Калик увязался за ними от кладбища, а чтоб не гнали, умышленно отставал шагов на полста, и когда Ражный останавливался, немедля шмыгал в кусты. Пришлось махнуть на него рукой и не обращать внимания.
– Вороны над рощеньем кружили, – вспомнила Дарья. – Могильный камень увезли… Всё очень плохо, Вячеслав. Разорили твою вотчину.
– Ничего, теперь мы всё поправим, – бодрился тот, однако испытывал сосущую пустоту в солнечном сплетении и противился желанию всё время озираться по сторонам.
Зима в родной стороне запаздывала, и если Вещерские леса тонули в снегах, то тут январь лишь чуть приморозил и припорошил землю, вода в открытой ещё реке с торосистыми заберегами отяжелела настолько, что замедлился или вовсе остановился её ток. В воздухе, в плоских росчерках графически отрисованных лесных окоёмов, во всём стылом пространстве ощущалось ожидание чего-то драматически обманчивого, призрачного, как мучительный, навязчивый сон.
На базе он снял котомку, повесил на воротный столб и встал, будто перед запретной зоной. Устроенный порядок пространства вотчины оказался разрушенным, чужие люди хозяйничали здесь, как им вздумается, причём бежали отсюда торопливо, оставив все двери нараспашку.
– Так и будем стоять? – поторопила Дарья.
Ражный взял её за руку и повлёк в гостиницу. Здесь тоже всюду бросались в глаза следы, оставленные незваными гостями: взломанные замки дверей, пакеты с мусором, грязные от обуви ковровые дорожки в коридорах. Кто-то вроде бы пытался навести порядок, возможно профессор, однако тут требовались генеральная уборка и ремонт.
– Восстановим, – сам себя попытался убедить Ражный. – Хорошо, не сожгли ничего!
В нетопленом просторном помещении было холодно и неуютно, даже в номере для вип-клиентов. Поэтому он привёл Дарью в зал трофеев, усадил в кресло, укрыл сорванной со стены медвежьей шкурой и растопил камин.
– Побудь пока здесь, – подкатил кресло к огню. – Я скоро. Только с боярином побеседую…
– Знаешь, я тебе так благодарна! – вдруг восхищённо призналась она, глядя на разгорающееся пламя. – Мне стало тепло! И вправду почувствовала: наконец-то я – дома! Душа согревается…
– Погоди, – вдохновился Ражный. – Спроважу Пересвета, вычищу баню от скверны… как у тебя вычистил, и поведу смывать дорожную пыль.
– Мне и так хорошо, – по-кошачьи жмурясь, проговорила волчица. – От тебя исходит обволакивающая шелковистая пелена радости и тепла.
– Если немного подождёшь, будет жарко, – пообещал он, прислушиваясь к шагам в коридоре. – Помнишь, как мы парились с тобой в Сиром урочище?
– Никогда не забуду…
Договорить ей не дал калик, нарисовавшийся в дверном сводчатом проёме. Прислонился к притолоке и чему-то хитровато улыбался, стервец.
Ражный и отгонять его не стал.
– Будешь подбрасывать дрова, – приказал он. – Чего встал? Принеси охапку! Да ольховые бери, царские.
– Вот сразу видно – вотчинник! – с сарказмом похвалил калик, шаркая грязными кирзовыми сапогами по ковровой дорожке. – Всё у него есть: звериные шкуры, камин и даже царские дрова…
Когда он удалился, Вячеслав склонился и целомудренно поцеловал Дарью в лоб.
– Можешь даже подремать… Я скоро!
– Наклонись, – попросила она. – И поцелуй меня.
Ражный узрел её желание. Целовать в губы невесту, в том числе избранную и названую, можно было лишь в момент завершения Пира Радости. Это был древнейший и мудрый обычай, миг воссоединения двух начал, мужского и женского, по преданию, исполина и поленицы, когда они сливались в одно целое. Это было таинством брачных уз, когда узы или уста впервые смыкались, раз и навсегда.
Он склонился и поцеловал, но коротко, мимолётно, ибо волчица сама высвободила отвердевшие губы.
И в тот же миг взвился нетопырём.
