Лететь вниз где-то пятьдесят метров. Чтобы наверняка. Трусы всегда выбирают, чтобы наверняка. Сжать кулаки, собрав в них всю волю намерения – легче легкого, но никто не говорит и не поет в патетически-трагичных песнях о том, как заставить себя сделать шаг.
Он устал. С распухшим лицом, зудящими от слез и соплей губами и в помятой одежде – половина так и заканчивает, а он даже в «клуб 27» не попадет – какая досада. Не выдержал. Забавно думать о символичности, когда мыски твоих кроссовок свисают с парапета.
Привычного отвлекающего гула в голове не было, только кристально чистый разум, слезливо поторапливающий: «пожалуйста, умоляю, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста» – этот крик в себя, как последняя просьба всеми восхваляемому Боженьке, в которого он никогда не верил. Что ж, сейчас он мог позволить себе этот акт малодушия и попросить у него еще каплю, одну-единственную каплю смелости.
На крышах многоэтажек всегда гуляли порывы холодного ветра – он заметил это еще мальчишкой, бегающим по верхам втайне от родителей. Он стоял на том же самом месте что и лет восемь назад, только разница в том, что теперь он не смотрел наверх, щурясь от солнца на голубом небе, а смотрел вниз-вниз-вниз – туда, где все должно было давно закончится.
Железная дверь со скрипом отворилась, и на него уставились зеленые и напуганные глаза. Он надеялся, что она принесла ему нужную песню – прыгать легче, когда кто-то скажет, как это сделать.
Дима всегда смотрел на потолок. Смотрел неотрывно и даже до чёрных кругов перед глазами, как будто там сосредоточена вся вселенская мудрость и написаны ответы на все вопросы. Ответов Дима не искал, мудрости – тоже. Просто так ему было проще проваливаться в сон, заведомо пресекая мыслям возможность стать четко обрисованными – с ненавязчивой «мыслемешалкой» в голове было более комфортно, потому что она стирала грань осознания тех вещей, которых он не хотел осознавать.
Потолки в его квартире – мечта абстракциониста. Смотря на это разнообразие разноцветных геометрических форм, можно было впасть в своеобразный транс и раствориться в чувстве постепенно настигающего забытья. К тому малому количеству тех вещей, которых он любил, Дима причислял ощущение некого сюра, и созерцание этого странного потолка было привычным занятием. Состояние, когда мысли похожи на принцип работы калейдоскопа, являлось на удивление одним из самых спокойных и привычных. Он просто терялся в нем и блаженно засыпал.
Новый день начинался всегда по-разному, в зависимости от того, что происходило вчера. Дима мог проснуться от льющейся из гостиной обсценной лексики, потому что Саша снова не мог пройти уровень очередной RPG-шки на приставке. Он мог проснуться от того, что ощущал свое тело пальмой, которую обвила прилипчивая мартышка – иначе говоря, Алиса не особо жаловала, когда они спали в одной кровати строго по разным сторонам, и даже во сне интуитивно находила его тело, потому что котик-должен-проявлять-к-ней-хотя-бы-немножко-внимания.
Просыпаться одному Диме было комфортнее всего. С утра особо не хотелось кого-либо видеть, хотя, впрочем, если подойти к этому вопросу с другой стороны, ему было абсолютно наплевать. Какая разница, с кем ты проснулся, когда новый день так или иначе наступил, и тебе так или иначе придется делать утреннюю рутину, потом переходить к дневной, а потом к вечерней и так по бесконечному кругу. Не то чтобы его жизнь напоминала монотонно заевшую пластинку, но фильтр его восприятия был монохромен, как серые будни офисного планктона.
В это утро Дима проснулся от настойчивых звонков отца, который не преминул упомянуть, что сегодня день-икс.
– Но сперва, конечно же, приведи себя в порядок, Дмитрий, – напомнил отец.
Его отношения с родителями больше напоминали неудачный спектакль с кукловодом и его марионеткой: кукловод пытался направить движения куклы в нужное ему русло, а кукла – о ужас – показывала свои зубки и не поддавалась мановениям ведущей руки. Если совсем просто, то его отцу нужен был преемник в семейном банковском деле, «которое я построил с нуля, на жалких крохах, и которое я скоро намерен передать тебе». Подобная «эстафетная палочка» была бы привлекательна для обожающих халяву зевак. Дима был кем угодно, только не зевакой.
