Волки Дикого поля - читать онлайн

Дивно дивен, вельми щедр, наполнен суровой красотой и глубокими таинствами благословенный Рязанский край! Его бесконечные, густые, непроходимые леса, его величественные шеломообразные холмы и топкие болота исполнены бесчисленными преданиями древних лет.

Сказочно богат он целебными источниками, многоводными озёрами, широкими и глубокими реками, драгоценными недрами.

Овеяна легендами и многократно полита кровью каждая пядь рязанской земли, потому что на плодовитость и богатство её издревле зарились захватчики, а благостное сияние берёзовых рязанских лесов неоднократно заслоняли рысьи шапки кочевников. Ибо рязанцы пахали и сеяли, а степняки разбойничали и грабили.

1

Коловрат жил с матушкой-вдовой в небольшой рязанской веси-деревушке Фролово, что в пяти верстах от Неринского городка (ныне город Шилово Рязанской области). Отца своего не помнил, но точно знал, что был он храбрым княжеским дружинником именем Гаврила и погиб в злой сече с волжскими булгарами.

Матушка Меланья ведала целебные травы и коренья. В избе всегда пахло чистотелом, мятой, рябинкой, подорожником, другими травами, пучками висевшими под потолочными балками.

Коловрат с детства знал, какие травы исцеляют от каких недугов. К примеру, отвар из корней и корневищ синюхи голубой – хорошее успокаивающее средство, в том числе при кашле; появляющиеся к осени на листьях дуба шаровидные тёмные «орешки» можно применять в виде отвара для примочек, которые хорошо помогают при ожогах и обморожениях.

Средств было великое множество, затаились они в полях и лесах. Надо только знать, где какое, протянуть руку и взять.

Рос-то он смышлёным, вдумчивым с малых лет, но частенько оставался одинок, поскольку водиться с ним было мало охотников. Коловрат этим не шибко впечатлялся, бродил по лесам, собирая травы, гонял скот на выпас. А ещё любил сидеть на крутом берегу небольшой речушки именем Пра, чуть ниже её впадения в Оку и глядеть на отражение облаков в воде, любил находить похожие на людей, коней, коров, тем и забавлялся.

В сельце Фролово, не в пример другим хилым деревушкам, была и церковь небольшая, но зато с колоколенкой. Хоть это и был всего лишь подвешенный к берёзовым плахам колокол малого размера, но фроловцы всё равно были несказанно рады его незвонкому голосу и по воскресеньям прилежно ходили молиться. Коловрат с матушкой тоже желали душевного отдохновения, которое дарило пребывание в церквушке: запах ладана, суровые, но добрые лики святых на разноцветных иконах.

Отец Пимен скороговоркой произносил слова о неземном блаженстве на том свете для тех, кто его выстрадал на этом, так утешая убогую паству, но, когда раздавал благословения прихожанам, неизменно вопрошал вдову об одном и том же строгим голосом:

– Сын твой крещён именем Никифор.

Он многозначительно поднимал указательный палец, словно тыча им в небесный свод.

– Имя святое… – говорил при этом. – Пошто кличешь Коловратом? Коловрат – языческое словцо, означает коловращение, беспрестанное верчение… Язычники, ведуны! – в сердцах восклицал. – Наложу епитимью, станете ведать, как Господа нашего страшиться!

– А и наложи, батюшка, – смиренно отвечала Меланья. – Авось присмиреет сынок-то, а то ведь никак не желает откликаться на Никифора. Не ведаю я, батюшка, откуда взялось это слово «Коловрат». Родитель его звался Гаврилой и никаких «коловратов» не ведал…

– Ан взялось откуда-то! – пыхтел отец Пимен. – Не с небес же пало имечко-то, не от Бога, а от лукавого! Не оттого ли нравится оно ему, прозвище-то, а?

– Да упаси Господи, батюшка! – непритворно пугалась Меланья такому обороту. – Хоть ты и служитель Спасителя нашего, а слов таких я терпеть от тебя не стану! Окстись! Сын мой – это мой сын… И вскорости получит он имечко, которое придётся ему по сердцу.

– Именем Господа нашего ему уже дано имя! – сердился батюшка. – Идолопоклонники! – незлобиво ругался вослед тихой вдове и её сыну, зная, что они смиренны и кротки.

Жили обыкновенно.

Случалось, голодали.

Как-то поздним вечером в их ветхую избушку кто-то негромко постучался, шумно кашляя при том.

– Мир вам, добрые люди! – послышался надтреснутый голос.

Меланья открыла дверь и окликнула пришедшего.

– Спаси тебя Господи, странный человек! Мы-то гостям рады, только потчевать тебя нечем… Ступай в другие избы, они будут побогаче.

– Господь не оставит своей милостью, – отвечал странник, входя в избу и крестясь на закопчённую икону Николая Чудотворца, у которой тлела лучина. – Не оставит, истинно вам говорю, и вместо лучины зажжёт свечу из чистого воска.

Увидев Коловрата, изумился:

– Господь Вседержитель! Какие ясные очи! И в полутьме сияют. В них, как в чистом озере, можно всю судьбу отрока прочесть.

– Судьбы наши в руках Господа, – настороженно отвечала матушка. – Он их ведает до самого нашего тихого креста…

– Ин добре, – не стал противоречить ей странник. – Не пужайтесь меня, люди добрые, я из благословенных Печор киевских, имя мне Варлаам. Несу свет веры Христовой на мордовские украины – эрзю северную и мокшу южную.

– Трудна стезя тебе досталась.

– А я и сам её выбрал. Стезя трудна, – согласился Варлаам, – да дело Божье. Давно иду, шибко устал. Не подадите ли водицы испить?

Коловрат метнулся до колодца, принёс воды в берестяном ковше.

Странник пил, тяжело дыша, как измученная лошадь.

Тыльной стороной ладони утёр усы и бородищу, поблагодарил.

– Ложись на лавке, – сказала Меланья. – А потчевать тебя нечем, уж не взыщи бедных людей… Хотя погодь, – всполошилась она, – кус хлеба припрятан для сына, ежели уж вовсе оголодает.

Она принесла завёрнутый в портно[1] небольшой кусок хлеба.

Странник принял с поклоном и стал неторопливо жевать. Крошки сбирал в ладонь и отправлял в рот.

– На доброе здоровье! – пожелала Меланья.

– Добрые вы люди, простые и душевные, – изменившимся голосом ответил Варлаам. – И за доброту вашу несказанную будет вам слово моё заветное.

Лучина едва освещала скудную утварь в избе, но Коловрат навсегда запомнил вещание странника и его почти иконописный лик, который, казалось, источал благое сияние.

– Сын твой, матушка, скоро войдёт в силу, славный из него выйдет ратник, а потом и воевода могучий. Но настоящим воителем, которого будут помнить во все времена, во всех градах и весях, станет твой внук, имя которому – защитник и поборник земли Русской.

– Аминь, – ответила Меланья, дрожа всем телом.

Коловрат благоговейно перекрестился и наивно переспросил:

– Батюшка, а как будут звать его?

– Кого, чадушко?

– Внука матушки Меланьи.

– Ипат, – уже засыпая, ответил странник. – Ипатий, чадушко…

– Ипат? – засомневался отрок. – Ипат сиречь воевода? Да как возможно?..

Но странник не мог ответить, он спал.

…Ранним утром Варлаама в избе не застали, он ушёл, оставив на столе каравай ржаного хлеба, туесок с медом и большой кус вяленой медвежатины.

2

…Настоящее имя себе Коловрат заработал вскоре после того, как миновала его четырнадцатая весна.

Это случилось во время одного из половецких набегов на Рязанщину летом 1194 года.

Ранним утром надрывно и беспрерывно трезвонил колокол, возвещая о беде.

С южной стороны на Фролово, пригнувшись и дико гикая, скакали чужие всадники на косматых лошадёнках.

Неистово залаяли псы по дворам, следом за ними замычали коровы, заблеяли овцы, заплакали дети: всё живое проявляло животный страх и беспокойство.

С окраины веси донёсся приторный запах тлеющей соломы – загорались крыши.

– Кочевники! – раздался страшный крик. – Половцы!

Старики и женщины кинулись искать спасения, они бестолково метались от избы до риги, кричали не своим голосом, сзывая деток, изнывали едучей тоской, вспомнив, что их защищать некому, все мужики далеко – на покосе.

Коловрат тоже собирался идти на луга, дотачивал косу небольшим каменным оселком. Вначале он вздрогнул от крика, потом его лицо исказилось ужасом и жалостью, когда увидел, что пронзённая стрелой соседская бабушка Пелагея упала и больше не встаёт, только вздрагивает изредка.

Половцы дико орали, словно подпитывая в себе недостающую храбрость, метали наугад стрелы, махали кривыми мечами, шарили по дворам и ригам, врывались в избы и хватали всё, что попадалось под руку.

Было их немногим больше десятка. Зачем пришли во Фролово, и вовсе непонятно: жили здесь чёрные люди, дворов немного, даже тиуна-управляющего своего нет, приезжал взимать подать из Неринского городка.

Меланья выбежала в ограду, заслышав визги и крики.

– Кто это? – спросила, мертвенно побледнев.

– Степняки клятые, – ответил Коловрат. – Тебе, матушка, надобно спрятаться.

– Убегай, – попросила она тихо. – Очень тебя прошу, сыне, беги на луга, зови подмогу, авось отобьёте нас…

Тем временем разбойники стали вязать детей и женщин, которых успели изловить.

В избу Меланьи забежали двое в кожаных шлемах с медными бляхами, деревянных доспехах, обтянутых бычьей кожей. За широким поясом у каждого по два больших ножа, кусок верёвки, кривой меч в правой руке да округлый щит, больше похожий на крышку от деревянной кадки, в левой.

Не обращая внимания на хозяев, ворвались, круша входные двери, перевернули стол и лавки, зло посрывали с потолка пучки трав, громко переговариваясь меж собой.

– Сыне, молчи, – тихо шептала матушка, – пусть заберут, что хотят, пропади они пропадом…

Не найдя ничего, кроме пары старых мисок на столе, степняки расшумелись, перебивая друг друга. Один схватил за руку и потащил за собой Меланью, другой стал показывать Коловрату на верёвку, чтобы дал себя связать.

Обида за матушку поборола чувство страха и неуверенность. В руках была коса, и отрок Коловрат использовал её как оружие. Замахнулся со всего плеча и сам закричал диким зверем. Молодой половец, по виду ровесник Коловрата, испуганно заверещал, но увернуться не успел и получил остриём прямо по лицу. Пискнул жалобно, бросил меч и стал зажимать рану руками. Вида крови испугался и Коловрат, он застыл на мгновение, но матушка была в беде, потому, поборов робость, кинулся ей на выручку, потрясая железным лезвием мирного орудия труда.

Бросив Меланью, второй степной разбойник вскочил на коня и поскакал к своим, громко взывая на ходу.

