La Belle Époque, то есть «Прекрасная эпоха» – так французы назвали в чем-то наивный период времени до начала Первой мировой войны. Тогда по всей Европе, на всем ее пространстве, царил мир, притом столь прочный, что даже заглушил первые, плохо слышные раскаты грома, который в конце концов прогремел всюду. Одним из самых счастливых воспоминаний той поры стало событие, произошедшее перед самыми летними каникулами. В тот день всю нашу балетную труппу отвезли в парк Лазéнки[18], чтобы она дала специальное представление в честь завершения сезона.
Костюмы и декорации привезли в парк за несколько часов до того, как туда приехали исполнители. Уже в ранние часы, когда горожане только просыпались, прелестную тишину нарушили воркотня театральных костюмерш да брань рабочих сцены, которые пилили доски и стучали молотками. Иногда ржали битюги-тяжеловозы, тащившие огромные декорации. Где-то в парке, быть может, и запела птичка, но ее рулады утонули в какофоническом шуме, возникшем при подготовке к созданию будущей иллюзии…
Ближе к вечеру перед нашим последним представлением над городом господствовал огромный солнечный диск, побелевший от жары, он уже клонился к закату, низко повиснув на бледно-голубом небе. В моей памяти варшавское солнце того лета казалось гораздо огромнее, чем когда-либо еще, в других местах и в другие моменты моей жизни, да и небо в тот вечер было самым прозрачным из всех, что я видела. Лишь на горизонте его обрамляли клочья облаков, похожие на скомканные бумажные салфетки.
На улице перед оперным театром собралась толпа: варшавяне хотели лицезреть проход балетной труппы от театра до великолепных экипажей, которые нам предоставили правившие Польшей царские властители. Тогда еще ярко пламенел золотой орнамент открытых колясок. Мы, конечно, ведать не ведали, что этот огненный блеск уже довольно скоро навсегда погасит буря, таившаяся за кулисами истории, что всего через несколько лет облака почернеют, превратятся в грозовые, а затем буря унесет их прочь, подобно мусору, по вечному, прозрачному, мерцающему небу. Но таких мыслей тогда и быть не могло в голове у одиннадцатилетней девочки, которая гордо шествовала в сторону кавалькады, стоявшей на Театральной площади, и была убеждена, что находится в центре всеобщего внимания. Впрочем, точно так же думали все юные балерины рядом со мною. Нас всегда выпускали к публике первыми, чтобы мы вызвали у зрителей улыбку своим юным видом, а чуть позже она сменится страстным вздохом, когда после специальной паузы перед всеми появятся звезды балетной труппы. В тот день мы хоть и изнемогали от жары, но все равно высоко держали головы и даже капельки пота несли, как драгоценности…
Кавалькада двинулась по Краковскому предместью, широкой улице, которая вела прямо ко входу в парк. До чего же все изменилось в моей жизни с той поры, когда я впервые увидела этот проспект, застроенный красивыми барочными зданиями, в тот день мы с мамой отправились в наше паломничество до Ченстоховы. Все-таки, несмотря на все трудности и невзгоды, даже несмотря на то, что отца в результате отправили в ссылку, Божья мать ниспослала мне какие-то свои милости.
Пока мы ехали в каретах, люди на улицах останавливались, махали руками, но я не отвечала им на это. Я затвердила одно из правил, которые дала нам Янина Рутковская: «Не следует улыбаться кому-то, кланяться, а не то и подмигивать. Играть надо не с ними, а для них».
Парк Лазенки был спланирован и устроен вдоль старого русла Вислы еще в конце XVIII века по воле последнего польского короля Станислава Понятовского. Здесь были и прекрасные аллеи под величавыми деревьями, и искусственные водоемы, и множество цветочных клумб, и небольшие, элегантные, белоснежные палладианские виллы. Самым элегантным строением был небольшой белоснежный дворец, служивший королю летней резиденцией. От его портика с коринфскими колоннами к озеру вели широкие каменные ступени. А на острове посреди этого озера и сегодня можно видеть театр под открытым небом, где мы и давали представление в 1911 году. Экипажи подвезли нас к амфитеатру на берегу озера. Там, точь-в-точь как в древности, в Афинах, рассядутся зрители. Мы перешли на остров по небольшому пешеходному мостику, устроенному так искусно, что со стороны, даже с небольшого расстояния, его попросту невозможно заметить. На острове со всех сторон, кроме одной, обращенной к зрителям, были густые заросли цветущих растений, их было столько, что сцена походила на лесную поляну.
Мы появились там в самый разгар невероятных пререканий – так обычно бывает в театре до начала представления. На этот раз оказалось, что нужный свет для па-де-де невозможно выставить и прима-балерина не может выйти на сцену с той стороны, откуда привыкла появляться. Невозможной была даже сама мысль, что вечером удастся показать зрителям балетный спектакль. Правда, к тому моменту, когда зазвучит увертюра, все невозможное окажется не только возможным, но и будет преодолено без особых усилий, а пока кругом стояла сплошная неразбериха, сумятица, все на что-нибудь жалуются, все носятся туда-сюда, кричат, поскольку кое-кто, как всегда, не в состоянии сдержать свои эмоции. В общем, можно подумать, будто вот-вот должно случиться светопреставление, хотя на самом деле нам всего лишь предстояло показать простой, веселый народный балет под названием «Польская свадьба»[19].