– Ну, всё, иди! – улыбаясь, толкнула в грудь. – Боярин ждать не любит.
Напоминание о боярине вмиг приземлило его.
– Он лишил моего отца судьбы аракса, – проговорил Ражный, ощущая земное притяжение. – Искалечил руку…
Голос Дарьи вдруг стал низким и каким-то властным, как и мгновение назад – уста.
– Забудь о мести. Помни, ты вернулся из Сирого не для того, чтобы посчитаться с Пересветом.
– Он не имел права перешагивать порог моего родового дома. Чтобы не искушать меня местью.
– Наверное, у боярина есть к тому причины, – жёстко произнесла волчица.
Ответить Ражный не успел: калик принёс охапку дров, с грохотом высыпал возле камина.
– Сейчас погреем невесту! Вотчинник, а топить камин не умеешь. Ну, кто же в клетку кладёт дрова? В пирамиду составлять надо. Вот так! Это же тебе не русская печь…
И голой рукой стал перестраивать в камине горящие поленья.
Не лицо Дарьи, а его рука в огне почему-то и запечатлелась в сознании, как последний штрих, яркое пятно полотна…
Дядька Воропай нарушил неписаный закон и переступил порог его родового дома. Да ещё вырядился в кожаное оплечье Пересвета! Правда, видно было, достал его вместе с рубахой из дорожной сумки совсем недавно, ибо алам сидел неказисто, не облегал плеч, слегка коробился от долгой лёжки в отцовском сундуке. Бойцовская рубаха вовсе оказалась мятой, и всё отдавало нафталином.
– Здрав будь, боярин, – сдержанно обронил Ражный и по-хозяйски сел на лавку у стола.
Пересвет, конечно, рисковал, явившись в вотчину, над которой сгустились опасные тучи пристального внимания властей, или, как ранее говорили, баскачьего призора. Однако сам факт, что дядька Воропай решился прийти сюда, тревожил и настораживал предчувствием чего-то важного и неотвратимого. Неужели калик не для красного словца болтнул про Пир Святой? Война, что ли, началась, пока в Вещерских лесах обретался? Да вроде бы на дорогах ни войсковых колонн, ни самолётов, ни бомбёжек…
– Доволен, вышел сухим из воды, – с недоброй насмешливостью проговорил боярин. – На кукушке прилетел из Сирого! С ярым сердцем…
– Это моя невеста, – отозвался Ражный. – Избранная и названая. Не я сочинял устав Сергиева воинства…
Пересвет задумчиво покачал головой.
– Да, писано мудро, всегда остаётся лазейка… У тебя была уже невеста, наречённая. Внучка Гайдамака. А ты обездолил деву!
– Я не любил Оксану.
– А свою избранную и названую любишь? Только не смей мне врать!
Ражный такого оборота и подобных вопросов не ожидал и на минуту ощутил себя нашкодившим отроком. Однако оправдываться не стал, и это подвигло боярина обратиться в ворчливого старика.
– Устав воинства мудрые старцы писали. Всё учли, всё предусмотрели… Только вот не думали они, что потомки Ражного станут не блюсти его суть, а вертеть им как вздумается! Для своей выгоды!
Последние слова будто плетью подстегнули Ражного.
– Я готов завершить Пир Радости с Дарьей!
– Без любви? – ястребом вцепился Пересвет. – В благодарность за то, что вытащила тебя из Сирого? Не позволила на ветер поставить? И теперь жертвуешь собой? Благородный Сергиев воин!.. А ты подумал о её чувствах?
Этот разговор стал уже напоминать Ражному поединок на ристалище. И соперник был заранее в выгодном положении, ибо вынуждал только защищаться, сам, по сути, оставаясь недосягаемым и неуязвимым!