– Храбрецы, – посмеялась Меланья. – Один отрок перепугал половецкую орду… Нечего сказать.

– Матушка, убегай! – тихо отвечал Коловрат. – Они сейчас вернутся. Пожалей меня, родимая, уходи, Богом заклинаю.

– Нет, сыне, – отвечала она, – если суждено отдать душу Господу нашему, то я подле тебя, ибо жить без тебя я не сумею. Мы разом умрём здесь.

Она взяла в свои хрупкие руки палку, чем-то отдалённо напоминающую ослоп-дубину, готовясь защищаться, сколько хватит сил.

Так и стояли они посреди рязанской веси, затерявшейся в непроходимых лесах, двое одиноких людей – мать и сын, – готовых насмерть биться со степными налётчиками.

Половцы тем временем оставили связанных пленников и стали торопливо совещаться, недоумённо разводя руками, словно не понимая, как такое могло случиться. Гикнули на коней, растянулись цепью и неторопливо двинулись в сторону Коловрата и Меланьи.

– Прости меня, родненькая, если был в чём-то виноват перед тобой, – сказал юноша, невольно всхлипнув. – Я от них не побегу, потому как отче мой станет недоволен мной на небеси. Я – сын княжьего дружинника!

– Ты – сын храброго Гаврилы, – блеснув слезами, отвечала Меланья. – Господь нам всё простит. И ты прости меня, сыне.

– Прощай, родимая! – крикнул Коловрат и ринулся навстречу врагам, размахивая косой.

Он не ощущал страха, перед его глазами была бабушка Пелагея, которую они убили, убили просто так, ради забавы…

3

…Первые стрелы, казалось, прилетели ниоткуда. Четыре половчанина, аккурат из середины, вывалились из сёдел, роняя мечи и щиты.

Из-за ближайшего овина появился отряд всадников в остроконечных блестящих шлемах, с червлёными – красными, острыми книзу щитами, в отливающих серебром кольчугах.

– Никому не давайте уйти! – послышался зычный голос. – Руби половецкую погань!

Ещё несколько стрел попали в цель. Пятеро налётчиков повернули коней, желая спастись бегством. Их догнали и порубили на ходу.

Всё было кончено за несколько минут.

– Это кто ж такой смелый? – спросил высокий статный воин в блестящих доспехах и алом княжеском плаще-корзне, указывая на Коловрата.

– Сын вдовы-травницы, – отвечали женщины, сбившиеся в кучу. И тут же запричитали: – Защитник ты наш благостный… Спаси тебя Господи, добрый княже!

– Поплачьте, бабы, но не шибко, времени мало у нас, надо далее идти вышибать погань половецкую с земли нашей. Да и то чудо, что мы вовремя оказались рядом.

Он слез с коня, кинул поводья ближнему ратнику и подошёл к бабам.

– Как именем?

– А никак, все Коловратом кличут.

– Негоже. Послушайте меня! – властно сказал незнакомец. – Коловрат сие есть коловращение беспорядочное, ничего не значит имечко такое. Я – князь Святослав Глебович – говорю вам, запомните сами и другим передайте: отныне этого отрока зовут Лев. Ибо как лев, не устрашась многочисленности, кинулся на ворога лютого, подлейшего… Подойди ко мне, сыне.

Коловрат (отныне Лев Коловрат), во все глаза глядя на князя, робко приблизился.

– Смелее, сыне, – подбодрил его князь Святослав. – Али князей не видывал?

И воинские люди, и деревенские, собравшиеся вокруг, дружно рассмеялись.

– Точно, батюшка-князь, князей видывать ещё не доводилось, – тихо отвечал Лев Коловрат, земно кланяясь.

Князь Святослав по-доброму усмехнулся и погладил льняные вихры отрока.

– Будет из тебя добрый молодец.

И вьюнош, никогда не знавший отцовской ласки, вдруг заплакал навзрыд.

– Ну-ну, супротив половца стал не задумываясь и не слезясь, а теперь что ж? – мягко укорил его князь Святослав.

– Это он от радости великой, пресветлый князь, – отозвалась матушка Меланья, принимая сына в объятия и сама обливаясь слезами.

– Подойди и ты ко мне, – позвал Меланью. – Да брось плакать, жив твой сыне, слава Господу.

Она подошла и поклонилась.

Святослав Глебович жестом попросил не делать этого, добавив при том:

– Не кланяйся мне, не икона. Это я тебе кланяюсь, мать рязанская, ты взрастила настоящего защитника земли нашей. Сколько отроку лет?

– Четырнадцать минуло.

– Сбирайтесь, отправитесь со мной. Беру его к себе, в нём есть гордость стоящего ратника – не побежал от ворога лютого, не побежал…

И хитрым взглядом обведя вкруг собравшихся, добавил:

– Хоть бы и устрашился. А всё одно стал крепко… Смерти не боится только дурень стоеросовый, но долг рязанского витязя пуще всякой смерти. А сие есть витязь.

Любили дружинники своего князя и за меткое слово, и за доброе сердце.

Так решилась судьба простого деревенского паренька, которого отныне звали Лев.

На это имя он стал откликаться.

Рязань ему сразу пришлась по душе: храмы огромные, терема высокие, холмы зелёные, величественная Ока – мать и кормилица земли Рязанской.

В княжеском детинце его определили в гридницу, выдали одежду и послали чистить конюшни.

Приходила матушка, отныне она жила в одной из небольших избушек, предназначенных для прислуги княгини Марии – жены князя Святослава.

– Слава Господу, ты сыт, одет и при деле, – говорила она. – А княгинюшка сердешная! Я опять собираю и травы и коренья, составляю настойки и мази от ран и от всякой другой хвори, дабы ратников пользовать.

Вскоре Коловрата определили щитоносцем к воину Остромиру.

Началось настоящее обучение воинскому делу.

4

В шестнадцать лет стал он полноправным княжеским дружинником, выезжал в сторожах, участвовал в скоротечных лихих стычках и суровых боях.

…Во время отражения очередного набега на окрестности стольного града десяток рязанцев в горячке погони нарвался на тщательно скрытую и хорошо вооружённую полусотню степняков. Проще говоря, попал в засаду. Многолетние набеги на русичей приучили половцев к обдуманным тактическим уловкам.

Обсыпали друг друга стрелами, а потом сошлись на расстояние меча, сминая первые ряды неприятеля. Но силы оказались неравными, враги напирали.

Схватка должна была оказаться короткой, но стала отчаянной из-за того, что дружинники решили отдать свои жизни подороже, не помышляя о пощаде.

Спасло от неминуемой гибели то, что следом шли основные силы рязанцев во главе с князем Романом Глебовичем.

Коловрат в той сече показал силу и удаль. Один отбивался от четверых, прикрывая раненного в живот десятника Остромира. Двоих яростно изрубил, третьего вырвал из седла и бросил оземь, потом затоптал конём. Но и сам вышел из боя изрядно посечённым.

С той поры его щеку от левого уха до подбородка украшает багровый шрам.

Князь Роман Глебович пожаловал Льва Коловрата оружием и доспехами. А через год, когда десятник Андрон погиб смертью храбра, стал во главе десятка дружинников.

Его воинская судьба складывалась как нельзя лучше: Господь оберегал, князья жаловали, матушка холила и лелеяла… И всё бы ничего, да с недавних пор потерял Лев Коловрат и покой и сон.

Весна это была, настоящая рязанская весна: цвела природа буйной сиренью, яблоней и черёмухой; соловьи в лесах надрывались от первозданных трелей; прозрачный воздух трепетал и рвался по вечерам. Кружилась голова от запахов, слабели и подгибались ноги от неясных пока чувств.

Выходил во двор, садился на скамью и, дичась самого себя, мечтательно глядел на луну. Глядел до боли в глазах, и чудился ему вместо полной луны лик невзрачной голубоглазой полонянки. А чистейшие белые облачка, проплывавшие вдоль дорожки лунной, казались её кудрями. Грешные мысли, в которых он касался губами этих дивных глаз, гладил льняные волоса своими грубыми руками, одолевали Льва Коловрата.

Он нежданно пугался, вскакивал со скамьи, озирался по сторонам: не заметил ли кто из дружинников его мечтательной улыбки. Потом шёл в церковь, чтобы в который раз истово помолиться, ограждая себя от непонятного состояния и, как ему самому казалось, от лукавого.

Но это был никакой не лукавый, это была самая настоящая любовь. И звали её Надийка.

…В тот год на Рязань, несмотря на оговорённое перемирие, набежали многочисленные дикие половцы. Они никому не подчинялись, никого из ханов не признавали, потому перемирие им было не указ; равным образом грабили и своих и чужих. Так же бывали биты со всех сторон. Потому и прозывались «дикими».

Град торопливо и бестолково осадили, взять не сумели, зато вволю пограбили близлежащие веси, поизгалялись над безоружными смердами, несколько сотен угнали в полон. Сопротивляющихся побили до смерти. Забрали всё, что можно было запихать в седельные сумки, остальное пожгли и быстро двинулись к восточным рубежам, в сторону мордвы.

Поспешали, опасаясь возмездия рязанского князя, который с недавних пор возымел невиданную силу и поддержку со стороны владимирского и черниговского правителей и стал оказывать кочевникам изрядное сопротивление.

Полоняников гнали с неистовой силой, задыхающихся рубили…

Но кара настигла кочевников уже в первую ночёвку. Более двух сотен конных грабителей были окружены рязанскими дружинами и поголовно вырублены. В живых оставили только одного. Пешим отослали в Дикое поле, дабы предостеречь всех половецких людей: Рязань отныне им недоступна.

Плакали полоняники, в большинстве своём женщины и дети, целовали дружинникам руки, коленопреклонённо кланялись князю Святославу Глебовичу и воеводе Даниле.

Князь велел всех накормить и одеть.

Льву Коловрату на шею кинулась худенькая дивчина с большими голубыми глазами и молочно-белыми спутанными волосами. Она плакала и что-то торопливо рассказывала про погубленных родных, сожжённую избу и забитую корову, постукивая маленькими кулачками по его крепким плечам.

Молодой десятник велел дать тулупчик и кусок мяса. Усадил бедную у костра, укрыл, накормил и не отходил, пока она не забылась тяжким, тревожным сном.

«Бедная ты, бедная! – думал участливо. – И сколько вас таких обиженных и обескровленных. Эх, вдарить бы разом по всей половецкой погани, какая только есть на свете, чтобы и следа от неё нигде не оставалось».

…Лев Коловрат не спал, сидя у затухающего костра. Его десяток, дежуривший у княжеского шатра, только что сдал охранение десятку Онисима. У дружинников ещё оставалось немного времени, чтобы поспать.

А вот ему никак не спалось.

Она подошла неслышной тенью и села напротив.

– Меня зовут Надийка, – сказала тихо. – А как тебя, господин?

– Какой я тебе господин? Я – дружинник рязанского князя Лев Коловрат.