Хотя, если честно, он до сих пор не знал, кем он являлся – знал только, что любит кофе погорче, а сигарету – покрепче. Его жизнь уже давно пропахла этой смесью стопроцентной робусты и вырвиглазного дыма. Наверно, все-таки поэтому он с долей симпатии относился к своей работе в кофейне, право в которой работать он еле отвоевал у родителей. Они не считали целесообразным разменивать такой мозговитый кадр на вечную кофейную грязь под ногтями и обслуживание тех, кто говорил «эКспрессо». Несмотря на явный душевный перевес в пользу интровертизма, на работе Дима чувствовал, что делает хотя бы что-то, вместо того, чтобы лежать на кровати и пялиться на одну точку в стене. Не то чтобы так он пытался себе помочь – просто ему было банально скучно. По крайней мере, он так думал.
В этот самый день-икс, после бизнес-конференции, должен был состояться банкет для предпринимателей. Отец хотел начинать постепенно готовить Диму к полезным знакомствам с высокопоставленными лицами, что нелепо, учитывая, в каком кругу на самом деле он обычно пребывал. Его круг – задрот со стажем, гиканутая медсестра и помешанная на моделинге русоволосая чертовка. К слову, она единственная из этой компании, кого одобрили димины родители, что не удивительно. У Алисы были амбициозные, большие планы на жизнь, и неважно, что ее IQ едва дотягивал до средней нормы, зато она знала себе цену. Наверное, именно это и заставило Диму когда-то обратить на нее внимание. «Когда-то» – это тогда, когда все было хорошо, когда жизнь еще казалась полной смысла, и самая главная прелесть заключалась именно в том, что этот смысл ты ищешь постоянно. Это двигало Диму вперед. Раньше, месяца эдак четыре назад. Впрочем, Диме было от этого ни жарко, ни холодно: он делал все, что мог – старался эмоционально поддерживать себя и на том нормально. Он же не псих какой-нибудь, в конце концов. Просто период такой. Сложный.
Этим утром Дима приводил себя в порядок с таким усилием, будто ему на хребет водрузили три мешка картошки. Он не знал, почему, но его рука сама снова потянулась к комком сваленной вчерашне-позавчерашней одежде и только приказом, лениво отданным самому себе, ему удалось изменить направление и взять из шкафа чистые рубашку и джинсы.
Будучи обладая долей здравого нарциссизма в характере, сегодня – да и вообще последние несколько дней – Дима не нравился себе в зеркале, поэтому перед тем, как отправиться домой к родителям, кое-как взлохматил свою чёрную шевелюру и посчитал, что хуже уже не будет.
В родительском доме за ужином, Игорь Евгеньевич – отец Димы – внимательно перелистывал газету, пока Дима с матерью, скромно грохоча вилкой по тарелкам, ели бифштекс.
– Ты уже два месяца как живешь один, Дмитрий. Расскажи, как у тебя идут дела.
Разговаривать, если честно, не хотелось, но это было бы как-то не по-светски.
– Ну, на днях я снял одну короткометражку для знакомых из ВГИ…
– Центральный банк повысил ключевую ставку! – Отец выкрикнул, не отрываясь от газеты. Причём с такой интонацией, будто ранее не задавал вопрос и не интересовался у сына его жизнью.
Центральный банк, значит. Ага. Ясно.
Дима уныло продолжил ковырять кусок говядины.
– Сегодня я лично познакомлю тебя с нашими спонсорами. Я уверен, ты сможешь произвести должное впечатление.
– Как скажешь, – Дима чуть было не ляпнул «whatever», что звучало бы несколько саркастически, учитывая димино явное нежелание переться на какую-то конференцию предпринимателей.
– Мы с твоей мамой думаем, что месяцок-другой – и ты оставишь свою блажь касательно этой работы в кофейне, – продолжил отец, однако теперь он смотрел точно на Диму через свои прямоугольные очки. Дима терпеть не мог этот ожидающий от него чего-то взгляд, будто он задолжал всему миру и всем, кроме самого себя.
Диме нечего было ответить, потому что он давно утерял способность разговаривать с родителями, используя аргументы в свою защиту – аргументы просто-напросто бесполезны в этом вечном противостоянии поколений, которое сложилось в их семье.
– Мы с папой хотим дать тебе время на осознание приоритетов, – в разговор вступила его мать, мягко и, избегая острых «углов», сглаживая высказывание мужа. – Ты уже выбрал, куда будешь поступать в следующем году? По-моему, в прошлый раз мы остановились на экономическом.
– Это вы на нем остановились.
– Ты не будешь вечно носиться с камерой, снимая сомнительного смысла молодежные ролики, – отец встрял как всегда безапелляционно. – Мы уже сто раз ссорились из-за этого. Давай не начинать снова. В конце концов, спустя лет пять-десять ты осознаешь, что мы повели тебя по верному пути. Лена, думаю, ты тоже согласна.