Влекомый желанием вырваться из Сирого урочища, протестуя против разделения собственного «я» на многие десятки частей, он не избирал средств и приёмов, не задавал себе вопросов, насколько они праведны. В пылу борьбы за себя не видел ничего, кроме цели. И волчью хватку сделал, вырвал у судьбы клок шкуры, чтоб победить и уйти на волю…
Теперь Пересвет возил его мордой о ристалище…
– Ты даже не заметил, кого на самом деле любит твоя избранная и названая! Не задался вопросом, с какой стати бродяга Сыч ушёл из Дивьего урочища и забрёл в Сирое. На поединок его вызвал! Схватку учинил в священном месте. И возомнил себе, на турнире выиграл право взять кукушку! Отбил кровью и потом… И не почуял, рыцарь, как сам послужил разменной монетой. В чужих отношениях…
Он сделал паузу, будто торжествуя над сломленным противником, ждал сопротивления, благородно позволял вновь встать на ноги. Однако Ражный не знал, чем возразить, и оправдываться не захотел.
Боярин провоцировал его хоть на какие-нибудь действия.
– Нет, для Сыча не всё так худо обошлось. Ты вовремя ему атавизм вырвал. Аракс вроде в себя пришёл.
– Какой атавизм? – механически спросил Вячеслав.
– Титьку!.. И вместе с ней вырвал женское начало. Бродягу словно подменили!.. В Сергиевой обители некоторым инокам такие атавизмы ножом резали, без наркоза. Чтоб избавить от женственности… Слыхал, наверное, омуженкам с детства прижигали правую грудь. Чтоб возбудить мужественность. Араксам, наоборот, удаляли… В самом первом составе Засадного полка у половины их не было. Говорят, Ослаб лично отсекал, засапожником…
На том его лирическое отступление и закончилось. Сидел неподвижно, однако почудилось, заплясал вокруг, как кулачный боец.
– А тебе впору третью приживлять! Хоть бы капля женского, хоть бы намёк какой… Поэтому и любить не научился! Вылезла в тебе волчья порода. Отбился от стаи, в одиночку бредёшь, вотчинник… Так вот я волю Ослаба тебе привёз. Ты лишаешься вотчины, Ражный. Отныне и навсегда. Тем паче допустил её разор…
Вячеслав головой потряс, сгоняя цепенящее ощущение некой крайней несправедливости.
– Постой, дядька Воропай… Что-то я не понимаю. Сперва старец упёк меня в Сирое, мол, ярое сердце утратил. Теперь же, напротив, узрел излишества? Переборщил с мужеством, и это любить не позволяет?
– У аракса ярость ратная и любовная равновесны, – с давящей назидательностью проговорил Пересвет, чуть ли не в точности повторяя отцовские слова. – Ты не можешь любить Отечество своё, если не умеешь любить женщину. Не обучили тебя. Рвать шкуру с соперника наука хоть и родовая, да не хитрая. Любить научиться не просто… Отпраздновал Манораму с наречённой невестой, а что ей сказал?!
– Тогда я любил другую, – неожиданно для себя признался и почти повинился Ражный.
– Отрок! – зло восхитился боярин. – Несмышлёный послух! Одну, другую, третью… И давно счёт ведёшь?
– Она была первая!
– Да тебе подставили мирскую девку! Чтоб через неё войти в твою вотчину… А ты будто не узрел.
– Я любил Милю, – глухо подтвердил он, хотя чувствовал совершенную пустоту от упоминания её имени.
– В миру и живут по мирскому праву выбора: любил, разлюбил…
– Так сложились обстоятельства, – совсем уж неуместно заключил Ражный.
Пересвет его не услышал.
– Наши предки утвердили праздник Манорамы, – произнёс с мечтательным вздохом. – Сколько смысла вложили, сколько мудрости… Нашли способ, как возбуждать стихию чувств! К одной-единственной, наречённой. И выбирал не ты сам – родители. Чтоб от брака дух воинский не расточался, напротив, укреплялся в потомстве. Иначе бы от Засадного полка давно одни воспоминания остались…
Вячеслав услышал приглушённый звук автомобильного мотора на дворе, но отметил это походя, между прочим, однако боярин замолк и насторожился.
