– С криком уходит боль, – всегда говорила Тамара двум своим ученицам. – Пусть даже крик чужой, но боль-то общая у всех здесь.
Женщины, сидевшие в избе на лавках перед ней, каждый раз понимающе и послушно кивали, ничего не спрашивая, но Тамара знала, что не могли еще они постичь всю важность своих обязанностей. Одна была молодой женой, другая такой же молодой вдовой, и мало они еще в своей жизни повидали настоящей печали – не знали цену слезам. Умели только с рассвета до заката на поле работать, руки до мозолей стирая, прясть пряжу, да кашеварить. Тамара же пыталась научить их смотреть дальше собственного носа, пыталась рассказать о страхе неизбежной смерти и его преодолении.
И когда все втроем ходили они на очередные похороны да поминки, чтобы горестным плачем развеять тоску родни при прощании с покойником, то часто еще, слишком часто, ученицы Тамары стеснялись кричать и лить слезы на людях, закрывая лица вышитыми передниками и рушниками. И немолодая вопленица вынуждена была трудиться за троих, чтобы уже дома, в ее тесной покосившейся избе на окраине села, наворчать на обеих своих помощниц за нестарание. Не со злости, просто для острастки.
В небольшом забытом Богом селе Белянки, где они жили, отношение к Тамаре в народе всегда было уважительное. Она долгие годы своей жизни была плакальщицей, как и все женщины в ее роду. И теперь, даже оказавшись бездетной, еще надеялась успеть воспитать из двух преемниц со стороны достойную замену себе, прежде чем покинет этот бренный мир. И хоть ученицы с трудом постигали старинное мастерство плача, но Тамара не сдавалась. Лишь им она могла передать все те знания, что хранились поколениями в ее собственном роду.
– Мала земная доля, и коль суждено человеку уйти – уйдет, как бы ни сдерживали его тут привязанности и обязательства, – часто вечерами любила говаривать Тамара, и в слабом свете чадившей лучины ее впалые выцветшие глаза, казалось, горели ярче.
Ни одни похороны, свадьбы или проводы в селе не обходились без вопленицы и ее помощниц, и все знали, сколь важен был обряд плача в любом подобном деле. Никто не скупился – Тамара была носительницей древней традиции, и ослушаться ее никто и не думал даже. Так было заведено, так делали еще их предки, и так учили они делать своих подрастающих деток.
Но однажды и Белянки не обошло стороной большое горе: заместо немолодого немощного уже старосты Тихомира, долгие годы заправлявшего в селе, из города по чьему-то указу сверху прислали на замену нового человека. Был это далекий от деревенской жизни щеголь по имени Велеслав, худой, как жердь, и желчный, привыкший носить франтовские наряды и сверху вниз на всех подчиненных смотреть. Он назначению своему не обрадовался вовсе, и решил со злости навести в Белянках свои порядки – строгие да современные, чтобы научить простой люд иной жизни.
И среди прочего велел перестать соблюдать древние изжившие себя обряды и традиции, которые, по его словам, только старикам одним и были нужны. Многим не по нраву пришелся указ нового старосты, который на святое покусился: наказывать всех приказал, кого в ночь накануне Ивана Купалы на реке заметят или жгущим купальские костры, кто зимой святочные гадания будет проводить, либо же на поминки пригласит к себе в дом вопленицу. Последнее особенно Велеславу досаждало, он как услышал на одной свадьбе надрывный плач Тамары и ее учениц, так сразу и закричал:
– Дикие люди! Кто же скулит и ревет на свадьбе, когда тут пить надо, танцевать, да смеяться!..