– Абсолютно, – подтвердила мать. Впрочем, она всегда была солидарна с мнением супруга.
Это какая-то ирония – некогда молодая с интересом к политике и экономике пара встретилась и связала свою жизнь узами брака для того, чтобы родить совершенно индифферентного к финансовому рынку ребенка. Если раньше Диме было все равно на эту сферу, то сейчас его равнодушие тем более возросло в геометрической прогрессии. Смешно то, что родители до сих пор думали, что их сын продолжает ходить к репетитору по макроэкономике: Дима уже месяц как его не посещал и малодушно радовался, что мать и отец настолько свято уверены в правильности его выбора, что даже не подумали проверять, ходит ли он до сих пор к репетитору или нет.
Дима еще не учился в вузе. После окончания школы он взял время на то, чтобы понять, кто он и что из себя представляет, но, если честно, он до сих пор не понял. У него было увлечение – иногда любил носиться с камерой и снимать разномастные видео, которых у него скопилось уже около пятидесяти в его скромной коллекции. Ему нравилось быть оператором, но вот незадача – как только он приближался к тому, чтобы осознать себя кем-то, родители тут же начинали настаивать и умудрялись уничтожать его планы еще в зародыше лишь с помощью пары предложений, в которых невозможно было вставить свои пять копеек. Дима давно перестал с ними спорить – просто поступал по-своему. По возможности.
Вечером конференция длилась мучительно долго. Сначала организаторы говорили со сцены мотивационные речи для обладателей молодого бизнеса, потом все умудренные опытом желающие тоже поднимались на «помост» и вещали о важности самоподдержки на начальном пути к дороге успеха. Все их фразы по смыслу были похожи на знаменитую работу Наполеона Хилла[1], которую Дима прочел еще в семнадцатилетнем возрасте, когда действительно думал, что его судьба – стать банкиром. Благо, он вовремя одумался.
С деньгами у Димы были ровные, нейтральные отношения. Когда он переехал в отдельную квартиру, родители отслюнили ему кругленькую сумму. Дима не радовался, что с такими суммами может легко пробить финансовый потолок, который не могли пробить среднестатистические люди, но и не огорчался при осознании, что деньги рано или поздно закончатся. К тому же он работал, поэтому о своем финансовом состоянии он не беспокоился, считая, что деньги нужны только для того, чтобы о них не думать.
После конференции состоялся банкет. Дима ощущал себя совершенно чужим среди всех этих людей. Он просто не вписывался в их круг, и это заставляло в его груди подниматься что-то протестующее и революционное. Оно лишь просыпалось ото сна, но вот-вот было готово вырваться. Дима терпел стоически, но не знал, насколько его хватит, и что будет, если этот внутренний протест дойдет до пика.
Во время конференции он вынужден был хлопать, во время банкета – держаться близ родителей и, улыбаясь, поддерживать разговор с их знакомыми, которые периодически встревали в их узкий круг с беседами о бизнесе и прочем. Если начистоту, то это сосало всю его энергию, которой итак было мало в последнее время. Дима чувствовал себя тряпкой, досуха выжатой сильными руками. Он мечтал только о том, чтобы этот вечер быстрее закончился.
Несмотря на его отношение к мероприятию, сам банкет проводился в личном пентхаусе организатора и имел довольно-таки приличный вид: из окон открывался панорамный вид на центр Москвы, людей окружал роскошный интерьер в стиле модерна, а на столе стояли вызывающие обильное слюноотделение закуски. Приглашенный бармен наливал разные коктейли, поэтому гости были довольны вдвойне, если не втройне. Дима заметил, что держащие в руке бокал со спиртным выглядели более солидно, нежели те, которые просто коротали время за разговорами, словно шампанское и вино давали плюс десять очков к непринужденной привлекательности. Дима тоже взял себе шампанского, но он единственный являлся исключением и выглядел неловко, прибавляя своему потерянному образу еще больше неуверенности.
«Боже, чего они уставились?», – Дима краснел и бледнел, когда ловил на себе чей-то заинтересованный взгляд, и не мог избавиться от мысли, что все почему-то обсуждают его в своей привилегированной компании. Ему казалось, что все видят, какой он – фальшиво улыбающийся, неловко переминающийся с ноги на ногу и думающий о том, что само пребывание здесь ему ненавистно. Ранее он не наблюдал за собой этих навязчивых мыслей, но теперь они заполонили его голову, да так, что фильтр мнительности заставлял его видеть какой-то заговор в каждом обращенном к нему взгляде.
