским временам: он всегда пускал пузыри в суп, когда у него что-нибудь не получалось.

– Вы думаете, Энди и Денди считают нас недостаточно взрослыми, чтобы играть со спичками? Или, может, думают, что у обезьяноподобных тварей вроде нас слишком противный вид, чтобы пригласить в их высокосовершенную цивилизацию?

– Честно, Дик, не знаю, – проф вернулся за свой стол и принялся собирать бумаги. – Если так, зачем бы им вообще пускать нас в свой корабль? Зачем серьезно и вежливо отвечать на все наши вопросы? Вот только если бы их ответы как-то состыковывались с нашей терминологией! Однако они так сложны, я бы даже сказал, ребята с артистическим складом ума, так полны поэтической сентиментальности и хороших манер, что извлечь из их пространных, многословных объяснений математическую или механическую составляющую практически невозможно. Иногда, когда я думаю об их в высшей степени рафинированных манерах и явном отсутствии интереса к нашему общественному устройству, когда вспоминаю их звездолет, похожий скорее на резную костяную безделушку, на изготовление которой уходит целая жизнь… – Он замолчал и принялся рыться в своих записях с ожесточением карточного шулера, пытающегося найти подвох в чужой колоде.

– Может, наш язык просто слишком беден для того, чтобы их понять?

– Да. Вообще-то мы это давно подозревали. Согласно Уорбери, качественный скачок в развитии нашего языка произошел с появлением технических словарей. Он утверждает, что этот процесс, который у нас только-только еще начинается, влияет не только на нашу речь, но и на концептуальный подход к проблеме. И разумеется, у цивилизации, настолько опережающей земную… Вот если бы мы могли найти хоть какой-нибудь раздел их наук, отдаленно напоминающий наш!

Мне даже стало жаль его, так скорбно он моргал своими умными глазами под толстыми линзами очков.

– Держитесь бодрее, проф. Может, ко времени, когда старина Брюхоног и его кореш вернутся из мирового турне, вы продвинетесь во всей этой лабуде, и мы сможем перейти от этого «Мой есть друг; ваш прилетать из-за море большой крылатый птица, в какой мы есть залезать» к чему-нибудь более внятному.

Вот, Альварес, мы и добрались до сути. Я, конечно, не великий ученый; я простой рекламщик, но подобрался к ней вплотную. Мне бы произнести это в тот день – это или что-нибудь в таком роде. Тогда бы тебе не пришлось смотреть на меня так, сочувственно вздыхая. Хотя, если подумать, Троусон не один смотрел не туда, куда надо. Уорбери. Лопес, Винте и Манизер – все они хороши. Ну, и я за компанию.

Когда Энди и Денди отправились за границу, у меня выдалась, наконец, возможность немного расслабиться. Не то чтобы у меня не осталось совсем никаких дел, но теперь с ними работало правительственное ведомство, а мы могли лишь время от времени подкидывать им совет-другой. По большей части все сводилось к телефонным разговорам с зарубежными коллегами, которым мог пригодиться мой опыт по части продаж Парней-с-Бетельгейзе. Им, конечно, приходилось адаптировать все к местным фобиям и расхожим мифам, но даже так им было легче, чем мне, – не забывайте, я вообще не имел ни малейшего представления о том, чего можно ждать от наших гостей. Я даже не знал тогда, что эти слизни окажутся такими тихонями.

Я читал о них в газетах. Едва ли не каждый день в них печатали снимки – то прием у Микадо, то вежливое восхищение красотой Тадж-Махала. Ну, конечно, они не так лицеприятно отозвались о пакистанском ахуне – с другой стороны, вспомните только, как отозвался о них сам ахун… В общем, они старались вести себя так везде: отвечать чуть любезнее, чем обращались к ним. Вот, например, когда их на Красной площади наградили свежеиспеченными побрякушками (Денди получил Орден Межпланетной Дружбы Народов, а Энди – Золотую Звезду Героя Межпланетного Труда), они разродились длинной прочувствованной речью о научной ценности коммунистического правления. В результате на Украине и в Польше их встречали восхищенные толпы с цветами в руках. И все-таки самый теплый прием ждал их в Соединенных Штатах.

Однако прежде, чем я снова загрузил свою команду сверхурочной работой, редактируя пресс-релизы выступления пришельцев на совместном заседании палат Конгресса или посещения Музея Гражданской войны в Уэлли-Фордж, те успели еще отметиться в Берне, сообщив швейцарцам, что только свободное предпринимательство могло породить йодль, точные часовые механизмы и вообще эту расчудесную альпийскую свободу. Ко времени их приезда в Париж я сумел-таки взять народную любовь под контроль, хотя то там то здесь нет-нет да и выскакивал какой-нибудь таблоид с недовольным бурчанием насчет их восторгов по поводу французской столицы. Впрочем, Энди с Денди и там ухитрились устроить сюрприз.

До сих пор меня терзают тяжкие сомнения в том, действительно ли им настолько понравилась та абстракция Де Роже. Одно остается фактом: они купили эту мраморную раскоряку, а поскольку наличности французской у них не было, заплатили за нее крошечной, с палец размером штуковиной, которая плавила камень, придавая ему нужную форму, – даже не касаясь поверхности материала. Де Роже радостно выкинул в помойку все свои резцы, долота, скарпели и прочие царапки, а шесть величайших ученых Франции загремели в больницу с нервным срывом, пытаясь понять принцип действия этой штуковины.

Газеты, разумеется, вышли с аршинными заголовками:

ЭНДИ И ДЕНДИ ПЛАТЯТ ЩЕДРО!

Бизнесмены с Бетельгейзе инвестируют в высокое искусство!

С особым удовольствием газеты описывали коммерческую этику наших гостей из далекого космоса. Хорошо понимая универсальный закон соотношения спроса и предложения, эти представители ушедшей далеко вперед экономической системы решительно отказывались от подарков. Ох, если бы другие представители человеческой расы вовремя распознали то, что за этим кроется…

В общем, когда они после приема при дворе британской королевы вернулись в Штаты, их ожидали восторженные заголовки в газетах, приветственный рев сирен в Нью-Йоркском порту и торжественная встреча на ступенях мэрии. И хотя народ вроде как попривык к ним, они всякий раз ухитрялись отчебучить чего-нибудь этакое. Помнится, фирма по производству политуры сумела втюхать им свой товар в рамках рекламной акции, после чего пришельцы объявили, что просто счастливы тем, как блестят после полировки их скорлупки, а на вырученные за рекламу деньги купили десяток редких орхидей, которые тут же закатали в пластик. Ну, а потом настал день…

Сам я пропустил эту передачу, потому что пошел на повторный показ одного из любимых чаплинских фильмов, и весь шум и гам, разразившийся на этом шоу со знаменитостями, догнал меня только утром. Понятия не имею, как долго Билл Банкрофт заманивал к себе Энди с Денди и чего он ожидал от этой программы, но результат вышел – мало не покажется.

В реконструированном и очищенном от эмоций виде все выглядело примерно так: Банкрофт поинтересовался, сильно ли соскучились наши гости по дому, женам и ребятишкам. Энди терпеливо – возможно, в тридцать четвертый раз – объяснил, что, поскольку они гермафродиты, семьи в человеческом понимании этого слова у них нет. Но есть ведь все-таки что-то, что тянет их домой, не успокаивался Банкрофт.

– Пожалуй, в первую очередь ревитализатор, – вежливо ответил Энди.

– Ревитализатор? Что за ревитализатор?

– А, это такое устройство, которым мы пользуемся примерно раз в десятилетие, – безмятежно ответил Денди. – У нас на планете их много – по меньшей мере одно на каждый крупный город.

Банкрофт отпустил очередную плоскую шутку, дождался, пока шум в зале чуть поутихнет, и задал следующий вопрос:

– А этот ваш ревитализатор – что он вообще делает?

Энди пустился в пространное объяснение, из которого, однако, сделалось ясно, что ревитализатор выкачивает из клеток цитоплазму, очищает и обновляет ее.

– Ясно, – прокаркал Банкрофт, – обновляет. А что, скажите, получается в результате этого обновления?

– О, – все так же безмятежно отвечал Денди. – Можно сказать, в результате мы не боимся заболеть раком или другими подобными заболеваниями. И в дополнение к этому регулярное очищение и восстановление клеток с помощью ревитализатора в несколько раз продлевает наш жизненный цикл. Мы живем раз в пять дольше, чем нам полагалось бы. Собственно, смысл пользования ревитализатором в этом и заключается.

– Да, можно сказать, примерно так, – согласился Энди, немного подумав.

Гром! Молния! Шум на весь мир! Наутро газеты на всех языках – включая скандинавские – писали только об этом. В Штаб-квартире ООН, оцепленной двенадцатью поясами кордонов, всю ночь горел свет. Когда же Генеральный секретарь Ранви спросил у гостей, почему те не упоминали о ревитализаторах прежде, те пожали плечами (или чем там положено пожимать у слизняков) и ответили, что их, типа, никто об этом не спрашивал.

Президент Ранви поперхнулся и помахал в воздухе своими длинными коричневыми пальцами, как бы отметая прочь сомнения и потенциальные сложности.

– Все это неважно, – заявил он. – Уже неважно. Нам нужны эти ваши ревитализаторы.

Похоже, до пришельцев эта мысль дошла не сразу. Когда же они, наконец, поняли, что нам как биологическому виду чрезвычайно соблазнительно продлить жизнь на два или три столетия вместо неполной сотни, то призадумались.

– Видите ли, наша цивилизация никогда прежде не изготовляла этого оборудования на экспорт, – с неподдельным сожалением объясняли они. – Их произведено не больше, чем требуется населению Бетельгейзе. Так что, хотя мы видим, какими полезными оказались бы эти машины для вашей прекрасной планеты, у нас их – лишних – просто нет.

Ранви даже не оглянулся на своих советников.

– Чего бы хотелось вашему народу? – спросил он. – Чего бы вы желали получить в обмен на изготовление этих машин для нас? Мы готовы заплатить почти любую цену – все, что возможно на нашей планете.

По залу Генеральной Ассамблеи прокатилось гулкое «ага!» на полусотне разных языков.

Энди и Денди затруднились с ответом. Ранви умолял их как следует поразмыслить над этим. Он лично проводил их до корабля, который стоял теперь на оцепленном участке Центрального Парка.

– Спокойной ночи, джентльмены, – еще раз произнес Генеральный секретарь ООН. – Прошу вас, постарайтесь найти интересующий вас товар.

Пришельцы оставались в своей тарелке почти шесть дней, на протяжении которых мир сходил с ума от нетерпения. Страшно подумать, сколько ногтей пообкусали за эту неделю два миллиарда населения Земли.

– Только представьте! – шепнул мне Троусон. Он почти что бегом пересекал пространство комнаты, словно готовился одолеть весь путь до Бетельгейзе пешком. – При пятикратной продолжительности жизни мы с вами, Дик, совсем еще дети. Все мои научные достижения, все образование – и ваши тоже! – это лишь начало! Господи, да за такую жизнь запросто можно освоить пять разных профессий… подумать только, чего мы смогли бы достичь за такую жизнь!

Я кивнул. Я и сам думал о книгах, которые успел бы прочесть, и о книгах, которые успел бы написать, если бы моя жизнь продлилась дольше, а профессия рекламщика оказалась только прелюдией к дальнейшей карьере. Опять же, я еще ни разу не был женат, не заводил семьи. Времени не хватало, вот почему. А теперь, в сорок, вроде как и поздновато уже. Но если сорок – это так, пустяк по сравнению с тремястами…

Спустя шесть дней пришельцы вышли. И назвали цену. Они, мол, полагают, что им удастся убедить свой народ изготовить для нас некоторое количество ревитализаторов, если…

И это «если» оказалось немаленьким. То есть совсем даже не маленьким.

– Видите ли, – почти извиняющимся тоном сообщили они, – наша планета весьма бедна расщепляющимися материалами. Редкие планеты, богатые радием, ураном или торием, давно уже открыты и эксплуатируются другими расами, а нам, скромному народу с Бетельгейзе IX, вести войны за чужие территории не позволяют наши этические принципы. А у вас довольно много радиоактивных руд, которые вы используете преимущественно в военных целях и для медицинских исследований. Первое заслуживает порицания, а второе при наличии ревитализаторов станет просто ненужным.

В общем, в уплату они хотели наши расщепляющиеся материалы. Все, без остатка, как бы невзначай добавили они.

Ну да, это нас слегка озадачило, чтобы не сказать – оглушило. Но возможные протесты стихли, даже толком не начавшись. Из всех уголков планеты доносилось оглушительное «Продано!». Отдельные выкрики генералов и лоббистов ВПК мгновенно потонули в этом хоре. Подали робкий голос и ученые, занимавшиеся физикой элементарных частиц, – ну, на тех вообще внимания не обратили.

– Что, наука? Какая наука? Да занимайтесь своей наукой без урана – за триста лет вы, поди, еще и не такого наоткрываете! – примерно так звучало мнение подавляющего (и это мягко сказано) большинства.

Наутро Организация Объединенных Наций превратилась в головной офис всемирной горнодобывающей корпорации. Государственные границы сменились складами необогащенного урана, мечи в срочном порядке перековали на лопаты. Практически все способное держать в руках кирку население записалось добровольцами в шахтеры, посменно – по два-три месяца в году – добывая уран и все такое прочее. Пролетарии всех стран объединились с буржуа. Энди и Денди любезно предложили свою помощь. Они нарисовали на контурных картах места перспективной разработки, пусть раньше повышенной радиоактивности там и не наблюдалось. Они передали нам совершенно фантастические, но при этом хорошо читаемые чертежи устройств для добычи урана из бедных руд и обучили нас если не понимать их устройство, то по крайней мере успешно ими пользоваться. Они не шутили. Они хотели все до последнего грамма. А потом, когда процесс пошел без сучка без задоринки, они улетели на Бетельгейзе исполнять свою часть сделки.

Следующие два года оказались самыми восхитительными в моей жизни. И, думаю, точно так же чувствовали себя все остальные на Земле, правда, Альварес? Осознание того, что весь мир работает сообща, работает радостно и счастливо ради жизни… Лично я завербовался на Большое Невольничье озеро в Канаде, и сомневаюсь, чтобы кто-то моего возраста и сложения выдал на-гора больше урана, чем я.

Энди и Денди вернулись на двух здоровенных кораблях, экипажи которых состояли из безумных слизнеподобных роботов. Собственно, эти роботы и выполняли всю работу, пока Энди с Денди продолжали купаться в лучах славы. В эти свои едва не загораживающие небо корабли роботы со всего мира свозили на странных, спиралевидных летательных аппаратах обогащенные радиоактивные изотопы. Забавно, но никто не удосужился хотя бы вскользь поинтересоваться методами, которыми они извлекали изотопы из руды; всех нас интересовало только одно: ревитализаторы. Они действовали. И одно лишь это – ну, по крайней мере, по всеобщему мнению – и имело значение. Ревитализаторы работали. Онкологические заболевания исчезли, словно их вовсе не было; с заболеваниями сердца или печени тоже расправились довольно быстро. Насекомые, которых поместили для опытов в приземистый лабораторный корпус, прожили не пару недель, а целый год. Ну, а потом настал черед людей – врачи только головами качали, обследуя тех, кто уже прошел ревитализацию. По всей планете, в каждом более-менее крупном городе выстроились длинные молчаливые очереди к зданиям с ревитализаторами, которые очень скоро превратились в нечто большее, чем просто медицинские центры.

– Храмы! – восклицал Манизер. – К ним относятся как к храмам! На ученых, которые пытаются разобраться в принципе их действия, смотрят как на опасных психопатов, вламывающихся в детскую. И эти их крошечные моторы… я даже не спрашиваю больше, какая энергия приводит их в движение – я спрашиваю, есть ли у них вообще источник энергии!

– Поймите, – урезонивал его Троусон. – Сейчас, на первых порах, к ревитализаторам относятся как к величайшей ценности. Подождите немного, страсти улягутся, и вы получите возможность изучать их в свое удовольствие. А может, они работают на солнечной энергии?

