Волчьи выродки - читать онлайн

Реальность всегда суровее, чем представление о ней…

Ч А С Т Ь 1

Приказ №…

Г Л А В А 1.

Один, два, три, четыре, пять… поворот… Один, два, три, четыре, пять… поворот… И так с утра до вечера с небольшими перерывами на завтрак, обед и ужин… Сон – и затем всё сначала. Тоска в одиночной камере такая, что порой удивляешься, как ещё остаёшься в полном рассудке и не сходишь с ума… «Хотя нет, я давно уже сумасшедший!.. Так, по крайней мере считают все от простого контролёра до старшего кума*, – размышлял Искра. – Что ж, для меня это даже совсем не плохо! С дурака взятки гладки… И это обстоятельство просто необходимо обратить в свою пользу!.. Тем более что шансов у меня теперь никаких!..»

**** **** ****

*Кум – оперуполномоченный

*

Начиналась чёрная полоса послевоенного времени конца 1945-го года…

Он, Жогов Иван Николаевич, бывший старший офицер подразделения СМЕРШа*, и не предполагал, что после войны судьба преподнесёт ему такой сюрприз, что он в одночасье из полковника превратится в государственного преступника и уголовника по кличке Искра… И это он, Герой Советского Союза, начавший войну в Испании в 1939 году и закончивший в сорок пятом в Праге, он – «враг народа». В общем-то, такая оценка не удивляла самого Жогова.

Войну он начал младшим лейтенантом в полковой разведке – тогда ему исполнилось только двадцать, – а закончил он её полковником в возрасте двадцати шести лет. Пройдя все перипетии военной службы в разведке на разных участках фронта, и получив при этом два ранения и контузию, он после войны стал руководителем группы по розыску предателей, служивших полицаями в карательных отрядах, а также бывших власовцев. За годы войны он из юнца превратился в зрелого мужа и выглядел намного старше своих лет. Частые потери друзей, встречи с предателями ожесточили его характер, сделали его сердце чутким, а ум проницательным. Уже после минутного разговора с собеседником он всё знал о его психологии и без труда выуживал из него нужную для себя информацию. Потеря родственников и молодой жены, которые, по слухам, сгинули где-то в одном из концентрационных лагерей под Смоленском, сделала полковника замкнутым и нелюдимым, и только работа в подразделении СМЕРШа время от времени отвлекала его от тяжёлых переживаний. Сам он нередко признавался себе в том, что его душа стала выжженной и изъеденной язвами, как земля после взрывов и пожарищ в безжалостной войне. Иногда, закрываясь в крохотной комнатушке коммунальной квартиры и оставаясь наедине с бутылкой водки, он подумывал о самоубийстве…

Таких, как Жогов, увы, после войны было немало: многие мужчины, возвратившись с войны, застали свои дома разорёнными, а родственников, жён и детей убитыми или пропавшими без вести. Именно в этот момент у возвратившихся с войны невредимых воинов появлялись безысходность и отчаяние, получившие название «послевоенный синдром». Он многих свёл в могилу, так много, что это трудно поддаётся описанию. Расшатанные нервы у переживших войну людей не выдерживали отчаяния, когда им становилось ясно, что ни одного из близких людей не осталось в живых. И молодые, и старые, и инвалиды, и здоровые сводили счёты с жизнью – каждый по-своему: одни травились, другие вешались, а кто просто спивался…

-–*СМЕРШ – смерть шпионам.