Раньше он получал особый кайф, когда люди смотрели на его яркую, выразительную внешность. Видимо, это время прошло.
Вечер закончился около десяти. Единственное, что хотел Дима – это завалиться в кровать и забыться, однако дома его ждали.
Следующий день – а именно день субботы – он встретил не один, что вполне закономерно – с пятницы на субботу обычно к нему приходила девушка, они перебрасывались парой слов, занимались сексом и благополучно – под ее лепетание о ее последних бьюти-съемках – засыпали.
Проснувшись, Дима оценил обстановку и совершенно без удивления обнаружил на себе аристократически-бледную руку Алисы, которая – о, чудо – проснулась раньше него и теперь смотрела на него сквозь легкий прищур.
– Ди-и-им, – сладко протянула она, для полноты картины притираясь к его боку ближе.
Дима вздохнул.
– Сейчас переведу.
В его щеку прилетел крепкий льстивый поцелуй.
– Ты лучший.
– На что в этот раз? – вопрос был задан чисто для того, чтобы размять немного онемевшие после сна губы.
– На маникюр, – невинно отозвалась Алиса. – Сегодня же второй понедельник месяца, забыл?
Он и вправду забыл о ее девичьих ритуалах. Их отношениям скоро полгода, а он постоянно забывал, что у Алисы по два раза на неделе всякие «ритуалы». Может, он и правда уделял ей мало внимания?
Открыв банковское приложение на телефоне, Дима беспрепятственно отыскал Алису в числе первых по переводам и отправил ей кругленькую сумму.
– Когда ты присоединишься ко мне на съемках? – тем временем продолжала ворковать Алиса. – Фотограф согласен поснимать тебя даже отдельно. Дим, ты вообще слышишь?
– А. Что?
– Фотограф, – с нажимом повторила Алиса, – согласен поснимать тебя. Говорит, у тебя фактурное лицо. Правда я не знаю, что это значит. Короче, – капризно выдохнула она. – Не понимаю, почему ты постоянно отказываешься. С твоей внешностью можно сразу на обложку.
Алиса и многие другие люди постоянно говорили, что его черты лица – особенно скулы и губы – были даны ему свыше. Он выглядел, как греческое божество или как ювелирная работа талантливого скульптора: тонкие, словно выточенные черты, густые короткие волосы, высокая худая фигура. Словом, едва ли не образец золотого сечения.
Дима молчал в ответ. Он не хотел подаваться в моделинг. Если честно, в последнее время он не хотел ничего. Ни-че-го.
Ладно, он кривил душой – на данный момент он маниакально желал только кофе и сигарету.
Вообще это утро началось как-то не так. После ухода Алисы он продолжил лежать в кровати и начал ощущать, что совсем не хочет из нее вылезать. Какая-то эфемерная мощная сила заставляла его оставаться неподвижным, будто непомерный груз придавил его к земле, как букашку. При этом он не мог сосредоточиться на чем-то одном, мысли в голове были спутанными, вязкими, молниеносными, и это не «ненавязчивая мыслемешалка», которую он любил, а нечто более сложное и даже несколько болезненное, словно мозги криво перепрошили красными запутанными нитками, оставляя небрежные стежки. Он пролежал так половину дня, после чего заставил себя встать: сначала свесил одну ногу, затем вторую. Как только он ощутил под голыми стопами пол, организм словно дал команду «ОТСТАВИТЬ!», да так ощутимо, что Диме подурнело. Подушка манила его, как не манила со времен школы, когда он категорически отказывался вставать с нагретого местечка. Тем не менее, Дима встал и с мизерной долей облегчения ощутил необходимость находиться там, где обычно он позволял себе отвлечься – на гоночном мотоциклетном заезде.
Подобное мероприятие проводилось один раз в две недели, и Дима являлся постоянным участником. Его спортивная Honda не раз пересекала финишную черту в тройке лидеров. К своему мотоциклу он относился как к детищу, сдувал с него пылинки до тех пор, пока однажды – а если точнее, недавно – не понял, что ему, в общем-то, все равно, потому что Дима больше ловил кайф, не когда эффектно садился на него, хвастаясь новенькой маркой, а когда мчался во весь опор, встречая лицом летний вечерний ветер, который хоть и врезался в и без того сухую кожу лица, но являлся во всех смыслах глотком свежего воздуха.