– Не суди меня строго, боязно одной оставаться… Ты шибко похож на моего брата. Сразу показалось, что это он, только в доспехах. Не серчай, это всё от горя великого.

– Брат не жив?

Она кивнула.

– Половцы сгубили, он кинулся в заступ, его порубили… Молодшего братишку тоже убили, не хотел в полон идти. Заодно и матушку с батюшкой. А избу пожгли.

Надийка судорожно вздохнула.

– Ничего не осталось, даже слёз…

– Где жили-то?

– Меж Исадскими и Ряжскими воротами наш посад, батюшка кузнечил.

– Куда ж ты теперь?

– Пойду к тётке, авось не прогонит. У неё и самой мал мала меньше, а мужа в прошлом году половцы в полон забрали.

– А коли нет её?

– Не знаю, – обречённо ответила Надийка. – Пойду в Пронск, там ещё одна тётушка проживает, но совсем старенькая уже.

В Рязани полоняники разошлись по своим градам и весям, а сердце Льва Коловрата попало в полон. Маялся он, маялся, пока не вмешалась матушка Меланья, которая сразу определила, что с сыном творится неладное. Но и ей не сразу поведал о сердечной хвори…

– Это горе – не беда, – сказала радостно, выслушав весь его сбивчивый рассказ. – Пришло время, сыне мой…

– Какое время, матушка?

– Жениться тебе, вот чего скажу.

Оставив сына в некотором недоумении, матушка Меланья заспешила к княгине Марии…

Через некоторое время в ремесленном посаде между Ряжскими и Исадскими воротами появился княжеский дружинник Тимофей, разыскивающий дочь кузнеца полонянку Надийку. Ему указали на покосившуюся избушку.

– Княгиня Мария велела кликать тебя, – объявил оробевшей дивчине развесёлый посыльный. И добавил многозначительно: – Не мешкая…

В княжеском детинце её направили не в палаты к княгине, а туда, где проживала травница.

– Ну, здравствуй, девушка-голубушка! – сказала ей невысокая сухонькая женщина. – Отныне жить будешь здесь и мне помогать станешь.

Надийка только ответила:

– Тётушка, я ничего не понимаю. За что мне это, сироте бездомной?

– Скоро поймёшь, – услышала в ответ. – Меня можешь называть матушкой Меланьей.

– Ты… его матушка? – переспросила Надийка чуть слышно, сама поражаясь своей смелости.

– Ну вот и слава тебе Господи! – облегчённо отвечала матушка Меланья. – Догадлива ты, одначе…

И размашисто перекрестилась.

– Стало быть, залетел голубь в душу?

– Ещё как… – Надийка была готова разрыдаться. – С тех пор только о нём и думаю. О нём, как самом родном и близком…

На следующий день матушка Меланья поведала сыну, чтобы он перестал изводить себя, а по-прежнему служил исправно. Мол, выведу всю твою хворь. И показала на худенькую дивчину, которая медленно заходила в её избушку, занося воду в деревянном ведре.

Краска разлилась по лицу Льва Коловрата.

– Матушка, милая, родная… – только и сумел сказать.

В порыве чувств взял её руку и поцеловал.

– То-то же, – погрозила матушка Меланья. – А то поведать не хотел. Жить будет здесь, мне помощница. Осенью, испрося у князя, свадебку сыграем.

5

…В одном из последних походов, в котором участвовал Лев Коловрат, а это случилось в 1203 году, он принял в себя две стрелы, предназначенные для князя Святослава, уж больно нехристям хотелось изничтожить предводителя русичей и славного воина.

В полном беспамятстве увезли его на телеге. Матушка Меланья выхаживала больше двух месяцев. А когда Лев, исхудавший и обессилевший, вышел во двор, увидел, что наступила осень.

– Матушка, это ж сколько времени прошло? – спросил потерянно. – И что теперь станем делать?

– Ничего, – сдерживая слёзы, отвечала она. – Главное, что ты вживе…

А к нему навстречу бежали, спотыкаясь, два сына-погодка – Дементий и Евпатий, недалече застыла в беззвучных рыданиях жена Надежда, повторяя сквозь слезы:

– Спасибо, Господи! Ведь вживе ты, Лев Гаврилыч мой ненаглядный…

И суровый ратник прослезился, обнимая жену, детишек.

На следующий день к нему пожаловал сам рязанский князь Роман Глебович с братом Святославом.

Коловрат сидел на брёвнах, вдыхая запах прелой листвы, любуясь красотами осени, рядом сыновья размахивали палками, «сражаясь» меж собой, как два русича, «половцем» быть никто не пожелал.

«И тут, – подумал Коловрат мимоходом, – русичи меж собой бьются…»

Увидев князей, хотел пасть на колени, но его удержал князь Роман. Он душевно и проникновенно сказал:

– Тебе ли стоять перед нами на коленях? Ты – драгоценное узорочье, украшение и слава земли Рязанской! Если бы все сражались тако же, подлые нехристи половецкие давно забыли бы к нам дорогу. Ты принял на себя стрелы, которые должны были убить моего любимого брата… Слава тебе, Лев Гаврилыч!

Коловрат изрядно удивился такому величанию. Но самое главное ожидало впереди.

– Великий князь, я сделал то, что должен сделать каждый дружинник, – просто отвечал Лев Коловрат. – Долг каждого ратника отдать жизнь за своего князя. Все рязанцы дрались, не щадя себя.

– Добре дрались! – гордо отвечал князь Роман. – Победили, дали нехристям знатную острастку, побрали имущество половецкое, шатры, кибитки, скот, освободили из плена многих христиан.

– Слава тебе, Господи! Слава тебе, княже! – прошептал Коловрат.

Князь Святослав, положив ему руку на плечо, произнёс:

– Мы с братом решили держать тебя возле самого нашего сердца, быть тебе воеводой рязанского князя.

Лев Гаврилович едва не лишился чувств, осознав всю громадную значимость только что сказанного.

– Поедешь воеводой в Неринский городок. Отныне имя тебе Лев Гаврилыч, – добавил князь Роман Глебович и возложил на шею коленопреклонённого Коловрата золотую боярскую цепь.

– По заслугам и честь, – сказал при этом.

1

Лев Коловрат – боярин и воевода рязанского князя – был уважаем и почитаем в Неринском городке за природную доброту, которую не смогли из него изгнать тяжкие воинские будни, а также доподлинное мужество. Все ведали, что в битвах за отчину он за чужими спинами не прятался. Зная настоящую цену мирным дням, заботился об устройстве и обороне, творил суд и расправу по справедливости.

Истинный патриот Рязанского княжества, прирождённый витязь, он и младшему сыну с детства уготовил ратную судьбу.

В три года Евпатия усадили на коня. Матушка Надежда изрядно переживала за сына, но он усидел, крепко ухватившись за гриву.

Это походило на княжеский праздник под названием «пострижение». В день, когда княжичу исполнялось три года, ему срезали прядь волос и сажали на коня, дав копьё в руки. Отныне он считался мужчиной.

Воеводы подражали своим владетелям и считали себя вправе делать подобное, подразумевая рождение нового военачальника.

В пять лет Евпатий забавлялся маленьким луком и пускал стрелы в чучело.

К шести годам кузнец Светозар выковал для него небольшой меч, который ладонь юного витязя могла легко обхватить.

Любимые бывальщины, которыми его потчевала перед сном старая няня Горислава, были про древних русских воителей – князей Святослава, Владимира Красное Солнышко, богатырей Илью Муромца и Святогора.

Повзрослев, Евпатий любил вспоминать своё детство. Оно было чудесным! Сказочные, завораживающие просторы кормилицы земли Рязанской Оки и небольшой речушки Пра, которыми они любовались с другом детства Найдёном; окрест – сумрачные дубовые и еловые леса, ещё хранящие горькие запахи языческих капищ; светлые, как божий день, берёзовые лядины-заросли молодняка, где Евпатий любил сиживать на поляне, разгадывая непостижимые очертания белых облаков. Он любил находить похожие на людей, коней, коров.

Семья жила в достатке, изба была просторной, с широким красным крыльцом и блестящими стёклами на окнах, а не какими-нибудь бычьими пузырями.

У Евпатия был старший брат Дементий, который уже бойко читал по написанному и задушевно пел псалмы в храме, да младшая сестра Любомила.

«Старшего сына – Господу, – говорил воевода, – но молодший – моё продолжение».

Любили Льва Коловрата в Неринском городке, где служил он воеводой, и в его, пожалованной князем рязанским, веси Фролово, куда он часто приезжал отдохнуть после праведных трудов или воротясь из похода… Был строг к смердам, но справедлив. И тиун – ратных дел сотоварищ Парфён – под стать ему.

На всю жизнь Евпатий запомнил слова отца:

– Службу у нашего князя я начинал в конюшне, убирал навоз. Помню. А вот сколь выпало мне сражений далее – не упомню. Зато знаю точно, что никакие ратные дела невозможны, если дружина голодна. А кто нас питает? Ратаи! Так вот, сыне мой возлюбленный, будь к ним всегда милосерден, не бей, не унижай того, кто изначально тебе не в силах ответить. Они землю обрабатывают, мы защищаем. И хоть разные у нас пути, но отчина – едина. Князю рязанскому – сыновья любовь и вся наша жизнь, ратаям и смердам – желование-милость человечью.

Мудрым человеком был Лев Коловрат.

Шести лет Евпатия отдали в обучение грамоте к отцу Панкратию в монастырь Покрова Святой Богородицы.

– Доблесть витязя, – заключил при этом воевода, – не только во владении мечом. Русичи должны преуспеть и во владении писалом. А кто в сем деле не преуспел, считай, отчине прочен лишь одной частью, да и то не самой лучшей.

– Батюшка, а для чего ратнику буквицы ведать? – робко вопрошал дитя.

– Предположим, назначен ты посланцем к половецким разбойникам…

При упоминании о «половецких» у воеводы лицо перекосило.

– Опасно ведь к неприятелю ехать, батюшка?

– Опасно, сыне! Особливо к этим страшным нехристям. Но, ежели есть хоть малая толика сохранить жизни сотоварищей, пытаться надобно. Используешь такую возможность – честь тебе и хвала! А падёшь в битве – Господь сразу примет к Себе, ибо положивший живот за други своя становится ангелом на небеси.

– Батюшка, а я тоже стану ангелом? – спросил шестилетний Евпатий.

Воевода ничего не ответил, только обнял сына и прижал его голову к своей груди.

– Половчане – дьявольское семя! – сказал в сердцах, чтобы скрыть набежавшие слёзы. – С их потаканием на Руси творятся все чёрные дела… Но и с ним вести уряд и можно и должно. А посланец – это не только руки, но и голова. Грамоте не разумеешь – никогда не быть головой! В нашей вотчине издревле воеводы и бояре, не говоря о князьях, аз и буки ведают.

– А смерды как же?