– Нет! – решительно мотнул массивной башкой Манизер. – Это определенно не солнечная энергия – уж ее-то я быстро бы распознал. И я совершенно уверен в том, что их корабли – на чем бы там они ни летали – и эти ревитализаторы принципиально отличаются по используемой ими энергии. Насчет кораблей у меня вообще нет ни малейших догадок. А с ревитализатором, думаю, я смог бы разобраться. Если бы меня только допустили к одному из них… Вот идиоты! Так боятся, что я поломаю их драгоценную игрушку, и тогда им придется переться за эликсиром в соседний город!

Мы сочувственно похлопали его по плечу, но не могу сказать, чтобы меня его проблемы слишком уж волновали.

Энди и Денди улетели на той же неделе, по обыкновению велеречиво пожелав нам благополучия и доброго здравия. Чуть ли не все население планеты провожало их под завязку набитые радионуклеидами корабли воздушными поцелуями.

Спустя шесть месяцев ревитализаторы перестали действовать.

– Я все правильно понял?

Глядя на мое полное сомнений лицо, Троусон только кивнул.

– Свежая статистика подтверждает: смертность вернулась к уровню, державшемуся до появления гостей с Бетельгейзе. Или спросите любого врача… ну, не любого, а того, кто не связан ооновской подпиской о неразглашении. А когда об этом станет известно прессе, помяните мое слово, Дик, грядут беспорядки, и нешуточные.

– Но почему? – изумился я. – Что мы сделали не так?

Он расхохотался и смеялся долго, а затем оборвал эту вспышку чувств, лязгнув зубами. Потом встал и подошел к окну, за которым черноту небосвода сглаживало мягкое сияние звезд.

– Мы сделали не так только одно. Но – непоправимое. Мы им доверились. Мы совершили ту же ошибку, которую допускают все отсталые туземцы при встрече с более продвинутой цивилизацией. Манизер с Лопесом раскурочили-таки одну машину. И нашли источник энергии. Ее там почти не осталось, но для анализа хватило. Дик, мальчик мой, знаете, на чем она работала? На исключительно высокообогащенных радиоактивных элементах!

Потребовалась минута, а то и две, чтобы эта мысль достучалась до моего сознания. Потом я медленно, очень медленно опустился в кресло и открыл рот. Первые звуки, изданные мной, напоминали скорее сиплое кваканье, но в конце концов мне удалось выдавить из себя:

– Проф, вы хотите сказать, вся эта расщепляемая ерунда была нужна им самим? Для их собственных ревитализаторов? И все, что они делали на нашей планете, было тщательно продумано и спланировано? Чтобы они смогли вежливо и даже обаятельно обвести нас вокруг пальца? Но ведь это не… да нет, этого просто не может быть… с их-то продвинутой наукой они могли бы при желании завоевать нас как голых дикарей. Они могли бы…

– Нет, не могли бы, – возразил Троусон. Он отвернулся от окна и смотрел на меня, скрестив руки на груди. – Они старая, вырождающаяся раса, они не стали бы даже пытаться покорить нас силой. Не в силу этических принципов – вся эта грандиозная афера отлично характеризует их с этой стороны – но потому лишь, что им недостает для этого энергии, целеустремленности, да и просто интереса. Энди и Денди, возможно, одни из немногих оставшихся представителей своего вида, которые хоть как-то годны на то, чтобы разводить отсталых дикарей на жизненно необходимое им горючее для ревитализаторов.

В голове моей начали складываться картины возможных последствий. Я – тот человек, кто приложил максимум усилий к формированию положительного образа пришельцев; что станет со мной, если меня хоть каким-то боком свяжут с этой историей?

– А ведь без атомной энергии, проф, нам не видать космоса как своих ушей!

Он с горечью отмахнулся.

– Нас облапошили, Дик. Всю человеческую расу. Я догадываюсь, каково придется тебе, но подумай обо мне! Я главный простофиля, я виноват во всем. И ведь социология – мой хлеб! Как мог я не разглядеть подвоха! Как? Все признаки были налицо: отсутствие интереса к собственной культуре, чрезмерная интеллектуализация эстетики, гипертрофированный этикет… Даже первое, что мы у них увидели – корабль – избыточно декорирован для молодой, напористой цивилизации. Они совершенно определенно вырождаются; если подумать хорошенько, так все указывает на это. Одно то, чем они питают свои ревитализаторы – ну никак не тем, что мы ожидали… Да будь у нас их наука (хотя не факт, что мы вообще когда-нибудь достигнем их уровня), мы наверняка бы придумали что-нибудь рациональнее! И безопаснее. Стоит ли удивляться тому, что они не могли объяснить нам принципы своей науки – сомневаюсь, чтобы они сами хорошо понимали ее. Господи, да они просто расточительные, неадекватные и вороватые наследники некогда великой расы.

Меня преследовали собственные темные мысли.

– Но лохами-то в результате все равно оказались мы. Теми самыми лохами, которым расфуфыренные мошенники с Бетельгейзе продали Бруклинский мост.

Троусон кивнул.

– Ну, или кучкой бедных туземцев, продавших свой остров европейцам за пригоршню ярких стеклянных бус.

Но, конечно же, Альварес, мы оба ошибались. Ни я, ни Троусон не ожидали прорыва от Манизера, Лопеса и остальных. Как сказал Манизер, случись все это на несколько лет раньше, мы так и остались бы в заднице. Но человечество вступило в атомную эру еще до сорок пятого года, а люди вроде Манизера и Уинти занимались ядерными разработками еще в те времена, когда Земля изобиловала радионуклеидами. У нас имелись научные данные и такие инструменты, как, скажем, циклотрон или бетатрон. И – с позволения наших нынешних собеседников, Альварес – мы раса молодая и воинственная.

Все, что от нас требовалось, это как следует заняться наукой. И мы ею занялись. А все остальное, Альварес, – эффективное всемирное правительство, население, уже имеющее опыт коллективной работы, да и мотивация утереть нос ублюдкам – лишь помогало решению проблемы.

Мы накопили искусственных радионуклеидов и заправили ими ревитализаторы. Мы создали атомное топливо и работающие на нем космические корабли. Мы провернули все это достаточно быстро, и на этот раз мы целились не на ближнюю перспективу, не на Луну там и даже не на Марс. Нам нужен был звездолет. Он был нужен нам так сильно, так срочно, что мы получили и его. И вот мы здесь.

Объясни им ситуацию, Альварес, – так, как объяснил ее тебе я, только со всеми этими вывертами и экивоками, на которые способен только уроженец Бразилии с двадцатилетней практикой торговли на Востоке. Ты для этого самый подходящий человек – я так говорить не умею. Это единственный язык, который эти вырождающиеся слизни поймут, – значит, так и будем с ними говорить. Поговори с ними, с этими скользкими слизняками, с этими хитрожопыми устрицами без раковин… хотя нет, хитробрюхими, да. И не забудь упомянуть, что запас радионуклеидов, что они нагребли у нас, рано или поздно подойдет к концу. Обрисуй им это понагляднее. Сделай упор на том, что мы научились производить искусственные радионуклеиды и что у них наверняка найдется что-нибудь еще, представляющее для нас интерес сейчас или в обозримом будущем.

Скажи им, Альварес, что пора платить за проезд по тому Бруклинскому мосту, что они нам втюхали.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Этот рассказ – первый (во всяком случае, первый, написанный сознательно) из цикла «Вот идет цивилизация». Где-то в процессе написания «Освобождения Земли» я начал подумывать о серии рассказов, переносящих в будущее, в фантастический антураж то, что происходило в нашей истории, когда высокоразвитые в технологическом отношении культуры встречались с отсталыми в означенном отношении культурами – от ацтеков до таитян, от озера Сад до озера Титикака. Чтобы мы, земляне, стали индейцами с острова Манхэттен, а существа с Бетельгейзе – голландцами, минхеером Петером Минейтом и минхеером Петером Стейвесантом. И как вам, дорогие братья земляне (хотелось мне поинтересоваться), такие ощущения? Я поделился этой идеей с Джоном Кемпбеллом из «Поразительной научной фантастики», но он тогда как раз переживал увлечение дианетикой и попросил ввести в рассказ хотя бы одного положительного персонажа. Гораций Голд давно уже упрашивал меня написать рассказ для его журнала, «Галактики», вот я и позвонил ему, и рассказал, что мне хотелось бы сделать. Он буквально загорелся этой идеей; он сказал, ему хотелось бы напечатать у себя как можно больше юмористических рассказов. Он так жаждал заполучить эти рассказы, что, можно сказать, наступил на горло собственной песне и не делал того, что так бесило меня в наших дальнейших отношениях – пытаться переписать рассказ даже прежде, чем я успевал его закончить. Он сказал только: «Пожалуйста, пришли его ко мне как можно быстрее. Я его куплю, обещаю тебе».

Я написал, и он купил. И все-таки он оставался Горацием Голдом до мозга костей. Он никак не мог не тянуться пальцами к чужому творчеству. При всех бесконечных ссорах и прочих проявлениях вражды с Джоном У. Кемпбеллом, у них очень много общего. Оба относятся к своим авторам как к карандашам, записывающим рассказы, которые они, издатели, сами писать уже разучились. И хотя редакторы они оба великие, в качестве соавторов они не слишком чтобы желанны. Поскольку Горацию тогда, на раннем этапе наших отношений, очень хотелось, чтобы я писал для него и дальше, он внес в «Мост Бетельгейзе» совсем мало правок. Ну там пару-тройку прилагательных в три-четыре предложения… Я был в ярости. Но увы…

Разумеется, у меня оставались копии (на дешевой желтой бумаге под копирку – вам, юные читатели с экрана ноутбука, этого не понять). Но, как и в случае нескольких других моих рассказов, я об этих копиях не слишком заботился. Начать с дешевой желтой бумаги – разве мог кто-нибудь подумать тогда, что эти рассказы войдут со временем в серьезные сборники в твердых обложках? Короче, желтая бумага со временем пожелтела еще сильнее, а потом и вовсе рассыпалась. Я даже не могу вспомнить теперь, какие именно предложения переиначил Гораций. Поэтому вот: рассказ У.Тенна с приправой Горация Эл. Голда. Читайте на здоровье.


Написан в 1950 г., Опубликован в 1951 г.

Не могли бы вы чуточку поторопиться?

Все правильно. Наверное, мне положено испытывать стыд.

Но я писатель, а эта история слишком замечательна, чтобы позволить ей пропасть втуне. Тем более воображение мое иссякло, и я абсолютно не в состоянии придумать сколько-нибудь сносный сюжет; остается лишь придерживаться фактов. Что я и делаю.

Кроме того, рано или поздно кто-нибудь наверняка проболтается («Такие уж мы ненадежные твари», – так, кажется, сказал вилобородый?), почему бы тогда мне самому не поработать на свой карман.

Хотя кто знает, – возможно, на лугу перед Белым домом молока сейчас хоть залейся…

Но буду последователен. Итак, весь август я просидел дома, потея над рассказом, который мне вообще не следовало начинать. И вот однажды в мою дверь позвонили.

Я вскинул голову и громко сказал:

– Входите, не заперто!

Послышался привычный скрип петель. По коридору, которому, благодаря его бесконечности, я обязан тем, что моя арендная плата чуть ниже, чем у остальных жильцов нашего дома, зашлепали шаги. Походка была мне незнакома. Я замер в ожидании, занеся пальцы над клавиатурой пишущей машинки и с интересом поглядывая на дверь.

В комнату вошел маленький человечек, не больше двух футов ростом, одетый в зеленую тунику, едва доходящую ему до колен. У гостя была очень крупная голова, короткая рыжая борода клинышком, высокая остроконечная зеленая шляпа, и он все время бормотал что-то себе под нос. В правой руке он держал предмет, более всего смахивающий на позолоченный карандаш; в левой – скрученный пергаментный свиток.

– Ага, ты, – гортанно произнес он, тыча в мою сторону бородой и карандашом. – Ты, должно быть, и есть писатель?

Я с трудом проглотил ком в горле, но, что интересно, каким-то образом мне удалось утвердительно кивнуть головой.

– Хорошо. – Взмахом карандаша он сделал пометку у себя в свитке. – На этом регистрация закончена. Следуй за мной.

Я попытался протестовать, но он схватил меня за руку – ощущение было такое, словно на мне защелкнули стальные наручники, – благожелательно улыбнулся и потопал вместе со мной к выходу. Время от времени он взлетал в воздух, но, заметив свою оплошность, снова опускался на пол.

– Что?.. Кто?.. – бормотал я, спотыкаясь и то и дело с шумом врезаясь в стену. – Постойте… кто… вы…

– Пожалуйста, не поднимай шума, – воззвал он ко мне. – Предполагается, что ты существо цивилизованное. Если хочешь, задавай разумные вопросы, но только сначала как следует сформулируй их для себя.

Я задумался над его словами, а он тем временем закрыл дверь моего жилья и потащил меня вверх по лестнице. Не могу сказать, насколько хорошо работало его сердце, зато он точно обладал силой по меньшей мере десяти человек. Ощущение было такое, словно моя рука – древко, а я – полощущийся на ветру флаг.

– Нам что, наверх? – спросил я в качестве пробного шара, раскачиваясь над лестничной площадкой.

– Естественно. На крышу. Там мы припарковались.

– Припарковались?

У меня мелькнула мысль о вертолете, затем о метле. А еще был кто-то… как там его?.. ну, который летал на спине орла.

С мешком мусора в руках из своей квартиры вышла миссис Флуджелмен, живущая этажом выше. Она открыла крышку мусоропровода, собралась было кивнуть мне – обычное утреннее приветствие – и замерла, увидев моего спутника.

– Да, припарковались. То, что вы называете летающим блюдцем. – Он заметил удивленный взгляд миссис Флуджелмен и, проходя мимо, воинственно выставил в ее сторону бороду. – Да, именно так я и сказал – летающее блюдце! – рявкнул он в расчете на ее уши.

Миссис Флуджелмен ретировалась в свое жилище с полным мешком мусора в руках и беззвучно закрыла за собой дверь.

Возможно, то, что я обычно пишу ради хлеба насущного, подготовило меня к переживанию подобного рода. Как бы там ни было, услышав его ответ, я почувствовал себя лучше. Карлики и летающие блюдца хорошо сочетаются друг с другом; как молоточек и камертон.

Оказавшись на крыше, я пожалел, что не успел надеть куртку. Очевидно, путешествовать придется с ветерком.

Летающее блюдце – в отличие от тех, которые мы покупаем в магазине, – имело около тридцати футов в диаметре и явно предназначалось не только для осмотра местных достопримечательностей. В центре, где в блюдце имелась выемка, лежала огромная груда коробок и тюков, прикрепленных крест-накрест множеством мерцающих нитей. Там и здесь в этой груде поблескивали совершенно незнакомые мне металлические механизмы без упаковки.

Используя одну из моих верхних конечностей в качестве рукоятки, карлик пару раз крутанул меня и с легкостью зашвырнул в блюдце. Пролетев около двадцати футов, я приземлился точно поверх наваленной груды. Я еще был в воздухе, когда золотистые нити метнулись, обхватили меня, словно эластичная сеть, и скрутили крепче тройки верзил-охранников, обезвреживающих грабителя банка. Метнув меня, как ядро, карлик промычал что-то с энтузиазмом и собрался сам залезть на борт.

Внезапно он остановился и оглядел крышу.

– Ирнгл! – взревел он, как океанский лайнер. – Ирнгл! Бордже модганк!

Барабанная дробь шагов прогрохотала так быстро, что почти слилась в один звук. Десятидюймовый двойник моего могучего спутника – правда, за минусом бороды – перемахнул через ограждение и прыгнул в летающее суденышко. Юный Ирнгл бордже модганкнул, подумал я.

Отец (?) подозрительно посмотрел на него и медленно зашагал в ту сторону, откуда тот прибежал. Остановился и сердито погрозил юнцу пальцем.

