Но и этой фразы хватило, чтобы воодушевить старика: он преобразился, и в его глазах снова появился огонёк надежды. Жогову сразу вспомнилась Сашко на первом приёме – у неё были точно такие же глаза! И вот пожалуйста: какое странное и неожиданное стечение обстоятельств!.. Проводив взглядом удалявшегося из кабинета немца, офицер повернулся к женщине и грустно улыбнулся.
– Вы знаете, Анастасия Ильинична, я только что по-настоящему осознал, что всё мною задуманное – ничего не стоящая авантюра! – в его голосе звучали виноватые нотки.
– Почему?
– Потому что… потому что я безрассудный и наивный идиот, возомнивший о себе, что я всесилен! –с горечью выдохнул он. – И, вообще, зря мы сюда приехали…
– Нет, не зря! – с металлическим звоном отреагировала на его слова секретарь-переводчик. – И вы сами об этом недавно сказали!..
– Что сказал? – не понял полковник.
– Что так распорядилась судьба!.. Я узнала о смерти сына и обрела нового!
– Ах, да, простите, – снова виновато произнёс он. – Простите! Кстати, я вот что ещё забыл сказать вам, Анастасия Ильинична: Бородина… то есть вашего, так сказать, приёмного сына Николая, выпустить отсюда, из фильтрационного пункта, не получится.
– Почему?
– Потому что в этом случае мне придётся писать на него рапорт и отправлять его вместе с его документами к своему начальству, – ответил Жогов. – А оно, безусловно, сверит личность на фотографии вашего приёмного сына с фотографией настоящего Николая, которая хранится в архиве… И как будут развиваться дальнейшие события, предсказать несложно… Не забывайте, Анастасия Ильинична, ваш сын был разведчиком, а его фамилия, имя и отчество в настоящее время принадлежат другому человеку – это подозрительно!.. Тем более что многие из начальства знали его в лицо!
– Но мы-то ведь знаем, что и как… и можем подтвердить…
– А вот этого делать совсем не надо! – повысил голос полковник. – А то события могут получить совершенно непредсказуемый оборот!.. И не только для него, но и для нас!.. Подтвердить-то его рассказ мы подтвердим, но надо, чтобы ещё и нам поверили!
– Неужели могут не поверить? – удивилась женщина.
Жогов дёрнул плечами.
– Всё может быть, – тихо сказал он и, выделяя интонацией каждое слово, добавил: – Когда имеешь дело с разведкой, то… всё может быть!
– Что же тогда делать!
– Пусть он остаётся тем, кем он был – бывшим военнопленным и психически больным узником фильтрационного пункта Санько Николаем Ивановичем. Мне проще договориться здесь с врачами, чтобы они оставили всё как есть, чем потом доказывать, что мы не теневые пособники оставленного гитлеровцами «Абвера» в концлагере шпиона-диверсанта! – твёрдо заявил полковник. – А отсюда, я распоряжусь, чтобы его отправили в одну из лечебно-трудовых колоний, где проходят лечение такие же узники концлагерей, как и он… С таких спроса нет! А через пять-шесть месяцев мы его оттуда заберём, оформив на него новые документы. Об этом я позабочусь, можете быть спокойны, – уверил он женщину. – Так будет лучше! Поверьте мне…
Анастасия Ильинична в ответ только радостно улыбнулась. Увидев, что она не возражает против такого решения, Жогов успокоился. Он приступил к дальнейшей работе и теперь думал о том, что здесь, в Майценехе, его ничто уже не задерживает и надо побыстрее разобраться с кипой «Личных дел» заключённых фильтрационного пункта. Мысль о его беспомощности перед задуманным им самим подстёгивала его. Ему было стыдно, что он так позорно заканчивает, фактически не начав, такое благородное дело. Он не хотел больше оставаться даже ни на один лишний день в опостылевших в одночасье стенах Майценеха.
В этот день Жогов проработал до поздней ночи и решил не возвращаться в общежитие, а переночевать в своём кабинете на довольно-таки роскошном диване, обитом чёрной кожей. «Наверное, на нём ночевал не один гестаповец, – думал он, укладываясь на него и укрываясь шинелью. – Как, однако, интересно мир устроен: вчера на нём спал палач, сегодня – освободитель!..» Засыпая, он думал ещё и о том, сколько несправедливости вершится в этом мире – и всё по чьей-то сумасбродной прихоти… «Где же та красота, которая спасёт мир? – думал он. – Разве только красота? А как же мудрость – высший символ человеческого разума!..» – проносились в его голове обрывки мыслей. И он не заметил, как уснул.
Но долго спать ему не пришлось: через час с небольшим к нему в кабинет ввалился Суворов в сопровождении целой свиты дежурных фильтрационного пункта.
– Иван Николаевич, проснитесь, – громко обратился он к спящему, склонившись над его головой и теребя за плечо. – Проснитесь!.. ЧП у нас!
– Что? – не понял спросонок полковник, едва продирая глаза сквозь слипшиеся веки. – Как вы сказали?
– Я сказал, что у нас чрезвычайное происшествие, и я пришёл к вам, чтобы известить об этом! – чётко отрапортовал Суворов. – А заодно и посоветоваться, что делать и как действовать дальше…
Жогов уже пришёл в себя и, усевшись на диване, вяло тёр руками глаза.
– Вы хоть бы толком объяснили мне, что всё-таки произошло, – глубоко зевнул он. – А то ворвались, как… Что случилось-то?
– В секции, где содержатся многодетные женщины… ну те, которые работали здесь, в концлагере, на фашистов… В общем, одна из них свела счёты с жизнью, и что теперь делать с её детьми, ума не приложу, – посетовал Суворов.
– Как это «свела счёты»? – в недоумении посмотрел на него полковник.
– Вот так!.. – развёл руками комендант. – Перерезала себе вены заточенной ручкой ложки на обеих руках, пока дети спали… Что вот теперь делать с ними, ума не приложу, они-то, вроде бы, как и ни при чём, что их мать продалась … Что делать-то будем, а, товарищ полковник?! Ведь теперь, вроде бы, с детей автоматически снимается обвинение в том, что они «враги народа». А отправлять их без матери – так они все погибнут!.. Маленькие ещё совсем…
– Подожди, подожди, Александр Михайлович, – влезая в свои сапоги, остановил его Жогов. – Не строчи, как из пулемёта, а то у меня от твоей скороговорки настоящая путаница в голове!..
Суворов выжидающе замолчал.
