Эти ужасные родители


Мама сказала, что сыра сегодня больше не будет. И нечего пыхтеть, с надеждой глядя на папу. Надо есть мясо. Мясо – здоровая и правильная еда. А на сыре всё равно далеко не уедешь. Сплошное баловство.

Маленькая собачка с грустными висячими ушками услышала мамины нотации, вздохнула и отправилась спать в другую комнату. Я остался сидеть на кухне. Честно говоря, я никогда не понимал, почему родителям обязательно надо всех мучить. Сперва они третировали только меня, а потом, когда появилась собака, принялись и за неё. Взять хотя бы имя – Мэри! Ну кто называет собаку Мэри? Это же оскорбление! Мэри – имя для кошки! Всех наших знакомых собак звали приличными именами: Тайлер, Фрэнк, Джина. Правда, мой друг Паша назвал свою собаку Лосось, а это даже хуже Мэри, но это исключение. И потом, Лосось действительно был похож на лосося – такой же рыжий и пушистый… То есть, ну, если представить себе, что у рыбы есть шерсть… Впрочем, неважно. Наша такса Мэри никак не похожа ни на Мэри Поппинс, ни на какую бы то ни было ещё девушку с зонтиком. Я так и сказал папе:

– Пап, зачем это имя? Ты что, думаешь, она умеет летать?

Но папа, по-моему, ничего не понял, он только посмеялся и потрепал меня по голове. Меня раздражает, что, когда взрослые чего-то не понимают, они сразу делают ироническое выражение лица и участливо похлопывают меня по плечу или гладят по голове, как будто это я чего-то не понял.

Имя для собаки – не единственная проблема. Мама не разрешает ни мне, ни Мэри есть много сыра. Правда, сам сыр я не люблю. Но я люблю сырные крекеры, а мама вечно придумывает, что от них у меня начнётся гастрит, изжога, несварение и в конце концов я умру. Я однажды сказал маме, что, по моему мнению, я скорее умру от противного холодного творога по утрам, но творожная смерть её не особенно беспокоит. Кажется, она считает, что если я умру от творога, то это ничего. А вот от крекеров – плохо. То же самое со школой. Когда я объясняю, что у меня от математики рябит в глазах и мне лучше на неё не ходить, родителям всё равно. Они больше доверяют чужой тётеньке, классной руководительнице, которая утверждает, будто я просто ленюсь. Кстати, это полная неправда.

И вот теперь ещё мне не разрешают поехать в космический лагерь. Вместо этого я должен буду всё лето сидеть с бабушкой на даче. Моя бабушка уже старая, больная, скоро умрёт, и это лето может стать для неё последним. Так мама говорит. Но я не понимаю, почему она должна умирать именно в то лето, когда мне надо в лагерь? Я даже предлагал маме договориться с бабушкой, чтобы та умерла как-нибудь в другой раз, например после следующего лета, ну, чтоб я смог в лагерь съездить. Но мама в ответ только рассердилась и долго повторяла: «Как не стыдно, как не стыдно». Думаю, что «стыдно» – это когда всё внутри стынет, человек становится холодным, как ледышка, и умирает. Я не хочу стыднуть. Поэтому мне придётся ехать к бабушке.

Но позавчера я всё-таки не выдержал. Раз мои родители такие ужасные люди, надо самостоятельно устраивать жизнь. Пока папа мылся в душе, а мама читала книжку про гастрит, я добрался до телефона, который стоит в коридоре на тумбочке. Было довольно сложно дотянуться до трубки, ведь телефон очень-очень высоко, а я в классе самый маленький. Пришлось принести табуретку. С неё я легко достал до телефона и набрал бабушкин номер. Она сняла трубку почти сразу.

– Алло, – сказала бабушка.

– Алло, это вас беспокоят из школы № 171. – Я откашлялся и постарался говорить басом. – Ваш внук Витя очень умный мальчик. Да что там! Он просто гений! С ним не сравнится ни Пушкин, ни Эйнштейн. – Я помолчал, проверяя реакцию.

– Да-да, я вас внимательно слушаю, – серьёзно ответила бабушка.

