На море била волна. Струги переваливались с борта на борт, будто пьяные казаки после дружеской попойки. Каторгу посланника собирались встречать подальше от берега, чтобы в крепости не услышали и не пришли на помощь. Пока стояла ночь, собирались пройти как можно дальше навстречу. Рыскари без передышки налегали на весла.
Работа, хоть и утомительная, но привычная, одни казаки подремывали, скрючившись на лавках, другие налегали на весла. Уставая, менялись. Атаман Иван Косой то и дело задирал голову, пытаясь высмотреть в ярком небе путеводные созвездия. Ему не до сна, не заплутать бы. По небу гуляли тучки-бродяжки, ненадолго закрывавшие звезды, но Иван держал направление твердо – помогал опыт. Он уже не один десяток раз водил струги по родному Сурожскому[25] морю.
Рулевые высились на кормах, словно продолжения лодок. Шли тихо, голоса даже вполсилы чайками разлетаются над ночной водой иногда на версты. Лучше помолчать – живее будешь.
Рассвет застал притомившихся рыскарей далеко от берега. Мелкое море лениво плескалось у бортов. Утро разгоралось туманное и сырое. Густые молочные облака самых разных форм и размеров, словно воздушные корабли, плыли над казачьими макушками, спрятанными в островерхие меховые шапки. Парус нехотя набирал ветра, и струги неторопливо тянулись по слабой волне. Казаки, выставив по наблюдателю на каждый струг, вповалку отдыхали на поперечных лавках и на дубовых щитах, нарочно сбитых для похода, – никакая пуля не пробьет. Турецкое судно ожидали вскорости.
Уставший атаман опустился на перекрытие в носу струга. Туман крепчал, ветер, словно утомившись, затих. Парус обессилено обнял мачту. Утренняя прохлада пробиралась сквозь толстую ткань зипуна, и Иван поежился. «Сколько-то еще ждать? Только бы не ошибиться с направлением, – он оглянулся на придремавших казаков. Муратко во сне откинул руку и тут же, не просыпаясь, ухватил рукоятку пистолета, выглядывающую из-за пояса. – Не, не должон. Искры небесные не омманут, – скинув шапку, он прислушался. – Тихо. Может, якорь кинуть, а то унесет течением, горсть вшей ему за шиворот».
Косой поднялся. Дежурный казак тоже подхватился, улавливая взгляд здорового глаза Ивана. Тот махнул рукой, другой цепляя поржавевший якорь: «Смотри лучше, сам справлюсь». Вода булькнула, принимая металлический груз, струг остановился, разворачиваясь по слабому течению. Атаман поднял руку, призывая взгляды дежурных на соседних лодках. Его увидели, и вскоре с бортов полетели в воду еще два якоря.
Каторга выплыла из тумана, когда солнце уже начало рядить его, а оживший ветерок разбивал молочную завесу на отдельные островки. Остроносая, хищная, с турецким полумесяцем на стяге, она летела на левый борт, словно морской змей, мечтающий проглотить донцов.
Рулевые толкнули в плечо ближайших станичников. Те подскочили, будто и не спали, толкнули товарищей. Пару мгновений, и казаки, молчком протирая глаза, попрыгали на весла. Свободные от гребли, без суеты разобрали щиты. Паруса в тот же миг скинули вниз – при боковом ветре они будут только мешать. Казацкие лодки быстро выстроились дугой, словно сетью охватывая каторгу. Место в середине занял струг Ивана Косого.
– Шибче, шибче гребите! – Иван выпрямился во весь рост на носу. В металлической серьге, с крестиком внутри полукруга, свисающей с мочки левого уха[26], блеснул первый луч, пробравшийся через туман. Одна рука лежала на сабле, вторая сжимала пистолет за поясом. Ему прыгать на галеру в числе первых, как атаману.
Казаки выхватили из-под сидений кошки на веревках, крюки, уперли торцами в дно багры. Семка вытянул из-под лавки завернутую в толстую холстину гранату – ядро с фитилем. Проверив, сух ли шнурок, разложил перед собой бруски кремня. Размашистый крест лег на выглядывающую в разрез кафтана волосатую грудь: только бы не подвел. Случалось, в самые последние секунды, когда смерть приближалась на стремительных крыльях, дрожала рука неопытного станичника, и фитиль не загорался. Тогда амба. Потому гранаты поручали самым опытным бойцам, таким как Семка.
Сосредоточенные лица станичников мягко освещались рассветным солнцем. Деловитые движения, напряженные, слегка прищуренные взгляды – охотники обнаружили законную добычу.
На каторге тоже заметили приближающиеся лодки. Подкрасться втай[27] не получилось, но донцы на это и не рассчитывали.
На корабле разгорался сполох. Турки в разноцветных чалмах заметались по палубе, будто мураши в растревоженном муравейнике. Разлетелись над водой гортанные крики. Команды звучали с частотой барабанной дроби. Защелкали глухо, далеко разносясь в утреннем звонком воздухе, кнуты, опускающиеся на согнутые у весел спины невольников. Высокое судно, раза в три выше струга, резко поменяло галс. Развернувшись почти на полный угол, прибавило ходу, намереваясь уйти от казачьего лиха. Но уже и сами понимали – не успевают. Казаки рывками приближались к каторге.