– Ну-ка, для начала проводи меня в ту камеру, – распорядился Жогов, – я посмотрю, что там… А потом мы подумаем, что предпринять, – он вдруг почувствовал, как сердце его ёкнуло и что-то необъяснимое обволокло его рассудок.
Поднявшись на второй этаж, они прошли в камеру, в которую полковник ещё не наносил визита. Там, словно запуганные котята, жались друг к дружке пятеро ребятишек, а двое малышей сидели у изголовья матери и теребили её за волосы и за лицо. Один из них совсем маленькими пальчиками открывал мёртвой матери веки и, плача, просил её, чтобы она встала. От увиденного у офицера всё похолодело внутри: женщина лежала на полу в луже крови, и оба малыша, и жавшиеся друг к другу дети также были в крови с ног до головы. По-видимому, они все пытались воскресить мать – их единственную надежду на спасение и жизнь! На стене Жогов увидел надпись, сделанную кровью: «… Я не хочу, чтобы, возвращаясь на Родину, мои дети несли на себе позор своей матери. Я уношу его с собой. Простите меня за всё…» Он развернулся и вышел из камеры. За свою короткую, но насыщенную событиями жизнь он был свидетелем многих событий, но видеть плачущих, вымазанных кровью детей возле трупа матери в луже её крови – к подобным сценам он не мог привыкнуть! Казалось бы, за долгие годы войны должен, но нет! У него у самого кровь стыла в жилах, когда он видел такое… И для него не было абсолютно никакой разницы в такие моменты, кем была до этого мать осиротевших детей, так как эти несмышлёныши ещё, ровным счётом, ничего не понимали в жизни. И грех было сваливать на них вину их родителей. Он смотрел на них просто как на детей.
– Ну так что же будем с ними делать? – вывел его из оцепенения вопрос Суворова.
– Сначала уберите труп из камеры, – ледяным тоном ответил полковник. – Потом приведите её в надлежащий вид и как следует вымойте детей… А что с ними делать, будем решать завтра утром на совещании. Да!.. И постарайтесь успокоить детей, – угрюмо закончил он. – Придумайте что-нибудь, чтобы они не плакали.
В ответ Суворов лишь скривил губы в иронической усмешке и сделал вид, что разговаривает сам с собой:
– Такая задача, пожалуй, окажется нам не под силу, – пробубнил он себе под нос. – Тут, глядя на них, сам едва сдерживаешь слёзы.
И он был прав. Жогов испытывал те же самые чувства, а потому поскорее хотел уйти подальше от детского плача, разрывающего душу. Что ни говори, а они уже сполна хлебнули горя в концлагере, и смерть матери для них – это их смерть! Эта мысль не давала покоя Жогову до самого утра. «Прав Суворов, говоря, что без матери они погибнут, – думал он, лёжа на диване, укрывшись шинелью с головой. – У них и без того шансы на то, чтобы выжить, были невелики, а сейчас и подавно их не осталось. Но что же делать? Согласно приказу, смерть родителей не снимает ответственности с детей, и, следовательно, я должен отправить их в Россию… в ГУЛАГ… А там их поджидает… кривая старуха с косой!» – сверлила его мозг эта мысль. И всё-таки что-то необъяснимое витало в воздухе и подсказывало ему, что именно сейчас, использовав случай смерти матери, детей можно спасти. Именно по этой причине у него ёкнуло сердце, когда он услышал о самоубийстве женщины, и именно по этой причине он раньше времени не стал посвящать Суворова в то, о чём говорится в приказе: – «… вина родителей не снимается с детей в случае их смерти…» Но что это за тонкая интуиция, которая оставалась без ответа?
Жогов так и промучился до утра, не сумев найти реальных очертаний того необъяснимого чувства, которое заставило его сердце сбиться с обычного ритма. Утром он с нетерпением ждал коменданта, чтобы посовещаться с ним, но, к его большому удивлению, вместо Суворова пришёл Эрих Крамер, и полковник не сразу понял, чего тот хочет от него.
– Я, старик, ещё не занимался твоим делом, – откровенно и вместе с тем очень устало признался офицер. – У меня не было времени, ты уж извини, но и сейчас мне некогда: сейчас сюда должен прийти комендант, и я как раз поговорю с ним, чтобы он тебя отправил вместе с твоими племянниками. Зайди часа через полтора…
Немец, услышав перевод, замахал руками.
– Я сам от коменданта, – сказал он.
– Так ты уже сам договорился! – облегчённо вздохнул Жогов.
– Нет, я не договорился. Я пришёл вместо коменданта, – пояснил Эрих Крамер. – Он прислал меня на совещание…
– Не понял, – от удивления брови у офицера поползли вверх. – То есть как?!..
– Утром я пришёл на дежурство в котельную и от сменщика услышал, что сегодня ночью произошло здесь, в фильтрационном пункте, – стал антифашист объяснять причину такого поворота событий и свой визит вместо коменданта. – Я тогда попросил сменщика ещё немного поработать, а сам пошёл к Суворову и сказал ему, что у меня есть много друзей- антифашистов, оставшихся без семей, которые с удовольствием взяли бы русских детей себе… разумеется, оформив официальную опеку над ними, – добавил Крамер после короткой паузы. – Ведь у вас, наверное, тоже есть дети, и вы хорошо понимаете, что без семьи и детей жизнь теряет всякий смысл… Я правильно говорю? – нерешительно посмотрел он на офицера.
При этих словах сердце у Жогова в очередной раз ёкнуло и бешено забилось. Вот, оказывается, то необъяснимое, что витало над ним в воздухе, и он силился понять это ночью: вместе с погибшей матерью по одному документу можно провести и детей – так сказать, сделать из них «мёртвые души», а записать, что мать, прежде чем покончить с собой, отправила «на тот свет» своих детей. «Что ж, вполне правдоподобно, – подумал Жогов. – Тем более что моему начальству будет абсолютно наплевать на то, сколько здесь погибло людей – одним числом меньше или одним числом больше!.. Приготовить такой документ не составит особого труда!» – подвёл он черту в своих размышлениях.
– Скажите, господин Крамер, а почему бы вашим антифашистам не взять к себе на попечение немецких детей, которые остались сиротами? – решил на всякий случай проверить искренность немца полковник. – Их сейчас вон сколько обитает по задворкам и в подвалах разрушенных домов… Откуда такое рвение помочь русским детям?
– Во-первых, я не господин, – рассерженно отреагировал Крамер на такое обращение к нему русского офицера. – Я антифашист и такой же товарищ, как и вы!.. И прошу вас больше не обращаться ко мне так…
– Хорошо, не буду, – мягко улыбнулся в ответ Жогов.
