К концу первой недели подтвердились опасения, что зверье совершенно диких размеров встречается и поблизости. На рассвете из «ланкастера» выбираешься, а оно, высотой с соседнюю елку, стоит боком и, будто вошь, тебя рассматривает. Однако мы уже разобрались, что эти огромные твари, если им не попадаться под ноги, вреда не принесут.
Проша постоянно рисовал их в своем блокноте, отмечал. Часто там появлялись лапа, или клюв, или гребень. Иногда – наброски звездного неба. Иногда на полях возникал профиль девушки. Рисовал физик довольно криво, но видно было, что девушка будто бы оглядывалась. А я, один раз столкнувшись с ее строгим взглядом, в Прошин блокнот наведываться перестал.
Сейчас физик сидел справа от меня, и я не мог не видеть, как он задумчиво заштриховывал очередной профиль. Девчонка теперь смотрела, как если бы сквозь сетку дождя. Физик сказал:
– Седьмой наш день у динозавров. И кажется, прошлой ночью наблюдалось новолуние. Небо ясное, а луны нет, – пояснил он, видимо, на всякий случай, потому что воцарилась тишина после его слов. – Скоро узнаем, сколько дней в неделе у динозавров.
– Поди больше, чем у нас. День-то точно короче. Не хотелось бы узнать, сколько в году, – пробурчал радист.
– Не хотелось бы, – согласился Проша. – Но можно будет предположить и так.
– У динозавров ни одно созвездие не похоже на себя, – сказал Алешка, усмехнувшись. – Небо совсем другое. Могу только догадываться, где сейчас Ковш Большой и где Малый. Они здесь есть – их звезды, в смысле, но я не уверен… и Полярная звезда теперь не полярная.
Алешка их в первую очередь на карту поместил. Поместить-то поместил, но смеялся: «Я разведку произвел, дальше дело за Прошей данные обрабатывать». Нам со штурманом сведения требовались больше по провианту и ремонту машины. Провианта ходило рядом много, и нам уже не хватало пальцев, чтобы объяснять, кого встретили в чаще.
Поэтому мы постоянно спрашивали Прошу, как называется тот или другой зверь. Отвечал физик охотно, но расплывчато. А Галюченко оказался самым интересующимся из нас, поскольку за добычей ходил чаще других:
– Ты, Проша, определенно скажи, как они называются. А то таскаю я, таскаю в котел этих гадов зеленых, а они у тебя то рамфоринхи, то птеродактили. Одно название нужно, чтоб не путаться, с чем суп варить.
Проша взял у Галюченко недавно добытую зеленовато-коричневую зверюгу, оттянул ее перепончатое крыло, вздохнул:
– Что сказать? Ты ему, Петр Иванович, хвост вроде не отламывал, пусть будет птеродактиль, рамфоринхи – с хвостом.
– И нарекаю тебя птеродактилем! – голосом протодиакона пропел Костя, дал петуха и закашлялся.
– Ну ладно, – решил стрелок, – тогда те, которые желтые, с этого дня считаются рамфоринхами…
Каждый день привычно начинался со сбрасывания разных гадов с машины и из нее. Потом кто-нибудь уходил на просеку, наряд по кухне разрабатывал план кормления экипажа, а остальные забирались наверх и принимались стучать. И к концу этой первой недели кое-как заклепали уже почти все отверстия. Во всяком случае, на рассвете солнце не било мне в глаз в ровный полукруг из семи дыр под правым передним иллюминатором.
Надо было еще изобрести, чем закрыть два разбитых окна. Когда садились, осколки держались в раме и даже защитили нас от первой атаки гостей-птеродактилей. Но назойливым тварям понравилось ковырять битый плексиглас, и он вскоре полностью высыпался на пол. Что интересно, более-менее целые стекла зверье не трогало, а вот лучащиеся на солнце кусочки не давали им покоя, как бриллианты – капиталисту. Ночами мы закрывали выбитые форточки ненужными сейчас гимнастерками, а от земли оторвемся, и гимнастерочки посрывает, как не бывало.
Это если удастся взлететь, но если не думать, то никогда и не взлетишь. Еще пробитый бензопровод, но его я, кажется, нашел чем заменить. Да и с окнами Алешка хорошую идею подкинул, что можно оставшиеся осколки плексигласа попробовать смолой от араукарии склеить. Вот только половину плексигласа за борт выхлестнуло, получилось бы здорово, если бы он весь в кабину ссыпался, но так ведь не бывает.
Ночевали все в «ланкастере», по-прежнему валявшемся посреди джунглей, как огромная рыбина, запутавшаяся в сети. Спать внутри было проблематично, так накалялась машина к ночи, несмотря на сомкнувшуюся над самолетом зеленую крышу. И оставаться снаружи было глупо – зверье в округе не дремало. То и дело кто-нибудь из нас вскакивал и с руганью открывал форточки и иллюминаторы. Мы пытались соорудить решетки, но и те летели в сторону, казалось, что даже они перекрывали доступ прохладе. Через пару минут форточки захлопывались потому, что местная фауна лезла внутрь.