Оставалось саженей пятьдесят, когда корабль вздрогнула всем мощным телом, а его борта покрылись дымными облачками. Через мгновение грохот четырех пушек согнал альбатроса, пристроившегося на верхушке турецкой мачты. Ядра раскидали снопы брызг, не долетев до стругов. Казаки изо всех сил вдарили выгнувшимися веслами по волнам. Лодки словно выпрыгнули из воды. Пока сближались, поднявшийся слабый ветер окончательно раскидал остатки тумана, и казаки отчетливо видели на палубе турецкие чалмы, белые, как снег, и красные фески[28], скопившиеся у борта.
Следующий залп пролетел над головами казаков. Один снаряд чуть не сбил шапку на голове Косого. Он лишь моргнул. Рынгач сердито заворчал: «Мог бы и пригнуться, а то до напуска без атамана останемся». Косой не отреагировал.
Казаки спешно подняли дубовые щиты: сейчас начнут палить. И тут же вдарили турецкие самопалы. Кто-то из станичников, не успев спрятаться под защиту, застонал и ничком повалился на дно. Остальные только крепче сжали крюки и сабли. Еще десяток ударов веслами, и Семка Загоруй, потеснив атамана на носу, раскрутил широкими махами кошку. И с первого же раза ловко кинул ее на борт каторги. Почти тут же полетели концы и с других стругов, казацкие лодки прижимались бортами к просмоленным доскам корабля, будто соскучившиеся по ласке щенки к суке.
Затрещали весла, невольники на нижней палубе не успели или не захотели их убрать. Оказавшись в «мертвой зоне», где турки не видели донцов, Семка одним движением кремня запалил фитиль. С соседней лодки первая граната уже летела на палубу. Взрыв, дым, вопли! Откинувшись назад, Загоруй зашвырнул свой снаряд.
Казаки уже складывали из щитов лестницу. Первые рыскари прыжками взбирались друг другу на плечи. Удержав равновесие, замирали, чтобы в следующий момент сигануть на борт. Атаман уже топтал сапогами крепкие плечи Муратко, покачиваясь, как канатоходец. Дымом и языками пламени дыхнул с палубы взрыв «своей» гранаты. Косой, оттолкнувшись от твердых плеч товарища, подпрыгнул. Рынгач мужественно сдержал готовый сорваться с губ матерок. Сапоги атамана с каблуками, синяки точно останутся. Ухватившись руками за борт, Иван подтянулся. Турки быстро оправились от взрывов, уцелевшие выхватывали кривые сабли и ятаганы – длинные ножи с хищным изгибом. Первые веревки, срубленные турками, упали в воду.
– Вресь, туресина, – раскрутив вторую кошку, Семка рывком забросил ее наверх: лодка для удобства чуть отошла от борта, и край каторги висел над головой. – Все равно наса возьмет.
Дернул конец, вроде держится. Ухватившись за него двумя руками, уперся сапогами в доски борта и в три движения взобрался на палубу. Закинув ногу на край, выглянул из-за крайних досок. Увидев выпученные глаза турка и занесенный над ним ятаган, только и успел, что сигануть ласточкой вперед, врезаясь головой в красную от напряжения физиономию врага. Раздался хруст кости, то ли своей, то ли турка, и Семка, подминая врага под собой, повалился на палубу. Краем глаза успел заметить, как следом запрыгнул Муратко.
Где-то здесь уже рубился Косой, но сразу его не увидал. Турок под ним не двигался, и Загоруй резво подскочил. Через борта со всех сторон прыгали остальные казаки, сразу включаясь в рубку. По лицу Семки текла кровь, чья – разбирать некогда. Вытер ладошкой залитые глаза, рука бездумно выдернул пистоль: прямо на него с криком и поднятой саблей летел здоровый турка. Почти не целясь, спустил курок. Пространство впереди затянуло пороховым дымом. Промахнуться с такого расстояния – это надо суметь. Враг, выпустив скользнувшее по палубе оружие, с разгону грохнулся на спину. Прокатившись на лопатках, замер у ног казака. Семка уже смотрел дальше – у будки в центре каторги, потрясая черным чубом и скаля зубы, рубился с двумя турками атаман. В одной руке сжимал саблю, в другой – нож. Загоруй, выхватив из ножен клинок и сделав шаг вперед, как на сборах по тыкве, махнул турку по шее. Рука сопротивление плоти почти не почувствовала – Семке было знакомо это ощущение. Голова упала под ноги и откатилась по неровной дуге. Тело рухнуло в следующий миг. Тут же, проткнутый саблей атамана, рядом свалился второй враг.
Сражение кипело на каждом клочке уже мокрой от крови палубы. Густо тянуло гарью и порохом, где-то в стороне громко тянул одним тоном – молился, что ли? – невидимый турок. Казак крякнул, и молитва прекратилась. Раскатисто звенела сталь, яростно ухали глотки бойцов, кто-то, скорей всего, мучительно раненый, пронзительно верещал за мачтой. Аккуратно опустив на доски очередного мертвого врага, Семка аккуратно развернулся. У противоположного борта трое турок, прижав к самым доскам, свирепо атаковали Муратко Рынгача. Тот отбивался из последних сил. Хотя Семка хорошо знал друга и его приемчики, скорей всего, притворялся. Враг, увидев, что противник слабеет, может расслабиться и без должной защиты кинуться в атаку. Муратке это как подарок.