– А во-вторых, – он гневно сверкнул глазами, – я немецкий коммунист и содержался в одной камере с Эрнстом Тельманом* в Берлинской тюрьме Моабит, – подчеркнул он с гордым видом. – И вам должны быть понятны идеологические разногласия между антифашистами и общей массой немецкого населения. Приютить даже самого изголодавшегося беспризорника такому, как я, очень
трудно, если тот узнает, кем является его приёмный родитель. Ведь все немцы от мала до велика считают, что мы предавали интересы своей страны и «великого фюрера». Именно по этой причине, как они считают, потерпел поражение третий рейх!.. Но мы-то знали ещё в 1932-м году, куда заведёт политика Гитлера! – потряс он указательным пальцем. – И вот он, результат: Германии как суверенного государства больше не существует!
– Ну, ты, товарищ Крамер, тут немного перебрал, – рассмеялся полковник. – Раз существует народ – значит, есть и государство. Разгребёте вы эти развалины , – кивнул он головой в сторону окна, – построите новые дома и восстановите государство, только лучше прежнего… Ну, а скажи, товарищ Крамер, много ли у тебя друзей-антифашистов и сколько детей вы можете взять на попечение? – снова полюбопытствовал он, уже убедившись в искренности немца, и внезапно ему в голову пришла идея, от которой его даже в жар бросило. Идея жестокая, как посчитал он, но вполне справедливая…
– Друзей у меня предостаточно, – коротко ответил немец. – И что касается детей вообще, независимо от их национальности, то мы решили общими усилиями организовать дом-приют для всех маленьких узников концлагеря Майценех. Так что взять на попечение мы можем много…
– Отлично! – выпалил Жогов. – Ей-богу, старик, теперь я просто обязан тебе помочь! Поедешь ты со своими племянниками… Сейчас, я так понимаю, ты, товарищ Крамер, отправляешься в котельную?
Выслушав перевод, немец утвердительно кивнул головой.
– Тогда не сочти за труд и ещё раз нанеси визит Суворову: скажи ему, чтобы он немедленно шёл ко мне. Передай, что совещание ещё не закончилось…
Эрих Крамер, обнадёженный обещанием полковника, что непременно поедет в Россию сопровождать племянников, с радостным настроением покинул кабинет, а через полчаса в нём появился Суворов. Вид у коменданта был озабоченный и немного недовольный. При его появлении Жогов попросил Сашко выйти из кабинета.
– Прошу не обижаться, Анастасия Ильинична, но разговор у нас должен состояться с глазу на глаз, – объяснил он причину такой просьбы, от которой, надо сказать, и Суворов пришёл в замешательство.
Когда женщина покинула кабинет, комендант недоумённо посмотрел на полковника СМЕРШа и очень осторожно спросил:
– Что за секретность, Иван Николаевич?
Жогов поднял на него глаза, которые, казалось, готовы были испепелить Суворова.
– Жалобы сыпятся на тебя со всех сторон, Александр Михайлович, – жёстко заявил он. – Говорят, что ты притесняешь местных…
– Что?.. Да вы что, Иван Николаевич?! – округлились глаза у коменданта. – Это кто же мог такое сказать? Эрих Крамер, что ли?.. Так я всё по уставу…
– И без него есть кому сказать, – отрезал полковник, не дав ему договорить.
– Да вы бы объяснили, в чём моя вина!
– Твоей вины, Александр Михайлович, хватит на то… когда ты потакал солдатам из хозяйственного взвода обделять продовольствием заключённых филпункта, – этого вполне достаточно, чтобы тебя отправить вместе с ними одним этапом и в одном вагоне!.. – не меняя тона, сказал Жогов. – Или я не прав?!
Суворов виновато опустил голову и уставился в пол.
– Ну, да ладно, – внезапно смягчил интонацию полковник. – Если вы мне поможете в одном деле, то я обещаю всё забыть.
Суворов оживился.
– Да, Иван Николаевич, я вас слушаю, – с готовностью сказал он.
– В первую очередь, впиши Эриха Крамера в транзитный конвой почтовым курьером, – распорядился Жогов. – Там два его племянника…
– Я знаю!.. Сделаю!.. – покорно кивнул головой комендант.
– Не всё знаешь, Александр Михайлович: выдай ему путевой лист, в котором укажешь, что он находится на полном довольствии конвоя и имеет статус неприкосновенности.
Суворов отреагировал жестом, что и это указание полковника СМЕРШа будет выполнено.
– Теперь второе, – продолжал Жогов. – Из тех провинившихся солдат хозвзвода, уличённых в мародёрстве, выбери наиболее надёжного и обещай ему, что освободишь его от трибунала, если он беспрекословно выполнит одно задание…
– Я, пожалуй, не смогу один договориться с военной прокуратурой, – нерешительно и осторожно вставил реплику Суворов. – «Дела» на них заведены по вашим рапортам.
– Разумеется, я не останусь в стороне и обо всём договорюсь, – поспешил успокоить его Жогов. – Можете быть спокойны!
– Так… А что за указание он должен выполнить?
Воцарилась пауза. Полковник сверлил коменданта своим проницательным взглядом, затем мрачно произнёс:
– Убить остальных многодетных женщин, содержащихся в камерах филпункта.
На Суворова эта фраза произвела эффект разорвавшейся у него за пазухой бомбы: по его телу, словно взрывная волна, прошла судорога, и он застыл на месте в немом оцепенении.
– Да, да, Александр Михайлович, вы не ослышались, – спокойным ледяным тоном проговорил Жогов. – Он должен расстрелять всех женщин, а мы, в свою очередь, оформим их кончину как самоубийство. А так же…
– А как же их дети? – вырвалось у коменданта. – Вы же сами при первом обходе выговаривали нам… А теперь?.. Теперь что?.. Они без матерей…
– Успокойтесь, Александр Михайлович! – обрушил всю мощь своего голоса на коменданта офицер СМЕРШа. – И дайте мне договорить…
Суворов, не ожидавший такого сурового выпада полковника, стих.