Подобный кавардак, вообще говоря, возникает перед любым театральным представлением, но на меня все происходившее тогда ужасно подействовало, и я, превратившись в комок нервов, и в самом деле считала, что светопреставление уже началось… Некоторые танцовщицы из-за этого подтрунивали надо мной, даже начинали подразнивать. «Вот, Пола, смотри и учись, – говорили они. – Учись всему. Если хочешь, чтобы к тебе относились как к звезде, надо понять, как ведут себя прима-балерины. Они же начинают представление еще до начала спектакля…» Пожалуй, девочки тогда просто подкалывали меня, однако это и в самом деле совершенно верно. Повышенная чувствительность, импульсивность, темпераментность служат артистке, балерине как предохранительный клапан. Эти качества позволяют избавиться от страхов, раздражения, чувства бессилия или безысходности. Лишь после этого она будет готова с новыми силами глубоко погрузиться в мир чувств и мотиваций того образа, который ей предстоит создать на сцене.
Для актрисы ценнее всего возможность создать реальный образ, чтобы реакции изображаемого персонажа стали самостоятельными, независимыми от самой актрисы. Я всегда с недоверием отношусь к исполнительнице, кто в рамках своей роли задается вопросом, а как бы она сама поступила в данной ситуации. Если это случится, актриса не будет создавать образ, но лишь начнет воспроизводить на сцене черты собственной личности. Первейшая художественная задача – интерпретировать намерения автора. Поэтому пусть ведущая актриса, звезда театра, привыкшая «рвать и метать», устраивая всевозможные выходки перед своим появлением на сцене, ведет себя так, что большинство обычных людей сочтут это недопустимым, совершенно непонятным, все окупится созданием образа на сцене или на экране, который предстанет невероятно искренним, логичным, волнующим, трогающим за душу. Что ж, такое, пожалуй, непросто переносить коллегам этой звезды (и ей после подобной вспышки обязательно нужно извиниться перед ними за все произошедшее), однако зачастую бывает просто необходимо воспользоваться столь сильным очищающим средством, как грандиозная истерика… В целом обстановка в театре не для робких духом. Однако настоящих выдающихся артистов нельзя сравнивать с обычными людьми только на том основании, что актеры – тоже люди. Существует граница между ними, и она определяется одним словом – талант. В самом деле, меня могут восхищать соседские подростки, мальчик и девочка, однако, если они вдруг решат сыграть для меня роли в «Ромео и Джульетте», я скорее всего помру от скуки…
Мы и без того постоянно репетировали до дня этого представления, так что мы лишь прошествовали за кулисы, чтобы переодеться, притом неторопливо, будто у нас в запасе полным-полно времени. Оказалось, что здесь восхитительные артистические уборные! Куда просторнее, чем даже в Императорском театре, гораздо лучше оборудованы, и в каждом таком помещении находилось меньше танцовщиц. Поэтому здесь все располагало к тому, чтобы, преображаясь в польских крестьянок, мы ощущали себя польскими принцессами… Переодевшись, я вышла на пустую сцену. Декорации были смонтированы, и я услышала, что где-то раздается смех рабочих сцены, они теперь могли передохнуть до окончания спектакля. А откуда-то послышалось пение. Что ж, в Лазе́нках, когда мы здесь выступали, у нас всякий раз возникало ощущение праздника. Закат догорал бледно-лиловыми оттенками. Фонари в парке не давали сильного света, оставаясь мерцавшими белыми дисками на фоне темневшего неба. Веселая песня звучала печально в этом мире, лишенном глубины, где все предметы выглядели как лиловые силуэты, резко выделявшиеся на розовом фоне. Я повернулась в сторону дворца. Все жившие там короли давно умерли, оставив свои владения лицедеям. Вот каков избранный мною мир – это мир розовато-сиреневых теней, среди которых ничто не было реальным. Мне стало грустно, я вдруг преисполнилась той грусти, какая порой возникает только в юности, когда ты вдруг почему-то теряешь вкус к жизни. До чего же мудра была я в тот вечер, до чего восприимчива, до чего еще молода! Но чему бы я впоследствии ни научилась, больше ни разу не довелось мне быть столь уверенной и прозорливой, как в те минуты, когда я, еще довольно маленькая девочка, стояла одна на пустой сцене, подсвеченная всеми оттенками красного света, и разглядывала дворец давно усопшего монарха.