Родители не знали о его маленькой слабости к гонкам. Дима не скрывал этого, но и не спешил говорить им. Иногда он жалел, что был единственным ребенком в семье – порой ему отчаянно требовался младший брат, на которого бы пали все родительские нравоучения, сентенции и советы, которые обычно рождаются из глубины родительского сердца с целью «сделать как лучше». Узнай о гонках мама – она бы схватилась за голову, узнай отец – и он бы предоставил возможность выбирать самому, но прежде чем дождаться от него этой заветной фразы, предварительно можно услышать столько доводов «против», что этот выбор делать и не захочется.
Соня – его дражайшая подруга, положение взглядов на жизнь которой являлось центристским – ратовала за мир в любой семье. Она могла войти в положение каждой стороны, при возможности бы выслушала прения обоих оппонентов и вынесла бы вердикт, что все здесь в равной мере идиоты. И да – иногда она была настолько прямолинейной, что вполне могла бы сказать это вслух. Наверное, именно поэтому димины родители ее не любили. Да уж, Соня могла удивить окружающих вопреки расхожему мнению о блондинках.
Их общий друг Саша уже ждал Диму на мотокроссе, привалившись к своему старому Yamaha. Он как всегда был одет с иголочки: в кожаные штаны и кожаную ветровку, выглядя солидно, но это лишь визуально – Саша был таким человеком, который покупал вещи в не абы каких магазинах, и при этом способен был рассмеяться со слова «глиттер». Но не всегда. Лишь когда был в большой компании, перенимая общее настроение дурачества и некоторой присущей ему шалости.
Они с Димой пожали друг другу руки и коротко обнялись – с положенной резкостью и непременным хлопком по плечу один другого.
Сегодня на заезд приехало меньше человек, чем обычно. Наверное после инцидента на прошлой неделе, когда один из гонщиков потерял управление и при падении проехался лицом по земле, сильно содрав кожу. Почти в мясо. Врачи сказали, что гонщик чудом пережил болевой шок.
Диму с Сашей это особо не останавливало. Адреналин – вообще сильный наркотик, а наркоманы, как правило, не слезают с «иголки».
Саша был тем человеком, который единственный поддерживал Диму в «темных» делах. Он любил одну фразу из знаменитой в своё время песни: «Однажды ты оставишь этот мир позади, так что проживи жизнь, которую ты будешь помнить»[3] и использовал ее при каждом случае, когда нужно было на что-то решиться.
Уже все было готово к началу. Гонщики встали на свои позиции. Саша находился через два человека от Димы и перед стартом отсалютовал ему на удачу. Сам Саша никогда не преследовал цель выиграть в заезде, он был тем человеком, про которых обычно говорят «за компанию». Он, конечно, получал удовольствие, рассекая воздух на высокой скорости, но не более.
Заезд в целом вышел немного сумбурным: то случился фальстарт, то на гоночную дорогу выскочил какой-то пьяный тип прямо в момент звучания зарычавших моторов. Все три захода Дима пытался поравняться с тройкой лидирующих гонщиков, однако в тот день удача была не на его стороне. Внутри Дима почувствовал, что что-то не так – внезапно ему захотелось остановиться и сойти с дистанции. Это желание возникло из глубин его естества, которое оказалось стиснутым непонятным ощущением апатии, словно тело и душа решили в один миг отказать, как внезапно отказывает дышащий на ладан старый процессор.
Диму настиг туман, заполонивший весь разум. Он тряхнул головой, на секунду утеряв контроль над управлением, и тут же выровнялся. Туман никуда не уходил: ни через минуту, ни через десять минут, когда он уже оказался на финише, убедив себя ехать до конца. Расплывчатое мироощущение пропало немногим позже.
– Эй, Димка, ты в порядке вообще? Чего скорость снизил? – спросил Саша, подойдя к нему. – Начал ты за здравие, а закончил сам понимаешь.
– Я не… – Дима застопорился. Мысль, которую он сумел поймать, ускользнула от него, и теперь он стоял, зачем-то смотря в одну точку перед собой, и не мог вспомнить, что Саша ему сказал буквально пять секунд назад. Невпопад он ответил: – Хорошо прокатились. Все нормально.
– Уверен?
– Уверен, – парадокс в том, что сейчас Дима не был ни в чем уверен. Он чувствовал себя странно, даже несмотря на то, что туманное наваждение уже прошло. Однако «послевкусие» от него осталось устойчивым.
Дима пришел домой и, не умывшись и не раздевшись, мёртвым грузом свалился на кровать. Он понятия не имел, что с ним происходит – знал только то, что слезы, вдруг покатившиеся из глаз, давно требовали выхода. Дима был стойким солдатиком, но сегодня он почему-то бесповоротно и окончательно… сломался.