– Их детей мы оформим «мёртвыми душами», – стараясь придать голосу ровный тон, – продолжил полковник. – Объясняю, что это такое: в документах, которые мы оформим для отправки в Россию, укажем, что матери, прежде чем покончить с собой, убили своих детей… На самом же деле мы их передадим под опеку местным антифашистам. Они сейчас открывают дом-приют для всех детей, побывавших в Майценехе и после освобождения оставшихся здесь же, в Плаубурге. К сожалению, многие из таких малолетних узников концлагеря даже не знают, откуда они и из какой страны их сюда привезли, – с болью в душе проговорил Жогов. – Теперь, надеюсь, вам понятно, что именно таким образом мы сможем спасти содержащихся здесь детей от неминуемой гибели у нас на Родине? Там они все обречены и другого выхода, к сожалению, у нас нет… Вы не глупый человек и понимаете, что смерть их матерей будет оправдана их жизнями. Вы сами видели, что написала кровью на стене та женщина, покончившая с собой сегодня ночью. Для всех них это означает одно: смыть с себя позор предательства и тем самым дать своим детям жизнь…
– С крови начинаете, – судорожно выдохнул Суворов.
– А я разведчик! – холодным тоном ответил полковник. – И моя работа – это холодный рассудок и последовательная логика, и мы всегда действуем по принципу спасения большинства малой кровью! А если говорить по большому счёту, то вы, товарищ комендант, не хуже меня знаете, что наша Священная война велась для того, чтобы спасти нашу Великую страну и народы Европы от гитлеровской чумы!.. И, между прочим, для этого была пролита кровь, – угрюмо закончил он.
Суворов опустил глаза и задумался.
– А как же быть с врачами, которые должны засвидетельствовать смерть детей? – наконец вышел он из раздумья. – Да и много других свидетелей фальсификации будет…
– А что?.. Неужели все безгрешны? – ядовито усмехнулся Жогов. – Если, я думаю, хорошенько покопаться, то у каждого за душой отыщется какой-нибудь грешок! А кому захочется связываться с человеком из СМЕРШа? А?
– Так, значит, никаких жалоб на меня не поступало, – догадался комендант и, испугавшись собственной реплики, изобразил на лице слабое подобие улыбки. – Так надо было прямо и говорить, Иван Николаевич, а не подходить издалека…
– А я прямо не могу: профессиональная привычка не позволяет, – с той же ядовитой интонацией усмехнулся полковник. – Ну… Как я вижу по вашей последней фразе, мы с вами полностью договорились?!
Суворов в ответ только молча отреагировал кивком головы в знак согласия. Этим же вечером им был отобран из числа мародёров солдат, который должен был привести в исполнение приказ Жогова. Узнав, что ему предстоит, он сначала удивился, так как это полностью противоречило тому, за что он отдан под следствие военного трибунала, но потом, не колеблясь, согласился. На свободе лучше, чем на тюремных нарах, и не важно, какой ценой она тебе досталась, посчитал он, давая согласие на роль палача, тем более, что расстреливать-то придётся всего-навсего предателей. И такая готовность солдата удовлетворила обоих офицеров: и Суворова, и Жогова, которые перед кровавой расправой встретились с ним, чтобы самим убедиться в его решимости.
На подготовку времени не требовалось, и той же ночью решено было привести в исполнение задуманное… Вся процедура выглядела достаточно просто: женщин по одной предполагалось выводить из камер в душевую комнату под видом помывки и там расстреливать. Снабдив солдата пистолетом и дополнительными к нему обоймами с патронами, Жогов приказал ему приступить к исполнению казни. Почти все приговорённые к смерти догадались, что в столь поздний час их уводят из камер от детей не для помывки, так как до этого момента их выводили в душевую вместе с детьми. Женщины молча целовали каждого ребёнка и так же молча прощались с ними, покидая камеру. Увидев в душевой солдата с пистолетом, они с робкой покорностью становились по его приказу к стене и, закрывая глаза, плакали. Лишь последняя из женщин, увидев на полу душевой гору трупов в лужах крови, попыталась броситься назад, но вовремя запертая дежурным-дневальным снаружи дверь не позволила ей спастись бегством, а пуля, выпущенная из пистолета, успокоила её навсегда.
Следя в дверной глазок за расстрелом, офицеры увидели, как солдат, с приобретёнными на войне навыками, убивал свои жертвы двойными контрольными выстрелами – в голову и в грудь. «Работа» была выполнена им блестяще, и как только пала последняя женщина, дверь по приказу Жогова была открыта дневальным и он вошёл в душевую. То, что произошло дальше, было настолько неожиданно для Суворова, что тот почернел от страха. Полковник, не говоря ни слова, достал из кармана брюк заранее приготовленный пистолет и дважды выстрелил из него в солдата. Потом с таким же хладнокровием он подошёл к его телу, распластавшемуся на полу, и сделал третий, контрольный, выстрел в голову.
– Вот так-то будет лучше! – чуть слышно процедил он сквозь зубы, вкладывая пистолет в кобуру.
– Вы что наделали?! – спросил его дрожащим голосом Суворов. – Вы что…
– А разве вы не видите?!
Та лёгкость, с которой была произнесена эта фраза, ещё больше повергла коменданта в шок.
– Но… – только и смог выдохнуть он, глядя на труп солдата, лежащий в крови, медленно переведя взгляд на Жогова. В его глазах стоял невыразимый ужас.
– И никаких «но», Александр Михайлович, – жёстко парировал полковник. – Я застрелил мародёра, который позорит высокое звание солдата Красной Армии… Или вы с этим не согласны?
– Зачем вы это сделали? – набирая в лёгкие воздух, не отреагировал на вопрос комендант.
Жогов, прежде чем ответить, подошёл к нему вплотную и, пронизывая его насквозь своим хищным взглядом, ледяным тоном ответил:
– Да вы наивный человек, Александр Михайлович. Кто же нам поверит, если мы в рапорте укажем, что все женщины покончили с собой? Сейчас не то время, когда можно верить в массовое самоубийство… Одна женщина ещё может свести счёты с жизнью, но никак не все! А теперь мы в документах укажем, что убил их всех мародёр, которого тоже пришлось застрелить ввиду его опасности, так как он сбежал из-под стражи военного трибунала и, помимо всего прочего, покушался и на нашу с вами жизнь! Теперь всё понятно?!..
Суворов лихорадочно затряс головой.
– Да… – еле выдавил он из себя после небольшой паузы и гнусаво добавил: – Вы… вы страшный человек!
– Вы правы: я страшный человек, – снова пронзил Суворова своим взглядом Жогов. – И я обязан быть таковым, так как я работаю в отделе государственной безопасности, в названии которого первое слово – СМЕРТЬ!.. И как я вам уже говорил раньше, мой рабочий удел – это холодный рассудок и последовательная логика, которые исключают такие понятия, как сентиментальность, жалость и сострадание… тем более любовь! – подвёл он черту последней фразой.