Сразу за дымоходом торчала целая гроздь телевизионных антенн, перекошенных по отношению друг к другу. Некоторые вообще оказались старательно скручены вместе; другие завязаны изящными бантами. Сердито ворча и качая головой, так что рыжая остроконечная борода двигалась наподобие маятника, старик развязал узлы и осторожно поправил антенны. Потом он слегка согнул ноги в коленях и без разбега совершил один из самых впечатляющих прыжков, которые мне когда-либо приходилось видеть.

И как только он коснулся днища гигантского блюдца, мы взлетели. Прямо вверх.

Придя в себя настолько, что содержимое желудка больше не просилось наружу, я заметил, что рыжебородый старик управляет движением блюдца с помощью металлического предмета яйцевидной формы, который он держал в правой руке. Когда мы поднялись на приличную высоту, он ткнул «яйцом» в сторону юга, и мы полетели в том направлении.

«Какая-то лучистая энергия?» – гадал я. Хотя, чтобы делать выводы, явно недостаточно информации. И тут меня словно обухом по голове ударило – я ведь так и не задал свои вопросы! Однако вряд ли можно было меня за это ругать. Еще бы, в разгар утра приходит карлик с огромными головой и руками, отрывает вас от пишущей машинки – мало кто в такой ситуации способен ухватить суть проблемы и задать соответствующие вопросы. Но зато теперь…

– Учитывая временное затишье, – начал я в меру бойко, – и тот факт, что ты владеешь английским, я хотел бы прояснить для себя некоторые волнующие проблемы. Например…

– Ответ на свои вопросы получишь позже, а пока заткнись. – Золотистые пряди с привкусом антисептика облепили мне рот, и я почувствовал, что не могу разжать челюсти. Я беспомощно замычал, и рыжебородый сердито посмотрел на меня. – Как они все-таки отвратительны, эти люди! – сказал он и улыбнулся во все лицо. – И как нам повезло, что они так отвратительны!

Остальная часть полета прошла без приключений, если не считать встречи с самолетом, следующим в Майами. Пассажиры, прильнув к иллюминаторам, возбужденно указывали на нас руками и, похоже, что-то кричали, а какой-то толстяк схватил явно не дешевую камеру и успел сделать несколько снимков. К несчастью, заметил я, он не позаботился снять с объектива крышку.

Рыжебородый капитан встряхнул свое металлическое яйцо, я мгновенно ощутил ускорение, и самолет остался далеко позади. Ирнгл устроился на крыше того, что походило на большой автомат по продаже прохладительных напитков, и показывал мне оттуда язык. Я отвечал ему свирепыми взглядами.

Тут до меня дошло, что маленький озорник сильно напоминал эльфа. А его папаша – теперь уже их родственная связь не вызывала сомнений – смахивал на гнома из немецких сказок. Отсюда следовало, что… что… Я дал своим мозгам целых десять минут на раскачку, после чего сдался. Вообще-то иногда этот метод срабатывает. Самовнушение вместо логики, так я это называю.

Я замерз, но в остальном воспринимал ситуацию как нормальную и ожидал ее дальнейшего развития с интересом и даже гордостью. Быть избранным чужеземной расой – и, кто знает, возможно, единственным представителем от всего населения Земли – ради какой-нибудь важной цели! Оставалось надеяться, что этой целью не была вивисекция.

Как вскоре выяснилось, на этот счет я мог не волноваться.

Спустя недолгое время мы причалили к чему-то огромному, что, в рамках той же терминологии, можно было назвать летающей суповой тарелкой. Мне казалось, что далеко внизу, под всеми этими пухлыми, мягкими облаками лежит штат Южная Каролина. А еще мне казалось, что эти мягкие, пухлые облака искусственные. Наше блюдце целиком прошло сквозь дыру в днище летающей суповой тарелки. Сверху она была накрыта другой такой же, только перевернутой вверх дном, и все вместе представляло собой полый диск около четверти мили в диаметре. Летающие блюдца, набитые разнообразными предметами, карликами и людьми, сновали вверх и вниз по широкому пространству между огромными поблескивающими механизмами.

Стало ясно, что насчет своей избранности я ошибался. Вместе нас было много, мужчин и женщин, – хотя в каждом летающем блюдце находилось по одному. Наверно, это официальная встреча представителей двух великих рас, решил я. Только почему наши друзья не сделали все как положено – через ООН? Может, встреча неофициальная? Потом я вспомнил комментарии рыжебородого относительно людей и забеспокоился.

Справа от меня полковник с лицом, похожим на масляный бочонок, покусывал карандаш и время от времени делал какие-то заметки. Слева высокий мужчина в сером костюме из гладкой блестящей ткани отогнул рукав, посмотрел на часы и громко вздохнул, явно в нетерпении. Прямо надо мной две какие-то женщины на соприкасающихся краях своих блюдец склонили друг к другу лица. Обе говорили одновременно и кивали в такт словам головами.

На каждом летающем блюдце имелся по крайней мере один эквивалент моего рыжебородого авиатора. Я заметил, что, хотя женщины-карлицы также имели бороды, все-таки они обладали женственностью; правда, степень ее я бы оценил в половину той, что присуща нашему слабому полу.

Внезапно над нашими головами появилось изображение карлика с рыжей раздвоенной бородой, похожей на вилы. Он подергал по очереди каждую ее половину и улыбнулся всем нам.

– Чтобы скорректировать впечатление, наверняка сложившееся в умах многих из вас, – сказал он, негромко посмеиваясь, – я позволю себе парафразировать вашего великого поэта Шекспира: я здесь с целью похоронить человечество, а не превозносить его.

Вокруг послышалось испуганное бормотание.

– Марс, – донеслось до меня справа, со стороны полковника. – Спорю, что они с Марса. Еще Герберт Уэллс предсказывал это. Грязные красные маленькие марсиане. Ну, пусть только попробуют!

– Красные, – повторил человек в сером костюме. – Красные?

– Вы когда-нибудь… – начала было одна из женщин. – И это способ завязывать знакомство? Никакого воспитания! Типичный иностранец!

– Однако, – невозмутимо продолжал вилобородый, – чтобы похоронить человечество как должно, мне понадобится ваша помощь. Я имею в виду не только собравшихся здесь, но и других вам подобных, которые в этот момент по всему миру на множестве языков слышат мои слова в точно таких же кораблях. Нам нужна ваша помощь, – и, поскольку мы прекрасно осведомлены о некоторых ваших весьма своеобразных талантах, мы абсолютно уверены, что получим ее!

Он дождался, пока лес из поднятых кулаков, раскачиваемый шквалом проклятий, утих; выждал, пока присутствующие в аудитории противники негров и евреев, католиков и протестантов, англофобы и русофобы, вегетарианцы и фундаменталисты в образных выражениях причислили двухбородого каждый к своей собственной группе, которую ненавидели, и смешали с грязью.

Затем, когда настал период относительного затишья, мы услышали следующий откровенный в своей грубости рассказ, произнесенный с оттенком презрения, хотя и не без красочных выражений.

Вокруг нашей жалкой системы с девятью планетами существует огромная и сложная галактическая цивилизация. Множество различных видов входящих в нее разумных существ объединились в мирную федерацию с целью торговли и взаимного прогресса.

В этой федерации имеется специальное бюро, отслеживающее появление и развитие новых разумных рас. Несколько тысячелетий назад представители этого бюро посетили Землю с целью изучить весьма изобретательных животных, в последнее время замеченных на планете, и вынести им свою оценку. Животные были сертифицированы как разумные с высоким культурным потенциалом, Землю закрыли для туристских маршрутов, и специалисты-социологи начали обычное в таких случаях детальное исследование.

– В результате этого исследования, – вилобородый мягко улыбнулся нам сверху, – они пришли к выводу, что так называемая человеческая раса нежизнеспособна. Иными словами, хотя составляющие ее отдельные индивидуумы обладают мощным инстинктом самосохранения, вид как целое имеет суицидальные тенденции.

– Суицидальные?! – воскликнул я вместе с остальными.

– Именно. Этот вывод вряд ли должен вызвать много возражений со стороны наиболее честных из вас. Высокоразвитая цивилизация есть продукт общественной жизни, а человеческое общество всегда имело тенденцию уничтожать себя. Фактически, если ваша жалкая цивилизация и имеет какие-либо достижения, то их можно рассматривать как побочный эффект развития средств массового уничтожения.

– У нас бывали и мирные периоды братских отношений, – хрипло произнес голос с противоположной от нас стороны летающей тарелки.

Большая голова медленно закачалась из стороны в сторону. Непонятно почему, но именно в этот момент я заметил, что радужная оболочка глаз у двухбородого целиком черная.

– Не было их у вас. Да, время от времени возникал островок культуры здесь, оазис сотрудничества там; но они неизбежно распадались при контакте со стандартными представителями вашего вида – воинами. Со временем воины сами терпели поражение, и тогда те, кто их захватил, в свою очередь становились воинами. В результате суицидальная деформация лишь усиливалась, становясь доминирующей. Ваше прошлое можно рассматривать как обвинительный акт человечеству, а ваше настоящее… ваше настоящее близко к тому, чтобы ваша «мечта» осуществилась. Однако хватит об этом столь характерном для вас убийственном вздоре – давайте вернемся ко дню сегодняшнему.

В федерации господствует убеждение, что не следует мешать видам с суицидальными наклонностями реализовывать свою судьбу. Фактически даже поощряется помогать им приближаться к тому исходу, которого они так страстно желают; правда, избегая действовать напрямую.

Природа не выносит склонные к самоуничтожению сообщества даже больше, чем пустоту. Логика проста: едва возникнув, и то и другое прекращает свое существование.

Социологи экстраполировали предполагаемую дату, когда человечество самоуничтожится. Планета была отнесена к необитаемым мирам типа вашей Земли и предназначена для использования таким видом разумных существ, который имеет избыток народонаселения и может здесь жить. Этим видом стали рыжебородые карлики.

Мы послали сюда своих представителей, чтобы они, так сказать, приглядывали за нашей будущей собственностью. Однако примерно девятьсот лет назад, когда вашему миру осталось существовать еще шесть тысяч лет, мы решили ускорить дело, поскольку на нашей планете прирост населения осуществляется очень быстро. Галактическая федерация дала нам разрешение стимулировать процесс вашего технологического развития в направлении более раннего суицида. Федерация, однако, поставила условием, чтобы каждый раз, когда представителю вашей расы будет подброшена та или иная идея, ему должна быть честно описана ситуация, то есть чтобы он понимал свою ответственность за дальнейшую судьбу человечества. Так мы и делали: отбирали тех, кому предстояло сделать выдающиеся открытия в области техники или науки, затем объясняли избранному ценность этого открытия и вместе с тем его отдаленные последствия с точки зрения ускорения процесса, ведущего к массовому самоубийству вашей расы.

Я почувствовал, что мне становится трудно смотреть в его огромные глаза.

– Во всех случаях… – гулкое грохотание голоса ощутимо смягчилось. – Во всех случаях, раньше или позже, избранный нами человек объявлял об открытии как о своем собственном, сообщал о нем другим и извлекал из этого соответствующую выгоду. Иногда впоследствии некоторые из этих людей основывали благотворительные фонды, присуждающие премии тем, кто достиг больших успехов на поприще мира и братства между народами. Однако из-за возрастания общего количества циркулирующей в мире валюты выплаты этих фондов оказывались не столь уж велики. Люди, с которыми мы имели дело, во всех без исключения случаях предпочитали получать личную выгоду ценой укорачивания жизни своей расы…

Гномы, эльфы, кобольды! Их интересовали отнюдь не проказы – я глянул на Ирнгла, притихшего под грозным взглядом отца, – и не скрытое в земле золото; они помогали людям, но для этого у них были свои собственные резоны. Они учили их плавить металлы и создавать механизмы, подсказывали, как доказать бином Ньютона в одной части мира и как более эффективно вспахать поле в другой.

В итоге люди должны были исчезнуть с лица Земли… чуточку раньше.

– Но, к несчастью… Увы, к несчастью, кое-что пошло не так, как предполагалось…

Все мы дружно вынырнули из тяжких раздумий и с надеждой посмотрели вверх – домохозяйки и матросы, проповедники и артисты, все, кто здесь были. И вот что мы услышали дальше.

По мере приближения дня «К» (очевидно, имелся в виду конец человечества) некоторые из кобольдов, намеренных эмигрировать, набивали свои летающие блюдца имуществом и сажали туда семьи. Преодолев пространство в большом судне, наподобие того, в котором мы находились сейчас, они занимали позиции в стратосфере, ожидая возможности дать название планете, лишь только ее теперешние обитатели пустят в ход свое последнее изобретение – ядерное оружие, как в прежние времена они с успехом применяли баллисты и авиацию.

Самые нетерпеливые опускались на поверхность, чтобы присмотреть места для будущих домов. И тут они, к своему разочарованию, обнаружили, что в чисто математические прогнозы социологов вкралась крошечная, но досадная ошибка. Предполагалось, что человечество самоуничтожится вскоре после овладения атомной энергией. Однако – возможно, в результате очередного «подталкивания» – технологическая инерция пронесла нас мимо ураново-плутониевого расщепления сразу к так называемой водородной бомбе.

Армагеддон как следствие применения урановой бомбы ликвидировал бы нас в наиболее удовлетворительном и гигиеничном виде, в то время как взрыв нескольких водородных бомб привел бы к полной стерилизации планеты вследствие некоей побочной реакции, в настоящее время нам неизвестной. Если «очищение» произойдет именно таким способом, на Земле не только погибнет все живое, но она станет недоступна для обитания на протяжении миллионов лет.

Естественно, кобольдов такая перспектива не обрадовала. В соответствии с Галактическим Законом они не могут защищать свое имущество путем активного вмешательства. Им остается одно – обратиться к нам с предложением.

Любое государство, которое гарантирует приостановку производства водородной бомбы и уничтожение тех, которые уже созданы, – причем рыжебородые карлики имеют надежные методы проверки того, насколько эти гарантии отвечают действительности, – любое такое государство получит в свое распоряжение необыкновенно смертоносное оружие. Это оружие предельно просто в обращении и так откалибровано, что с его помощью можно мгновенно и безболезненно уничтожить любое количество людей, вплоть до миллиона.

– Преимущество такого оружия по сравнению с водородной бомбой, с которой не только сложно управляться, но которую еще нужно и физически доставить к цели, – добродушно продолжал свои разъяснения с потолка вилобородый, – должно быть очевидно для любого из вас! И, учитывая наши интересы, оно уничтожит людей в массовом порядке, не причинив вреда…

В этот момент поднялся такой шум, что я больше не расслышал ни слова из сказанного. По правде говоря, я и сам вопил как резаный.

– …не причинив вреда полезным и совместимым с нашими жизненным формам…

– А-а! – закричал смуглый плотный человек в ярко-красной спортивной рубашке и таких же брюках. – Убирайтесь туда, откуда пришли!

– Вот именно! – сердито вторил ему кто-то. – Вы тут никому не нужны! Заткнись, эй! Заткнись!

– Убийцы! – дрожащим голосом сказала одна из женщин рядом со мной. – Убивать беззащитных людей, не сделавших вам ничего плохого! Вас самих убить мало!

Полковник встал на носки, грозя указательным пальцем изображению на потолке.

– Мы и без вас проживем, – начал он раздраженно, но на мгновение замолчал, задохнувшись. – Мы все делаем как надо, говорю я вам, и нам не нужны… не нужны…

Вилобородый терпеливо ждал, пока мы успокоимся.

– Взгляните на это вот с какой стороны, – вкрадчиво продолжал он. – Вы собираетесь самоуничтожиться – вы знаете об этом, мы знаем об этом, все в галактике знают об этом. Какая вам разница, как именно это произойдет? По крайней мере, наши методы позволят вам уйти из жизни с наименьшими страданиями. При этом уцелеет и на самом деле очень ценное имущество – то есть Земля, – имущество, которое станет нашим после того, как вы освободите ее. И вы умрете от оружия, гораздо более соответствующего вашим разрушительным наклонностям, чем любое, которое вы использовали до сих пор, включая атомные бомбы.