– А вот сис вам, а не чигу голопузого[29], – Семка одним прыжком преодолел расстояние до крайнего врага и, не колеблясь, воткнул острие сабли в дергающуюся спину. Не до благородства – друг в опасности. Выдернув оружие из валящегося турка, он прыгнул вперед. Второго успел прикончить Рынгач, последнего запуганного врага, бестолково закрывшегося двумя руками, рубанули одновременно. И разом развернулись.
Бой затихал. Казаки добивали последние очажки сопротивления. Несколько турок, испуганно оглядываясь, тянули руки вверх. Станичники хватали их за воротники и толкали к корме. Семка знал – пленных брать не будут, места в стругах дай бог чтобы гребцам-христианам хватило, и совершенно спокойно относился к тому, что сейчас должно произойти. Не казаки начали эту войну, а коли так, не взыщите.
– Зря полез, – пробурчал Муратко. – Я бы и сам осилил.
– Это троих-то?
– А чего нам трое? Было бы пятеро, тогда бы и подходил.
– Ладно, не жадничай. Куркуль нашелся…
– Сам ты…
У борта, прижимая к груди покалеченную руку, покачивался на коленях знатный турок в дорогом халате, похоже, сам Кудей-паша. Нервно подергивая пустой головой, он искоса поглядывал на возвышающегося рядом Косого. Белоснежный тюрбан, украшенный алмазами и сбитый атаманом, валялся рядом. Предосторожность не лишняя – в его складках можно спрятать не только флакончик с ядом, но и нож.
Иван, приставив к голове пленного пистоль, махал рукой казакам, подзывая. К нему подбежали трое. Он кивнул, указывая на нижнюю палубу. Понятливо качнув головами, бойцы бросились вниз. Там и ценный груз, и невольники, ожидающие от казаков освобождения. Муратко и Семка, не сговариваясь, рванули туда же. Кудей-паша обреченно опустил взгляд.
Простучав чоботами[30] по короткой дробине[31], они оказались в подпалубном помещении. Низкий потолок заставил пригнуться. В полутьме маячили спины других казаков, пробирающихся через поперечные крепления судна. Дохнуло смрадным запахом человеческих испражнений и пота давно немытых тел. Казаки невольно задержали дыхание. Грязные невольники, прикованные к низким лавкам, по три с каждой стороны, хватали казаков за руки. Горящие надеждой глаза на исхудавших лицах светились, как угольки, в сумрачном отсеке. Самый крайний – молодой парнишка, худой, с выпирающими ребрами и ключицами, ухватился за рукав Семки.
– Дяденька, отпустите нас. Мы из юртовских казаков, с Дона.
Семка замер, с состраданием рассматривая парня. Широкие когда-то плечи выпирали острыми холмиками костей, обтянутых кожей в струпьях. Пальцы на руках – тонкие и грязные. И сам он, весь перепачканный жиром и каким-то маслом, чуть ли не светился насквозь. Длинный светлый волос падал грязными патлами на лоб. Рядом с надеждой заглядывал в глаза Семке еще один парень, как две капли похожий на первого.
– Идти сможешь? – из-за спины подал голос Муратко.
Парни дружно закивали:
– Идти смогем, если железо собьете, – они слегка приподняли ноги.
На стертых до крови щиколотках звякнуло.
– Вот уроды. А рядом с тобой кто?
– Это брательник мой, сродный.
– А меня, дяденька? – Семку тронул за руку длинный, изможденный невольник. Из-за высохших кровавых корок на скулах и переносице нельзя было определить, сколько ему лет, двадцать или сорок. – Я из белгородских казаков, Космятой меня кличут.
– С лицом что?
– Это его десятник невзлюбил, – пояснил один из близнецов. – Говорил, будто смотрит дерзко.
– И что делал? – заинтересовался Муратко.
– А каждый раз, как проходил, по щекам шалыгой[32]хлестал.
Космята не отводил горящих глаз от казаков:
– Ниче, вон он там зараз валяется. А я жив.
– И я жив, – сосед Космяты, тонкий белокурый паренек с впалыми щеками вытер крупные слезы, оставляющие светлые полоски на грязном лице. – Теперича уже не помрем.
– А тебя как кличут? – Семка вопросительно задрал подбородок.
– Дароня Врун[33]. Из валуйских мужиков я.
– Ныне слободны вы, – повысил голос Загоруй. – И казаки, и музыки. Воля! Потерпите малость, зараз коваль нас придет, усех от цепей ослободим, – они шагнули дальше.
Вдруг хриплый радостный голос окликнул казаков:
– Муратко! Миленький! – высохший – в гроб краше кладут – невольник тянул к ним руки.
Казаки, не узнавая, всмотрелись в гребца.
– То же я, Путило Малков, из Раздор.