– Задраить люки, – сонно бормотал Алексей из своего угла.
Утром просыпаешься мокрый от пота. За обшивкой – вой мечущихся перепончатых. Глухой удар по фюзеляжу, и слышно, как сползает тварь. В небе – вопли местной почти единственной почти птицы – археоптерикса.
Закрываешь глаза и представляешь, что вернулся домой, открываешь – нет, все еще в джунглях. Надо опять есть зеленую похлебку из птеродактиля, экзотика, видите ли. Но сегодня я собрался пойти на пересохшее болото за другой добычей, тогда, если повезет и кладка будет еще цела, пожарим яичницу из огромного яйца на огромном камне.
Определить название хозяина кладки Проша сразу не смог. Он все время твердил, что никого из учебников на сто процентов опознать не может. У одного перья вместо голой шкуры, у другого габариты мощнее, чем он ожидал, и он теперь не уверен, как его называть. Мы же ему надоедали с вопросами: относятся ли эти габариты к травоядным? Потому что плотоядных, как их описывал Проша, не хотелось бы встретить даже в интересах науки.
Несмотря на его неуверенность, мы все равно решили пользоваться Прошиными терминами, как бумажками с переводом, которые нам нашлепал в машине Вяхирев. Похож на птеродактиля – будешь птеродактилем. Вот и кладку яиц, еще вечером безымянную, утром назвали сте-гозавровой. Проша вернулся от родника с котелком воды и сказал:
– Как-то бы нам емкость побольше найти, сколько можно с котелком ходить на целую… роту.
Рота в числе четырех человек, только проснувшаяся и выбравшаяся из самолета, на него уставилась с недоумением. И Проша на всякий случай добавил:
– А кладка-то действительно стегозавровая. Наверное… Я не помню, когда они вымерли. Видел там, в араукариях, несколько махин ростом метра три в холке, с гребнями.
– Вчера ночью сунулась одна такая с гребнем к костру, у которого я засиделся, – невозмутимо сказал Петр Иваныч, прищурившись, прикуривая козью ножку от тлеющего прута. – Ну и морда, думаю, никак смерть моя пришла. Самое обидное, что с гребнем. Все не как у людей. Так я ее головешкой в морду-то. Заверещала, что твоя свинья, и убежала.
Мы помолчали. Только физик дара речи не лишился:
– Хорошо, что убежала, могла ведь вперед пойти, танк на четырех ногах, живого места не останется.
– Не, свинья и есть свинья, Проша. Головешками и отобьемся.
– Ну, не знаю, – сказал Костя. – Несознательная ты личность, Петр Иваныч, за тобой, понимаешь, люди спящие.
– Ну-ну, прямо чуть не мамаши с колясками, – хмыкнул я. – А про котелок верно, Прош, сообразим что-нибудь.
– Плохая примета, командир. – Алексей повесил на огонь кипятиться воду – для чая, выкатил из золы глиняные чушки печеных птеродактилей. Сказал: – Только ведь заклепай бочку, тут на всю жизнь с этой бочкой и останешься. А что? Как на курорте. Море под боком. Хочешь – лежи загорай, хочешь – физзарядкой занимайся, просеку руби.
– Ну, вот к обеду и соорудим ведро, – усмехнулся я. – Канистру не отмоешь, бочку таскать не с руки. Ведро в самый раз. И не железное, обшивку отдирать на него, что ли? Кожаное будет, с сиденья. Индейцы такие делали. Я – за яйцами стегозавровыми. Петр Иваныч, ты яичницу обещал?
– Будет.
Петр Иваныч придумал вместо сковородки положить в костер плоский камень, ошпарить его кипятком для чистоты. Ну и что, что яйцо больше походило на вареное, блюдо назвали яичницей. Потому что привычное, родное слово. Потому что хотелось выбраться. Потому что время будто остановилось. И ты радовался привычному, знакомому слову, радовался, что Галюченко звал тебя помогать ловить птеродактилей. Потому что охота – это понятно, это – ты, а не тебя плохо изученная современной наукой тварь скушает за милую душу. Поэтому мы радостно вешали пояс с кобурой, совали ножи в сапоги. В трусах, с кобурой на поясе и в сапогах. По джунглям без сапог и кобуры передвигаться не с руки…
Вот где Петр Иванович в своей Виннице мог охотиться научиться? Нигде. Нет у них лесов, сплошные поля да села – не поймешь, где одно кончается, где другое начинается. Самое большое – хряка в сарай загнать да лису из лаза в курятнике подловить на воротник. Правда, и про зайца он мне сам рассказывал. Не иначе, умения от предков по наследству достались, что бы там ни говорили о роли воспитания и средней школы. Попал в доисторический лес, и вот он – главный охотник, весь экипаж мясом обеспечивает.