– Смерду ни к чему, ему в посольстве не езживать, – резонно отвечал батюшка. – И запомни, сыне, половцы были, есть и всегда будут самыми страшными врагами русичей.

– Ты же сам давеча сказывал, что с ними рядиться надобно? А неужли нет возможности заключить ряд, чтобы долго не воевали нас?

Воевода в который раз подивился недетскому уму своего отпрыска, когда речь касалась ратных дел.

– Уж и не знаю, что должно случиться – небо упасть на твердь, Ока наша и Проня потечь вспять, – чтобы русичи и половчане накрепко были способны урядиться… Даже случись такое и с ними заключим мир, они только пождут случая, а потом либо в спину ударят, либо переметнутся, либо предадут по корысти… Не верь им, сыне, нигде, никогда и ни в чём.

…В левом углу трапезной монастыря стоял широкий стол с дубовыми скамьями, на которых сидели детишки. Среди них Евпатий с радостью увидел своего друга Найдёна, сына кузнеца Светозара.

Было тепло и тихо. Сквозь оконные решётки, рассеиваясь, струился солнечный свет, помечая столб пыли – от пола к потолку.

Отец Панкратий обучал грамоте детей боярских и ремесленных неторопливо и основательно. Но буквицы казались Евпатию чем-то непонятным и недостижимым, они выскальзывали из памяти по одной и все вместе.

За то был неоднократно наказуем и даже таскан за власья.

«В назидание, а не в боль – всегда к пользе», – говорил наставник.

Когда слухи о неуспехах сына достигли ушей воеводы, он вытащил из кованого сундука большую книгу в жёлтом переплёте из телячьей кожи и с серебряными застёжками.

– Вот чти, – сказал при этом, – о хождении игумена Даниила. Взято у половцев. Не ведаю, откуда у христопродавцев явилась сия харатья-книга, должно, Божий храм пограбили. Хотел было отцу Панкратию отдать, да он оставил. Пусть, говорит, детки твои постигнут книжью премудрость, опосля и передашь в книжницу святой обители.

Старший брат Дементий посмеивался над Евпатием, водившим пальцем по строкам и пытавшимся вспомнить названия буквиц.

– Вымахал оглобля этакий! – попенял брату. – А ума ни на грош. Это тебе не из лука стрелять или махать мечом, здесь память нужна.

– Пока отец Панкратий говорит, всё помню, – чуть не плача, отвечал молодший. – Как без него мыслить почну, всё попусту.

– Не хнычь, растолкую. Ты каждую буквицу с чем-то ведомым сравнивай, понимаешь? К примеру, «добро», сие на домик похоже… А несколько буквиц становятся глаголом-словом.

С этого дня обучение грамоте пошло куда как гораздо.

2

Поединков и битв, в которых участвовал Лев Коловрат, не счесть.

И если половцев, булгар или мордву побитую вспоминал без сожаления, то русичей, с которыми волею князей приходилось драться, жалел всем сердцем. И понимал, что неправедно это и неправильно.

По его глубокому убеждению, наибольший вред Русской земле наносят межусобные войны.

Говорил Евпатию:

– Никакие подлые вороги так не кусают княжества русичей, как бойня меж своими. Она намного страшней всех внешних вторжений и помнится дольше.

И сам думал, что, вспоминая лихолетье, рязанцы прежде всего видят не булгар, половцев или мордву, а владимирские полки князя Всеволода Юрьевича.

Лев Коловрат не любил владимирцев за их природную заносчивость, но врагами не считал. Недальновидность князей, любыми путями жаждавших получить власть, он считал высшим бедствием Руси.

…За пять спокойных лет до Исадской резни, когда княжеством правил Роман Глебович, сделано было немало: возводились храмы и монастыри, строились терема и усадьбы. Город расширялся, хорошел. Чтобы его достойно охранить, укреплялись городские стены и валы, появились надзорные башни.

Льва Гавриловича призвали служить в стольный град воеводой. Терем ему поставили на Подоле недалеко от пристани. Вначале предложили поселиться за городскими стенами в Стольном граде (один из районов Старой Рязани), недалеко от Спасского собора. Но Лев Гаврилыч любил приокское раздолье, его запахи, плеск волн, потому и упросил князя Ингваря Игоревича построиться у самой Оки.

Стал он заниматься укреплением и расширением княжеской дружины. Сам набирал новичков, под его опытным оком они постигали азы ратного ремесла.

Времена были тихими, больших войн не велось, но рязанцы всегда были настороже, жизнь в пограничье приучила. Союзов ни с кем не заключали, держались наособицу. Потому даже призыв Юрия Всеволодовича к войне с братом Константином не услышали.

Слава Богу, битва при Липице прошла без рязанцев.

Правда, потом, став великим князем, Юрий Всеволодович пенял рязанцам, мол, выпустил же вас на волю, одарил безмерно, а вы…

«Мы пока ещё слабы, – отвечали рязанские князья, – крепости в нас нет. Погоди чуток, и мы сгодимся тебе».

А сами мечтали о том, чтобы владимирский князь как можно быстрей и как можно прочней забыл и о существовании Рязани, и о том, что проживают в ней рязанцы.

Хорошее было время, спокойное! Казалось, отошло лихолетье. Но князья снова ввели в разор и великую замятню отчую землю.

И случилось это в небольшом княжеском поместье под названием Исады.

1

Всякое лиходейство имеет свои истоки, а также хранит первоначальный замысел. Зачатки исадского искать надобно в 1207 году. Именно тогда, с кончиной сразу троих Глебовичей – Игоря, Владимира и Ярослава, – в Рязанском княжестве произошёл новый передел волостей, который сулил нешуточные распри. Недовольными были все, но особенно обделёнными считали себя сыновья Владимира: Глеб, Константин, Изяслав и Олег. Как когда-то их батюшка, они обратились к великому князю владимирскому с жалобой, но… не дождались ответа.

Тогда их сердца исполнились злобой и коварством. Они стали плести сети заговора, думая, как устранить соперников.

Главным зачинщиком стал Глеб. Он решил возвести напраслину на своих родственников, найдя активного помощника в Олеге.

В то время великий князь Всеволод Юрьевич собрался походом на Киев против Всеволода Чермного, зятем которого был Кир Михаил – сын Всеволода Глебовича, князя пронского. Он отказался участвовать в походе против тестя, чем и навлёк на себя первоначальный гнев всесильного правителя.

Через своих бояр Глеб и Олег Владимировичи уведомили великого князя о том, что рязанские князья находятся в давнем сговоре со враждебными Ольговичами, замыслив супротив него израду.

– Подлое семя! – сказал Всеволод Юрьевич в сердцах, вспомнив мятежного Глеба Ростиславича, и повелел заключить обвиняемых в поруб – темницу.

Шестерых рязанских князей арестовали, безо всяких доказательств вины: Романа Глебовича, его брата Святослава с сыновьями Мстиславом и Ростиславом, сыновей Игоря Глебовича – Ингваря и Юрия.

Роман Игоревич каким-то чудом остался на свободе, временно оказавшись «старшим» князем. Таким образом, никакой выгоды коварные Владимировичи от клеветничества не получили.

С 1207 года и до самой смерти Всеволода Большое Гнездо, последовавшей в 1212 году, о рязанских правителях ничего не было слышно.

Наместником в Рязань посадили сына великого князя – Ярослава. Города княжества подчинялись только владимирским тиунам и посадникам, всюду и всё вершили владимирцы. И вся правда на Рязани отныне была за ними.

Унижение было полным, скоро это почувствовали все рязанцы. Дружинники великого князя вели себя как на захваченных территориях, и это повлекло за собой несколько крупных восстаний, одним из которых руководил всё тот же Глеб Владимирович.

Толку от них не получилось совсем, а послужили они лишь причиной прямого захвата Рязанского княжества посредством военного вторжения.

А череда стычек и дерзновенных речей, тоже совершаемых бестолково, закончилась строгим наказанием повергнутых, заключавшимся в сожжении непокорного града Рязани, откуда, впрочем, заранее вывели всех жителей с имуществом и детьми.

Дабы ослабить напряжение в рязанских землях, жителей разорённых городов разослали по разным местам Владимирского княжества. А лучших людей и первого Рязанского епископа Арсения великий князь владимирский взял с собой в стольный град.

В 1212 году рязанских князей освободил из темницы пришедший на «первое княжение» Юрий Всеволодович. И в этом был корыстный смысл, без человеколюбия. Чувствуя своё положение на владимирском столе довольно шатким в борьбе со старшим братом Константином, он хотел сделать рязанцев союзниками. Потому одарил князей и дружину золотом, серебром, конями; утвердился с ними крестным целованием и отпустил на родину.

Но домой возвращались не все. Судьба догнала Романа Глебовича. Освобождённый из владимирской темницы в 1179 году, в которой сидел за дело, он скончался в неволе, в которую попал по чистой клевете.

Его брат Святослав Глебович дожил до освобождения, но недолго пользовался старшинством…

Делами Рязанского княжества стал управлять Ингварь Игоревич, как старший среди Игоревичей.

2

Но коварные Владимировичи не думали опускать руки, они терпеливо выжидали целых десять лет, потом решились ударить сразу по всей династии рязанских правителей. Можно было бы назвать всё это семейство преступным, но Изяслав отказался поддержать распрю, потому его и убили вместе со всеми. Олег умер за девять лет до Исадской резни.

Исад – так назывался рыболовецкий выселок на Руси.

Исады – так называлась княжеская весь в нескольких верстах вниз по течению Оки от стольного рязанского града. Именно здесь произошло братоубийство, которым запятнали себя князья Глеб и Константин Владимировичи, став позором земли Рязанской и не только…

Константин, шибко уязвленный – раненный Евпатием Коловратом, после свершённого злодеяния вовсе где-то исчез, о нём забыли. А вот Глеб заслуженно получил прозвание «нового Святополка Окаянного».

Глеб вовсе не был обойдён судьбой, вместе с Изяславом владел самым богатым после столицы рязанским городом Пронском, но этого ему недоставало, потому вызывало зависть к тем, кто обладал большим. Константин вовсе не имел своей волости и всякий раз жаловался Глебу. Недовольство их объединило.

– Игоревичи просто так первенства не отдадут, – говорил Глеб. – Вцепились крепко и мнят себя едиными по всему княжеству. Сидят в Рязани накрепко – не собьёшь.

– Но я имею право, я тоже князь! – кричал Константин. – И мой пращур такой же, как и у них всех, – великий Ярослав Мудрый! А для меня даже маленького княжения нигде не сыскалось!

Он обиженно шмыгнул носом и даже всхлипнул.

– Князей так много, что уже княжить стало не над кем… Да и кто ты такой? Чего совершил, чем заслужил городок в правление? – нарочно изводил брата Глеб.

– Я-то ладно, а вот ты чего тщишься? – неистовствовал Константин. – У тебя Пронск, ты князем рязанским обласкан изрядно. Тебе-то чего выискивать, брат? Али под нас стараешься?