Казаки еще пригляделись. Семка разглядел сквозь полосы грязи сережки с тонкими палочками – висюльками, пометившие обе мочки казака. Невольник улыбался, и только по этой улыбке, когда-то доброй и светлой, да сережкам казаки почти одновременно признали станичника.
– Путило Миленький, ты ли это? – Муратко крепко пожал протянутую ладонь.
– Черти тебя сюда загнали, – Семка хлопнул его по плечу. – И здесь верховые[34], никуда от вас не деться.
– Сам ты… сюсюкалка… – Путило хотел еще что-то добавить, но внезапно лицо его сморщилось, и Малков выгнул плечо, удерживая стон. В этот момент он чуть пригнулся, и казаки узрели его спину – излохмаченную засохшей, уже загноившейся местами кожей, торчащей в разные стороны.
– Чего они с тобой делали?
С трудом проглотив ком боли, выговорил:
– Так бегать же от мамайцев пытался, вот и угостили… миленькие мои….
– Ну, потерпи, братишка, чуток, скоро мы тебя вызволим.
– А нас? – один из братьев-близнецов облизнул запекшиеся губы.
– И вас. Всех!
Невольники заулыбались, переглядываясь… Кто-то выдохнул громко:
– Обернулась татарской сволоте наша кровь…
На корме под палубой казаки уже вытягивали из небольшой каморки увесистые тюки, мешки и корзины. У борта валялось распластанное почти пополам от плеча тело турка-десятника. На него не обращали внимания.
– Где Гарх? – Муратко дернул дородного казака, пристроившего на горбе огромную корзину с сухими лепешками, за руку.
– Наверху видал. Рундук в капитанской каюте ломать хотел.
Муратко кивнул Семке:
– Сходишь?
– Ага, – прихватив пару кулей потяжелей, он побрел между накиданным в беспорядке добром к лестнице.
Народ толпился у каюты на носу судна. Несколько казаков, ухватив за ноги и за руки, подтаскивали побитых турок к борту. Двое других раздевали и скидывали нагие тела в кучу. Все одно галера скоро пойдет ко дну, превратившись одновременно и в гроб, и в саван для погибших моряков. А турецкая одежда казакам еще пригодится. Хотя бы гребцов одеть. Сейчас их «наряды» больше на лохмотья похожи, да и завшивели крепко. В таком виде приводить освобожденных невольников на Дон не годится. Еще трое воинов окружали кого-то невидимого из-за их спин.
Вздохнув всей грудью свежего морского воздуха, пропитанного бодрящими для воина слегка сладковатыми испарениями вражеской крови с горячей палубы, он оглянулся. Что-то дымило в носу судна, то ли фонарь с маслом разбился, то ли еще что. Зацепившись ногой за веревку, название которой сухопутному Семке было неизвестно, покачивался вверх тормашками турок с половиной головы и оголенным месивом мозга.
Остальные казаки шныряли по палубе, собирая оружие, тягая мешки. Чуть не поскользнувшись на залитых кровью досках, Семка пробрался к народу. Заглянув через плечо крайнего казака, углядел знахаря Бортко. Тот, прижав коленом грудь Замятно Романова, осторожно перерезал мышцы его голой груди. Замятно морщился и свирепо стискивал зажатую в зубах палочку: знахарь вытаскивал пулю, засевшую над левым соском. Несколько казаков крепко прижимали его руки и ноги к доскам.
Обогнув их, Семка спустился по ступенькам в каюту. На полу, скрестив ноги и баюкая руку, раздробленную кистенем, раскачивался знатный турок. Напротив возвышались Иван Косой и старшина Головатый Фроська.
– …это понятно, – услышал Загоруй окончание фразы, сказанной по-татарски Иваном. – Ты говори, ждет ли султан нападение на Азов, готовится ли?
Семка прислушался. Кудей-паша, звучно сглотнув комок в горле, тихо ответил:
– Султан не верит, что казаки рискнут напасть на такую грозную и хорошо защищенную крепость. О том же ему говорит и Калаш-паша, – он всмотрелся в лица казаков и даже перестал раскачиваться. – А вы что, и правда собираетесь на Азов?
Косой промолчал, а Фроська извлек из-за пояса саблю:
– Так точно, собираемся. И совсем скоро. Потому как Азов – казачья крепость. Ее тьмутараканские князья укрепляли. Потом наши предки много столетий с ее стен выход в море для Руси стерегли. А вы, османы, вообще самыми последними здесь заявились. Так что не сумневайся, возьмем и всех перережем вот этими вот руками, – он потряс здоровым кулаком с зажатой в нем саблей перед носом скосившего глаза турка. – Всех, кто там прячется, – и янычар, и купцов, что людьми, как репой, торгуют, порешим. А всех пленников – братьев и сестер наших, которых, слышали мы, в крепости больше двух тысяч, – ослободим.
Кудей-паша покосился на атамана:
– Неразумные казаки. Куда вам против стен Азова? Они выше ваших дубов, крепче ваших лбов. Саблями его не взять, а окромя них у вас все одно ничего нету.
– Посмотрим, – Косой кивнул старшине. – За борт Кудея, – и развернулся, выходя из каюты.