– Ну так вот. Поскольку он такой умный, ему обязательно надо поехать в космический лагерь.



Бабушка ничего на это не сказала, и я был немного сбит с толку, ведь по плану она была обязана возмущаться.

– В лагерь он должен ехать, – неуверенно повторил я. – Понимаете?

– Чу́дно, и в чём же дело? – спросила бабушка.



Тут я уже окончательно разволновался. Бабушка не возражала и, по всей видимости, не собиралась.

– Так вы не против? – робко спросил я.

– Даже готова поехать с ним, – усмехнулась бабушка.

– Ой, не надо! То есть, – я осёкся, – в поезде очень мало места. Это будет очень маленький поезд с очень маленькими сиденьями. Только для детей.

– А-а-а, ну если только для детей, то конечно, – загадочно протянула бабушка.

– Отлично, спасибо, пойду скажу маме! – выпалил я, бросил трубку и вдруг понял, что выдал себя с головой. Но, в общем-то, какая разница? Ведь бабушка всё равно согласилась. Я зашёл в спальню и, переминаясь с ноги на ногу, начал: – Мам, слушай…

– Что? – Мама спустила на нос очки и внимательно на меня посмотрела. Когда она так смотрит, то я сразу вижу, что она не хочет со мной разговаривать.

– Мам, знаешь…



Когда я много раз прошу родителей об одном и том же, это катастрофа. Они начинают раздражаться и ненавидеть меня. В прошлом году мы ездили в Испанию, и там пришлось идти в музей. Это был огромный-преогромный музей с картинами. Честно говоря, я не очень люблю картины, поэтому мне было немного грустно бродить там весь день. И вдруг я захотел пи́сать! А туалет был ужасно далеко, сложно себе представить, как далеко. Я понял, что мне не дойти туда одному. А мама с папой были заняты своими картинами, они переходили от одной к другой, переговаривались и не обращали на меня никакого внимания. Ну, и я долго терпел, потом набрался смелости и говорю, что хочу писать. Ну, маму это не очень обрадовало, она сказала, что тоже хочет писать, но взрослые спокойно могут не писать, и ничего страшного, если я немного потерплю. Я чуть не упал в обморок от ужаса. Терпеть! Я и так уже терпел! В конце концов мама отвела меня в туалет, а папа, глядя нам вслед, вздохнул – мол, неужели мы пришли в музей писать! Но я всё равно был рад. Каждый раз, когда я сильно хочу писать, а потом писаю, я очень радуюсь. Мы с мамой вернулись к папе, и мне снова стало грустно. Я хотел посидеть на стуле, но его заняла толстая тётенька с рюкзаком, и мне пришлось стоять. И вдруг случилась страшная вещь. Невероятная вещь! Я почувствовал, что снова хочу писать! Не знаю, как это вышло, ведь я только что пописал, но я был твёрдо уверен – если я ещё раз не пописаю, всё пропало. Я не дотерплю до конца. Я понимал, что нельзя говорить родителям о моём позоре, потому что они очень рассердятся. Тогда я решил незаметно проскользнуть в коридор и сбегать в туалет самостоятельно, ведь дорогу я знал. Когда мама отвернулась, я стремглав кинулся к выходу, но, к несчастью, меня заметил охранник. Наверно, он подумал, что я хочу украсть какую-нибудь картину, потому что остановил меня, взял за руку и повёл к родителям. Они стали сердиться, что, я безобразничаю и бегаю в музее. Я подумал, что, раз они уже рассердились, это ничего, если я посержу их ещё немного, и сказал, что опять хочу писать. «О господи, этот ребёнок только и делает, что писает!» – бросила мне раздосадованная мама. «И не даёт толком ничего посмотреть», – добавил папа. Мы опять пошли в туалет, и я опять обрадовался, но на этот раз не потому, что пописал (хотя это тоже хорошо), а потому, что сама дорога в туалет была увлекательнее, чем все залы с картинами. Мы миновали две лестницы, поднялись и спустились по трём ступенькам, увидели статуи львов. Одного я успел схватить за морду! Словом, мне ужасно не хотелось возвращаться назад, к папе. Я даже предложил маме остаться в туалете, но она сказала, что я капризничаю, и потащила меня назад. Но когда мы вернулись, папа исчез. Я решил, что, может быть, его тоже задержал охранник (папа-то, конечно, мог бы стянуть пару картин, он большой и сильный). Мы долго искали папу. Когда нашли, он ругался и кричал, что больше на сегодня никаких туалетов. И тут… у меня забилось сердце, а к горлу подступил комок: я почувствовал, что невыносимо хочу какать. Но об этом я уже никому не сказал – так и терпел до вечера.