– Но вы ведь испытываете сострадание к детям в камерах филпункта или…
– Разумеется, – оборвал его Жогов, не дав договорить. – Точно такое же, какое испытывает солдат к своему народу, когда берёт в руки оружие и идёт на войну защищать его, но не больше!.. Сострадания и жалости к врагам или к тем, волею судьбы кого мне приходится убивать, у меня нет!.. И быть не может!
Суворов окончательно потерял дар речи и больше уже не пытался возражать.
– Лучше прикажите убрать отсюда трупы, – поставил точку в разговоре полковник. – А потом подробно запротоколируйте в документах суть происшедшего здесь так, как это я только что вам изложил.
Суворов безропотно подчинился. Теперь он себе ясно представлял то, что ему этот человек сказал о его «самоубийстве за собственной подписью» в самом начале их знакомства и осмотра камер фильтрационного пункта. И у него не было никакого желания связываться с этим человеком, чьи возможности, по его мнению, были просто неограниченны… Что касается Анастасии Ильиничны, то она так и не узнала подлинной правды о случившемся. Жогов, чтобы не травмировать женщину суровой правдой, рассказал ей ту «суть дела», которую он преподнёс коменданту и которую впоследствии задокументировали в отчётах по филпункту. Все остальные, кто знал об этом деле, был причастен к нему или являлся свидетелем, хранили немое молчание…
ГЛАВА 5.
Передача осиротевших детей немецким антифашистам была проведена Жоговым с особой тщательностью. На каждого ребёнка был оформлен документ о передаче его под опеку, под которым ставили подписи ответственные основатели дома-приюта. Всё это делалось не только для того, чтобы застраховать детей от возможных негативных проявлений со стороны их приёмных родителей в будущем, но и для того, чтобы по прошествии времени разыскать их и вернуть на Родину. Несмотря на тщательность процедуры и придирчивость Жогова, все были довольны тем, что дети определены и теперь не будут томиться в грязных камерах филпункта. И трудно сказать, кто больше был рад: немецкая сторона или комендатура гарнизона, в чьём распоряжении находился фильтрационный пункт. Ведь многие из них знали, какова цена такой передачи, а снять, так сказать, с себя грех и «откреститься» от этой сделки желали все, кто был в неё посвящён, за исключением, пожалуй, только самого полковника, который, как всегда, оставался бесстрастным и спокойным. Во время переговоров с немецкими антифашистами он узнал о некоторых обстоятельствах, связанных с сыном Эриха Крамера, пропавшего без вести под Сталинградом, а это его натолкнуло на новую идею…
**** **** ****
Анастасия Ильинична покидала Майценех с чувством глубокого удовлетворения. Мрачные стены филпункта и общежития, где она проживала так же, как и Жогов, ей уже порядком надоели, и свежий ветер обратной дороги домой вдохнул в неё свежую струю радостного настроения.
– И всё-таки наша с вами поездка сюда не оказалась напрасной, Иван Николаевич, – со счастливой улыбкой на губах говорила она, прощаясь на железнодорожном вокзале с пришедшими провожать их антифашистами и работниками комендантского гарнизона. – Я искала счастья, да несчастье помогло!.. И вам удалось осуществить частицу задуманного вами…
– С помощью того же несчастья, – с иронией добавил Жогов.
– Да, к сожалению… Странно и удивительно всё как-то получилось… Но главное, что для детей всё закончилось благополучно, ведь этот мародёр мог и их расстрелять!
– Мог, – угрюмо вторил ей полковник. – Постарайтесь побыстрее забыть об этом, Анастасия Ильинична. Мы возвращаемся домой, и как знать, как там развернутся события… Не исключено, что нам предстоит вновь заняться спасением маленьких обитателей таких же фильтрационных пунктов и лагерей, только уже ГУЛАГа, и нам для этого понадобиться очень много сил.
У женщины брови взлетели вверх от удивления.
– Разве вы не передумали распрощаться с этой идеей навсегда?! – вырвалось у неё. – Вы же говорили…
– Говорил!.. И признаюсь, что поступил опрометчиво, – глядя ей в глаза, – сказал Жогов. – Но за последние дни многое изменилось, и я передумал…
– Что же так повлияло на вас?
– Мне удалось выяснить кое-какие обстоятельства, касающиеся сына Эриха Крамера, пропавшего без вести, – без утайки ответил Жогов. – Оказалось, что он был не простым солдатом из рядового состава, а младшим офицером из разведки при штабе генерала Паулюса, который был взят в плен под Сталинградом. Оказалось, что он, чтобы тень отца не пала на него, отказался, как преданный рейху немец, от фамилии отца и взял себе другую – Отто Крюгер!.. И я постараюсь эту «карту» разыграть, – задумчиво закончил он.
– Каким образом?
– Для начала оповещу своё начальство, что мне удалось напасть на след видного и ценного, на мой взгляд, разведчика. Если надо будет представить им доказательства, то отец Крюгера едет в одном с нами поезде, в спецвагоне…
– И что это даст? – не переставала любопытствовать Сашко.
– Это даст нам неограниченные возможности передвигаться повсюду – по всем лагерям ГУЛАГа, – так же задумчиво ответил Жогов. – Под видом поиска абверовского разведчика-шпиона мы сможем с вами отыскивать детей и возвращать их к жизни!.. Вот что это даст, Анастасия Ильинична!
– Но Россия – это не Германия, – возразила Сашко. – Там нет антифашистов, которые могут взять опеку над детьми, которые к тому же числятся по приказу в списках «выродков». И как вы собираетесь сделать их «мёртвыми душами»? Там Гоголевский прецедент с «мёртвыми душами» не пройдёт! Вы рискуете сами стать жертвой… или точнее «мёртвым духом», – с небольшой горечью в голосе закончила она.
– Возможно… Поживём – увидим, – едва слышно отозвался Жогов.
Он смотрел через окно на привокзальную площадь, где толпился народ. Солнечная погода радовала людей: и прощание, и расставание в такой день кажутся не такими грустными. Вагон слегка качнуло, и он медленно «поплыл» мимо провожающих, но полковник уже не видел их. Он как будто впал в медитацию и видел перед собой только гигантские просторы родной страны, которые сливались с вселенской бесконечностью и заканчивались непроглядной чёрной ночью… «Что это? – сверлила мысль его мозг. – Неужели эта чёрная дыра – моё будущее?»