– Да не ори ты так, – мрачно отвечал Глеб. – Мне за всех вас обидно. Я за праведность в отношениях меж родичами.

– Ну а коли за праведность, придумай что-то, – хныкал Константин. – Ты же умнее нас всех…

– Мы с покойным Ольгом уже однажды придумывали, да толку никакого не оказалось. Посидели наши родичи в порубе да и вышли на волю. Слава Богу, дядья поиздыхали, а вот братьев двоюродных не поуменьшилось.

– И как теперь нам быть? Что нам придумать, чтобы стать выше всех?! – горячо выспрашивал Константин. – Ну, говори скорее, чего удумал?

Он даже скинул лёгкий цветной кафтан, оставшись в исподней рубахе, стало жарко от мыслей.

– Теперь надо сделать так, чтобы никто и никуда больше не вышел, – прошептал Глеб.

– Это как же?

Глеб провел большим пальцем по горлу.

Константин на миг оторопел.

– Это как же, братка? – выдавил единственное возражение.

– А вот так! – ответил Глеб и залпом выпил чашу мёда. – Я их всегда ненавидел, – угрюмо произнес при этом. – Всех!

Константин вдруг спохватился:

– А как же Изяслав? Он ведь родной наш…

Глеб сильно тряхнул его за плечи и горячо спросил:

– Хочешь Рязанью володеть? Хочешь, чтобы государем тебя почитали и низко кланялись издалека?!

– Х-хочу!

– Тогда знай себе помалкивай и делай, как скажу.

Он махнул рукой куда-то в сторону.

– Изяслав всегда был больше за них, чем за нас. Они ему роднее, чем мы – родные братья! Я его намедни допытывал: что, брате, всегда будем так обретаться на кормлении у единого града? А он отвечает: как великий князь положит, так и будем…

…Через некоторое время князья рязанские, муромские, коломенские получили приглашение от брата Глеба собраться 20 грозника-июля 1217 года в его вотчине Исадах, учинить ряд о волостях, попировать да навсегда прекратить распри меж своими.

Обычное дело, князья иногда собирались вместе, чтобы решать какие-то сложные семейные дела.

Учинить ряд никто не против, к тому же родные и владетельные давно не собирались вместе, не пировали толком.

Потому пришли только с воеводой, несколькими ближними боярами да малыми дружинами.

Среди прибывших был родной брат отступников Изяслав и пятеро двоюродных: Кир Михаил Всеволодович, Мстислав и Ростислав Святославичи, Роман и Глеб Игоревичи.

Недоставало только Ингваря да Юрия Игоревичей, которых ожидали скоро.

Никто не ведал, что Игоревичей невольно спас великий князь владимирский Константин Всеволодович, приславший гонца с сообщением, что волжские булгары осадили и взяли Великий Устюг; предупреждал о необходимости усилить заставы на восточных рубежах, где особенно возможны прорывы пургасовской мордвы.

3

Евпатий Коловрат с малой дружиной Романа Игоревича тоже пришёл в Исады.

Семнадцатилетний отрок своим ростом уже выделялся среди дружинников, но при этом был гибок и увёртлив, а широкие плечи, крепкая грудь и сильные руки выдавали в нём природного бойца.

По мнению десятника Савватия: «Мощь и разум Евпатия его лет более горазды».

Друг детства Найдён стал его щитоносцем.

Большой половецкий шатёр князя Глеба был разбит посредине поляны, с трёх сторон окружённой густыми вязами. Вокруг шатра суетились дружинники братьев-хозяев.

– Не нравится мне это глебовское хлебосольство, – тихо молвил Евпатий. – Уж больно все здесь велеречивы и благостны… А в глазах бесы скачут.

– Да? – удивился Найдён. – А я полагал, что попируем. Отчего ж такой расклад получается, Евпатя?

– Да мне батюшка сказывал, как десять лет назад Глеб обнёс рязанских князей перед Всеволодом Юрьевичем так, что они потом пять лет томились во владимирской темнице. Кабы нынче не вышло чего похуже…

– Так родня ж…

– Это мы с тобой родня, а у князей свои понятия о родстве, – задумчиво ответствовал Евпатий. – А что касательно отдыха, погодим…

Постепенно темнело.

Княжеский пир набирал силу, из шатра уже доносились хмельные здравицы.

– Найдён, – позвал Евпатий, – давай-ка, друже, сходи, посмотри вокруг, нет ли чужаков.

И показал глазами на лес.

Найдён, вынув меч из ножен, молча растворился в сумерках.

Часть дружинников братьев-гостей тоже беспечно гуляла, всех угостили на славу. Столы стояли близ усадьбы и ломились от закусок. В серебряных ковшах – игристые вина, меды, настойки.

Десятник Савватий усердно подливал себе в чашу.

– Десятник, – окликнул Евпатий, – не надо бы шибко хмельным баловаться…

– Ты кому это, отроче, указывать удумал? – грозно вопросил десятник.

Евпатий и ответить не успел, как со стороны леса возник Найдён.

– Евпатий, – тревожно прошептал он, – подалее в лесу половцы. Их видимо-невидимо. Все оружны.

«Все чёрные дела на Руси творятся с потаканием половцев», – вспомнил слова батюшки.

Хмель мигом вылетел из головы Савватия.

– Господи! Делать-то что станем? А вдруг худо какое учинится?

– Дружинников подымай, князей спасать надобно, да и самим поберечься.

– Думаю, уже поздно, – произнёс Найдён.

Со стороны шатра стали доноситься дикие крики, шум борьбы, топот многочисленных ног.

На миг показалась кудлатая голова Кира Михаила.

– Израда! – послышался крик, но тут же оборвался.

– На коней! – скомандовал десятник Савватий.

Кто успел, тот оказался в седле. Попытались вырваться с ходу, но потеснили половцы, быстро выдвинувшиеся из леса, и воины Глеба, не давая пути.

Пришлось обнажать мечи.

Найдён ближайшего недруга полоснул сталью по кольчуге, уворачиваясь конём, зацепил ещё нескольких, расшвыривая по сторонам.

Конь десятника стал на дыбы, потом озлился и лягнул ближайшего половчанина копытом так, что тот оторвался от земли, роняя меч и щит, упал на столешницу, проехался по ней, собирая посуду…

Евпатий слегка завяз в обороне, на него накинулись сразу несколько недругов. Бросив взгляд на шатёр князя Глеба, где произошло кровавое преступление, увидел, что из него, размахивая окровавленным мечом, выбежал князь Константин.

– Найдён, друже, ко мне! – позвал щитоносца. – Это князь Константин…

Евпатий кинулся к братоубийце, сбивая визжащих кочевников конём. Уже над головой подлого князя взлетел грозный шестопёр, но в эту самую минуту коня Евпатия задели копьём, он метнулся крупом, и это спасло жизнь израдцу Константину. Удар пришелся вскользь по лицу и поднятой правой руке, ломая локоть. Раздался страшный крик.

Раздавая удары направо и налево, Евпатий направил коня в лес за шатры, где, по его разумению, уже никого не оставалось.

В трёх верстах от Исад, на лесной дороге, ведущей в Рязань, Евпатий, Найдён, Савватий и ещё семеро дружинников съехались.

Молча переглянулись и поскакали в столицу.

Прибежали в ту пору, когда малая дружина князя Ингваря уже миновала Средний город и через Спасские ворота направлялась в сторону Исадской дороги.

– Княже, остановись! – крикнул десятник Савватий.

Князь Ингварь поднял руку, сжатую в кулак.

– Что стряслось, десятник?

– Израда, княже! Глеб и Константин побили князей до смерти!

Ингварь и Юрий смертельно побледнели и некоторое время не могли произнести ни единого слова.

– Как… могло статься? – выдавил, наконец, из себя князь Ингварь.

– Пусть Евпатий расскажет, он последним ушёл из того логова.

– Кто таков, молодец? – спросил князь Юрий.

– Воин малой дружины князя Романа Игоревича, сын воеводы Льва Коловрата Евпатий.

– Знаем Коловрата, ценим его.

– Княже, наши люди бились до последнего, но многие были хмельны…

– Спасся ли ещё кто-то?

– Не ведаю, но князю Константину я вложил шестопёром, он вряд ли доживёт до завтрева. Думаю, надо ждать гостей на Рязань, там половецкой рати, как при набеге.

Князья переглянулись.

– Возвращаемся в детинец, – скомандовал Ингварь Игоревич.

4

В Рязани объявили тревогу. На ближайшие заставы и посады разослали княжьих людей, которые на Оке и Проне скликали плотогонов и гребцов, рыбаков и просто охотников к защите стольного града. Всем пришедшим выдавали оружие и ставили на бойницы.

Утром князь Глеб подступил к стенам города, с ним многочисленное половецкое войско.

– Сдавайте град! – кричали Глебовы доброхоты. – Пришёл истинный владетель земли Рязанской.

– Вот вам, клятые израдцы!

В сторону бирючей летели камни.

Рысьи шапки мелькали вокруг городских стен, ища место для прорыва. Горожане поражали степняков стрелами и копьями, поливали кипятком и жидкой смолой.

Томительно тянулась осада. Через несколько часов, основательно утомившись отбиваться, то есть быть жертвой, князь Юрий нервно предложил:

– Брате мой и княже, нам ли сидеть за стенами, ища укрытия? Устал я праздновать недоумка! Бивали мы половцев ранее, побьем и ныне. Дозволь?

Князь Ингварь решительно поддержал брата. Стали выкликивать, кто желает идти на прорыв по доброй воле. Вызвались все вои, и посадские ополченцы, и речные люди.

Отворили ворота. Княжеские дружинники на конях стремительным натиском отбросили степняков от городских стен, шедшие за ними ополченцы схватились с пешими дружинниками князя Глеба, выкрикивая на ходу: «Израдцы! Иудины дети!» Но у тех, похоже, не было ни сил, ни желания сражаться: кто побежал, на ходу с себя срывая доспехи, кто просто отбросил оружие, покорно склонив голову перед неизбежным мечом. Но сдавшихся не казнили…

Победа была полной, но не окончательной.

Через несколько месяцев окаянный Глеб собрал свежее войско кочевников и вновь подступил под стены Рязани. Ингварь Игоревич, заблаговременно оповещённый о грозящем набеге, заранее запросил помощи у великого князя владимирского Юрия Всеволодовича, и она была немедленно оказана.

На этот раз, зажатым между двумя дружинами, половцам и «Глебовым израдцам» учинили окончательный разгром.

Лев и Евпатий Коловраты, другие военачальники получили личное указание князей-братьев: «Глеба привесть живьём…»

Но его не оказалось ни среди убитых, ни среди полонённых.

Один из подручных сообщил, что князь убежал раньше, чем началось избиение.