Старшина удержал его за руку:
– А может, выкуп возьмем? Не лишним золото будет.
– Поздно. Не успеют бусурманы расплатиться, мы вперед на Азов пойдем – не до того ни им, ни нам станет.
Головатый склонил голову, признавая правоту атамана. Кудей, сжимая губы, продолжал баюкать руку, словно не его судьба решилась только что. Оглядев внимательно сумрачную каюту, Семка только тут заметил в углу коморки коваля Гарха Половина, собирающего инструмент в кожаную крепкую суму. Рядом, скинутый на пол, валялся тяжелый и пустой металлический ящик.
Семка посторонился, пропуская старшину, шагавшего не глядя по сторонам и поддерживавшего под руку пашу. Тот не сопротивлялся, лишь, опустив глаза, что-то наговаривал побелевшими губами, наверное, молился.
Загоруй окликнул Гарха. Кинув последний молоток в суму, Коваль поднял голову:
– Чего хотел?
– Там внизу невольники цепами прикованы, ослободить надо.
Он закинул сумку на плечо:
– Я и сам туда собирался. Скоко их?
– Голов двадцать будет.
– Да… Долго возиться.
Пропустив коваля вперед, Семка следом поднялся на палубу. Казаки грузили последнее трофейное добро в струги. Бочки с порохом, селитрой и дорогой посудой спускали на веревках, мешки с продуктами, тканями просто перекидывали через борт. Три тела, завернутые в парусину, рядком лежали у мачты. Их тоже возьмут с собой. Семка еще не знал, кто погиб при захвате каторги, но про себя отметил – не очень удачно вышло: троих потеряли.
Муратко встретился у лестницы на верхней палубе. Вместе с Севрюком он толкал перед собой тяжеленную пушку к борту.
– Помоги Гарху, – обернулся он с перекошенным от напряжения лицом. – Мы тут уже заканчиваем.
Казаки спустились на нижний уровень. Опять ударил в нос тошнотворный запах. Гребцы, как один, обернулись. Оглядев ряды терпеливо ожидающих освобождения невольников, Коваль покачал головой:
– Это ж надо, во что людей превратили, – скинув сумку, порылся в ней. На свет появилось аршинное зубило. Гарх поднял инструмент, деловито разглядывая. Второй рукой вытащил тяжелый молот. – Жаль, одно зубило, быстрей справились бы. Подставляй железо.
Первый невольник, с радостью задрав ноги, кинул цепь, соединяющую ножные оковы, на поперечную балку. Семка, отворачивая нос, придержал ее. Пленный, словно извиняясь за причиненные неудобства, стеснительно улыбнулся.
– Скользкая, гадина, – Гарх приставив зубило к ржавому звену, размахнулся.
«Бах», – железо лопнуло, и струящаяся цепь потянулась, словно змея. Гребец медленно разогнул затекшую спину.
Провозились долго. Уже проводили на палубу еле передвигающегося Путилу Малкова. Уже два раза сверху заглядывал Косой и, покачивая сережкой в ухе, обеспокоенно интересовался, скоро ли закончат. Семка уже утомился наклоняться у каждого гребца. Особенно донимал запах. Он уже не раз и не два забирался на нижние палубы захваченных турецких галер, и каждый раз будто заново изумлялся царящим здесь запахам, в которых, казалось, жить невозможно. Но они жили! И ели, и спали, справляя под себя естественные надобности! Так было заведено на всех турецких галерах. Наверное, с точки зрения османов это было оправдано – не расковывать же каждого, кто захочет до ветру? Но казаки, своими глазами наблюдавшие отношения турок к рабам, в основном братьям-славянам, ненавидели извечных врагов еще крепче, до зубовного скрежета, до белой ярости в глазах. Еще после первой своей галеры, одуревший от удушающих «ароматов» и вида изнуренных до полусмерти гребцов, Семка Загоруй решил: если у него будет возможность выбирать между смертью и пленом, он выберет смерть.
Лишь где-то к середине работы он понял, что начал понемногу привыкать к вони и к виду истерзанных русских тел. Гарх тоже морщился, но терпел молча. Хорошо, цепи на кандалы ставили не толстые, и они сбивались одним крепким ударом.
Братья-близнецы, освободившись, предложили казакам свою помощь, но Семка решительно отправил их наверх – и так тесно, да и зубило у Гарха только одно. Наконец, последний невольник, скинув звякнувшие оковы, медленно побрел к лестнице.
– Ну, слава Богу, справились, – Половин быстро закинул инструмент в суму, и Семка спешным шагом направился следом за ним к выходу.
Над головой плыли туманные облака, закрывая чуть просвечивающееся сквозь них солнце полупрозрачной пеленой. Порванный парус громко хлопал на ветру, словно стрелял пистоль. Палуба опустела, только лужи крови и раздетые трупы татар, сваленные в кучу, свидетельствовали о гремевшей недавно битве. Семка продышался, выгоняя из легких запах человеческих испражнений. Увидев казаков, замахал рукой, поторапливая, перебросивший одну ногу через борт Косой.