**** **** ****
Доказывать своему начальству, что надо отыскать абверовского шпиона, Жогову даже не пришлось, и всё получилось так, как он и предполагал: ему поверили на слово! Получив командировочные на себя и на Сашко на месяц вперёд, он тут же отправился в свою «экспедицию»… Ехать пришлось спецэшелоном, который этапировал в Туркмению репрессированных политических заключённых, а также осужденных за разные преступления уголовников. К спецэшелону были прицеплены четыре вагон-зака (то же самое, что и вагон-«столыпин») из Германии с бывшими узниками концлагерей, считавшимися по тем или иным причинам изменниками Родины. Среди них находился Эрих Крамер, который сопровождал двух своих племянников, провинившихся уже после окончания войны, и разделял с ними все тяготы и невзгоды утомительной поездки.
Один из четырёх вагонов был до отказа набит многодетными женщинами с детьми от года до десяти лет. Крики, стоны, плач, слёзы и нестерпимая вонь из-за невозможности вывести детей в туалет – вот что сопровождало этот вагон с малолетними «врагами народа», ставшими по воле «отца всех народов» ещё к тому же и «выродками».
Полковник узнал о спецэшелоне в своём ведомстве, а также и о том, что в нём будут этапироваться и Эрих Крамер с племянниками и группа женщин с детьми, и поэтому он немедленно отправился этим поездом. Анастасия Ильинична, сопровождавшая его, посетовала, что они как следует даже не побыли дома, но Жогов был упрям и лишь пообещал ей по возвращении домой из командировки предоставить длительный отпуск.
– Даже позабочусь о том, чтобы вам выдали льготную путёвку в какой-нибудь хороший санаторий, – улыбался он, успокаивая женщину. – Отдохнёте, подлечитесь!.. А я вам тем временем вашего нового сына верну!
Такое многообещающее начало предстоящей поездки успокоило женщину, но никто из них даже в страшном сне не мог представить себе, что их ждёт впереди…
Первое жестокое столкновение с реальностью произошло уже в этом же поезде, когда они отправились по эшелону ознакомиться с конвоем, а также осмотреть, в каких условиях содержатся женщины и дети; сами же они ехали в обустроенном вагоне для рабочих поезда и не представляли, что им придётся увидеть: сотни людей, словно шпроты в консервных банках, были запрессованы в маленькие клети вагонов-заков. Голодные и измождённые, они с ненавистью смотрели на проходивших мимо них офицера и женщину. Сейчас для всех заключённых, обречённых на мучения на предстоящей каторге, все «лица» в погонах были врагами, и Жогов и Сашко слышали за спиной преследовавшие их матерные оскорбительные выкрики. Заключённых кормили пересоленной селёдкой и не давали пить, так как тогда конвою пришлось бы работать без устали, выводя их из «клетей» в туалет, а это заняло бы у них очень много времени, которое они предпочитали проводить в безделии. У многих заключённых от непривычной пересоленной пищи происходило ослабление желудка, и от выброса экскриментов в вагонах нечем было дышать. Причём конвоиров эти запахи, казалось, ничуть не волновали, и они, похоже, к ним полностью привыкли. Жогов был наслышан от своих коллег по работе о том, как поступают с этапированными заключёнными, но он и представить не мог, что на него это произведёт такое сильное впечатление. Вместе с первой волной захлестнувшего его волнения его охватила нестерпимая тошнота. Анастасия Ильинична испытывала те же самые чувства, и когда она попросила разрешения вернуться в вагон для рабочих, то Жогов, понимая её состояние, не стал возражать и продолжил осмотр один. На его вопрос, почему допускается такое изуверское отношение к заключённым, начальник конвоя ответил достаточно просто:
– Их полтысячи в одном вагоне!.. Попробуйте всех вывести в туалет, и вы сами поймёте, что на это у вас уйдёт столько времени, что у вас не останется его на то, чтобы самому поесть и оправиться… В среднем на каждого заключённого уходит от трёх до пяти минут, умножьте их на пятьсот, и вы получите результат!
Мгновенно рассчитав в уме цифры, полковник ахнул: в среднем получилось, что для того чтобы вывести всех на «оправку» только один раз, требовалось больше суток! Теперь ему стало понятно, почему конвоиры не реагировали ни на просьбы заключённых, ни на их жалобы, ни на стоны, ни на выкрики и проклятия.
– … А то, что мы их селёдкой кормим, так то не наша вина, – продолжал свои объяснения начальник конвоя. – Что нам привезут, тем мы и кормим!.. Попробуй их не накорми – это расценят как должностное преступление, а если воды не давать, то этого никто и не заметит… Это не наказуемо! – скривил он губы в циничной усмешке. – А попробуй дай им воды, так они здесь всё в моче потопят!..
Такое беззастенчивое высказывание начальника конвоя покоробило Жогова, и он отдал приказ немедленно выдать воду больным, а также женщинам и детям, этапированным в отдельном вагоне. Что касается так называемого «детского» вагона-зака, то там и вовсе царил сущий кошмар, который трудно поддаётся описанию: детский плач грязных и оборванных малолетних заключённых доходил до судорожного исступления, от которого ребёнок уже просто не мог остановиться. Этот «кричащий ад» не только разрывал душу – он её испепелял! И только холодные, обшитые жестью стены вагонов оставались безразличными к детскому крику, а вместе с ними хранили также безразличие и конвоиры, которые, казалось, были сделаны из той же жести. Во многих клетях на полу уже лежали под нижними шконками (полками) трупы детей, не выдержавших таких пыток голодом и жаждой, но и они не могли задеть за живое бессердечные души служителей карательных органов. Да и что там, собственно говоря, можно задеть? Звучит это даже как-то парадоксально – «задеть за живое» – это-то у человека, который ежедневно обрекает на медленную смерть массу людей!.. У таких «индивидуумов» чаще всего и душа, и сердце давно уже погребены заживо в оболочке биологической формы, а сами они представляют собой живые трупы, способные выполнять только функции палачей…
Возвращаясь из детского вагона-зака, Жогов никак не мог поверить в то, что предстало перед его глазами. В его ушах громкой какофонией отдавался детский плач, и он не сразу услышал, как кто-то из клети одного из вагонов выкрикнул его имя. Только после очередного выкрика он понял, что зовут его. Очнувшись, полковник увидел в толпе заключённых, теснящихся у решётки одной из клетей, Эриха Крамера. Немец просил его подойти к нему. Изучая условия содержания заключённых в вагонах-заках, он совсем забыл про старика-антифашиста и что тот тоже едет в этом же эшелоне и сопровождает своих племянников. И то, что Эрих Крамер находится среди заключённых, его очень удивило.