– Сейчас посмотрю, – Ражный привстал, – кого принесло…
– Сиди! – отрезал Пересвет. – Это калик за мной машину пригнал… Сиди и слушай… Думаешь, у тебя одного были мирские увлечения? Мы же не давали обета безбрачия. Многие через это прошли. На то он и мир, чтоб своими радостями искушать… Думаешь, я не смотрел на сторону? У меня барышня одна была, комсомолка, между прочим. Юная ещё, звала с собой послевоенную разруху восстанавливать. Я только с фронта пришёл… А мне показали мою наречённую, Варвару!.. Цыплёнок щипаный, голенастая, худая, волосёнки жидкие. Уехал бы, да родитель не пустил. Вся родова сговорилась и давай мне в уши петь, как растёт и расцветает моя невеста. У меня перед глазами же недокормленный подросток военных лет. Не лежит душа…
Гул машины оборвался где-то возле «шайбы» – заглушили мотор.
– Я подобных сказок с детства наслушался, – сказал Ражный, намереваясь отвлечь боярина от воспоминаний. – От Елизаветы. И мне про Оксану пели… Ты лучше скажи: на сей раз мне куда собираться? Коль вотчины лишили? В вольное странствие?
– Не торопись, послушай, – как-то очень уж миролюбиво попросил дядька Воропай. – Скажу ещё… В другой раз явилась комсомолка, предложила целину поднимать. И уже повзрослела, в самом соку, манкая, глаза задорные, прижмёшь в углу, и задышала… Тут срок Манорамы подходит. Решил, исполню завет отцовский, поеду, но не догоню. Зато утешу сердце родительское. Потом махну в степи вольные. Ну и поехал за охочей кобылицей… А родитель не разгадал умысла, позволил самому жеребца подседлать. Ну я и выбрал самого ленивого, губа отвисла, спина прогнулась. И тут как понёс меня! Порол по ушам, плеть измочалил, губы удилами до ушей порвал. Не удержал… Как увидел наречённую, вмиг и про комсомолку забыл. Вот где моя целина непаханая!.. Шесть лет жеребца докармливал, когда постарел. Не он бы, не видать мне Варвары. Всю жизнь бы локти кусал…
– Зря я не ушёл с Сычом, – вдруг пожалел Вячеслав. – Воевал бы с кем-нибудь, со зверями дрался. Интереснее…
– Ещё повоюешь, – встряхнулся боярин. – Война для аракса – дело святое, на то и держим Засадный полк.
И это его возвращение в реальность встряхнуло Ражного.
– Держите? – показал он клыки. – Меня законопатили в Сирое, урочище позорили тем временем. Ладно, за дело, – нет, вопрос другой. Что, нельзя было охрану поставить? Чтоб никто сунуться не посмел? Где старики-стражники? Иноки ваши где? На пенсии?
– За вотчину душа болит? – легкомысленно спросил Пересвет. – А ты теперь о ней не думай. Нет её больше. И возродится не скоро, лет через сорок…
– Когда уже засадников не станет…
– Сыча наслушался?
– Все араксы об этом говорят. Конец приходит воинству, выродилось. Оплечье с рубахой можешь в музей сдать.
– Погожу ещё, пригодится…
– На последний парад выйти?
– А хочешь, тебе отдам? – внезапно предложил боярин. – Обряжу и всему воинству объявлю.
Это уже прозвучало серьёзно, озабоченно, и вдруг тайная надежда кольнула в солнечное сплетение: неужто за этим явился? И калик говорил, поруку принёс…
– Даром отдаёшь? – умыльнулся Ражный. – Благодарствую! Себе оставь, на память.
– А если не даром?
– Тогда собирай Пир Боярский, – он постарался не выдавать чувств. – Приду в твоё урочище.
– Не терпится мне бока намять?.. Вот и месть в себе не изжил! – Пересвет встал, поправил алам и глянул в зеркало, висящее в простенке. – Во второй раз надеваю. Первый – когда с отцом твоим на ристалище сходились… Да и с тобой не прочь потягаться. Но ты ведь холостой ещё, как отрок! Разве что в потешном поединке схватиться…
– Довершить Пир Радости – одной ночи довольно.
– С кем? С кукушкой?
– С Дарьей из ловчего рода Матеры.
Пересвет помедлил, словно примеряясь к имени, произнёс:
– С Дарьей? Из ловчего рода… Ну что, слово аракса. Дай хоть взглянуть на неё. Кого ты своевольно избрал и невестой нарёк.