Он замолчал и распростер свои шишковатые руки навстречу нашей бессильной ненависти.

– Поразмышляйте над этим – просто поразмышляйте над этим: миллион смертей одним поворотом рычага! Есть ли другое оружие, способное на такое?


Возвращаясь на север с рыжебородым и Ирнглом, я провожал взглядом летающие блюдца, скользящие во все стороны по нежно светящемуся летнему небу.

– Все эти люди – честные, ответственные граждане. Не глупо ли рассчитывать, что они станут трезвонить о том, как можно самым эффективным способом перерезать им же глотки?

Рыжебородый пожал обтянутыми зеленой тканью плечами:

– Если бы речь шла о других расах, да. Но только не когда дело касается вас. Галактическая федерация настаивает, чтобы ваша общественность или правительство узнали об этом оружии от достаточно разумного представителя вашей же расы, полностью владеющего ситуацией и имеющего достаточно времени на обдумывание последствий такого откровения.

– И вы думаете, что мы сделаем это? Вопреки всему?

– О да, – со спокойной уверенностью заявил карлик. – Вследствие всего. К примеру, каждый из вас был отобран с учетом того, какую личную выгоду он может извлечь из этого откровения. Раньше или позже, искушение непременно окажется настолько велико, что угрызения совести отступят; в конце концов, все вы придете к этому. Согласно Шалмру, каждый член тяготеющей к самоубийству расы способствует уничтожению всех окружающих, хотя заботливо оберегает свое личное существование. Неприятные создания – вы, люди, но, к счастью, век у вас короткий!

– Один миллион, – пробормотал я. – По чьему-то капризу. Готов поспорить, мы что-нибудь…

– В самом деле. Вы изобретательная раса. А теперь, если не возражаешь, вон она, твоя крыша. Мы с Ирнглом немного торопимся, а нам еще нужно продезинфицировать… Спасибо.

Я глядел им вслед, пока они не исчезли за облаками. Потом заметил, что одна из телеантенн завязана в петлю – наверное, отец Ирнгла ее проглядел, – и поплелся по лестнице вниз.


Я много думал об этом с августа. Сначала злился. Потом впал в мрачные раздумья. Потом начал злиться снова.

Время от времени в прессе появлялись сообщения о летающих блюдцах, но ни словом не упоминалось о сверхоружии, которое мы получим, если демонтируем свои водородные бомбы. Но если кто-то и проболтался, как я узнаю об этом?

В том-то и дело. Ладно, я писатель, если это слово применимо к тому, кто пишет научную фантастику. И у меня на руках есть история, которую можно превратить в ходкий товар. Вообще-то я не собирался использовать этот материал, но случилось так, что как раз сейчас мне позарез нужны деньги, а в голове у меня по-прежнему пусто. И почему, спрашивается, именно я должен быть крайним?

К этому моменту кто-нибудь уже наверняка проболтался. Если не здесь, у нас, то в какой-нибудь другой стране. А я писатель, и мне нужно зарабатывать себе на жизнь. И эта история выглядит, как самая что ни на есть фантастика, и кто просит вас верить ей?

Только… Только я должен подать им знак. Знак, благодаря которому правительство сможет вступить в контакт с кобольдами, сможет дать им понять, что оно заинтересовано в сделке, в получении этого оружия. И я намерен подать такой знак.

Но у меня нет удовлетворительного окончания этой истории. Она нуждается в заключительной реплике. И знак – как раз эта реплика и есть, причем, с моей точки зрения, превосходная. Ну… если уж я решился рассказать столько… почему бы и не…

Это знак, с незапамятных времен установленный между кобольдами и человеком. Все очень просто: оставьте чашку с молоком перед порогом Белого дома.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Когда я писал этот рассказ, я жил по соседству с Лестером дель Реем, в неотапливаемой квартире за пятнадцать долларов в месяц на Вест-Энд-авеню, в Нью-Йорк-сити, с ванной на кухне и абсолютно невменяемой хозяйкой, прихожанкой Анонимных алкоголиков. Позднее здание стало частью строительной площадки сегодняшнего Линкольн-центра. Я занимал крохотулечную трехкомнатную квартирку в конце самой длинной прихожей, которую я когда-либо видел, – в два или три раза больше квадратных метров, чем в вестибюле. Эту квартиру и прихожую я использовал в прологе «Не могли бы вы чуточку поторопиться?». Название, разумеется, я одолжил у Льюиса Кэрролла, у запутанных нетерпеливых вопросов, заданных гусенице. Ну а тема…

Тема была научно-фантастической, – пять лет прошло после Хиросимы и Нагасаки, и каждое построенное в предместье здание горделиво демонстрировало мощное бетонное покрытие, предназначенное для защиты от бомб: Атомная Погибель.

Я часто ходил в гости к Лестеру, затевал с ним споры об атомной погибели, споры, начинавшиеся с мягкого урбанистического протеста и заканчивавшиеся крикливым, вопящим, почти-что-бросающимся-вещами аргументом. В спорах Лестер был совершеннейшим безумцем. Загнанный в угол, он начинал юргенизировать, то есть начинал забрасывать меня цитатами авторитетных мыслителей, по большей части выдуманных (я создал этот глагол в честь Лестера, взяв имя героя произведений Кейбелла – Юргена). Рэнди Гаррет, в ходе схожих баталий с Лестером, записал название книги, процитированной Лестером, имя автора, издательство и даже, черт его дери, год выпуска. Все это Рэнди пытался проверить, причем не только в Нью-Йоркской общественной библиотеке, но и в библиотеке Конгресса. Он огласил Лестеру результат своих изысканий в присутствии четырех писателей-фантастов. «Нет такой книги! – заявил он с видом триумфатора. – Нет записей о ее публикации, ни одной, ни единой, ни однюшенькой!» Лестер выглядел довольным. Он пожал плечами. «Что за чушь насчет библиотеки Конгресса, – сказал он. – Я предполагал такое скудное оправдание. Такая смехотворная незавершенность присутствует в каждом важном вопросе. Вам бы следовало научиться использовать Бодлеанскую библиотеку Оксфорда. Последний раз, на моей памяти, у них в наличии было две копии, причем одна – в отличнейшем состоянии!»

Рэнди просто-таки перекосило от ярости и разочарования. Он сунул левый кулак в рот и прикусил зубами. Он поклялся, что отныне целью его жизни станет проникновение в Оксфорд и посещение оной библиотеки. К сожалению, позднее его хватил удар и он так и не осуществил свое намерение.

Мой спор с Лестером по проблеме ядерного безумия начался с того, что он поинтересовался: «А ты, случайно, не из тех, кого приводит в ужас сам факт существования ядерного оружия?» Когда я ответил утвердительно – потому что меня и впрямь приводит в содрогание одна мысль о ядерном оружии, – он усмехнулся и в своей излюбленной кемпбелловской манере заявил: как это маловероятно, чтобы кто-нибудь, одержимый проблемой самосохранения, спровоцировал применение такого оружия. Кто допустит нечто подобное – угрозу уничтожения всей планеты? Не говоря о том, что лидеры стран стали таковыми благодаря выдающемуся интеллекту. «Да неужели? – сказал я. – А как насчет Гитлера в его бункере, к которому пробивались русские? Если бы какой-нибудь лейтенантик пришел к нему и рассказал, что изобретено оружие, способное испарить наступающую русскую армию, но оно также может уничтожить и весь мир, – что, ты думаешь, он бы ответил?» Лестер немедленно возразил, сославшись на «Мою борьбу», что Гитлер вовсе не хотел уничтожать мир. Он добавил к этому авторитетные мнения двух французских генерал-лейтенантов, имена которых ничего мне не говорили, и завершил свою тираду мнением лица, ответственного за ядерную программу, чье имя и должность, как я понял, Лестер моментально выткал из тончайштх воздушных струй.

Тогда, увы, я начал орать. Лестер заорал в ответ. Мы повышали и повышали этот накал страстей до тех пор, пока пьянчужка, также живущая в этом доме, не пересекла коридор и не спросила, не можем ли мы поделиться с ней стаканчиком виски?

Я удалился, продолжая орать через плечо. В это время я открыл дверь и стал пересекать длиннющий коридор, и на меня навалилось французское l’esprit d’escalier (l’esprit du vestibule?), и я обдумывал, что бы еще такого сказать. Тогда я вдруг понял, каким образом могу высказать все то, что мне хотелось бы сказать по этому поводу. Я вошел в квартиру, сел за машинку-«Ремингтон» и описал все это представление. О’кей, аргумент аргументом, но я нуждался в деньгах, чтобы оплатить просроченную ренту моей домовладелице.


Написан в 1950 г., опубликован в 1951 г.

Дом, исполненный сознания своего долга

«Быть… быть бесформенным, покинутым… всегда…»

Всегда? Мысль слепо нащупывала хоть малейшую потенциальную возможность… И однажды… Необходимость, нужда… Это было что-то… Нет, кто-то, кто… нуждался… Кто-то нуждался? Сознание проснулось!

Появилось живое существо… гордое от того, что стало владельцем… но почему-то тоскующее. Совсем непохожее на его первую любовь, это существо имело странные, примитивные понятия. Они были такими… болезненными, такими… мучительными, что никак не складывались во что-то определенное. Но у него снова появилась цель – и, более того, желание…

Без рассуждений, руководствуясь только любовью, он потек туда, куда следовало, неуклюже выгибаясь то так, то эдак, но постепенно обретая все более четкие формы.

Захолустная канадская дорога была труднопроходима даже для этого роскошного автомобиля на гусеничном ходу. Словно прося прощения, металл гусениц пронзительно взвизгивал, скребя по скрытому слоем грязи скальному грунту. Ярко-желтый автомобиль кинуло вправо, затем, сопровождаемый мрачными аккордами чавкающего за бортом месива, он выровнял ход.

– А ведь я была так счастлива в своей сыроварне, – несколько театрально произнесла Эстер Сакариан, вцепившись коротко остриженными, никогда не знавшими маникюра ногтями в бледно-лиловую обивку переднего сиденья. – У меня была собственная маленькая лаборатория, аккуратно подписанные образцы ежедневной продукции молока и сыра; вечером я по бетонным тротуарам могла вернуться домой, или провести время в ресторане, или пойти в кино. Но где там! Филадельфия была для меня недостаточно хороша! Нет, мне понадобилось…

– Ночью была гроза, это все она виновата. Обычно дорога тут вполне приличная, – пробормотал Пол Маркус, сидящий от Эстер слева.

Ловким движением носа вернув на место сбившиеся очки, он сконцентрировался на невозможной задаче – пытался определить по виду, где перед ними дорога, а где болотная топь.

– Нет, мне зачем-то понадобилось перебраться к Большому Медвежьему озеру, где ни один старатель не принимает меня всерьез, а все мужчины просто отвратительны. Приключений захотелось – ха-ха! Ну, что хотела, то и получила. Так сказать, последняя дань детству. Я провожу свои дни, очищая воду для насквозь пропитавшихся виски физиков-атомщиков. И каждую ночь спрашиваю Бога: это и есть мои приключения?

Маркус объехал карликовую красную ель, победоносно выросшую прямо перед носом машины.

– Еще пару минут, Эс. Сорок акров самой плодородной земли, которую, как все говорят, канадское правительство когда-либо пускало в продажу. И небольшой холм сразу возле дороги – естественное основание для коттеджа под названием «Мыс Код», о котором Каролина мне все уши прожужжала.

Эстер шутливо ткнула его в плечо:

– Говорить об этом в Бостоне и строить коттедж в Северной Канаде – не разные ли это вещи, как тебе кажется? Вы еще даже не женаты.

– Ты не знаешь Каролину, – уверенно заявил Маркус. – Кроме того, мы будем всего в сорока милях от Литл-Ферми, а ведь городок все время растет. Наша залежь раз в десять раз богаче той, что на шахте «Эльдорадо» в Порт-Радии. Если так будет продолжаться и дальше, мы начнем добывать столько урана, что сможем построить мощный завод, который станет основой индустриального развития всего Западного полушария. Оживится бизнес, недвижимость взлетит в цене…

– Выходит, это к тому же и хорошее вкладывание денег? Чистейшей воды утопия! Вроде твоей убежденности в том, что жизнь, проведенная в тесном мирке Бикн-стрит, способна сформировать такую комбинацию горничной и госпожи, которую ты хотел бы видеть в качестве своей жены.

– Ну вот, теперь ты говоришь прямо как наш сумасбродный док Коннор Кунц, когда я на чистом вдохновении обыгрываю его в шахматы, несмотря на то что он играет по всем канонам классической игры по методу Капабланки. Для полного счастья тебе нужен какой-нибудь костоправ из девятнадцатого столетия. Все, что ему требуется, – это подруга со спокойным характером и хорошей наследственностью, которая была бы поглощена своей работой и не мешала ему спокойно делать свое дело. Мне не нужна подруга – я хочу иметь жену. Никакая служанка, которую может предложить…

– Доктор Кунц – неудачное сочетание непристойности с рационализмом. И я никогда даже косвенно не давала понять, что имею на тебя какие-то виды.

– …агентство по найму, – не обращая на ее реплику внимания, продолжал он, – не способна сочетать в себе умение справляться с житейскими проблемами с заботливостью и привлекательностью жены. Машина не замена живому человеку; глупо ждать от машины всепрощающей любви и понимания. Нет, я женюсь на Каролине не просто ради того, чтобы иметь кого-то, кто поцелует меня, когда готовит мое любимое блюдо…

– Ну конечно нет! Хотя, согласись, удобно – знать, что ты все равно получишь обед. Чего не будет, если ты женишься, скажем… ну, скажем, на женщине-бактериологе, которая работает, как и ты, и к концу дня устает не меньше. Да здравствует двойной стандарт! Но пусть это останется за скобками.

Худощавый молодой человек резко остановил машину, готовый разразиться потоком возмущенных восклицаний, и повернулся к своей приятельнице. Эстер Сакариан относилась к тому типу покладистых с виду женщин, чьи замечания обладают удивительной способностью выводить мужчин из себя.

– Послушай, Эс, – горячо начал он, – социальное развитие и вытекающая из него концепция самовыражения личности – все это, конечно, хорошо, однако люди все еще делятся на мужчин и женщин. Женщин – за исключением тех, кто не умеет приспособиться к окружающей обстановке…

– Вот это да! – в голосе Эстер послышались уважительные нотки, когда она глянула ему через плечо. – Ты на славу потрудился! Похоже, он изготовлен не заводским способом, Пол. Однако это, наверно, чертовски дорого стоило – доставить все эти детали в такую даль. И ты в одиночку собрал его всего за неделю? Отличная работа.

– Буду очень тебе признателен, если ты перестанешь нести чушь и объяснишь…

– Твой дом… Твой коттедж «Мыс Код»! Он – само совершенство!

– Мой… что? – Пол Маркус резко обернулся.

Эстер закрыла за собой дверцу и осторожно зашагала по грязи.

– Спорю, ты его уже и обставил, по крайней мере, отчасти. И натащил туда целую кучу кухонных принадлежностей, которые тебя с ума сводят. Ну и хитрый же ты, старина! «Поедем, Эс, я купил участок и хочу посоветоваться с тобой, где лучше поставить дом!» Давай вылезай! Можешь быть доволен – я сражена. И не беспокойся, я не расскажу твоей девушке о том, что видела.

Она поднималась по заросшему кустарником склону холма к бело-зеленому коттеджу, и Маркус, словно завороженный, не мог оторвать взгляда от ее отнюдь не женственных голубых джинсов; лицо его выражало все, что угодно, только не самодовольство.

Когда он подошел, Эстер яростно толкала дверь, но та не открывалась.

– Какой смысл запирать дверь в такой глуши? Если кому-то и взбредет в голову забраться сюда в твое отсутствие, они запросто могли бы разбить окно. Ну, что стоишь с таким глубокомысленным видом? Доставай ключ и открывай!