– Как же вы оказались вместе с этапируемыми? – вырвалось у него, когда он вплотную подошёл к решётке, за которой находился немец. – Я же вас снабдил всеми необходимыми документами о неприкосновенности!..
У заключённых, слышавших эту реплику офицера, вырвалась из груди буря эмоций: одни взорвались дружным язвительным смехом, другие стали отпускать едкие шуточки и оскорбления, но ни Жогов, ни тем более Крамер, который не понимал по-русски, на это не обратили никакого внимания. Немец пытался что-то объяснить, но без переводчика его попытки оставались тщетными, и подошедший к нему офицер ровным счётом ничего не понимал. Устав от его попыток и бессмысленных жестикуляций, полковник сходил за переводчицей, и сразу всё стало ясно и понятно.
– Как только я пересёк границу, у меня забрали все документы, – горячо и эмоционально говорил Эрих Крамер, – а самого посадили в клетку к заключённым.
– А как пограничники мотивировали свои действия? – спросил его офицер.
– Никак не мотивировали!.. – с обидой в голосе ответил немец. – Отобрали документы и посадили сюда!.. Как только я им ни объяснял, всё было бесполезно… Выпустите меня отсюда, товарищ офицер!
Жогов отправился к начальнику конвоя за разъяснениями, но информация, которую он услышал от него, явилась полной неожиданностью и озадачила его.
– Этот Эрих Крамер, как вы изволили его назвать, товарищ полковник, под видом родного дяди этапируемых молокососов из «гитлерюгенда» хотел пересечь границу нашего государства. Надо же, придумал причину! Не мог придумать что-нибудь поумнее… – с неприкрытой заносчивостью отвечал начальник конвоя на вопросы полковника. – Если вы не верите мне, то взгляните на его сопроводительные документы, оформленные на него при пограничном контроле службой государственной безопасности. Так что он преступник, и я его не могу выпустить… Вот его папка, – он достал из сейфа папку с «Делом» Эриха Крамера, раскрыл её и показал Жогову. В ней чёрным по белому было записано всё то, о чём он рассказал. Внизу под общим текстом шла приписка от руки: «… выездной суд Брестского НКГБ определил Э. К. срок работ на стройках народного хозяйства в трудовой колонии спецрежима десять лет… и неразборчивая подпись». Официальные документы так не заполнялись не подписывались, и, глядя на «Дело» в папке, полковник сразу понял, что какой-то новоявленный «особист», пришедший только что на службу, решил выслужиться перед начальством, упечужив за решётку ни в чём не повинного человека; либо поленившись как следует выяснить все обстоятельства его пересечения границы, таким образом подстраховался, отправив немца на десять лет каторжных работ в «места не столь отдалённые»… Захлопнув папку, полковник заложил её за спину, крепко держа в руках.
– Теперь я вот что вам скажу, – подчёркнуто строго обратился он к начальнику конвоя. – Всё «Дело», сфабрикованное на Эриха Крамера, – липа! Я знаю этого человека лично. Он бывшиё узник концлагеря Майценех и антифашист! И по моему распоряжению в Плаубурге ему были выданы документы о его неприкосновенности, где чётко указаны цель поездки и маршрут его следования. И я приказываю вам выпустить его из-под стражи!..
Заносчивый начальник конвоя слегка стушевался перед полковником СМЕРШа, но тут же оправился от испуга и возразил:
– Возможно, вы и лично его знаете, товарищ полковник, но я его не знаю. Я получил спецэшелон по ходу следствия, когда он проходил через Москву, взял на себя ответственность за него, и только начальник из отдела тюремных распределений (ОТР) может мне приказать выпустить на свободу заключённого или нет…
– А я приказываю вам выпустить немца! – яростно взревел Жогов, багровея от гнева. – Или вы займёте место рядом с ним!..
– Но я… мне нужно распоряжение от вышестоящего начальства, – заблеял начальник конвоя. – А так я не могу…
– Выпустите его под мою ответственность!.. А запрос я сделаю!..
– Дайте письменное распоряжение, – начал сдаваться главный конвоир. – Мне нужно заручиться… от… если что… – так и не смог до конца выразить он свою мысль, но полковник и без того понял, что он имел в виду.
– А-а, душу свою спасаешь, – процедил он сквозь зубы, – расписочки собираешь… Ну, да чёрт с тобой! – махнул он на него рукой после секундного размышления и, подойдя к столику, собственноручно написал на листке бумаги распоряжение об освобождении Эриха Крамера из-под стражи. Расписавшись, он швырнул листок в лицо начальника конвоя и сопроводил его словами» – На, держи, червь!.. И следи за каждым своим шагом!.. Береги себя, а то вдруг… невзначай… если что…
В глазах начальника конвоя сверкнула ненависть, смешанная с животным страхом: он понял намёк Жогова и затрепетал.
– Да я… Это простая формальность, товарищ полковник… Я не хотел вас обидеть, можете забрать… – протянул он обратно лист бумаги с распоряжением об освобождении.
– Идите открывайте клетку, – брезгливо отвернулся от него полковник. – И не забудьте как следует накормить немца! Он по вашей милости… – не договорил он и вышел из его купе, а за его спиной начальник конвоя ловким быстрым движением определил лист с распоряжением об освобождении Эриха Крамера в несгораемый сейф…
**** **** ****
Спецэшелон находился в пути уже вторую неделю. Он пересёк всю европейскую часть России, останавливаясь во всех областных центрах для пополнения новыми заключёнными и выгрузки погибших, не выдержавших мучительных условий спецэтапа. Среди умерших насчитывалось абсолютное большинство малолетних детей в возрасте до пяти лет, так как разразившаяся из-за чудовищной грязи эпидемия дизентерии не щадила именно малолетних… Погиб также и один из племянников Эриха Крамера – он «сгорел» буквально на глазах.
Тяжело было смотреть на немца, изъявившего добровольное желание поехать в такое далекое путешествие, чтобы хоть как-то своим присутствием облегчить испытания своих непутёвых племянников. Увидев, как конвоиры бесцеремонно выбрасывали из вагона тело его малолетнего родственника – умер самый младший, которому было одиннадцать лет – Эрих Крамер был похож на рыбу, выброшенную сильной волной на берег. Он в бессильном исступлении хватал ртом воздух и, похоже, проклинал всё на чём свет стоит…
Группа врачей, прибывших в Саратове для предотвращения разразившейся эпидемии, была бессильна перед её массовым распространением и не проявляла особой активности по её остановке. Однажды Жогов даже услышал от одного из медиков мимоходом оброненную им фразу: «… да кому нужны эти трижды никому не нужные жизни заключённых, которые и без того приговорены каторжным трудом к медленной смерти!..» В Астрахани среди сражённых дизентерией он увидел в куче трупов и одного из тех солдат, который был по его приказу приговорён военным трибуналом за мародёрство в филпункте Майценеха. Оставшиеся в живых из этой группы солдат, как понял по их взглядам Жогов, желали его видеть в этой куче трупов, и это, разумеется, не явилось для него чем-то неожиданным. Он и сам был поражён тем, что увидел, хотя до этого часто слышал о тех трудностях, которым подвергаются заключённые, но представить такое… – ему и в голову не приходило!..