– Ладно, дядька Воропай, на смотрины имеешь право. – Ражный направился было к двери, однако голос боярина его остановил:
– Погоди, а что у тебя подпол открыт? Чуть не свалился…
Вячеслав вспомнил о похищенных из тайника свадебных причиндалах и замер.
– Любопытно, как ты станешь пировать, если твой дом разграбили? – без интереса спросил он. – Должно, все тайники вскрыли, наряды растащили…
И тем самым подтвердил догадку: боярину известно всё, что происходило на базе, пока он был в Сиром, в том числе и о чаше. Даже мысль промелькнула: уж не причастен ли он к разорению вотчины, прямо или косвенно? Чтоб лишить его судьбы вотчинника? Иначе с какой стати лукавит, скрывая злорадство за равнодушием?
Ражный вернулся, аккуратно опустил крышку люка.
– Впрочем, наряды – это лишь дань обычаю, – подыграл Пересвет. – Ты же с мирской девкой по уставу пировал, со светочем, а что вышло? Ничего, сбежала… Всё-таки любовь нас вяжет, а не обряд с венцом. Только диву даёшься, какие мудрые традиции заложил преподобный! Даже если весь Засадный полк погибнет и останется хотя бы один аракс… Нет, даже отрок гоношистого возраста, но с ярым сердцем. И всё возродится. Потому не запретил инокам брать мирских невест и уводить в скит. Только заповедал браки с ними творить по любви и согласию. Тогда дети вырастут араксами. Минет время, и из лесов вновь выйдет воинство…
Это прозвучало как намёк. Верно, отнимая вотчину, боярин уготовил ему судьбу отшельника.
– Да я и в скит готов удалиться, – независимо отозвался Вячеслав. – Привык уже в Сиром…
Боярин лишь усмехнулся:
– Ты-то готов… А твоя избранная и названая?
– Спроси её сам!
– Ладно, спрошу. Показывай!
Они вышли из дома, и тут Ражный обнаружил, что никакого автомобиля с каликом на территории базы нет. А точно слышал, тарахтел возле «шайбы»…
Из каминной трубы над гостиницей беззаботно курился столб жара, обращаясь в парное облако. Однако с предчувствием смутной тревоги Вячеслав взбежал на крыльцо, распахнул дверь и в тот же час ощутил пустоту: в гостинице не было ни одной живой души.
И всё же он заглянул в зал трофеев. В кресле, возле жаркого каминного зева, лежала лишь медвежья шкура, образуя нечто вроде пустого кокона, из которого только что вылупилась и улетела бабочка. Ражный сунул руку в мягкую полость: там ещё хранилось тепло…
В тот же миг он взвился нетопырём и узрел синий, как плащ Дарьи, сполох. Волчица спала в некоем белом, слабо озарённом и словно размытом пространстве, откинувшись в кресле, кажется автомобильном. На лице застыло сонное умиротворение, хотя пространство это тряслось и колебалось, но не потому, что было в его воображении; скорее машина мчалась по плохой, просёлочной дороге…
– Ну и где твоя невеста? – голос боярина вернул в реальность. – Из рода Матеры?
– Едет в машине, – сказал Ражный.
– В какой машине? – уже без лукавства, как-то растерянно спросил Пересвет.
– Не знаю. По плохой дороге…
Он выскочил на улицу, побежал к «шайбе» и там сразу же увидел на снегу следы разворота автомобиля, скорее всего, мощного джипа. И услышал голос, доносящийся словно из-под земли:
– Эй?.. Кто там?.. Вотчинник?..
Вячеслав огляделся и распахнул дверь ледника: на крюке для подвески звериных туш, как на дыбе, висел калик.
– Сними меня!.. Ну чего встал? Руки затекли, из плеч выламывает!
Спущенный на землю и освобождённый от верёвки, стягивающей руки, он встряхнулся и утёр окровавленный нос.
– Ну, гад он, а не аракс! Если б не взял хитростью, я бы его сделал! Он же, сволочь, на сирого руку поднял! Ничего святого!..
– Кто? – коротко спросил Ражный.
– Да этот, бродяга! Сыч! Хищное отродье…
– Дарью он увёз?
– А кто ещё?.. На руках отнёс, в машину посадил.
– Насильно?