Всякий раз, когда мне надо о чём-то просить родителей во второй или третий раз, я вспоминаю эту историю. Если б я тогда сказал, что хочу какать, меня бы убили. Мне бы отрезали голову и отдали её учительнице математики. Интересно, если я сейчас скажу, что бабушка согласна отпустить меня в лагерь, мою голову отдадут учительнице? Я решил не рисковать и начал издалека:

– Мам, знаешь, а вот если бы сыр вылез из холодильника и сказал тебе, что согласен, чтобы Мэри его ела, ты бы согласилась?

Мама недовольно причмокнула:

– Витя, перестань, собаке нельзя есть столько сыра, я тебе уже объясняла!

– Ну, мам, ну а если бы сыр сказал, что хочет, чтобы Мэри его съела, и Мэри тоже сказала бы, что хочет его съесть, ты бы и в этом случае не согласилась?

– Нет. Её организму это вредно.

– Мам, ну а если бы её организм сказал, что ему это полезно?

– Нет! Иди делать уроки.

Я понял, что всё напрасно, и пошёл делать уроки. Когда мама не хочет со мной говорить, она всегда отправляет меня делать уроки. По дороге к себе в комнату я встретил папу. Вернее, я просто заглянул к нему в кабинет. Папа работал за компьютером.

– Пап, слушай. – Я кашлянул.

– Ты простудился? – спросил папа, не отрывая взгляда от экрана.

– Нет, просто кашель – признак вежливости.

Папа обернулся и удивлённо на меня посмотрел.

– С чего ты взял?

– Ну, люди всегда кашляют, когда хотят кого-то оторвать от дела.

Папа рассмеялся:

– Ты прав. Ну и зачем тебе отрывать меня от дела?

– Пап, я хотел спросить, а вот если бабушка будет хорошо себя чувствовать, что я буду делать летом?

– Поедешь с ней на дачу.

Я опешил и попробовал зайти с другой стороны:

– Пап, ну а если она будет плохо себя чувствовать, тогда что я буду делать?

– Тем более поедешь с ней на дачу! – весело сказал папа. – А теперь иди делай уроки.

И он отвернулся к компьютеру, а я пошёл к себе. Но я не мог делать уроки. Я был в отчаянии. Практически в агонии. Я не знал, за что со мной так обращаются.

Вместо решений и ответов я рисовал в тетрадке по математике космический лагерь. Мне представлялись холмы и долины, огромные ракеты и летающие тарелки, блестящие комбинезоны и инопланетяне. Я лёг спать, так и не доделав домашнее задание, и мне приснился очень страшный сон. Мне приснилось, что бабушка вся позеленела, у неё на голове выросли маленькие треугольные ушки и антенны. Она кружила над учительницей математики, лежащей на нашем домашнем ковре, и кидалась в неё арбузными корками, а я в это время был заперт в классе и ужасно хотел писать, но не мог выйти.

Я проснулся весь потный от страха и сразу побежал в спальню к родителям. Я всегда прибегаю к ним, когда мне снятся страшные сны. Мама включила свет и пошла принести мне попить. А когда вернулась, я рассказал родителям, что позвонил бабушке от имени директора. Они долго смеялись и сказали, что вовсе не против лагеря и я могу провести половину лета на даче, а половину в лагере. Я так и не понял, почему они не сказали мне этого раньше, но всё равно обрадовался.

Всё-таки они странные – мои родители.


Загрузка...