По некоторым сведениям, Глеба постигла обычная, с точки зрения летописцев, судьба братоубийц: «…обезуме и тамо (среди половцев) скончася…»

Относительно спокойное время наступило с вокняжением Ингваря Игоревича. В 1218 году Рязанская земля обрела твёрдого правителя, да и неудавшиеся попытки окаянного Глеба, два раза приведшего большие отряды кочевников под владимиро-рязанские мечи, тоже оставили о себе долгую память в степи.

Так что время правления Ингваря Игоревича в истории края, слава Богу, более всего известно тем, что благоверный князь в 1220 году основал Льговский (Ольгов) Успенский монастырь рядом с укреплённым городком Льговом, в двенадцати верстах вниз по течению Оки.

Ингварь Игоревич отошёл с миром через семь лет после Исадской трагедии. Его преемником стал родной брат – Юрий Игоревич.

1

Александр Леонтьевич Попович в который раз за последнее время проснулся от собственного крика.

Удары сердца походили на глухой и частый стук лошадиных копыт, такой громкий, что оставалось лишь удивляться, отчего сердце не лопнуло совсем, раздавленное теми копытами; холодный пот выступил по всей плоти, а в голове длинно и раскатисто звучал набольший колокол…

Прижал к вискам ладони и так посидел немного, раскачиваясь взад-вперёд.

Постепенно, понемногу, по чуть-чуть дурнота стала отступать.

Посмотрел по сторонам: лавки, на которых, укрывшись овчинными полушубками, спят княжеские дружинники, по стенам висит оружие. Гридница.

Скупые лучи рассвета едва пробивались сквозь слюдяные окошки.

…Опять ему снилась гибель младшего брата Ивана в той злосчастной, злополучной Липицкой битве.

«За что, Господи? Почему?» – неведомо кого спрашивал Александр Леонтьевич, не надеясь получить ответ.

2

Повествуя о событиях того далёкого времени, рассказывая о городах средневековой Руси, нельзя не упомянуть Ростов Великий, в котором родился, жил и служил Александр Попович, ставший легендарным витязем ещё при жизни.

«Великим» град сей назвал великий князь ростово-суздальский Юрий Владимирович Долгорукий. Ох и богонравен был князь, ой христолюбив! Назвал-то, должно быть, в страстном порыве либо слукавил по привычке. «Великим» нарёк, но свою пышную княжую резиденцию из Ростова перенёс в Суздаль, вероятно, по острой необходимости, но и это лишь означало, что выбор городов в княжестве был обширен: Ростов – прекрасен и многолик, как зеркало венецианское, Суздаль по-русски бесшабашен и бесподобен храмами великолепными да монастырями цветущими.

Русь-матушка в те далёкие времена являлась страной городов. К концу XI века их было около девяноста, к концу XII века насчитывалось более двухсот. В первую четверть следующего, XIII века появилось ещё тридцать два…

Юрий Владимирович был истинным градостроителем и рачительным хозяином, укреплял старые, возводил новые: Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский, Дмитров, Константинов, Москва и другие.

Подчеркну, что все эти крепости-поселения образованы в бытность князя Юрия Долгорукого правителем Ростово-Суздальского княжества.

Значение самого Ростова в этих окраинных землях действительно было великим. Это проявилось прежде всего в том, что в разное время градом управляли князья, чьи имена стали притчей во языцех древнерусской истории – это и молодой Ярослав, тогда ещё не «Мудрый», и князь-мученик Глеб.

Сын Юрия Долгорукого, старший брат Всеволода Большое Гнездо Андрей Боголюбский перенёс великокняжеский престол из Киева во Владимир, что повлекло за собой его дальнейшее развитие и упрочение: возводились новые храмы, крепости, гражданские сооружения. Одновременно стали меняться в лучшую сторону и значительно укрепляться города княжества, Ростов Великий в первую очередь.

Но пика наивысшего расцвета град достиг в годы правления Константина Всеволодовича, который родился в Ростове и очень его любил.

Тогда укреплённая часть города вместе с валом и рвом превышала сотню гектаров. Улицы и переулки были покрыты деревянным настилом. Территория вокруг Успенского собора – первого христианского храма на северо-востоке Руси – вымощена камнем.

В Ростове процветали ремёсла, торговля. Центр города украшал кремль, не в пример другим древнерусским городам, являющийся резиденцией Ростовских митрополитов с конца ХII века, когда Ростов, в своё время прославившийся «восстанием волхвов», стал епархиальным центром.

Вызывает восхищение и архитектура всей центральной части – с севера к кремлю примыкала Соборная площадь, с юга – Митрополичий сад. Здесь же располагался княжий дворец.

Гармонично во всех сторонах Ростова были расположены пятнадцать православных храмов и несколько монастырей, которые украшали город и составляли его духовную ценность и крепость.

Среди них Григорьевский затвор, являвшийся центром грамотности и просвещения. Здесь писали и переписывали православные, исторические и житийные книги, переводили иностранные. Велась огромная просветительская работа среди местных жителей: открывались школы, в которых учили грамоте не только боярских и купецких детей, но также детей ремесленного люда.

Здесь же располагалась княжья библиотека, в которой было собрано более тысячи томов. Некоторые привезли в дар от Царьградского патриарха, другие купили за огромные деньги – книги были дорогим удовольствием.

Великий князь Константин Всеволодович сам являлся просвещённым человеком: знал несколько языков, писал книги – богословские и философские. Летописцы его называли украшенным «всеми добрыми нравы», часто упоминали о его заботах в создании прекрасных церквей, которые он щедро оделял иконами и книгами.

Его замечательным продолжением стал сын Василько, в недалёком будущем русский святой, почитаемый как мученик, который тоже прославился и строительством храмов, и тем, что был «исполнен книжного учения».

3

О Липицкой битве было сказано так: «И восстал брат на брата, сын на отца, друг на друга! И лилась невинная кровь рекой, перекрывая и Гзу и Липицу. Бесчисленно побито русичей за престол владимирский в той ужасной сече. Око не может всё охватить, а ум человеческий домыслить избиенных. Звери зверьми, а не Божьи создания, именуемые человеками, сошлись в битве той. Раненых безбожно дорезали победившие и раздевали донага. Разве так поступают люди добрые? И где конец зверству людей друг над другом? И где окончание диким распрям?..»

…Летописец Успенского монастыря Макарий с утра маялся головной болью.

Проохав до обеда, поел чуток пареной репы безо всякого аппетита, а затем стал помогать собратьям-чернецам выскрести трапезную, надеясь, что голова уймётся, отвлекаясь от мыслей. Ан не тут-то было: болью, кажется, стал заполняться весь внешний мир.

Надрывно гудел колокол, разрывая череп изнутри, ему вторили малые и средние колокола: динь-дон, динь-дон, давя на барабанные перепонки; а в глазах стали прыгать небольшие чертенята.

«Изыди! – боялся Макарий. – Изыди прочь, вражий сын!»

И крестился многократно. Однако понимал, что крестного знамения недостаточно…

Чертенята отступили только после того, как Макарий с трудом приволокся к иконе Спасителя в главном соборе, свалился перед ней на колени и челом стал трескаться о кирпичные плитки пола.

«Охти мне, грешному, охти мне, окаянному! – трепыхался Макарий всем своим тщедушным телом. – Согрешил, оскоромился, блудяга, запахом жирным в постный день! Прости меня, Господи!»

Обращаясь душой и сердцем к Создателю всего сущего на земле, непрестанно чтя молитвы, через некоторое время почувствовал, что колокола литые в его пустой голове звякать немилосердно постепенно прекращают.

Ободрённый, прочёл ещё несколько раз «Отче наш», прислушался к совсем утихающим толчкам боли в затылке, лишь потом поплёлся в келью, многократно с надеждой оборачиваясь на икону Спасителя.

– В истинной вере спасение православного! – со значением подняв указательный палец вверх, прошептал Макарий. – Что нам ваши знахари? Изыди, антихристово племя, язычники окаянные! Спасение даёт лишь Всевышний.

В келье его ждали свитки, листы пергамента и писало, которым он володел, как добрый княжеский дружинник мечом и копьём.

Холодно. Сыро. Лампадка пред иконкой Богородицы едва теплится.

Макарий несколько раз перекрестился, переламываясь в глубоком поклоне.

Присел на скамью и вдруг услышал тишайшее шевеление высохших берёзовых веток, коими подметал пол в келье.

– А, это ты, Миша, – позвал серую мышку. – Выходи, не боись… Я припас крошек тебе хлебных, охти они и скусные!

Вынул кусочек холста, развернул, вытряхнул на ладонь содержимое.

– Тебе о-го-го как хватит! Это мне маловато… Да и к чему монаху еда? Поститься надобно чаще, сам Господь и воздаст…

Показалась острая мышиная мордочка. Принюхиваясь, приблизилась к человеку. Доверчиво ткнулась в лапти.

– Ай, молодца! – воскликнул Макарий. – Поешь, божья тварь.

Мышку он не приручал – можно сказать, что приручилась она сама. Как-то, свалясь в простуде сырым осенним днём, брéдя в полусне-полуяви, наткнулся он дланью на крохотный тёплый комочек. Погладил бережно… Придя в сознание, решил, что пригрезилась ему сия божья тварь. Но она вдруг появилась, вот так же, из-под берёзовых прутьев.

– Пока ты трапезничаешь, я вещать стану…

Высыпал крошки на пол, ближе к столу, потом прошёлся по келье взад-вперёд, что-то обдумывая, кашлянул пару раз и, выразительно подняв кверху указательный палец, жарко заговорил:

– Да, да, Миша… А я-то думаю, отчего ж Господь наградил меня ныне болью головной. Ан за гордыню… За вольнодумство и порицание сильных мира сего. Странные люди случились в обители намедни. Калики перехожие. А ранее в дружинниках княжьих состояли. Ныне кто в дружину возьмёт? Вот и перебиваются милостыней, кто без шуйцы, кто без десницы. А у кого и ноги нету. Больно мне за них, больно на неправедность мирскую. Оттого и укрылся я в Божьей обители, надеясь отойти от обид и страданий, но они и здесь настигают. Ибо мир зол, свиреп, аки пардус, добра в нём чуток, и то не для нас, сирых и грешных…

Летописец остановил хождение, внимательно посмотрел, как мышка подбирает крошки, и продолжил:

– Битва при Липице, Миша, вот где боль, вот где стон людской… Самая неправедная битва за всю многовековую историю Руси нашей многострадальной. И ведь чего удумали, а?! Князья которятся[2], простолюдины погибают. И как погибают, Миша!

Он схватился за голову обеими руками, потом воздел их кверху и прокричал:

– Звери ненасытные, вот кто такие те, кои на брань неправедную, заведомо лживую, посылают слуг своих верных! И глава моя тяжко страдала от того, что поведать мне ныне надобно о битве той зловредной, сам отец настоятель повелели. Ибо ждут в княжьем дворце, ждут описание подвигов великих по истреблению витязей земли родимой – витязями же земли родимой. Каково?!