– К… ключ?..

С видом совершенно сбитого с толку человека он достал из кармана брелок для ключей, некоторое время растерянно смотрел на него и запихнул обратно. Провел рукой по светлым спутанным волосам и прислонился к двери. Она открылась.

Маркус ухватился за столб, чтобы не упасть, а Эстер рысцой промчалась мимо него.

– Никогда не понимала, в чем прелесть этих доисторических висячих светильников. Фотоэлектрические потолки достаточно хороши для меня, и моих детей они тоже устроят. Ох, Пол! Видимо, чувство вкуса не изменяет тебе, только когда речь идет об атомной физике. Только взгляни на эту мебель!

– Мебель? – точно эхо, повторил он. И медленно открыл глаза, которые плотно зажмурил, пока стоял на пороге. Он находился в комнате, заставленной наимоднейшими в этом сезоне одноногими столами и креслами. – Мебель! – Он вздохнул и снова закрыл глаза.

Эстер Сакариан – сама рассудительность, как всегда! – уверенно покачала головой:

– Эта одноногая мебель никак не вяжется с коттеджем под названием «Мыс Код». Поверь, Пол, я знаю, что говорю. Может, конечно, твоя поэтическая душа, жаждущая умиротворить отягощенный наукой разум, подтолкнула тебя к тому, чтобы создать все это сверхфункциональное окружение, но в таком доме это просто немыслимо. Я видела твою Каролину только на фото, которое ты наклеил на счетчик Гейгера, но уверена, что и она не одобрила бы твой выбор. Нужно будет избавиться, по крайней мере, от…

Он подошел к ней, встал рядом и дернул за рукав яркой клетчатой рубашки.

– Эстер, моя дорогая, прелестная, говорливая, обладающая аналитическим умом, самоуверенная Эстер, пожалуйста, сядь и помолчи хоть немного!

Она рухнула в кресло мягко изогнутой формы, сведя брови и недоуменно глядя на Пола.

– Ты хочешь объясниться?

– Да, я хочу объясниться! – со значением ответил он, выразительным взмахом руки обведя расставленную вокруг современную мебель. – Я не посылал и не собирал все это – ни дом, ни мебель, ни аксессуары. Более того… да, более того, когда я приезжал сюда неделю назад с представителем конторы по продаже земельных участков, ничего этого здесь не было. Да и не могло быть!

– Чушь! Не хочешь же ты сказать, что все это появилось только что… – Она растерянно смолкла.

Он кивнул.

– Вот именно, только что. Одно это сводит меня с ума! Но мебель… При виде нее я просто дрожу! Всякий раз, когда Каролина заговаривала об этом коттедже, я думал именно о такой мебели. Однако соль вот в чем: я знал, что она хочет старинную мебель из Новой Англии, но, поскольку полагал, что в доме главная – женщина, никогда не оспаривал ее точку зрения. И все же каждый стол, каждое кресло в этой комнате в точности такие, какими мне хотелось бы их видеть – в глубине души!

С каждым его словом Эстер хмурилась все больше, а потом нервно захихикала, но сумела остановиться до того, как у нее началась истерика.

– Пол, ты слишком неврастеник, чтобы быть сумасшедшим. Но это… это… Послушай, может, дом сбросили тебе с самолета? Или, может, Чарльз Форт был прав? От того, что ты говоришь насчет мебели, меня… мне просто нехорошо!

– Скажи еще, что его принесли на крылышках вентиляторы, – сказал он. – Ладно, давай попытаемся успокоиться. Пойдем на кухню. Если там стоит комбайн – холодильник, плита, раковина…

Так оно и оказалось. Пол Маркус потрогал гладкую эмалированную поверхность и сквозь зубы засвистел «Хор пилигримов».

– П-прошу тебя об-б-бдумать вот какой ф-факт, – запинаясь, сказал он наконец. – Идея именно такого комбайна осенила меня вчера ровно в три пятнадцать, когда большая драга загнулась и делать было нечего. Я даже набросал чертеж на обратной стороне письма Каролины. До этого момента я понимал лишь одно – что хочу что-то другое по сравнению с обычными кухонными комбайнами. А тут сел и придумал вот такую штуку.

Эстер похлопала себя по щекам, словно пытаясь привести в чувство.

– Знаю.

– Знаешь?

– Может, у тебя что-то с памятью, мистер Маркус, но ты показывал мне свой чертеж за столом во время ужина. Поскольку такой вариант выглядел слишком дорогостоящим, чтобы рассматривать его всерьез, я посоветовала тебе сделать холодильник в форме шара, чтобы он входил в изгиб кухонной плиты. Ты выставил нижнюю губу, подумал и согласился. Так оно и есть – холодильник в форме шара и лежит в изгибе кухонной плиты.

Пол открыл буфет и достал оттуда высокий сверкающий стакан.

– Хочу чего-нибудь выпить, хотя бы воды!

Он подставил стакан под водопроводный кран и неуверенно потянулся к кнопке с надписью «Хол.». Однако не успели его пальцы нажать ее, как из крана полилась ледяная жидкость; струйка иссякла, как только стакан наполнился.

Физик ошарашенно взглянул на совершенно сухую поверхность раковины, конвульсивно стиснул стакан и влил его содержимое себе в горло. Голова у него дернулась назад, и он начал давиться. Эстер, которая стояла, прислонившись к стене, похлопала его по спине; в конце концов он закашлялся, на глазах выступили слезы.

– Ух! Это было виски – самый чистый скотч, который я когда-либо пробовал. Поднося стакан ко рту, я подумал: «Что тебе нужно, дружище, это хороший глоток чистого скотча». Но, Эстер… Там же была вода! Чудеса да и только!

– Не нравится мне все это, – решительно заявила она и достала из нагрудного кармана маленькую бутылочку. – Виски, вода или что бы это ни было – я возьму образец на анализ. Ты даже не представляешь, как много различных водорослей в здешней воде. Думаю, присутствие радиоактивной руды… Черт! Не работает.

Большим и указательным пальцами она нажимала на кнопки горячей и холодной воды с такой силой, что кончики пальцев побелели, однако из крана не пролилось ни капли.

Пол подошел, наклонился над раковиной и выпрямился с озорной улыбкой.

– Лейся, вода! – приказал он.

Вода тут же хлынула из крана, на этот раз описав дугу, нацеленную в точности туда, где Эстер держала свою бутылочку. Как только бутылочка наполнилась, вода перестала литься.

– Оп! – Пол ухмыльнулся, глядя на стоящую с открытым ртом Эстер. – Кнопки, водосток… Все это только для виду. Дом выполняет все, что от него требуют, – но только если требую я! Это дом-робот, Эс, и он мой, целиком и полностью мой!

Она закрыла бутылочку и убрала ее в карман.

– Думаю, это нечто большее. Давай уйдем отсюда, Пол. Думаю, здесь требуется научный подход. Хотела бы я, чтобы Коннор Кунц все тут осмотрел. Кроме того, пора трогаться в путь, если мы хотим добраться к Литл-Ферми до захода солнца.

– Ничего не рассказывай Кунцу, – сказал Пол, когда они зашагали к предусмотрительно распахнувшейся двери. – Не хочу, чтобы он приставал к моему дому-роботу.

Эстер пожала плечами.

– Не скажу, если ты настаиваешь. Но док Кунц может помочь тебе разобраться в том, что это такое. Покажи ему что-нибудь необычное, и он приведет тебе пять тысяч научных банальностей, имеющих к этому отношение. Скажи-ка, ты замечаешь еще какие-нибудь изменения на своем участке со времени прошлого приезда?

Стоя уже за дверью, физик обежал взглядом заросли кустов, среди которых мелькали сверкающие пятна болот и участки бесплодной скалы. Бледно-оранжевый отблеск начинающегося заката таинственно раскрасил землю, придавая заброшенной приполярной равнине какой-то доисторический вид. Подул молодой, холодный ветер и обрушился на них, наслаждаясь собственным буйством.

– Ну вон там, например, в прошлый раз было пятно зеленой травы, занимавшее примерно четверть мили и похожее на только что скошенную лужайку. Помню, я еще подумал, как странно оно выглядит посреди всей этой топи. Видишь, это там, где сейчас участок абсолютно чистой коричневой почвы. Конечно, трава могла и увянуть за неделю. Зима скоро.

– Ммм… – Эстер сошла с крыльца и посмотрела на зеленую крышу коттеджа, ненавязчиво гармонирующую с зелеными ставнями, дверью и белизной стен. – Ты думаешь…

Резко отпрыгнув от двери, Пол стоял, потирая плечо и смущенно посмеиваясь.

– Показалось, будто столб потянулся и потерся об меня. Не то чтобы я испугался… скорее, удивился. – Он улыбнулся. – Говорю же, дом-робот или… не знаю, как это назвать по-другому, любит меня. Он меня приласкал!

Эстер, поджав губы, кивнула и заговорила, лишь когда они снова оказались в автомобиле.

– Знаешь, Пол, – задумчиво сказала она, – у меня возникла странная мысль, что твой дом вовсе не робот, а что-то живое.

Он посмотрел на нее широко распахнутыми глазами, сдвинул очки на лоб и засмеялся.

– Как это говорится, Эс? Чтобы дом стал домом, нужно вдохнуть в него жизнь.

Они молча ехали в сгущающейся тьме, мысленно пытаясь дать объяснение случившемуся, но не находя его. Машина уже грохотала по выложенным бетоном окраинным улицам Литл-Ферми, когда Пол снова заговорил:

– Сейчас прихвачу немного бобов, кофе и переночую в своем живом доме. Брекинбриджу я не понадоблюсь до тех пор, пока из Эдмонтона не доставят кадмиевые стержни; значит, я могу потратить всю ночь и весь завтрашний день на то, чтобы разобраться, что на меня свалилось.

Его приятельница начала было возражать, но потом раздраженно прикусила губу.

– Я не могу помешать тебе. Но будь осторожен, а не то бедняжке Каролине придется выйти замуж за какого-нибудь молодого щеголя из Гарварда.

– Не волнуйся, – в его голосе прозвучали хвастливые нотки. – Уверен, я могу заставить дом даже прыгать через обруч, если захочу. И может, я так и сделаю – если заскучаю!

В одном из дощатых бараков он нашел Брекинбриджа и получил разрешение на однодневный отпуск. Затем имела место дискуссия с поварами, довольно быстро закончившаяся тем, что ему выделили часть продуктов. Потом он торопливо состряпал телеграмму Каролине Харт в Бостон, Массачусетс, и вскоре уже ехал обратно к дому в свете фар, которым при всем желании не удавалось осветить дорогу.

Только снова увидев дом на вершине холма, Пол осознал, до какой степени его не удивило бы его исчезновение.

Припарковавшись на склоне таким образом, чтобы фары освещали путь наверх, он распахнул дверцу и приготовился выбраться наружу.

Дверь дома открылась. Показался темный ковер и покатился по склону прямо к ногам Пола. По всей длине ковра через равные промежутки возникли выступы, превратившие его в удобную лестницу. От этих выступов исходило яркое мерцание, освещавшее путь.

– Будем расценивать это как приветствие. – Пол выключил зажигание и зашагал вверх по склону холма.

Когда он проходил по вестибюлю, стены слегка выгнулись и мягко прикоснулись к нему с обеих сторон. От неожиданности Пол подпрыгнул, но этот «жест» вызывал ощущение такого дружеского расположения и к тому же стены так быстро вернулись на место, что не успело возникнуть логичного повода занервничать.

Пол положил сумку с продуктами на обеденный стол, и тот в ответ потянулся вверх. Он ласково похлопал по нему и отправился на кухню.

По его невысказанному желанию вода снова превратилась в виски; затем, также по его желанию, она превратилась попеременно в луковичный суп, томатный сок и коньяк «Наполеон». Холодильник, как выяснилось, был набит всем, что он только мог пожелать, от пяти-шести кусков нежнейшей вырезки до трех бутылок темного пива и хлеба того сорта, который Пол обычно просил в магазине.

Вид еды заставил его почувствовать голод; он ведь пропустил ужин. А что, если потушить с луком и бобами кусок мяса и запить все это большой чашкой горячего кофе? Неплохая мысль. Он вернулся в столовую за своими вещами.

Сумка по-прежнему лежала на краю стола, а на другом его конце… На другом его конце стояла тарелка с толстым куском мяса в окружении жареного лука и горки бобов. Между тарелкой и огромной чашкой натурального кофе лежал серебряный обеденный прибор.

Пол нервно рассмеялся и постарался выкинуть из головы все страхи. Все было сделано для его удобства, это очевидно. Наверное, самое лучшее – это подтянуть к себе кресло и приняться за еду. Он оглянулся в поисках кресла – как раз вовремя, чтобы увидеть, как одно из них скользит по полу; оно мягко ткнуло его под колени, и Пол сел. Кресло слегка пододвинулось к столу, чтобы ему было удобнее.

Расправляясь с последним куском дыни, которую он вообразил себе на десерт, – она тут же появилась, на тарелке, прямо из крышки стола, – он заметил, что лампы тоже представляли собой просто декоративные устройства. Свет исходил от стен, или от потолка, или от пола – отовсюду в доме, и как раз такой интенсивности, как требовалось.

Грязные тарелки и использованное серебро исчезли в крышке стола, растворились, словно сахар в горячей воде.

Прежде чем отправиться в постель, он решил заглянуть в библиотеку. Ведь он, кажется, раньше представлял себе, что в доме у него будет библиотека? Не уверенный в этом, он заглянул в одну из комнат рядом с гостиной.

Теплое маленькое пространство содержало в себе все книги, когда-либо доставившие ему удовольствие. Он с удовольствием провел час, перелистывая их все от Эйкена до Эйнштейна, пока не наткнулся на прекрасное издание Британской энциклопедии. Первый же открытый наугад том заставил его осознать ограниченность того, чем он владел.

Статьи, которые он в свое время прочел от начала до конца, были приведены целиком, но те, с которыми он ознакомился лишь частично, в таком виде здесь и присутствовали. Что же касается всего остального, то страницы имели такой вид, словно были покрыты непонятными, не полностью пропечатанными пятнами. Сначала он рассматривал их в тупом недоумении, но потом понял – это то, что зафиксировал его взгляд, когда он еще прежде пролистывал страницы книги.

По узкой лестнице Пол поднялся в спальню.

Устало зевая, он смутно отметил, что постель была как раз такой ширины, какой ему всегда хотелось. Как только он побросал одежду на стоящее рядом кресло, оно легонько подскочило, стряхнув ее с себя. Пол, судорожно корчась и извиваясь, оттащил ее в стоящий в углу стенной шкаф, где, как Пол представил себе, она оказалась аккуратно развешенной.

В конце концов он улегся. И вздрогнул, когда простыни сами окутали его со всех сторон. Припомнилось, что большую часть трех последних ночей он провел за игрой в шахматы и у него накопился большой недосып. Ему хотелось встать пораньше, чтобы обследовать свои восхитительно услужливые владения в деталях, но вот беда – он позабыл захватить с собой будильник…

Какое это имело значение?

Пол приподнялся, опираясь на локоть; однако простыня не соскользнула с груди.

– Послушай, ты… – сказал он, обращаясь к противоположной стене. – Разбуди меня точно через восемь часов. Но только каким-нибудь приятным способом, понимаешь?

Пробуждение, однако, сопровождалось отчетливым ощущением ужаса, вгрызающимся в сознание. Он спокойно лежал, спрашивая себя, что его так напугало.

«Пол, дорогой, пожалуйста, проснись. Пол, дорогой, пожалуйста, проснись. Пол, дорогой, пожалуйста…»

Голос Каролины! Он подскочил в постели и как безумный зашарил взглядом по сторонам. Каролина здесь? Посланная вчера телеграмма, где он просил ее приехать и взглянуть на их новый дом, могла прийти только сегодня к завтраку. Даже самолетом…

И потом он вспомнил. Ну конечно! Он похлопал по постели рукой.

– Отличная работа. Я бы и сам не мог сделать лучше.