– Ещё бы! Насильно… За шею его держалась, как утопающая! И ворковала что-то на ухо…
– Ну вот, – внезапно заключил боярин, образовавшийся в дверном проёме. – Вторая невеста сбежала… Не везёт тебе, отрок!
Вячеслав вышел из «шайбы», толкнув его плечом. Судя по следам, Сыч посадил волчицу в кабину, после чего руками откатил далеко за ворота и только там запустил двигатель. То есть действовал, как примитивный автоугонщик…
Первым желанием было догнать и отнять избранную и названую, однако на дворе за исключением колёсного трактора с плугом никакой техники не осталось. А Пересвет словно мысли его прочёл.
– Беги, догоняй, – ехидно посоветовал. – Обернись серым волком…
Однако Ражный в этот миг вспомнил первую погоню за ним – в Горном Бадахшане – и вдруг остро ощутил, что завершается некий круг его жизни, связанный с бродячим араксом Сычом. И все потуги заложить ещё один, догнать в очередной раз и теперь отнять невесту выглядят по-мальчишески глуповато.
В памяти возникла картинка – Дарья безмятежно спала, покачиваясь в автомобильном кресле…
– Я сейчас машину пригоню! – вызвался калик. – Поехали навалим Сычу, чтоб сирых не обижал! Оторвём ему последнюю титьку!
– Машину пригони, – велел боярин. – Выедем, пока светло. Засады на дороге…
– Все кукушки – стервы! – смело заключил тот. – Обычай добрый, да только чтоб из Сирого вырваться. Кто с ними счастье нашёл, слыхали?.. Кукушкам самое место в Сиром! В миру одно искушение.
Отмыл снегом кровь с лица и молча пошёл исполнять приказ. А Пересвет снял оплечье, аккуратно сложил его и вздохнул:
– Ладно, не печалься, воин полка Засадного. Любил бы Дарью, ни один сыч не унёс бы. Так что нечего делать тебе, отрок, на моём ристалище. Иная порука есть, ещё почешешь кулаки. Отправляйся в Дивье урочище, к вотчиннику Булыге.
Ражный даже сразу не сообразил, куда его отсылают, ибо название урочища было не на слуху, как и имя вотчинника: всё это относилось скорее к неким сказаниям и былям кормилицы Елизаветы.
– Куда? – переспросил он.
– В Дивье, на реку Аракс, – выразительно произнёс боярин и съязвил, поиграл в слова: – Не получилось с Дарьей, ступай в Дивье.
– Значит, в отстой меня, – ухмыльнулся Вячеслав. – Благодарствую, дядька Воропай.
– Не в отстой, а на постой!
– В приют для бродячих араксов? В бомжатник?
– В приют нашкодивших араксов, – терпеливо поправил тот. – Посидеть придётся года два-три. Если на тюремные нары не хочешь. От тебя всё равно не отстанут, коль раскрылся. Из Сирого урочища ушёл – получай Дивье. А вотчину твою миру отдать придётся. Пусть баскаки палец откусят, чем всей руки лишишься.
– Погибну там, дядька Воропай, – обречённо пожаловался Вячеслав. – Замолви слово перед Ослабом…
– А, вон как заговорил! – невесело засмеялся боярин. – Замолвил уже. Так что не погибнешь. Ступай и жди соперника.
Ражный внутренне встрепенулся, однако спросил сдержанно:
– Кто?
– Имени не знаю, сам объявится. И заветное слово скажет. Булыга тебе растолкует, что почём.
– Как-то не по уставу. Поруку несут с именем.
– Это воля старца, – казённо заявил Пересвет, однако добавил с нескрываемой завистью: – Все, кто из Сирого ушёл, тем устав не писан!
Однако быстро переборол негожее для аракса чувство, помолчал и не удержался, заворчал теперь назидательно:
– Сподобился ты ныне, Ражный, удостоился чести – уже Ослаб тебе поруки шлёт. Так что подавайся в горы… Теперь ты вольный воин, безвотчинный. На зиму всё равно куда-то прибиваться надо, поближе к теплу. В Дивьем благодать, я бывал. Там ещё, поди, только виноград давят, молодое вино ставят. А молодое и шипучее даже араксам позволительно… Дорогу сам найдёшь?