Он повёл хитрым взглядом в сторону мерцающей лампадки.

– Напишу, – сказал тихо, но со значением. – Ох и напишу… Нет больше сил моих в угоду кривды стараться.

Макарий задумался.

– А настанет ли когда-нибудь время, в коем правда станет брать верх над кривдой? И перестанут ли православные истреблять друг дружку нещадно, в угоду ворогу внешнему? Не ведаю. Господи, просвети…

Пождал немного и, внезапно посветлев ликом, сказал облегчённо:

– Спасибо, Господи! Просветлил… Я верую, я истинно верую, что всё это случится и князья станут разумом править, а смерды и ремесленники ответствовать любовью и верностью. Что когда-нито наступит золотой век и мы, сирые, убогие и бесполезные, сумеем уцепить хотя бы его малый краешек. А иначе как? Иначе ждёт нас геенна огненная и заторы ледяные. Нет. Быть того не может… Ты ведь милостлив, Спаситель наш, ты ведь укажешь истинный путь своей заблудшей пастве.

Торопливо возжёг лучину от лампадки, воткнул в щель на полочке и взял в руки писало.

Дойдя до слов этих, Макарий призадумался: боязно на Руси говорить правду, страшно – не говорить…

4

«За что, Господи? Почему Ваньша?» – вновь и вновь неведомо кого спрашивал Александр Леонтьевич, не надеясь получить ответ.

Уже и месяца не стало, уже и утренние лохмы сумерек подбирались к воротам княжьего дворца, а Попович всё мучился воспоминаниями, вновь и вновь проживая тот горестный день…

Прикрывать торопецкого князя поручили Ивану Поповичу и его оруженосцу Нестору.

Копья летели беспрерывно, стрелы сыпались дождём и с той и с другой стороны. Русичи воевали меж собой, применяя одинаковую и тактику, и стратегию. Сколько материнских сердец порвалось в этот день, не в силах выносить тяжесть потери кровинушки. Вот и мать Ивана и Александра тогда пала без чувств, ровно в ту минуту, когда Ивану был нанесён смертельный удар.

Лучший витязь Юрия Всеволодовича огромный Ратибор, разметав всех, уже занёс свой двуручный меч над Мстиславом. У того вздыбился конь, и Александр Леонтьевич лишь на миг увидел гримасу ужаса на лице князя Удатного. И гримаса эта никак не походила на воинский оскал.

Иван его спас, приняв удар на себя: «Не замай, Ратша…»

«Брате молодший, как оберегал я тебя ранее, как не уберёг потом… Ведь не его битва эта была, не хотел пускать его – младешенек… А Иван умолял, просил, заклинал именем батюшки родного… Прости меня грешного, Господи! Простите и вы, родители мои, страдальцы».

Силы слишком неравны: Иван был искусным бойцом, но Ратибор намного превосходил его и опытом, и силой.

Мстиславу Удатному вновь сопутствовала удача, он благополучно скрылся, а яростный Ратибор разрубил своим огромным мечом и щит Ивана, и его меч, и его самого. Потом, обманным движением заставив Нестора открыться, разрубил и его наполы – нещадно и жестоко.

Безумен стал Ратибор. Все были безумны тем днём.

Вскипел Александр Попович…

Щадил он противников в бою: «свои же», но тогда сдерживаться перестал.

Суздальцы перед ним падали как колосья под рукой опытного жнеца, многие спасались бегством.

Ратибор бился исправно, но и его изрядно помяли: левый рукав кольчуги изорван, шелом сбит, лик безумен.

– Да я бы вас даже не мечами щекотал, – прохрипел он надсадно, увидев в глазах бывшего сотоварища неизбежную смерть, – я бы вас вожжами выпорол…

Поединщиков на Руси всегда уважали, о них рассказывали сказки, их имена вписывали в летописи.

Битва прекратилась, ряды отхлынули, освобождая место.

Ратибор кинулся с рёвом, с замаху пытаясь нанести тяжёлый удар, будто кузнец молотом. Александр легко увернулся. Сам хлестнул мечом, словно молнией. Ратибор отбил.

Это была схватка гигантов, но Ратибор весил намного больше, потому быстрее устал.

Встретились глазами.

– Отвечай за брата убиенного, – вымолвил Попович, тяжко дыша.

Помнит он предсмертный свистящий шёпот опомнившегося Ратибора:

– Олёша, останови сие… Они же нас как псов стравливают. Негоже нам бить друг дружку. Прости за братку…

За десять тысяч жизней Юрий уступил владимирский престол Константину.

Десять тысяч молодых, здоровых русичей пали в Липицкой битве от рук русичей же!

«Где Твоя правда, Господи? Где Твоя воля?! Невосполнимы потери… И это в то время, когда со всех сторон вынашивают планы завоевания Руси вороги внешние. Разве их мало?! Немцы, свеи, ляхи – на западе; булгары, мордва – на востоке; половцы все время норовят ограбить с южных окраин. Чтобы всех отразить, жизни не хватит, даже ежели каждый день от зори до заката махать мечом… Разве их мало?!»

С особой нежностью Александр Леонтьевич вспоминал сейчас родную деревню Стрешнево, что недалече от Ростова, родительскую избу, храм у реки на пригорке.

«Ах, батюшка! Ты учил нас добру и терпимости, учил врагов своих любить… Сюда бы тебя, чтобы посмотрел и удивился, как братья друг над дружкой лютуют. Я бы тебя спросил, где Господь Бог находится всё время, ежели Русь для Него – возлюбленное царство? Это ведь не просто десять тысяч, которые полегли в сече лютой, это защитники земли нашей, которых завтра будет недоставать».

Вспомнил он в который раз, как Мстиславовы новгородцы и смоляне ходили по недавнему полю боя и дорезали суздальцев, что ещё дышали. И донага раздевали всех мертвецов…

Вспомнил, как, словно выйдя из своего сознания, воли и чувства долга, обнажил меч, чтобы немедля покарать зарвавшихся Мстиславовых слуг! Не пустили верные оруженосцы, против которых меча не поднимешь. Бился в их руках Александр Леонтьевич, бился и рыдал, страдая неимоверно.

«Боже правый! Отчего мы так безжалостны к своим же русичам, к их избам и нивам? Ещё и вчерашнего злого ворога зовём, чтобы вернее одолеть вчерашнего лучшего друга-побратима. Поганого половца, болотного литвина, ляха-безумца, булгара-бесермена (мусульманин) щадим, своим же желования оказывать не приучены. Кто так урядил? Кому надобно, чтобы русичи всё время сокращали число русичей же, безо всякого милосердия?!»

Вспомнил, как безудержно рыдал на могиле молодшего Ивана, и не потому, что брат погиб – доля витязя отдать свою жизнь за отчину, а потому, что сгинул он в битве неправедной от рук одного из лучших витязей русских – Ратибора, которого тоже будет недоставать, когда к рубежам нашим нагрянут захватчики.

…Год спустя князья-братья замирились. Юрий получил Суздаль. Константин посулил ему великое княжение по своей смерти в обмен на ростовский удел для сынов: Васильку – Ростов, Владимиру – Углич, Всеволоду – Ярославль.

«За что мы дрались? – мучительно думал Попович. – За что умирали? Неужли уряд не был способен без Липицкой бойни? Они поделились, а нам с Иваном чем поделиться осталось?»

Через два года Константин умер. Великим князем владимирским (во второй раз) стал Юрий.

Слишком хорошо Александр Леонтьевич знал нового (прежнего) великого князя. Ведал и то, что рано или поздно сам не минет опалы, потому как многие любимцы воинские Юрия Всеволодовича повержены им в поединках.

Повезло, что после смерти Константина Александр Леонтьевич стал служить его сыну Василько в родном богоспасаемом граде Ростове.

И всё одно заключение в поруб-темницу – дело времени, мыслил он удручённо.

Но ростовский витязь, всегда точно выполняющий волю князей, отказывался признавать себя в чём-то повинным. Он служил Всеволоду, Константину, теперь Василько.

И не его вина, что князья русские грызутся промеж себя как волки.

Повинен ли в этом он? Повинен ли Иван, Нестор, Ратибор? Нет!

5

После горестной Липицкой битвы его верные мечники Тороп и Тимоня случайно обнаружили в дремучих владимирских лесах, недалече от Юрьева-Польского на речушке Гза, затерянное городище, видимо, волховских времен, состоящее из нескольких ветхих избушек, окружённых такой же обветшалой бревенчатой стеной. В самой середине городища небольшая ровная площадка, выжигаемая огнём не одно десятилетие. Скорее всего, здесь было языческое капище.

Заново соорудив ворота, подлатав избы и стены, пополнив припасами и едой, здесь можно было и осаду держать многие дни.

Уже через пару седьмиц смерды весей Александра Леонтьевича занялись починкой и обустройством.

Так у Поповича появилось своё городище.

Необходимо отметить, что Александр Леонтьевич был неординарным, замечательным человеком своего времени. Наделённый от природы недюжинным умом, грамотный и просвещённый стараниями отца – благочинного храма Успения Богородицы в родном Ростове Великом, Олёша с малых лет остро чувствовал добро и зло, праведность и несправедливость, искренность и лесть. Богатырская сила гармонично сочеталась в нём со смекалкой и состраданием, способностью быстро ориентироваться во враждебном окружении и принимать единственно верное решение.

Великий князь Всеволод Большое Гнездо души не чаял в своём дружиннике, Константин и Василько почитали за наставника.

Он часто вспоминал великого князя Всеволода Юрьевича. Искренне сожалел, что никто из восьми сыновей не унаследовал его силы, стремления к единению, жажды созидания мощной державы. Всеволода Большое Гнездо страшились и уважали даже извечные вороги русичей – половецкие люди.

В 1198 году степняки особенно лихо терзали рязанское и владимирское приграничье, пока чаша терпения не переполнилась. Кликнули ополчение, собрали дружины в единый кулак…

Огромное войско союзных княжеств выступило в Дикое поле. Стремительным набегом, используя половецкую же тактику, сильнейшим ударом основные орды степных разбойников были рассеяны по всем сторонам. Далее, не останавливаясь, русичи вторглись в южную часть степи, прямо в расположение их зимовищ, чего ранее никогда не совершали.

Половцы в страхе бежали, оставляя всё, унося только собственные жизни. Бежали аж до Лукоморья (побережье Азовского моря).

Эта безоговорочная победа на целых пять лет остановила коварные набеги.

Тогда восемнадцатилетний воин-ополченец Олёша Попович был впервые отмечен великим князем – оружием и доспехами.

В 1205 году великий князь Всеволод Юрьевич послал на княжение в Великий Новгород своего старшего сына Константина.

Именно в его дружине Олёша Попович, храбро сражаясь с подлыми ляхами и язычниками литовскими, отражая коварные набеги закованных в железо бахвалистых немцев, стал незаменимым десятником. Почти три года стоял он на страже новгородских границ.