Передняя спинка кровати изогнулась под его рукой, а стены завибрировали с гудящим звуком, поразительно похожим на мурлыканье.

Душ, решил он, должен оказаться воплощением той остро желанной, но прежде недостижимой концепции, которая когда-то на пару секунд мелькнула в его сознании, а после была забыта. Все оказалось просто: он вошел в кубическую комнату, стены которой были усыпаны множеством крошечных дырочек, и со всех сторон его обрызгало теплой мыльной пеной. Покрыв его с ног до головы, она перестала поступать, сменившись чистой водой той же самой, приятной температуры. Когда все мыло с тела ушло, он обсох под тонкими струйками воздуха.

Выйдя из душа, Пол обнаружил свою одежду, великолепно отглаженную и с легким запахом прачечной. Этот запах удивил его, хотя вообще-то он ему нравился; но тут же до него дошло, почему ощущается этот запах – как раз потому, что он ему нравился!

Сегодня будет на редкость приятный день, подумал он, подсказав окну в ванной комнате открыться и выглянув наружу; жаль только, что у него нет с собой никакой одежды полегче. Однако, глянув вниз, Пол обнаружил, что одет в спортивную рубашку и широкие летние брюки.

Очевидно, дом втянул грязную одежду в свою структуру, а взамен обеспечил его дубликатом с учетом изменившихся потребностей.

Самый чудесный завтрак, который он сумел вообразить, сбегая по ступеням лестницы, уже ждал его в столовой. Экземпляр «Эммы» Джейн Остин, которую он перечитывал в последнее время за едой, лежал рядом, открытый на нужной странице.

Пол счастливо вздохнул.

– Теперь не хватает только Моцарта – приглушенно, чуть слышно.

И зазвучал Моцарт…


Вертолет Коннора Кунца лениво опустился с ясного неба в четыре часа дня. Приказав дому исполнить соло на трубе в исполнении Бэнка Джонсона, Пол медленно пошел навстречу своим гостям.

Первой из вертолета вышла Эстер Сакариан. На ней было строгое черное платье, делавшее ее непривычно женственной и совсем не похожей на «лабораторную мышку».

– Прости, что привела с собой дока Кунца, Пол. Но согласись, у меня были основания думать, что после ночи в этом доме ты можешь нуждаться в помощи медика. И потом, у меня нет своего вертолета, а он предложил отвезти меня.

– Все в порядке, – великодушно ответил Пол. – Я готов обсуждать свой дом с Кунцем или с любым другим биологом.

Она протянула ему желтый листок бумаги.

– Это тебе. Только что пришло.

Он прочитал телеграмму и сморщился.

– Ничего важного? – спросила Эстер, подчеркнуто глядя в сторону, на розоватое облако, якобы внезапно завладевшее ее вниманием.

– Ох! – Он скомкал телеграмму и принялся подкидывать комок на ладони. – Каролина. Пишет, что никак не ожидала, что я хочу поселиться тут навсегда. Пишет, что, если это всерьез, придется пересмотреть нашу помолвку.

Эстер скривила губы.

– Ну, до Бостона далеко. И если допустить, что твой дом не совсем мертв…

Пол засмеялся и подбросил бумажный шарик в воздух.

– Точнее, совсем не… И в настоящий момент меня больше всего волнует вот что: люби меня, люби меня, мой дом. Кстати о домах… Назад, сэр! Назад, я сказал!

Пока он говорил, дом сползал вниз по склону, выставив вперед эркер и поджав заднюю часть. Теперь, услышав этот резкий окрик, он резко втянул эркер в стену, бочком отполз на свое место на вершине холма и замер, слегка подрагивая. Соло на трубе сменилось печальным мотивом.

– И… И часто он такое проделывает?

– Каждый раз, когда я отхожу от него, – ответил Пол. – Можно, конечно, запретить ему делать это раз и навсегда, но мне нравится. И потом… как-то не хочется обижать такое милое, теплое существо. Не хочется делать ему больно. Эй, Коннор, а ты что думаешь?

Толстяк доктор, весь в испарине, доковылял наконец до них и подозрительно уставился на дом.

– Вот так, с ходу… Должен признаться, не знаю, что и сказать.

– Лучше прими все как есть, Коннор, – посоветовала Эстер. – Если не хочешь, чтобы у тебя крыша поехала.

Пол хлопнул его по спине.

– Пошли внутрь, поговорим за парой кружек пива. С таким пересохшим горлом я плохо соображаю.

Пять кружек пива спустя черные бусинки глаз доктора Коннора Кунца внимательно следили за тем, как на их гостеприимном хозяине форма охранника с легким мерцанием сменилась прекрасно пошитым смокингом.

– Конечно, я верю своим глазам. Что есть, то есть. Живой дом, да. Остается решить, что нам с ним делать.

Пол Маркус поднял взгляд. На нем уже частично был светлый габардиновый костюм, но лацканы, все еще от смокинга, на мгновенье «заколебались»; потом собрались с энергией и завершили превращение.

– Что нам с ним делать?

Кунц встал и стукнул кулаком по ладони.

– Ты абсолютно прав, не желая распространения информации; одно неосторожное слово, и сюда хлынут назойливые толпы любопытных туристов. Мне нужно посоветоваться с доктором Дюфейлом из Квебека; это сфера его компетенции. Хотя в Университете Джона Хопкинса есть еще один человек… Что ты можешь сказать о структуре дома?

С лица молодого физика сошло негодующее выражение.

– Ну, дерево ощущается как дерево, металл как металл, пластик как пластик. А когда дом создает предмет из стекла, это на самом деле стекло, насколько я могу судить без химического анализа. Эс взяла тут…

– Это еще одна из причин, почему я решила прихватить с собой Коннора. Биологически и химически вода абсолютно безвредна… слишком безвредна. Абсолютно чистая аш два о. Что ты думаешь о моей хлорофилловой теории, док?

– Не исключено. В любом случае имеет место какая-то форма трансформации солнечной энергии. Но ботаническая природа дома никак не объясняет всех сложных и разнообразных процессов, которые в нем происходят. К примеру, он манипулирует металлами, которых нет или очень мало в этом регионе, что наводит на мысль о субатомной перестройке материи. Эстер, нужно взять образцы этого… существа. Будь хорошей девочкой, сбегай к вертолету и принеси мою сумку. Справишься сама? Мне хотелось бы побродить тут, посмотреть что к чему.

– Образцы? – неуверенно переспросил Пол Маркус, когда Эстер направилась к двери. – Это живое существо, знаешь ли.

– Ну, мы просто возьмем маленький кусочек из… из какого-нибудь не имеющего жизненно важное значение места. Все равно как соскрести немного кожи с руки человека. Скажи-ка, – доктор стукнул кулаком по столу, – у тебя, как у первооткрывателя, есть какая-то теория, хотя бы самая приблизительная?

Маркус откинулся в кресле.

– Если на то пошло, это даже чуть больше, чем теория. Помнишь, на Четырнадцатой шахте внезапно появилась большая рудная жила после того, как долгое время шла только мелочь? Отсюда до Четырнадцатой шахты ближе всего. Адлер, главный геолог, тогда еще высказал предположение, что шахту когда-то уже разрабатывали – около шести тысяч лет назад. Либо это, либо ледниковый сдвиг, других объяснений Адлер не видел. Но поскольку доказательства ледникового сдвига в этой местности отсутствуют, а предположение о доисторических урановых разработках носит и вовсе гипотетический характер, он сказал, что остается лишь развести руками. Думаю, этот дом и есть недостающее доказательство тех самых древних разработок. Я почти уверен, что на всем пути отсюда до шахты мы встретим радиоактивную руду.

– Для тебя все складывается совсем неплохо, если это так. – Кунц встал и перешел на кухню. Пол последовал за ним. – Именно на этом месте стоит твой дом.

– Ну, наша археология шесть тысяч лет назад еще лежала в пеленках, и уран никого на Земле тогда не интересовал. Остается предположить, что шахту разрабатывали инопланетяне – с одной из планет Солнечной системы или откуда-то еще. Может, здесь у них была заправочная станция для кораблей, а может, это было место приземления на тот случай, если требовался непредвиденный ремонт или дозаправка.

– А дом?

– В доме они жили, пока разрабатывали шахту, а когда ушли, то оставили его здесь. Люди ведь тоже покинут свои дома, когда уйдут из Литл-Ферми. Он оставался здесь, все время ожидая чего-то, – скажем, телепатического сигнала от тех, кто захотел бы здесь поселиться. Эта мысль могла послужить своего рода спусковым крючком для того, чтобы он начал функционировать…

Отчаянный крик Эстер заставил их выскочить наружу.

– Я только что сломала второй скальпель об этот иридий, притворяющийся хрупкой плотью. У меня определенно есть подозрение, Пол, что я не смогу отколупнуть от него ни кусочка без твоего разрешения. Пожалуйста, скажи своему дому, что ничего страшного с ним не произойдет, что я просто хочу отрезать от него крошечный кусочек.

– Да… Так и есть, ничего страшного, – смущенно сказал Пол и добавил, обращаясь к Эстер: – Смотри только, долго его не мучай.

Оставив девушку брать образцы – длинные, тонкие срезы со стены в угловой части дома, – они спустились по лестнице в подвал. Коннор Кунц все время оглядывался по сторонам, надеясь обнаружить что-то, подтверждающее теорию биологического происхождения дома, но находил лишь цементную побелку.

– Предположим, его функция… – заговорил он наконец. – Его функция – служить! Мой дорогой друг, как тебе кажется, этот дом имеет пол?

– Пол? – Маркус даже подскочил, так поразила его эта мысль. – В смысле, может ли он размножаться, порождая множество маленьких бунгало?

– Ох, не в репродуктивном смысле, вовсе не в репродуктивном! – Доктор шутливо ткнул в бок своего коллегу и начал подниматься по ступенькам. – Я имею в виду пол в эмоциональном, психологическом смысле. Как женщина хочет стать женой мужчины, как мужчина ищет женщину, для которой сможет стать подходящим мужем, – точно так же и этот дом желает стать домашним очагом для живого существа, которое будет и нуждаться в нем, и владеть им. Осуществляя себя в таком качестве, он становится способен на добровольные поступки – демонстрацию привязанности в тех формах, которые естественны для существа, которому он служит. Мало-помалу он также может теоретически стать удачливым посредником в разногласиях, возникающих при устройстве семейной жизни в двадцатом столетии, с которыми вы с Эстер свыклись, воспринимая их как беспорядочное скопище случайностей. Этакая ненавязчивая любовь и одаренное богатым воображением служение.

– Он такой, да. Если бы только у Эс не было привычки цапать меня за нервы… Хм-м. Ты заметил, как хорошо она сегодня выглядит?

– Конечно. Дом подрегулировал ее личность для увеличения общей суммы твоего счастья.

– Что? Эс изменилась? Ты с ума сошел, Коннор!

– Наоборот, мой мальчик. Уверяю тебя, в Литл-Ферми и всю дорогу сюда она спорила со мной, как никогда. Потом она увидела тебя и внезапно обрела черты традиционной женственности – при этом ни на йоту не утратив присущей ей тонкости восприятия. Когда кто-то вроде Эстер Сакариан, начисто отвергающий позицию «Ты, как всегда, прав, мой господин», приобретает ее столь мгновенно, это невозможно без посторонней помощи. В данном случае без помощи твоего дома.

Пол Маркус уперся костяшками пальцев в твердую, надежную субстанцию стены подвала.

– Дом изменил Эс ради моего личного удобства? Не знаю, нравится ли мне это. Эс должна быть Эс, хороша она или плоха. Кроме того, ему может взбрести в голову изменить и меня.

В глазах умудренного жизнью дока вспыхнули беспощадные огоньки.

– Не знаю, как он воздействует на психику – может, какое-то излучение высшего порядка на интеллектуальном уровне? – но позволь задать тебе вот какой вопрос: разве ты не был бы счастлив с милой, готовой прислушаться к твоим желаниям копией мисс Сакариан? И более того, что плохого будет в том, если дом изменит и твою собственную натуру?

Пол пожал плечами.

– Я счастлив, что в Эс наконец-то проснулось нечто женственное. А вот что касается всего остального… По-моему, дом может воздействовать только на что-то вроде формы мебели или вкуса пищи. И никто не в состоянии убедить меня в обратном. Все это звучит настолько дико, что я даже обсуждать не хочу такое предположение.

Коннор Кунц разразился громким смехом и выразительно хлопнул себя по бедрам.

– Прекрасно! И конечно, ты даже представить себе не можешь, какое желание заставило дом породить в тебе такое состояние разума. Он учится служить тебе все лучше и лучше! Доктору Дюфейлу это наверняка понравится!

– Давай внесем в этот вопрос ясность. Я не настроен способствовать расширению познаний наших биологов за счет своего удивительного дома и его возможностей, каковы бы они ни были. Могу я убедить тебя помалкивать?

Кунц посмотрел на Пола со всей серьезностью.

– Ну, конечно! Вот так, с ходу, мне приходят в голову, по крайней мере, две веские причины, почему не следует обсуждать твой дом ни с кем, кроме тебя самого и Эстер. – Он задумался. – Нет, существует шесть или семь причин, чтобы даже не заикаться о нем Дюфейлу или другим биологам. Да что там! Буквально десятки очень уважительных причин.


Пол проводил Коннора Кунца и Эстер к вертолету, пообещав, что на следующее утро снова приступит к своим обязанностям.

– Но, начиная с этого времени, ночевать я собираюсь здесь.

– Не слишком усердствуй, – предостерегла его Эстер. – И не расстраивайся из-за Каролины.

– Не беспокойся, – он кивнул в сторону взволнованно подрагивающего дома. – Хочу научить его паре вещей. Вроде того, чтобы не подглядывал, когда я не один. Эс, скажи, ты не хотела бы поселиться тут со мной? На твою долю придется столько же заботы и любви, сколько и на мою.

Она засмеялась.

– Мы втроем… проведем вместе прекрасную жизнь. Это будет совершенный брак. Нам не понадобятся никакие слуги – только ты, я и дом. Может, уборщица раз или два в неделю для видимости. Если и в самом деле возникнет бум, все начнут покупать участки, и у нас появятся соседи.

– Ну, насчет соседей можешь не беспокоиться, – хвастливо заметил Пол, заметив, что Коннор Кунц внезапно побледнел больше обычного. – Мы разбогатеем, как только выяснится, что рудная жила проходит по нашей территории. Когда Литл-Ферми начнет снабжать топливом все американские континенты, мы прикупим в пригороде еще земли. И подумай о том, какие научные изыскания мы с тобой сможем сделать в области физики и бактериологии, Эс! Учитывая, что дом в состоянии снабдить нас любым оборудованием, какое только поддается воображению!

– Вы будете очень счастливы, – отрывисто бросил Кунц. – Дом сделает все, чтобы вы были счастливы, даже если для этого ему придется убить вас… я имею в виду ваши эго. – Он повернулся к Эстер. – Помнишь, ты вчера сказала, что Пол должен сильно измениться, чтобы ты согласилась выйти за него замуж? Он что, в самом деле изменился или это дом изменил тебя?

– Я так сказала? Ну, Пол не совсем… Однако дом…

– А как насчет странного ощущения, которым, по твоим собственным словам, ты обязана дому? – продолжал доктор. – Как будто что-то разомкнуло некоторые связи у тебя в мозгу и заменило их новыми? Неужели ты не понимаешь, что эти новые связи имеют отношение к Полу и это дом установил их?

Пол обнял девушку и сердито посмотрел на Кунца.

– Мне не нравится эта идея, даже если она в какой-то степени соответствует реальности. – Его лицо прояснилось. – Но эта степень достаточно мала, чтобы рассматривать твою идею как реальную. А ты что скажешь, Эс?

Она, казалось, пребывала в смятении, таком сильном, что от нее чуть не сыпались искры.

– Не… Не знаю. Да, пожалуй. Хотя «реально» – неподходящее слово! Ну, я никогда не слышала о чем-то столь всецело… Все, что твой дом хочет, – это служить тебе. Он милый и совершенно безобидный.