Только казаки спустились по веревочному трапу в струг, как последний казак – Ратка Иванеев – выскочил из трюма каторги, словно ужаленный. Глухо протопав по скользким ступеням, бегом бросился к борту. Ему помогли спуститься, и несколько багров тут же оттолкнулись от судна.
В струге стало тесно. В носу высилась горбом наваленная куча трофеев и одна самая маленькая пушка, на корме в ногах у рулевого разместили еще две более тяжелые пушки, рядом выстроились ящики с ядрами. Невольников распределили по лодкам, и они, полураздетые, в разодранных рубахах и в штанах с огромными дырками, изможденно улыбались казакам, еще не веря в освобождение. Здесь же восторженно оглядывались, стараясь не мешать рассаживающимся казакам и стесняясь собственного запаха, юртовские близнецы.
– Ну, чаво? – Иван Косой, рассевшийся на мешках с зерном, оглянулся с носа лодки. – Проковырял?
– Готово. Оседает.
Все обернулись, даже гребцы ненадолго перестали работать веслами. Каторга медленно погружалась. В отверстие, пробитое Раткой, сейчас хлестала морская вода. Судно уже оседало на корму.
Казаки скинули шапки, провожая вместе с уходящим под воду кораблем и своих погибших товарищей, оставленных на палубе. Таков обычай. У погибших в море – водяная могила.
– Ну, будя, – скомандовал Иван, – царство небесное казакам нашим. Поднажмем, ребята. К вечеру надо быть на Дону.
Шапки вернулись на головы, и весла с силой ударили по волнам. Казаки кинули парус. Слабый ветер хоть немного, но помогал гребцам. Струги быстро набрали ход.
Казаки спешили и без понуждений атамана. Все понимали, как важно скрыться в прибрежных лиманах с добытым в бою товаром. Любой залетный турский корабль легко вычислит по добру и освобожденным пленникам в лодке, зачем казаки выходили в море. И тогда уже не отстанет, пока не погибнет сам или не уничтожит струги.
Разогнавшиеся лодки летели над зелеными волнами, словно хищные чайки, высматривающие добычу в пенной воде. Семка, вместе с другими казаками махая веслами и раскачиваясь на лавке в такт движениям, думал, что струги их братьев-запорожцев – «чайки» – не случайно назвали в честь этих морских птиц. Казаки точно уловили схожесть и характер.
В походе гребли по очереди, от этой работы был освобожден разве что атаман, устроившийся сейчас на носу в обнимку с турецкой пушкой. Разжиться артиллерией перед походом на Азов – это удача! «Верно говорил собака Кудей-паша. Мало у казаков артиллерии. А та, что есть, не возьмет толстых стен Азова, калибр не тот. Но вот если все в целом взять: казачью смекалку, а про нее у татар сказки детям рассказывают, умение воевать, тут никто не поспорит – любой враг знает, как крепка сабля в казачьей руке. А это хоть где полезно – хоть в поле, хоть на зубцах крепости. Да пушки, какие есть, все рядком выстроить, да еще тугой опыт того же деда Черкашенина, что помнит, как казаки помогали Ивану-царю Казань брать. Все это вместе и поможет вражину одолеть», – незаметно кивнув своим мыслям, Иван поднял глаза.
По холодному небу бродили стаи потрепанных облаков, постепенно собираясь в огромные темные войска. Солнце пряталось за их непроглядными щитами, ветер холодил вспотевшие бока. Брызги волн, разрезаемых форштевнем, долетали даже до кормы. Волнующееся море все выше подкидывало перегруженный струг. Погода портилась, казаки с тревогой всматривались в чернеющее небо. Атаман, прикинув скорость лодок, надеялся, что успеют достичь мелководья до того, как буря разыграется в полную силу.
Есаул Рынгач, поежившись, вытер ладонью соленые капли на загорелой шее и вытянул из-под банки[35] мешок с трофейными продуктами. Заметив, как некоторые освобожденные невольники сглотнули слюну, улыбнулся. Крепкие пальцы ухватили завязку. Быстро распотрошив турский мешок, он разложил рядом гору черствых кусков. Невольники как один уставились на хлеб, блестя голодными глазами. Татарчонок медленно вытянул руку к ближайшей лепешке. Один из близнецов также неспешно перехватил ее и вернул на место. Тот, по-птичьи дернув шеей, сглотнул.
Рынгач, прижимая к груди, разломал хлеб на скибы[36]. По одному бережно раздал в протянутые руки бывших невольников. Гребцы хватали жадно, еле сдерживаясь, чтобы не проглотить зараз. А потом, смущенно поглядывая по сторонам, быстро жевали. Близнецы и тут выделились. Семка заметил, как они, выпрямив спины, неторопливо приняли хлеб из рук есаула и как медленно двигались челюсти, тщательно прожевывая каждый кусок. Можно было только представить, каких усилий стоила им эта неспешность.
Заметив, как едят их товарищи, несколько казаков устыдились собственной поспешности. Космята, Семка запомнил его по разбитому лицу, и еще один парень, высокий с впалыми щеками, стеснительно поглядывая на соседей, сдержали себя. Теперь они ели медленно, стараясь сохранить каждую крошку в ладони. Про себя Семка хмыкнул: «Гордые ребята. Наша, казачья порода». Доев, первые пленники попросили пить. Есаул вытащил из-под перекрытия на носу курдюк с водой.