За доблестное новгородское княжение Константину был пожалован Ростов Великий и ещё пять городов на северо-востоке Руси.

Вместе со старшим Всеволодовичем Александр Леонтьевич отправился служить в родимый град.

Откровения Мефодия Патарского поражали воображение мрачными картинами жестоких войн, гибелью больших государств: «…изыдут нечистые народы, выйдут Гог и Магог, и дрогнет вся земля от лица их. И убоятся все люди и скроются в горах и в пещерах, и погибнут многие, и некому будет погребать мёртвых».

В те года никто не верил пророчеству…

1

…То утро конца месяца просинца-января 1223 года выдалось пушистым и ярким.

Белые сугробы блестели и переливались разными красками под начинающимся солнечным светом. Их игра щедро отражалась на золотых куполах соборов, а мерный звук большого колокола, призывающий православных к заутрене, селил в душе умиротворение и покой.

Берёзы и ели, с одетыми на них шапками снега, рядами и поврозь тянулись во все стороны града, достигая Чудского конца на востоке и Спасо-Яковлевского Дмитриева монастыря, который куполами и кровлями отражался на зеркальной глади озера Неро, на западе.

Родную картину милостиво дополняли вороний грай и хлопотливый воробьиный треск.

Ростов Великий просыпался.

Степенно шли торговцы-рядовичи к своим лавкам у гостиного двора.

А в посадах уже вовсю, в кристальном утреннем воздухе, рассыпался звук кузнечных молотков.

…Это утро конца месяца просинца 1223 года стало для многих судьбоносным.

Александр Леонтьевич перебирал в памяти минувшие события и сведения, которые периодически получал от своих прелагатаев.

И вот как эта служба для него начиналась.

Будучи при князе Константине советчиком и наставником, он стал обращать всё больше внимания как на старые, так и на новые военные угрозы. Следил за движениями половцев, булгар, мордвы, иных враждебных племён.

Подсылал в те края людей, используя полонённых, которым давал свободу; выплачивал серебром и золотом за каждое важное сообщение. Так родилась сеть прелагатаев, то есть соглядатаев, или тайных посланцев, проще говоря – разведчиков.

И сейчас Александр Попович ждал известий с той стороны, где нежданно возник и разгорался со всё возрастающей силой пожар, имя которому «монголы».

Отметим, что в те времена разведке как таковой уделялось особое внимание, всякий правитель хотел знать, что замышляет его сородич, недоброжелатель, тайный или явный враг.

Сведения доставлялись не только купцами, посланцами или сторожевыми заставами, но и специально обученными воинами, знавшими иноземные языки.

Переодевшись монахами или ремесленниками, они пешком переходили из города в город, собирая необходимые сведения.

Нередко их жизнь заканчивалась трагически. Доблесть и честь тогда главенствовали над всем, среди прелагатаев никогда не было перемётчиков.

Неверно полагать, что наши предки были в чём-то недальновиднее нас. Ратному делу, конечно, уделялось первостепенное внимание. Но прочно существовала и развивалась невидимая для всех прочих княжеская служба разведки – прелагатаи.

2

Горница, в которой располагался Александр Леонтьевич Попович, примыкала к княжьему терему. Это было большое помещение в шесть окон, стены которого были отделаны гладко выструганными досками из морёного дуба и увешаны копьями, мечами, рогатинами, щитами и панцирями. На противоположной от стола стене красовалась огромная кабанья морда, рядом с ней волчья – охотничьи трофеи.

Справа от стола прибиты гладко струганные берёзовые доски, на которых были расставлены толстые книги, в том числе на греческом и латинском языках.

Пол горницы сплошь устлан медвежьими шкурами.

Великий князь Константин, а следом за ним и Василько своих дружинников жаловали, заботились, не жалели средств на их содержание.

Александр Леонтьевич, пользуясь ранним часом, в который уже раз перечитывал «Моление Даниила Заточника». Дойдя до слов: «…кому Боголюбово, а мне горе лютое; кому Белоозеро, а мне оно смолы чернее; кому Лаче-озеро, а мне, на нём живя, плач горький…», в очередной раз изумился точности и ёмкости слов священника, в двух строчках описавшего всю свою долю горькую.

Он хорошо помнил бледную тень Даниила в покоях Константинова дворца, с благодарностью перебирал в памяти их долгие беседы. Годы опалы сломили бунтарский дух книжника, и он жаждал только покоя. Отец Даниил высоко отзывался о познаниях русского витязя в иноземных языках, истории и философии, ценил его тягу к истине, призывал не только мечом орудовать, но и к писалу пристраститься…

Происходил Даниил из свободных людей, многих превзошёл в познании канонов веры православной, ведал философские споры, вёл записи основных событий княжества, был сведущ в истории миров старинных. Безупречным знанием языков обратил на себя внимание великого князя Всеволода Юрьевича и был назначен летописцем. Сытая жизнь во дворце и княжьем замке Боголюбово не сделали Даниила равнодушным к судьбам простых людей.

Это в полной мере показал пожар, случившийся во Владимире в 1192 году.

Александр Леонтьевич помнит рассказы тех, кто видел тот лютый пожар воочию.

Начавшийся в ночь на 23 июля и продолжавшийся до следующего вечера, он выжег половину города и 14 церквей, княжеский дворец едва удалось отстоять, но соборный храм изрядно обуглился снаружи. Сгорело живьём и задохнулось в едком дыму около пятисот человек по причине ночного времени и тесноты застроек.

Долго ещё гарь и плач витали над стольным Владимиром. Помощи из великокняжеской казны хватало не всем, да и невелика она была.

Пользуясь бедственным положением погорельцев, богатые горожане – «сильные люди» – выдавали ссуды на кабальных условиях, обрекая на горькую судьбу закупа.

Даниил, не желая молча взирать на несправедливость, всё подробно изложил в письме великому князю владимирскому. Прямым следствием словотворчества стала ссылка на Белое озеро. Затем её сменила жизнь у озера Лача в Новгородской земле.

Хлебнув лиха, Даниил Заточник пишет своё «моление» новгородскому князю Ярославу Всеволодовичу. Испросив позволение отца, Ярослав приближает Даниила к своему двору, а затем передаёт на попечение брата Константина, который собирал вокруг себя книжников и летописцев.

Кончина великого князя Константина, который всячески поддерживал и оберегал Даниила Заточника, способствовала его окончательному уходу в глухую обитель. И где он теперь, жив ли – неведомо…

Рывком открывшаяся входная дверь внесла в горницу бодрый морозный дух.

– Александр Левонтич! – окликнул ближайший помощник и друг Еким – русоволосый, кудрявобородый мужик с хитрыми голубыми глазами; головой упирался под балки потолочные. – Тут божий человек шибко просится к тебе. Говорит, только ты ему надобен, а сам синюшный – видимо, издалече бредёт.

– Так пусть скорее заходит, – ответил, чувствуя, что огромное внутреннее напряжение последних месяцев – ожидание вестника с ценными сведениями – многократно возросло.

Вошёл монах в длинной рясе с капюшоном. Поверх одета какая-то грязная хламида со следами волчьего меха, очевидно, бывшая охабнем.

На Александра Поповича быстро глянули цепкие холодные глаза и тут же потеплели, растаяли.

Монах в изнеможении присел на скамью.

– Прости, воевода, усталость валит с ног, – сказал басом, слишком правильно выговаривая слова.

– Отдохни, отче, – ответил Александр Леонтьевич и знаком велел помощнику подать воды.

Пришелец из дальних мест скинул капюшон, обнажив длинные седые волосы, и долго, жадно пил, иногда отрываясь от ковша и шумно вздыхая.

– Теперь говори, божий человек, кто ты и откуда, – велел Попович.

– Я – грек именем Ферапонт. Пришёл к тебе из Ширванского Дербента, принёс грамотку от отца Елисея, настоятеля православного храма Рождества Богородицы.

Александр Леонтьевич перекрестился, буквально чувствуя всем телом и душой, как спадает напряжение, имя отца Елисея ему было ведомо. Родом ростовчанин. Придя в Царьград из Печерского монастыря учиться богословским наукам, сумел выслужиться перед одним из помощников епископа из окружения Патриаршего престола и получил целый приход в большом торговом городе. Став настоятелем, сам отправил вестника к великому князю владимирскому Константину Всеволодовичу с сообщением о нарастающей монгольской угрозе. Именно о том, что хан Чингиз разбил найманского Кучлука и взял его земли в состав своей всё время прирастающей империи…

С тех пор являлся верными глазами и ушами стольного града Владимира не только в Дербенте, но и по всему Закавказью.

Монах надсадно закашлялся, прикрывая ладонью рот, и сипло продолжил:

– Диким полем шёл, пока достиг Рязанского княжества, там православные подмогли, ехал санями, слава Господу.

– Худые вести нам принёс?

Вместо ответа Ферапонт достал из подкладки книгу Священного Писания и попросил нож. Бережно вскрыл толстую обложку из телячьей кожи и вынул тончайшие куски китайского шёлка.

– Чти начертанное, воевода, – сказал, отдавая, – остальное обскажу, потому как зрел своими очами.

Александр Леонтьевич взял шёлк, пробежал глазами и велел помощнику:

– Быстро сюда Добрыню и Тимоню!

Писано было по-гречески. Сообщалось, что мимо Дербентской крепости, закрывающей проход на север, прошли три монгольских тумена, по-нашему – больших полка. Ведут их главари именем Субедей и Джебе.

Отец Елисей доподлинно узнал, что выполняют они секретное задание самого монгольского владыки хана Чингиза. Прошли Персию, Азербайджан и Грузию. Везде воевали и побеждали.

На Дербент нападать не стали, а потребовали у шаха Рашида несколько знатных беков якобы для заключения мира. Шах перепугался, беков им дал, хотя отлично понимал, что для монголов они – готовые проводники в половецкие степи.

Отец Елисей выражал изрядное сомнение в том, что истинной целью похода монголов являются половцы и приписал, что от верховьев Кубани через Дикое поле они выйдут прямым ходом к границам южнорусских княжеств.

– Спасибо, отче Елисей, – улыбнулся Попович. – Сами бы мы ни в жисть не догадались…

Монах задремал.

– Брат Ферапонт, – потряс за плечо. – Ведаешь ли ты, что в грамотке прописано?

– Нет, воевода, нам о том знать не положено, дабы, если возьмут, мы и под пытками не могли указать, – отвечал Ферапонт по-гречески, спросонья.

Но Александр Леонтьевич хорошо знал эллинскую речь.

– Ведомо ли тебе о дальнейшем пути монголов после того, как миновали Дербентское ущелье и вышли к Кубань-реке? – спросил он монаха тоже по-гречески.

– Да почитай всё на моих глазах и происходило, воевода, – сказал Ферапонт и вдруг добавил: – Как приятно беседовать с тобой на языке моей бедной родины. Впрочем, у вас на Руси многие знают наш язык…