– Это не так! – Док тяжело запрыгал, словно угодившая в сеть куропатка. – Согласен, он стремится психологически подрегулировать вас ровно в той степени, чтобы это помогло разрешению ваших серьезных внутренних конфликтов. Но не забывайте, этот дом – определенно чуждая нам форма жизни. Скорее всего, когда-то он полностью находился под контролем созданий, несравненно превосходящих нас по уровню своего развития. Думаю, определенная опасность существует уже сейчас, когда он в точности исполняет твои желания, Пол; но стоит ему почувствовать себя свободным от твоих ментальных поводьев…

– Хватит об этом, Коннор! – прервал его молодой человек. – Я уже говорил, что не могу согласиться с таким ходом рассуждений, а ты опять за свое. Это просто некрасиво с твоей стороны. Согласна со мной, дорогая?

– И к тому же нелогично, – улыбнулась она.

Доку Коннору Кунцу оставалось одно – просто стоять и думать про себя свои горькие думы.

За их спинами дом жизнерадостно заиграл свадебную мелодию из «Лоэнгрина».

«О, славный господин, ты не покинешь никогда…»

Когда вертолет поднимался в желтоватое предзакатное небо и Эстер махала рукой становящейся все меньше фигуре внизу, рядом с которой весело подпрыгивал дом, Кунц сказал, осторожно подбирая слова:

– Если вы собираетесь провести в этом доме что-то вроде медового месяца, вам придется получить от компании разрешение. Это может оказаться нелегко.

Она повернулась к нему:

– Почему?

– Потому что каждый из вас подписал контракт и правительство субсидировало компанию в соответствии с этим контрактом. Вы не имеете права просто так взять и гулять, сколько вам вздумается. Если на то пошло, Пол уже сейчас может иметь неприятности, устроив себе этот затянувшийся выходной.

Эстер на мгновение задумалась.

– Да, понимаю. Но знаешь, Коннор, этот чудный дом и все прочее… Я хочу, не откладывая, совсем уйти из компании и поскорее перебраться сюда. Уверена, Пол настроен точно так же. Надеюсь, никаких сложностей не возникнет. – Она легко рассмеялась, лицо у нее прояснилось. – Нет, не думаю, что возникнут какие-то сложности. Думаю, все пройдет гладко. Я просто чувствую это.

Это необычное для Эстер Сакариан проявление «женской интуиции» исключительно точно отражает положение вещей, потрясенно подумал Коннор Кунц. На протяжении всего полета его одолевали тревожные мысли.

«Дом позаботится, чтобы правительство без всяких сложностей аннулировало их контракт, потому что хочет видеть их счастливыми. Он будет оберегать их счастье, давая им все, что они пожелают, – за исключением возможности покинуть его. Этот продукт чьей-то невероятной творческой фантазии наконец-то заполучил тех, кому может служить. Вновь обретя хозяев спустя все эти долгие годы, он будет хранить его, ее, их любой ценой. Для этого ему придется начать вмешиваться в дела нашего мира, но уже первый шаг в этом направлении окажется равносилен удару по длинному ряду костяшек домино. Оберегая своих подопечных от могущего нарушить их счастье вмешательства мира, дом будет вынужден заходить все дальше и дальше.

В конце концов этот предмет домашнего обихода сможет контролировать все человечество и заставит его прыгать, подчиняясь изменчивым капризам Пола Маркуса и Эстер Сакариан. Все во имя преданного служения! Без сомнения, у него хватит сил на это, а в случае чего он наверняка сможет черпать их из доступного лишь ему одному источника, где эти силы пребывают в состоянии временного покоя. И когда он начнет контролировать всю планету… ведь наверняка никто даже не пикнет, как молчат сейчас Эстер и Пол! Этот раболепный обломок движимого имущества настолько превосходит нас по своим возможностям, что запросто сумеет перестроить наше мышление. Подумать только, я сижу рядом с одной из тех двоих, чья любая, даже мимолетная фантазия вскоре станет непреложной командой! Ужасно, ужасно…»

Однако к тому времени, когда Коннор Кунц посадил вертолет в Литл-Ферми, эти идея больше не вызывала у него возражений. Ему казалось это в порядке вещей – что он может делать лишь то, против чего Пол и Эстер не будут возражать. А как же иначе, в самом деле?

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Причина, по которой я взялся за эту историю, имела мало общего с научной фантастикой или с зарабатыванием денег. Я пытался написать портреты моих ближайших в то время друзей – Джуди Меррил и Теда Старджона. Когда я дал им прочитать законченный фрагмент, они сказали, что сам рассказ, может, и неплох, но в том, что касается их портретов, – это полный провал. Я, однако, считал, что и сам рассказ никуда не годится, и так же думаю сейчас, но помещаю рассказ здесь ради исторического или литературного значения, которое он, возможно, имеет.

Цитируя нашего великого президента-оратора, Ричарда Никсона, позвольте мне прояснить одну вещь: Тед и Джуди никогда не рассматривали возможность брака друг с другом. В то время мы трое вели счастливую жизнь с различными партнерами, но я чувствовал, что, увязывая их друг с другом сюжетно, повышаю градус необходимого драматического накала, могущего, в свою очередь, усилить портреты, которые я пытался создать.

И еще кое-что. Приписываемые главному герою музыкальные и книжные предпочтения были скорее моими, нежели Теда, а характер Коннора Кунца базировался на образе Джерома Стэнтона, позднее – редактора «Поразительной научной фантастики» (где рассказ, в конце концов, и появился), человека, который практически вытащил Старджона из трущоб, поселив его в своей квартире, когда тот вернулся в Нью-Йорк из тропиков после творческого кризиса и болезненного развода.

А что насчет самого дома? Дом – моя попытка описать существование такого вида жилого помещения, какое, по моему мнению, Тед в то время как раз разыскивал. Он сказал, что считает это лучшей частью повествования. Во как!


Написан в 1947 г., опубликован в 1948 г.

Жили люди на Бикини, жили люди на Атту

В один прекрасный день оказалось, что Земля окружена космическими кораблями.

Они были огромными, совершенно немыслимых по земному разумению форм; в основе их перемещения в пространстве лежали такие могучие силы, что ни один астроном даже не заподозрил их приближения. Корабли просто материализовались вокруг планеты в каком-то сверхъестественном множестве и так и оставались висеть на орбите на протяжении примерно двух десятков часов, никак не проявляя себя.

Зато на Земле, естественно, все кипело; отчасти это напоминало безумие. Слухи распространялись почти мгновенно, союзник протягивал союзнику потную от страха руку, враг пытался выведать о враге все, что только возможно.

Газеты выходили со скоростью работы печатных станков, а на экранах телевизоров взъерошенные, заикающиеся ученые – физики-атомщики, ботаники, археологи, анатомы и проч. – мелькали, как в сумасшедшем калейдоскопе. То и дело на улицах завязывались стихийные драки; в церкви и приемные психоаналитиков ломились толпы обалдевших людей; резко возросло число самоубийств.

Экспедиция, работающая на озере Лох-Несс, под присягой показала, что к ним приблизилась сорокавосьмифутовая морская змея, которая на безупречном английском объявила себя жительницей звезды Арктур, прибывшей на Землю два часа назад ровно. Она ратовала за права рабочих и выступала против вивисекции.

По всему миру мужчины, женщины, дети, щурясь и прикрывая глаза от солнца, всматривались в небеса. Иногда им удавалось различить очертания какого-нибудь из кораблей, похожего на виноградную гроздь невероятных размеров. Ночью чужеземные корабли неярко мерцали, окрашивая фиолетовое небо вокруг себя желтоватой фосфоресцирующей сеткой.

Люди испуганно суетились, без конца спрашивая и у начальства, и друг у друга, и даже у прохожих на улице:

– Что это значит? Чего они хотят?

Никто понятия не имел ни «что», ни «чего».

Радиоуправляемый космический зонд, предназначенный для исследования марсианских лун, перепрограммировали таким образом, чтобы он прошел вблизи чужих кораблей. Едва выйдя за пределы атмосферы, он бесследно исчез. Следом спустя минуту-другую исчезли все искусственные спутники Земли. Никаких взрывов, никаких таинственных смертоносных лучей – только что спутники были, и вот их нету.

Уже не вызывало сомнений, что, если космические пришельцы задумают напасть на планету, чтобы расправиться с ее населением, ничто их не остановит. Все, что человечество могло выставить против них, выглядело не эффективнее мухобойки против тротилового заряда.

Тем не менее нация за нацией были поставлены под ружье. Пилоты напряженно застыли в своих машинах, ожидая приказа к вылету, хотя все они понимали, что не смогут покрыть даже сотую часть расстояния до космических кораблей; зенитные расчеты, полностью укомплектованные боезарядами, тоже ожидали сигнала к началу действий. Все системы противоракетной обороны и нападения были приведены в состояние полной боевой готовности. В Гренландии, на мысе Горн и на Андаманских островах было объявлено военное положение.

В то же время люди доброй воли на всей Земле пытались обратить внимание общественности на то, что обитатели космических кораблей, скорее всего, не имеют никаких враждебных намерений. Уровень их технологии несравненно выше земного – почему в таком случае не может быть выше их социальный уровень? Если машины пришельцев лучше, почему не могут быть лучше и нормы их этики? Рассуждайте здраво, страстно призывали ратующие за дело мира: если чужеземцы смогли приблизиться к Земле столь неожиданно, им ничего не стоило уничтожить ее во мгновенье ока. Нет, считали они, человечеству нечего бояться.

Человечество, однако, упрямо продолжало бояться.

– Эти космические корабли, зачем они здесь?

В продолжение всего этого злосчастного дня и последовавшей за ним столь же злосчастной ночи в военных штабах и кабинетах правительств кипела бурная деятельность. Военные собрали специалистов различных профилей, так или иначе имеющих отношение к сфере коммуникаций, и поставили перед ними задачу найти способ передавать и получать сообщения с чужеземных космических кораблей. Радио, световые сигналы, даже телепатия – все было испробовано. И ничего не сработало. Паника росла.

Через двадцать часов после появления кораблей на орбите от каждого из них одновременно отделились по пять кораблей поменьше. Они устремились к поверхности планеты и, приземлившись, начали громко вещать через установленные на них громкоговорители:

– Всем покинуть Землю!

В Тибете эти слова прозвучали по-тибетски; в Норвегии – по-норвежски; на озере Чад – на диалектах многочисленных окрестных племен; в центральной же части Соединенных Штатов Америки их услышали именно в таком виде: «Всем покинуть Землю! Немедленно!»

Примерно в течение получаса эти слова обрушивались на ошеломленных людей, собравшихся вокруг странных кораблей. Затем внезапно и одновременно по всей Земле в кораблях открылись проемы и оттуда вышли металлические создания с металлическими щупальцами вместо рук. Люди, способные еще хоть что-то соображать, пришли к выводу, что создания эти – роботы, механические слуги разумных существ из больших космических кораблей, по-прежнему парящих в пустоте над Землей.

И тут роботы стали хватать людей: подходили к какой-нибудь группе – причем двигались поразительно быстро, – вытягивали вперед свои щупальца и мягко, но очень цепко обхватывали человека за талию. Когда в каждом щупальце оказывался брыкающийся, вопящий, извивающийся человек, роботы возвращались на корабль, все время настойчиво, хотя и несколько монотонно повторяя: «Все должны покинуть Землю – все!»

Людей осторожно размещали в чем-то вроде корабельного трюма, и затем роботы уходили опять, закрыв за собой дверь. Далее они захватывали новые порции или впавших в истерику, или потерявших сознание, или застывших от ужаса людей и тоже переправляли их в трюмы. Как только пленников скапливалось столько, что им становилось тесно, судно взмывало вверх и возвращалось на большой корабль. Там роботы осторожно, с некоторым даже изяществом переносили людей одного за другим в гораздо более вместительные трюмы корабля-матки. В этих трюмах были установлены длинные ярусы коек наподобие тех, что имеются на военных кораблях. На каждой койке лежали одеяло и подушка из незнакомого мягкого белого материала. Когда размещение людей завершалось, меньший корабль с роботами отбывал на Землю за новым грузом.

Погрузка продолжалась весь день и всю ночь. Сбившись в трюмах кораблей-маток, люди устремляли вверх безумные взоры. Каждые пять минут в центре металлического потолка высоко над их головами открывалось отверстие и оттуда вплывала новая группа извивающихся, орущих пленников. Потом потолок снова обретал целостность, а вновь прибывшие мягко приземлялись на пружинистый пол и тут же осыпали захваченных раньше градом вопросов.

Что с ними собираются делать? С какой целью? Кто стоит за всем этим? Куда их собираются везти? Может, их просто съедят, а этот сводчатый, гигантских размеров трюм всего-навсего склад провизии?

Ответа не знал никто. Большинство пленников дрожали от страха, ожидая худшего; лишь немногие не утратили способность рассуждать здраво; но никто ничего не знал.

Весь день и всю ночь людей грузили на корабли. Без малейших исключений. Границы государств не учитывались. Португальских рыбаков размещали среди китайских крестьян из Квантуна. Римские католики опускались на колени и молились вместе с раздражительным методистом из Альбукерке, Нью-Мексико; симпатичный молодой председатель колхоза суетился, сбивая группу изучения марксизма из числа повизгивающих от страха празднично одетых матрон из Йоханнесбурга, Южная Африка, захваченных во время собрания женского благотворительного общества.

Когда в трюм загружали столько народу, что свободных коек не оставалось, потолок больше не открывали, и деятельность чужаков перемещалась к другому трюму или другому кораблю. Таким образом, половина конгресса Соединенных Штатов Америки оказалась вместе с учениками средней школы из Бухареста, а другая половина тщетно пыталась собрать информацию и навести порядок среди крестьян из Мадраса и совершенно сбитых с толку заключенных дамасской тюрьмы.

Погрузочные работы продолжались пятеро суток. Ничто не могло их ни задержать, ни остановить. Ракеты с ядерными боеголовками не просто исчезали, не долетев до цели, но заодно привлекали внимание пришельцев к тем местам, откуда их запускали. Была ли это аризонская пустыня или сибирская тундра, в течение считаных минут там появлялись роботы и делали свое дело. Кое-где воинские подразделения доблестно вели оборону до последнего. Их командиры в оцепенении смотрели, как снаряды отскакивают от роботов, не причиняя им ни капли вреда, и как роботы, не обращая внимания на убийственный огонь, продолжают хватать сражающихся.

Наконец работа была закончена. Подводные лодки подняли на поверхность и освободили от экипажей; горняки в глубочайших шахтах отчаянно цеплялись за деревянный крепеж, однако роботы мягко, но непреклонно отрывали их щупальцами от подпорок и переносили в трюм корабля.

Таким образом, всех, кто жил на Земле, доставили на чужеземные корабли. Всех, кроме животных. Животных оставили там, где они обитали, – а вместе с ними обезлюдевшие поля, бескрайние леса и моря, омывающие пустынные берега материков.

Когда погрузка была закончена, космический флот дружно тронулся с места. Ускорение было практически не ощутимо, поэтому немногие из людей догадались, что путешествие началось. Корабли двинулись прочь от Земли, прочь от земного Солнца и погрузились в черную бездну Вселенной.

Если не считать шока, вызванного тем, что их резко вырвали из привычного окружения, люди на борту кораблей вынуждены были признать, что ничего страшного с ними не происходит. В каждом трюме имелись фонтанчики с питьевой водой и прочие необходимые удобства; койки были мягкие, поддерживалась нормальная температура.

Дважды в день, с перерывом в двенадцать часов, били корабельные склянки, и на полу неизвестно откуда появлялись огромные чаны с супом. В них плавало в зеленоватом бульоне что-то белое, похожее на клецки. И бульон, и то, что в нем плавало, были, видимо, продуктами очень питательными и на вкус терпимыми, несмотря на всю пестроту привычек множества едоков, которым если что в полете и досаждало, так это однообразная диета. После того как пища съедалась, снова звенели склянки, и чаны исчезали, словно огромные пузыри. Насытившимся пленникам оставалось только бродить по трюму, пытаться выучить язык соседа-сотрюмника, спать, беспокоиться о будущем – и дожидаться следующей еды.