– Не знаю, поищу…
– Значит, сам не найдёшь! – определил Пересвет. – Будет потом отговорка, почему бродяжить пошёл. Ладно, тебя встретят. Смотри только, не приведи никого за собой… Деньги есть?
– Я из Сирого пришёл… Откуда?
Боярин с купеческим размахом достал из кармана пачку денег, однако отсчитал только половину.
– На, получай…
– Обойдусь…
– Бери! Обойдусь… – пихнул деньги за пазуху. – До Дивьего ещё добраться надо. Теперь ты на содержании. Не свои даю, не в долг – из полковой казны. Денежное довольствие положено. Даже рубаху казённую и портки выдадут, в вотчинной каптёрке…
Последние слова он произнёс с издёвкой, однако Ражный спрятал деньги и с тоской осмотрел своё хозяйство.
Вторую половину пачки боярин пересчитал, как бухгалтер, и тоже вручил:
– Это Булыге передашь. На содержание вотчины. Задолжал я, давно хотел вернуть…
– Кто-то даже деньги получает на содержание, – с запоздалой завистью проговорил Ражный. – А с меня всю выручку в казну драл.
– Теперь не с кого драть, – ухмыльнулся боярин. – Гуляй на казённый счёт, ветер в поле…
В это время во двор въехала машина, и боярин удалился в дом. Калик выскочил из кабины, огляделся и заговорил полушёпотом:
– Что Пересвет предложил? Поруку принёс?
Все калики, что часто исполняли поручения боярина, заражались от него начальственным тоном и чувством значимости – всё как в миру.
– Тебе-то зачем это, сирый? – скучно спросил Вячеслав.
– Если в Дивье посылает – соглашайся без трепета! Ты знаешь, какой там малинник бывает?
Ражный ощущал себя как первый раз на правиле, когда вроде бы испытываешь полёт, но тело разрывает на части и не паришь, а висишь, как распятый на дыбе.
– Слыхал, виноградник там, – невпопад отозвался он.
– Малинник! Хочешь, секрет открою?
– Валяй…
– У тебя в гостинице шкуру медвежью видел, – зашептал калик. – В которой кукушка сидела?..
– Ну…
– Подари! Тебе всё равно теперь, куда её денешь? Я бы на сиденье постелил. У меня спина болит, ещё в отрочестве на ристалище сорвал…
– Дарю…
Калик сбегал за шкурой, прихватив ещё медальон с оленьими рогами, но всю добычу спрятал в багажник машины.
– Почему урочище Дивьим называют, знаешь? – тоном наставника доверительно проговорил он.
Ражный лишь усмехнулся.
– Ладно, не старайся. Ты мне ничего не должен. Шкуру с рогами я тебе подарил.
– Погоди!.. Белые Дивы и до сих пор есть! В том районе живут. Только надо Дивью гору найти.
– Сказки всё это, сирый…
– Ты вотчинника Булыгу не знаешь. Так вот жена, говорят, у него из той породы!
– Говорят, в Москве кур доят…
– Сам её видел! – клятвенно заверил калик. – Такая красавица! Истинная богиня! Она точно из них. Булыга ей жилы на ногах подрезал, чтоб не удирала на реку в Купальскую ночь. Раз в год её тянет, и всё! Они же на Купалу все сумасшедшие делаются. Намаялся вотчинник, пока не укротил. Найдёшь там Диву, не медвежью – свою шкуру снимешь и мне подаришь. В благодарность. Они есть, Ражный! Только про Див говорить запрещено, чтоб араксы с ума не сходили. А то бы все отроки, как ты, побросали своих наречённых и пустились гору искать. Про них только опричники знают, и то не все.
Верно, сирый что-то ещё присмотрел в гостинице и теперь мыслил выпросить.
– А тебе откуда известно?
Калик огляделся.
– Разговор подслушал Ослаба с опричниками… Богини на свете существуют! И живут где-то там. Булыга про омуженок всё знает.
– Из гостиницы возьми, что захочешь, – позволил Ражный. – Там ещё чучела есть, а морду вепря видел?