Семка, выбирая моменты между гребками, окликнул близнецов:
– Эй, юртовские.
Оба обернулись с полными ртами:
– Ты нас, чо ли?
– Вас, вас, кого же еще? Чьи вы да откель будете-то, парни?
Они переглянулись, словно взглядом договариваясь, кто будет отвечать.
– Лукины мы, – ближний закинул слежавшуюся прядь волос назад. – Я Валуй, а брат – Борзята, низовые мы.
Загоруй усмехнулся:
– Быстрый, сто ли?
– Ага. Он быстрый, я сильный.
– Быстрый и сильный, как вы в полон-то умудрились попасть?
Разговором заинтересовались остальные казаки. В струге стало тихо, замолкли товарищи. И даже Косой вытянул шею с носа струга, прислушиваясь.
Валуй прожевал кусок лепешки, ладонь тыльной стороной вытерла губы:
– Дело нехитрое. По осени, пол-лета тому назад мы рыбу с братом промышляли на ерике. Поутру сети ставили, пару волоков кинули, а тут ногаи и налетели. И всего было-то их человек десять, но отбиться не смогли. Троих насмерть положили, еще троих поранили. Кому бошку пробили, кому руки поломали, но все равно повязали. Оружия-то у нас с собой не было, тольки весла. Ну, избили они нас в отместку за своих. А после привязали к хвостам конским и потянули. Падали несколько раз, а они, гады, все равно тянули, не останавливались. Кожа вся послезла, пока до юрта добрались. А потом уже увидали – наших много захвачено. Хутор подчистую вывели. Мать увели, брата Василька, ему всего 11 лет было, сестру Красаву, – он грустно улыбнулся. – Она, и правда, очень красивая. Эх, где они нонче?
– Да, – крякнул Семка. – Как говорится, хочес покою, готовься до боя. Не повезло вам.
– А как же вы их так близехонько подпустили? – подал голос атаман.
И все разом оглянулись на бывших невольников. И даже их товарищи по несчастью перестали жевать.
Валуй попросил бурдюк с водой – в горле пересохло. Пока он пил, продолжил Борзята.
– И у атамана не две головы. Предали нас, наверное. Иначе не пришли бы к нам на Остров.
– Предателей в казаках нет, – сурово нахмурился Косой.
– А был у нас один – не казак. Семен. Давеча ушел он на охоту с товарищем. А апосля мы его с ногаями увидали. Будто друзья его.
– Кубыть[37], через него ногаи переправу нашли, – поддержал брата Валуй.
– Да, бывает, пригреешь на груди змеюку… Тезка, блин… – Семка опустил голову, но тут же черный чуб вскинулся, в глазах мелькнуло неудовлетворенное любопытство. – Ну и со дальсе-то?
– А дальше привезли нас в Трапезунд, – второй близнец – Борзята – передал бурдюк в протянутые руки. – Выставили на торги, как рухлядь[38] какую-нибудь. Вот этот Кудей и купил. Перевез в Османию. Рядом с Царьградом жили, в шалашах камышовых. Охраняли стражники и иной раз янычары. Эти звери, хоть и нашего вроде роду, славянского, совсем замороченные. Чуть что не по-ихнему – сразу в зубы. Дров не давали, рогожу дырявую кинут укрыться, да и ладно с нас. А кормили – скиба лепешки да кружка воды на день. Если бы не местные одноверцы, что иной раз подкармливали, совсем худо стало бы. Только если на галере выходили, тогда целую лепешку давали – совсем без сил много веслами не намашешься. Понимали. А как покажется им, мол, слабо налегаешь, так шелепугой[39] по спине. Уже всю зиму мы на его галере, словно собаки цепные.
– Эх, миленькие, – подал голос до этого тихо улыбающийся Путило. – Как же хорошо, что вы нас ослободили. Дома родные, поди, поминальную отпели.
– Да ну, кто же живого человека отпевать будет, – Муратко покосился на изуродованную спину казака.
– Так они, поди, думают, я мертв.
Косой возмутился с носа струга:
– Ты же знаешь наш обычай – пока не похоронили, никто тебя в мертвецы не запишет.
Путило обернулся:
– Да? А ведь верно, я и забыл…
Он замолчал. Притихли казаки, задумавшись. Поскрипывали весла в уключинах. Разбежавшийся струг подпрыгивал и качался на волнующихся сурожских волнах. Послеобеденное солнце пробилось, наконец, сквозь толщу разбежавшихся облаков, и сразу нагрелись взопревшие спины. Казаки зажмурились от удовольствия. Атаман облегчено перекрестился: «Слава Богу, не заштормило, услышал Господи наши молитвы».
– Слышь, други, – он повернулся к сидевшим в середине судна невольникам. – А еще кто тут есть, из каких краев?