«Пола! Пола!» – послышалось вдруг. Как же не хотелось, чтобы меня именно сейчас потревожили! Но я все-таки улыбнулась, ведь меня позвала маленькая Катя, самая юная из нас – такой была и я два года назад, когда состоялся мой дебют на сцене. Мы с нею, две малышки, включились в гонку со всей вселенной, и притом каждая была уверена, что именно она станет главной звездой представления. И эту гонку мы не могли не проиграть, потому что, пока мы стояли на сцене, погрузившись в свои мечтания, Господь уже зажег первую яркую звезду, которая увенчала крышу Бельведерского дворца, прямо над балюстрадой. Я зажмурилась и пробормотала:
– Свет звезды, яркий свет, первой звездочки завет…
– А что ты сейчас пожелала? Чего ты хочешь больше всего на свете? – спросила Катя. – Ой, нет, не говори, а то волшебство не случится и желание не сбудется.
Когда Катя принималась щебетать своим тоненьким милым голоском, казалось, будто звенят колокольчики.
– А тебе нравится тут, в Лазе́нках? Правда красиво? – не унималась она. – Правда чудесно? Даже божественно, да? Прямо как…
– Да, как во сне.
– Вот-вот, – восторженно кивнула она. – В чудесном сне!
Она уставилась в полумрак, в котором лишь розовато-сиреневые тени окрашивали подмостки сцены, и сказала:
– А ты такая грустная.
– Правда? – удивилась я, вдруг осознав, что и в самом деле грущу, но тут же принялась отнекиваться: – Я? Что ты! Ничего подобного! Просто сейчас свет такой. Хорошо бы поскорей совсем стемнело и все бы уже собрались в зале. Все-все. Потому что будет так здорово!
– А мне всякий раз почему-то неприятно. Ведь когда мы выходим на сцену, тут же начинаются ахи да охи: ах, какие же они миленькие и так далее… Нам вроде бы и делать ничего не нужно, только быть милыми созданиями.
– Но ты же пока ничего особенного и не умеешь, – сказала я, впрочем вполне беззлобно.
А сама принялась делать пируэты по всей сцене, выкрикивая в темноту:
– Боюсь сцены! Боюсь выступать!
Тут дворец неожиданно осветился, ярким пятном пронесся у меня перед глазами. Я перестала кружиться, так как вдруг устала и задохнулась, а Катя весело рассмеялась:
– Это ты-то боишься сцены? Ты?..
– Да вот что-то я в последнее время устаю. Даже страшно порой. Я ведь хочу… ну… а сама так устаю. Что же со мной будет, если не получится стать… – тут я рассмеялась, но все же продолжила: – …целым миром? Странно, да? Я в самом деле хочу стать всем на свете, целым миром. Всем, что в нем существует.
Тут я так расхохоталась, что встревоженная Катя в конце концов потянула меня за руку со словами:
– Пойдем лучше за кулисы, а то скоро уже начнут.
Звуки, доносившиеся из зала, шум собравшихся зрителей напоминали шелест в зарослях камыша, продуваемого ветром, а позже оглушительные аплодисменты, раздавшиеся по окончании представления, прозвучали, завершая этот, все же исполненный счастьем вечер, будто раскаты грома в летнюю грозу.
Приступ усталости, который так напугал меня тогда, перед началом представления, вовсе не был плодом моего воображения. Я уже довольно давно ощущала вполне реальную, сильную усталость, и это очень мешало мне. Я попыталась убедить себя, что слишком много на себя взвалила. Подъем по крутой лестнице от дома к театру, рвение, с каким я выполняла экзерсисы в балетном классе, долгие репетиции в театре, домашние уроки с учительницей – все вместе давало такие нагрузки, что порой было мне не по силам. Я очень надеялась, что летнее ничегонеделание поможет привести все в норму.
Сразу после представления в Лазéнках мы с мамой отправились на целый месяц в Брдув, где жила моя тетя Мария. Брдув был небольшой деревней в центре богатого сельского региона, где стояло множество великолепных усадеб польских аристократов. Мама родилась в этих местах и провела здесь всю свою молодость. Пока кучер вез нас от станции до теткиного дома, я стала куда лучше понимать, глядя на окружающие ландшафты, откуда у мамы это состояние безмятежности, умиротворенности, ее хладнокровие, откуда ее спокойствие, позволявшее справляться со всеми напастями, которые никак не оставляли нас. К этому располагала сама природа: на все стороны, сколько хватало глаз, на многие мили простирались изобильные угодья, притом не было и намека на какие-нибудь горы или хотя бы холмы, отделявшие земной простор от небесного.
Тетя Мария была зажиточная вдова, она жила в низком побеленном доме, который окружал прекрасный, хотя и неухоженный сад. Здесь все оказалось так похожим на Липно, что я мгновенно освоилась на новом месте, чувствуя себя как дома. Здесь я конечно же смогу восстановить силы, чтобы по-прежнему, как и в прошлые годы, трудиться без устали. Для нас с мамой был накрыт богато сервированный стол – такой и сама мама устраивала раньше. В доме звенели счастливые голоса двух сестер, они вспоминали каких-то родственников, чьи имена я знала только понаслышке, и потому мои вопросы (А кто был такой-то? А о ком вы только что говорили?) без конца прерывали их воспоминания, и они обе отвечали мне с легкой досадой, что это, мол, долго рассказывать, и тут же погружались в новый круговорот воспоминаний. Когда обед завершился, я поскорей выскользнула из дома. Меня ждали окрестные леса, их предания были куда понятнее.