– Да ничего мне не надо! – обиделся сирый. – Я тебе по доброте душевной!.. А ты!..
О Белых Дивах рассказывала сказки кормилица Елизавета, а потом Сыч в Сиром урочище, который будто бы отыскал их в Турции, жил у них долго, даже вроде гарем завёл. Долгими зимними вечерами слушать этого бродягу-сказочника было забавно. Среди араксов их чаще называли грубо – омуженки, и были они некими девами – воительницами. Донские вотчинники Булава и Некрас не сдержали ярого сердца, увидев, как царские рати ловят и избивают до смерти беглых крестьян. Вмешались в дела мирские, откололись от Сергиева воинства и, собрав свои полки из казаков и голытьбы, восстали против власти. После разгрома Некрас увёл остатки войска на Кубань и попытался сотворить свой полк по уставу Засадного. К нему и примкнули гонимые Белые Дивы, однако же сохраняя свои обычаи. То есть жили отдельно от мужчин, своей общиной, и лишь в Купальскую ночь встречались с ними, чтобы зачать детей. Причём рождённых девочек оставляли себе, а мальчиков отдавали отцам. После гибели Некраса его араксы погрузились в ладьи и уплыли за море, в Турцию, где омуженки вынуждены были оставить свои дерзкие, вольные нравы. На чужбине они уже не справляли праздника Купалы, султан не позволял никакой женской вольницы. И пришлось богиням выходить замуж за араксов Некраса, жить семьями и рожать детей без разбора. Однако, по уверению Сыча, некий омуженский род и здесь не примирился. Выйдя из-под власти бунтующих казаков и султана, воинственные девы ушли в горы и принялись за своё прежнее конокрадское да разбойничье ремесло…
Обида калика была искренней.
– Ладно, прости, – со вздохом повинился Ражный. – Сам подумай: откуда же им взяться, Белым Дивам?
– Да они же ведьмы! – вдохновился тот. – Их, как тараканов, дустом не выведешь! Уцелели! Говорят, и дух свой сохранили, Купалу празднуют. Ты поживи в Дивьем до лета, дождись и попытай счастья. А что? Ты теперь вольный Аракс. Все, кто в Дивьем бывал, все искали…
– И кто нашёл?
– Говорят, пока никто. А Сычу я не верю, врёт про свои турецкие похождения, чтоб цену набить. Он за своей Дарьей даже к тебе прибежал! Но ты ведь Ражный! Может, тебе повезёт?
В вольере вдруг разом заскулили собаки, вернув в суровую реальность. И засосало от тоски под ложечкой…
Сирый заметил его состояние и снова попытался вдохновить:
– В Дивьем ещё одна интересная штука имеется! Про смотрины невест слыхал?
– Ну…
– У Булыги там брачная контора! – зашептал на ухо. – Хрен бы с ними, с омуженками. В Дивьем и проводят эти смотрины! Девок бывает до дюжины. Невесты на выданье! Которые отроковицами не были обручены, всех потом туда. Обручённых, кого замуж не взяли – в Сирое, куковать. А кому женихов не хватило – всех к Булыге. И скажу тебе, Ражный, какие там красавицы бывают! Иные покраше Белых Див. Причём на выбор! Они же все из мира приходят, доступные, без заморочек… Так что не в ссылку, не в бомжатник отправляют – в клубничник! Я бы на твоём месте!..
Договорить он не успел – отскочил к машине, поскольку из дома вышел Пересвет, уже переодетый в кожаное пальто, с сумкой в руках.
– Признайся честно, боярин, – Вячеслав заступил ему путь. – Ты всё это устроил? С Дарьей и Сычом?
– Я? – искренне изумился тот. – Я мыслил с тобой на ристалище выйти. Даже вырядился по этому случаю. Одолел бы меня, отдал бы тебе боярство, глазом не моргнув. Но с отроком выходить устав претит.
– Тогда прости, дядька Воропай…
– Логово твоё под наблюдением, – уже на ходу сказал тот. – Уходи с оглядкой. Своим имуществом распоряжайся, как хочешь. Продай, подари, оно уже воинству не принадлежит, списали… Только на ночь оставаться здесь не советую. Равно как и с баскачьим призором сражаться.