Если начинались какие-нибудь разборки – к примеру, между австралийскими литейщиками и зулусскими воинами за расположение медсестер ленинградской больницы, – даже если возникала крупная потасовка, или массовая драка, или, например, даже бунт, конфликты эти тут же гасились. Как до этого чаны с супом, из пола являлись роботы, каждый из них хватал столько противников, сколько мог удержать в щупальцах, и так держал их друг от друга на расстоянии, пока явная нелепость подобной сцены не гасила их боевой пыл и они худо-бедно не успокаивались. Затем без каких-либо замечаний или хотя бы жеста, который что-либо кому-либо разъяснял, роботы исчезали.

Без сомнения, о людях заботились. На этом сходились все. Но почему? С какой целью?

И, несомненно, это радушие всем было приятно, хотя в нем чудился и некий зловещий оттенок. О них заботились, но кое-кто мрачно напоминал, что фермеры на скотном дворе тоже заботятся о своей скотине, которая чем тучнее, тем большая с нее будет прибыль.

А может, возражали им оптимисты, эти высокоразвитые чужеземцы смешали различных представителей человечества в одних и тех же «плавильных печах» умышленно? Разве не могли они, с тревогой наблюдая наши вечные непримиримые споры, войны, жестокие предрассудки, испытать нечто вроде праведного гнева и попытаться раз и навсегда превратить нас в одну сплоченную расу?

Трудно сказать. Вживую ни один чужеземец так и не объявился. Ни один робот после того, как трюмы закрылись, не произнес ни слова. На протяжении всего долгого путешествия, несмотря на все усилия обитателей трюмов, несмотря на неутомимую изобретательность, проявленную представителями человеческой расы буквально на всех кораблях, между людьми и их чужеземными хозяевами не завязалось никаких отношений.

Все, что пленникам оставалось делать, это гадать – точнее говоря, есть, спать, разговаривать и гадать, – пока корабли летели себе все дальше и дальше, оставляя позади одну звездную систему за другой, – только зарождающиеся, пребывающие в газообразном состоянии миры-эмбрионы и старые, превратившиеся в обломки, мертвые, безжизненные планеты.

И по мере того как тянулись дни – различаемые лишь благодаря периодам сна и регулярно подводимым часам на руках у пленников, – большинство людей начали склоняться к тому, что полное отсутствие связи с пришельцами и пренебрежение, которое они этим выказывают, служат очень тревожным признаком.

В самих трюмах между тем происходило множество больших и малых событий. Молодая домохозяйка из Дании, оказавшись в разлуке с мужем и детьми и устав отбиваться от домогательств мужчин с Тробриандских островов, не мудрствуя лукаво выбрала самого рослого и настойчивого из своих поклонников; члены Совета Безопасности ООН оставили попытки наладить дружественные отношения с чудаковатыми раввинами в длиннополых сюртуках из вильямсбургского квартала Бруклина и сидели в тягостной изоляции в своем углу трюма, время от времени возвещая, что только они представляют собой мировое правительство, имеющее законное право вести переговоры с чужеземцами от имени всего человечества. Тогда, конечно, когда чужеземцы пожелают вступить с землянами в переговоры…

Вот что было главным камнем преткновения, и все ощущали это в той или иной степени, ощущали все острее и острее, по мере того как дни складывались в недели, а недели в месяцы. Внутри каждого – дипломата и набожного еврея-хасида, белой женщины с побережья Северного моря и чернокожего мужчины с широких просторов Тихого океана – нарастали нервная напряженность и беспокойство за свое будущее. Что будет с ними дальше? Зачем могла понадобиться чужеземцам вся человеческая раса?

Большинство пленников не почувствовали, когда корабли прибыли к месту назначения и остановились. Понимание того, что путешествие закончилось, пришло лишь в тот момент, когда над их головами открылись трюмы и внутрь хлынул солнечный свет. Когда первые радостные возгласы смолкли, все заметили, что этот свет имел не желтый, а красноватый оттенок.

А потом началась высадка.

На этот раз, в отличие от посадки, никто не кричал, не сопротивлялся и даже не испытывал страха. Все были едва ли не счастливы при появлении роботов, повторивших то, что они проделали несколько месяцев назад, но в обратном порядке. Мужчины и женщины, за исключением чересчур нервных и подозрительных, чуть ли не дрались за возможность оказаться первыми среди тех, кого захватывали твердые, блестящие, состоящие из сегментов щупальца. Людей пересаживали на корабли меньших размеров, которые, словно крошечные паучки, лепились к бокам огромных транспортников.

Когда малые корабли приземлились, человеческий контингент с энтузиазмом помогал роботам сам себя выгружать. Корабль за кораблем, теперь опустевшие, возвращались к основному флоту за новыми людьми, а те земляне, что уже высадились, стояли на твердой почве и с любопытством озирались по сторонам.

Это была не Земля – вот единственное, что не вызывало сомнений.

Твердая серая поверхность планеты выглядела слегка холмистой, но без единого признака наличия гор. Пахнущая сухостью серая планета, бедная океанами, с разбросанными тут и там крошечными, похожими на озера морями. Серая, обдуваемая ветрами планета, без деревьев, способных противостоять этим ветрам и их усмирить. Из песка вылезали растения с широкими листьями, низкие, не выше лодыжки, – и больше никакой флоры.

Все краски тут были «не такие». Растения напоминали бледно-голубой шпинат. Старое, в оспинах пятен солнце отсвечивало болезненной медью. По небу, казалось, разлили желчь; даже облаков и тех не было – просто густая желчь с зеленоватым отливом.

И луна не плыла среди абсолютно незнакомых созвездий. Ночью здесь царил мрак, и к тому же с заходом солнца жмущиеся к земле растения начинали испускать вонь, которую разносили повсюду издающие стоны ветры.

Нет, это была не Земля. Это совсем не походило на Землю… Землю, оставшуюся в немыслимом далеке.

Финский крестьянин не сводил взгляда с маленького мальчика из Дакара. Тот сорвал вялый голубой лист, попробовал разжевать его, но тут же выплюнул и принялся яростно тереть ладошкой язык. Крестьянин носком сапога ковырнул почву, чувствуя, как нарастает тревога:

«Серая пыль, больше ничего. Что съедобного может вырасти на ней? У меня нет никаких семян, но даже если бы и были, еще неизвестно, вырастет ли что-нибудь в этой проклятой пыли».

Хозяин овечьего ранчо из Новой Зеландии в недоумении покусывал ноготь:

«С нами нет никаких животных, но даже если бы и были, чем, черт возьми, они питались бы здесь? Ни одна овца, будучи в здравом уме, даже близко не подойдет к этим голубым сорнякам».

Инженер-горняк из Боливии внимательно изучил почву и сказал жене:

– Складывается впечатление, и весьма сильное, что планета богата медью – а больше почти ничем. Медь, конечно, штука хорошая, но существует много всего, чего из нее не сделаешь. Пишущую машинку, например. Автомобиль, самолет…

Люди напрасно шарили взглядом по сторонам в поисках деревьев для строительства дома или камней, чтобы построить храм с алтарем. Вокруг не было ничего, кроме зеленоватого неба, голубых растений и серой, серой, ужасающе серой почвы. Рыбаки вглядывались в толщу воды, но там ничего не плавало, не ползало, не извивалось; только тонкие пряди водорослей, пурпурно-голубых водорослей.

Маленький мальчик из Чаттануги, Теннесси, подошел к матери, обменивающейся впечатлениями с соседями, и потянул за рубашку, добиваясь ее внимания.

– Здесь очень плохо, мамочка, – решительно заявил он. – Здесь плохо, гадко, и мне здесь не нравится. Я хочу домой.

Она подхватила его на руки, прижала к себе, но не успела раскрыть рта – надо же было еще придумать, что сказать сыну! – как роботы приступили к строительству.

Они спускались с неподвижно зависших в пустоте больших кораблей, неся части сборных строений, и быстро сооружали невероятно длинные бараки со знакомыми койками внутри. Каждый барак предназначался для людей с одного корабля; в каждом были туалеты и фонтанчики с питьевой водой; и в каждом по стенам и потолку были установлены громкоговорители.

Собрав из частей бараки, роботы загнали в них людей. Широко раскинув щупальца, они терпеливо и настойчиво подталкивали людей к дверям. Всех, независимо от возраста, пола, национальности и семейных связей. Они действовали, как всегда, эффективно; к тому же большинство людей уже усвоили, что сопротивляться им бесполезно. Роботы хорошо делали свое дело – с целеустремленностью механизмов, но достаточно мягко и вежливо для неразумных созданий.

Люди уселись на койки и стали ждать, пока всех их разместят по баракам. Затем роботы исчезли, а на их месте появились знакомые чаны с бульоном и клецками. Люди ели, искоса поглядывая друг на друга и пожимая плечами. Как только с едой было покончено, чаны исчезли тоже.

И тут впервые зазвучал голос одного из чужеземцев, хозяев роботов, владельцев похожих на виноградные гроздья кораблей.

Это было объяснение – наконец-то! Оно доносилось из маленьких громкоговорителей и звучало одновременно на всех человеческих языках – нужно было быстро рассредоточиться по бараку и отыскать, где говорят на твоем, чтобы понять его содержание. Все слушали с напряженным вниманием.

Прежде всего, объяснили чужеземцы, земляне должны проникнуться мыслью о том, что они, те, кто их доставил сюда, высокоцивилизованная раса. Это самое важное, основа основ, главная движущая сила всего, что они делают. Они – цивилизованная раса, в высшей степени цивилизованная, издревле цивилизованная, цивилизованная за пределами любых земных представлений о цивилизованности.

Земляне же как раса совершают лишь первые неуклюжие шаги на пути к цивилизованности. Мы, земляне, примитивны, жалки и – просим прощения за подобные выражения – в чем-то даже смешны. Наша технология находится на элементарном уровне, а этика и духовные знания практически отсутствуют.

Но мы разумные создания и все же несем в себе крошечные задатки цивилизованности, обещание ее. Следовательно, у них, сюда нас доставивших, отсутствовал выбор: они должны были спасти нас во что бы то ни стало, невзирая на все сложности и расходы. Что они и сделали. Цивилизованным созданиям ничего другого просто не оставалось.

Мы должны знать, что отнюдь не все создания во Вселенной столь же цивилизованны, как они. Происходят войны, используется оружие. Совсем недавно они и сами разработали новое оружие, исключительно для целей самообороны…

Это ужасное оружие, смертоносное оружие, полностью разрушающее пространственно-временную структуру в том месте, где оно применяется. Они от всей души надеются, что им никогда не придется этим оружием воспользоваться. Но ведь никто не знает, как далеко способен зайти нецивилизованный враг.

Оружие требовалось испытать.

Учитывая разрушительную природу оружия и непредсказуемые последствия его применения, испытывать его в той или иной густонаселенной области галактики было совершенно невозможно. Кроме того, чтобы получить ясную и научно обоснованную картину потенциальной военной ценности этого оружия, требовалось уничтожить целую планету.

Чужеземцы очень тщательно выбирали место испытания и остановились на малонаселенной звездной системе с единственной, не представляющей особой ценности обитаемой планетой, на которой жила крайне отсталая раса – настолько отсталая, что фактически она только сейчас начинает свое развитие. Среди множества миров они отобрали такой, в котором ни один их консультант не усмотрел ничего ценного, о котором не прольет и слезинки ни одна другая раса в галактике, не мир, а пустое место… Короче, они выбрали Землю.

На ней они и решили испытать свое оружие – в мире, чье полное уничтожение не будет замечено практически никем.

Однако на Земле обитает раса разумных существ, пусть даже в самом широком понимании этого слова. А чужеземцы – помните? – цивилизованны, высокоцивилизованны. Они не могут просто взять и одним махом уничтожить расу разумных существ, какими бы примитивными те ни были. Они понимают свою ответственность перед самой жизнью, перед будущим, перед историей.

Итак, они проявили альтруизм, совершив нечто невероятное по своим масштабам, баснословно дорогое и вообще неслыханное. Они эвакуировали всю нашу планету, а во сколько им это обошлось, вообще невозможно выразить в масштабах слаборазвитой человеческой экономики.

Они доставили всех нас на другой конец галактики («Плевать на расходы! Расходы не имеют значения! Главное, поступать как должно!»), на планету, пока еще необитаемую и больше всех прочих во Вселенной похожую на Землю.

Размеры и масса у нее почти в точности такие же, как у Земли, – о разнице в гравитации можно не беспокоиться. Расстояние от Солнца, периоды оборота вокруг собственной оси и вокруг Солнца тоже близки к земным – так что наши система исчисления времени и календарь не претерпят больших изменений.

В общем и целом прекрасный новый дом.

Конечно, имелись и некоторые отличия: не существует двух абсолютно одинаковых планет. Чуть-чуть другой количественный состав атмосферы; вода не ядовита, но не слишком пригодна для питья; на этой почве не скоро вырастут съедобные растения. И, как мы, без сомнения, заметили, здесь нет животных и отсутствуют те минералы, которые мы использовали для развития своей технологии. Однако, плюс на минус, горькое со сладким, так или иначе, раньше или позже, мы выкарабкаемся – в этом они не сомневаются. В нашем полном распоряжении новенькая, с иголочки, нетронутая, девственная планета.

Единственное, что от нас требуется, это научиться пользоваться своим новым владением.

И пока этого не случится, они не покинут нас. Мы ведь уже поняли, как высока степень их цивилизованности? Сколько времени ни уйдет у нас на то, чтобы встать на ноги и обрести способность существовать самостоятельно, их роботы будут оставаться здесь и заботиться о нас. Мы можем жить в бараках (они сделаны из практически неразрушимого материала) до тех пор, пока не придумаем, как и из чего в этом мире можно строить дома. И суп с разработанными специально для нас питательными белыми клецками мы будем получать день за днем, пока не создадим или не найдем другие, местные источники питания.

Но все это в будущем. Позади у нас долгое, утомительное путешествие, и вряд ли мы горим желанием заняться решением практических проблем прямо сейчас. Как мы отнесемся к тому, чтобы немного развлечься? Они могут предложить нам нечто из ряда вон – нечто такое, что мы и представить себе не в состоянии.

На потолке бараков появились телевизионные экраны, и люди подняли к ним огорченные, растерянные лица. За стенами упорно, безостановочно выл ветер.

Это будет редчайшее удовольствие, продолжали свои объяснения чужеземцы; такое случается раз в тысячи и тысячи лет. Нам будет о чем рассказывать своим детям и детям наших детей. К тому же мы сможем наблюдать это невиданное зрелище одновременно со всеми другими, несравненно более развитыми галактическими расами.

– Итак, сейчас вы станете непосредственными свидетелями полного уничтожения целого мира – планеты Земля – в процессе чрезвычайно важного научного эксперимента.

Послесловие

Для тех читателей, которым это не известно:

В 1946 году Соединенным Штатам потребовалось провести испытание атомной бомбы, разработанной за год до этого, для чего был избран атолл Бикини в Тихом океане. Он состоял из тридцати шести островков на рифе общей протяженностью двадцать пять миль.

Все население было эвакуировано сначала на Ронгерик, затем на Уджеланг, потом на Кили. Между 1948 и 1958 годами на атолле было произведено двадцать три испытания атомных и водородных бомб. В 1969 году Бикини вновь был объявлен безопасным для проживания людей, а в 1974-м на атолл позволили вернуться примерно сотне прежних его обитателей. Однако в 1978 году всех их вывезли оттуда снова.

Но кому-то где-то и этих испытаний оказалось недостаточно. Тогда они перебрались на остров Атту из числа Алеутских островов в северной части Тихого океана и там занялись тем же самым.


Написан в 1994 г., опубликован в 1994 г.

Загрузка...