В Баку количество заключённых убавилось на треть, и тогда впервые начальник конвоя распорядился провести санитарную обработку вагонов и обеспечить двухразовую – утром и вечером – оправку с выводом их в туалет. Обусловлено это было, конечно же, не состраданием к мучениям тех, кого он сопровождал, а тем, что спецэшелон был полностью погружён на плавучую баржу-паром, где все заключённые были переведены из вагонов поезда в трюм огромного судна. Из Баку они были перевезены через Каспийское море и доставлены в Туркменский Красноводск. Количество интернированных за время переправки опять поубавилось, хотя из-за усилия врачей инфекцию дизентерии удалось приостановить. Умирали в основном те заключённые, возраст которых превысил пенсионный рубеж – у них был ослаблен иммунитет. Их просто выбрасывали за борт в море. Эриха Крамера ждала ещё одна неожиданность: старшего племянника зарезал один из бывших фронтовиков, который получил срок за расстрел мирного населения Дрездена. Это был рослый детина – белорус тридцати лет: всю его семью и близких сожгли в концлагере № 310 под Бобруйском, где проходили практику садизма молодые мальчики из группы «Вервольф югенд» («Молодые волки-оборотни), набранные самим Гитлером для их обучения и дальнейшего проведения карательных операций на всех оккупированных территориях… Жогов не осуждал этого белоруса, понимая, что двигало им. А когда он глянул ему в глаза и увидел, какая ненависть и бесстрашие царят в них, то понял, что он, наверное, и на том свете будет мстить за смерть своих близких. И его догадку подтвердила фраза заключённого, которую он прорычал вслед трупу, выбрасываемому за борт парома.
– … если мне даже отрежут руки, то я их ногами давить буду!.. А если лишат ног, то я их зубами резать начну!.. И так будет до тех пор, пока я буду жив!..
Белоруса по приказу начальника конвоя определили в роту штрафников, которые по прибытии в лагерь по месту назначения должны были пройти трёхмесячную карцерную допру (работа в карцерном режиме с ограниченным питанием через одни сутки), а потом, если кто-то останется живым после такого наказания, будет отправлен на шестнадцатичасовой каторжный труд в штрафном лагпункте общего лагеря…
Эрих Крамер плакал, узнав о постигшей участи его последнего племянника.
– У меня больше никого не осталось, – всхлипывая, причитал он. – Как всё-таки исковеркала наши судьбы эта проклятая война!.. Разве, когда они родились и малышами учились ползать, ходить и говорить первые слова… разве кто-то из нас мог предположить, что всех нас постигнет такая участь?!
– Перестаньте, – отреагировал холодной интонацией на его причитания Жогов. – У этого белоруса такие молодчики, как ваш племянник, сожгли в концлагере всех родственников!.. И не скажи я, что вы антифашист, вас ждала бы та же участь, и никто из бывших моих соотечественников-фронтовиков не стал бы разбираться, по каким причинам вы встали по разные стороны баррикад. Раз ваши племянники из «гитлерюгенда», то, значит, по их соображениям, и вы – фашист! – жёстко заключил он.
– У вас нет сердца, – всхлипнул старик.
– Зато у вас его много, – съязвил полковник, но тут же попросил Анастасию Ильиничну не переводить эту фразу. – Скажите лучше ему, что я предупреждал его о том, что его ждёт и с чем ему придётся здесь столкнуться, – попросил он секретаря. – Так что все претензии пусть он обращает в свой адрес… и к тому, кто развязал вражду между народами, – добавил он после короткой заминки.
Эти слова повлияли на немца, и слёзы перестали катиться из его глаз, но до полного успокоения ему ещё было далеко.
– Вот и всё, – с горечью вздохнул он. – Не смог я помочь своим племянникам, и всё кончилось, даже не начавшись… А я так мечтал, что после исправительных работ, как это называется у вас, они поймут свою ошибку и вернутся домой честными и порядочными людьми. Ведь я именно по этой причине поехал сюда сопровождать их, чтобы, находясь рядом с ними, объяснить суть их заблуждений и открыть им глаза на то, что Гитлер был врагом не только для евреев или славян, но и для немецкой нации тоже… А теперь всё для меня потеряло смысл, – сделал он судорожный выдох. – Вы, Иван Николаевич, помогите мне вернуться домой, в Германию, а то мне без вас… без вашей помощи, боюсь, не под силу будет выбраться отсюда…
– Хорошо. Как только мы прибудем на место назначения, я оформлю вам выездные документы на обратную дорогу, – пообещал ему Жогов.
Однако исполнить своего обещания он сразу не смог, и помешала этому его собственная расписка, выданная начальнику конвоя, когда он потребовал выпустить Эриха Крамера из-под стражи.
В Красноводске заключённых выгрузили из трюма парома в крытые брезентом грузовики и под усиленным конвоем отправили по бескрайним просторам Заунгузских Каракумов через селения Кошоба и Чагыл в Сарыкамышскую котловину. На дорогу ушло десять дней, и полковник вместе заключёнными испытал на себе все трудности пустынной дороги. Приближался конец февраля, и дневная невыносимая жара сменялась кошмарным ночным холодом. Температура воздуха опускалась ниже нуля, и к вновь разгулявшейся инфекции дизентерии прибавились простудные заболевания, которые «косили» детей, как осеннюю траву. Не смогли уберечься от простуды и Жогов с Анастасией Ильиничной, хотя условия, в которых они совершали своё путешествие по пустыне, не входили ни в какие сравнения с условиями этапируемых заключённых. Их везли в отдельном обогреваемом печкой фургоне со всеми удобствами. И всё-таки, когда по ночам жестокий пустынный ветер заносил едва просматриваемую среди саксаулов и разного рода колючек дорогу песком, приходилось и им покидать теплые кунги, чтобы помочь водителям и конвоирам вытолкать из песка застрявшие грузовики. Вот тогда-то они и промерзали основательно, до самых костей, что и сказалось на их здоровье…