Борзята склонил голову, разглядывая товарищей по полону:
– А кого только нет. Собры есть, хрваты, валахи – трое, – бывшие гребцы по очереди склоняли грязные чубы. – Татарчонок один даже затесался, – из середины вскинулась смуглая рука. – Ну, и наши мужики – из Белой Вежи, Хотмыжа, Белгорода, Валуек. И мы – казаки донские… Домой едем!
– Да, домой, миленькие, домой! – выдохнул Путило с таким облегчением, что казаки заулыбались.
После обеда ветер сменил направление и потянул точно к берегу, будто помогая казакам, выполнившим богоугодное дело. Три струга, выстроившиеся рядком, быстро приближались к устью Дона. Даже капризная волна перестала захлестывать в нагруженные суденышки. Можно было бы сушить весла, но атаман молчал.
Незадолго до появления на горизонте полоски суши казаки, ожидающе поглядывая на Ивана, поменялись на уключинах. Ждали, атаман даст слабину, позволит сбавить ход. Умаялись же. Но Косой словно не видел и не понимал их взглядов. Прикидывал оказаться на земле с первыми сумерками, а значит, нужно торопиться.
Посовещавшись с есаулом и старшиной, решили, что обратно, дабы не рисковать невольниками, богатой добычей да большей частью рыскарей, пойдут пешим ходом в обход крепости вместе с пленниками. С собой договорились захватить хабара[40], сколько могут унести, главное – золото, позвякивающее в крепком, увесистом мешке. Освобожденные гребцы помогут унести товар. На стругах оставят по четыре человека, им прорываться к Черкасску другим ериком, не так давно прорытом казаками для выхода в море, по темноте. Без отвлекающих бревен пробраться в тай старым путем обратно почти невозможно. В той протоке, хоть и нет цепей, но узкое русло охраняет постоянный гарнизон. Проскочить мимо него ничем не проще, чем мимо башен. Надеялись, как обычно, на неожиданность и на невнимательность под утро охранников-янычар. Да на казачьего Спаса. Пока Божья сила благоволила рыскарям. Вон, даже погода утихомирилась, как по заказу.
Вскоре в легкой темноте, сгущающейся у берега, появились первые заросли чекана. Иван направил свой струг в самые густые плавни. На остальных лодках, сообразив, что задумал атаман, тоже повернули рули.
Выгружались уже в полной темноте. Одним из первых на берег донской протоки выскочил Путало Малков. Вытирая ладонью еле зы, доковылял до речной воды. Не обращая внимания на суетящихся вокруг казаков, опустился на колени. От реки донеслось: «Миленький ты мой…» Немного в стороне к воде спустились братья-близнецы и еще несколько пленников-донцов. Вразнобой, не глядя друг на друга, присели у воды. Семка кинул мешок с чем-то тяжелым на освобожденный от камыша пятачок, до ушей долетел нечаянный обрывок фразы Путилы: «…думал, уж никогда тебя не увижу больше, Дон Иванович. Счастье-то како…» Засмущавшись, словно подслушал что-то тайное, интимное, Загоруй поспешил к стругу за следующим мешком.
Разгрузившись, освобожденные невольники, вздрагивая и поеживаясь, дружно вошли в холодные воды Дона. Скидывая грязную одежду, приседали и фыркали, как молодые жеребцы. Близнецы ладонями поднимали со дна ил, натирая себя докрасна. Космята, как погрузился по ноздри, так и плавал, словно индийский зверь бегемот. Путила сел на мелкое и, очутившись по пояс в воде, шаркал по коже рук размоченным камышом. Татарчонок, наклоняясь, прятал лицо в реке, а выныривая, как коренной житель степного Крыма, не умеющий плавать, пошатываясь, вытирал глаза кулаками. При этом чуть повизгивал от удовольствия. Атаман остановился у воды:
– Вы там того, хлопцы, потише. Вечер, воздух гулкий.
Устыдившись, бывшие гребцы вняли предупреждению. Чуть погодя, начали выбираться на берег. Иван Косой, разглядев, что почти все выходят из воды в чем мать родила, ухватил мешок с одеждой побитых турок. Задрав выше головы, вытряхнул содержимое на траву.
– Налетай, народ. Голяком долго не протянете. Зябко ишшо.
Гребцы без возражений разобрали одежду.
– Ничего, что в дырках, да рудой[41] политая, – за всех высказался Путало. – Зато не замерзнем теперича.
Дароня Врун остановил руку Космяты, пытавшего отодрать коросту с лица:
– Заразу занесешь, потерпи.
Тот вяло отмахнулся, но отдирать перестал.
– Сил нет, чешется.
– Чешется, значит, заживает. Давай пошепчу, быстрей пройдет.
Космята обреченно вздохнул:
– Добро, шепчи уж.
Парни привыкли к волхованию Дарони еще по плену. Врун знал массу заговоров, и, что удивительно, они помогали.
Охотников рискнуть пробраться мимо турок на стругах оказалось больше, чем требовалось, и атаману пришлось выбирать самому из числа добровольцев. В струг перетащили и раненого Замятно Романова – он тихо постанывал, не приходя в сознание. Отправиться дальше водой выпало и Муратке. Без лишних слов – не первый раз по острию сабли проходить – простились с товарищами. В густой темноте недалеко до полночи два отряда разошлись.