Обо всём этом Жогов прекрасно знал и восхищался мужеством тех матерей, которые не теряли веры в то, что их сыновья живы. Занимаясь поиском шпионов и предателей, служивших в карательных батальонах «СС», он нередко наталкивался на списки расстрелянных солдат и мирных граждан оккупированных городов и посёлков. Адреса многих расстрелянных были указаны в списках, и он передавал их в комитет по розыску погибших и пропавших без вести…

Но однажды произошёл случай, когда его отношение к мужественной вере матерей, разыскивающих своих сыновей, в корне изменилось. Он, матёрый разведчик, с холодным умом и стальной волей, был окончательно сломлен и подавлен, когда в одном из списков расстрелянных фашистами военнопленных увидел имена своих товарищей – в этот момент в его кабинете сидела мать одного из них. Она умоляла Жогова разыскать сына или место его захоронения. И он не просто пообещал ей помочь, но и подбадривал, утверждая, что сын её жив, так как через него проходят чуть ли не все списки погибших, а уж своих сослуживцев он знает. И так далее.… И это произошло именно тогда, когда секретарь принесла ему очередной список погибших разведчиков и он прочитал фамилию того человека, чья мать сидела перед ним, напротив. Сам полковник впоследствии не раз признавался себе, что нёс всякую околесицу, но сказать матери о смерти сына он так и не решился. Когда он глядел в глаза этой женщины, в которых светилась бесконечная надежда, его душу пронзила боль и в голове мелькнула простая мысль: «Пусть и дальше её сердце согревается огнём Надежды!.. Пусть поживёт ещё!.. Глядя на неё, у многих возродится и окрепнет Вера!..» И сам совершенно неосознанно подумал о том, что ему ещё не попалось ни одного списка, в которых бы фигурировали фамилии его родственников и жены. От этой мысли его сразу бросило в жар, он почувствовал, как в его сердце слабой искрой стала возрождаться Надежда!.. Да-да, конечно! Он должен заняться поиском своих близких! Ведь не исключено, что они были просто сосланы в Германию. А вдруг им удалось эвакуироваться, и они сейчас где-нибудь в Сибири или на Дальнем Востоке?.. А вдруг они сами давно уже разыскивают его, а он тут поверил слухам и отчаялся!.. Сразу целый вихрь мыслей пронёсся в голове полковника, и он смотрел на женщину с трепетной благодарностью и совершенно невпопад её репликам пробормотал:

– Вот что может сделать всего лишь одна встреча с человеком сильной Веры! – и ещё раз посмотрел в список убедиться, правда ли то, что фамилия её сына, его друга, значилась среди погибших. Глядя на эту женщину, он и сам отказывался верить в его смерть и в очередной раз посмотрел в список, надеясь, что зрение его обмануло. Но нет, фамилия значилась, и, увы, это была жестокая реальность. И всё-таки Жогов не смог найти в себе силы сказать матери эту правду. Он смотрел на неё и представлял свою мать. Ему показалось, что эта женщина в его лице видит своего сына. Никто из них ещё и предположить не мог, как сложится их дальнейшая судьба, и какой крутой вираж сделает она на этом этапе.

После её ухода в кабинет вошла секретарь и положила перед полковником приказ с гербовым штампом от главнокомандующего. Приказ не имел номера и явно озадачил Жогова. (Впоследствии работники СМЕРШа окрестили его нулевым приказом). Развернув листы приказа, он с любопытством прочитал, что его подразделение становится передвижным отделом по розыску детей, незаконно рождённых во время войны. Другими словами, на оккупированных территориях гитлеровцы безнаказанно насиловали наших женщин и девушек, у которых затем на свет рождались дети. И приказ ясно давал понять, что ни один из них, а также мать, которая его произвела на свет, не должны жить и здравствовать: в нём категорически заявлялось, что все они подлежат репрессиям. В канун Нюрнбергского процесса такой приказ, как считали многие работники СМЕРШа и ГРУ*, был вполне оправдан, ведь англичане внесли на рассмотрение в коалицию трёх стран-союзниц проект о полной ликвидации немецкой нации, как зачинщицы всех глобальных войн в Европе. Женщин из Германии предполагалось депортировать в разные страны, а мужчин просто стерилизовать. К счастью или к сожалению, этот проект не имел продолжения, так как к развязыванию глобальных войн в Европе были причастны и другие нации… И 22 ноября 1945 года на Нюрнбергском процессе этот проект англичан был отвергнут!.. Но каким-то непонятным образом его внесли заново и повторно он будет отклонён только лишь в 1947 году, а сейчас подходил к концу 1945-й год, и ни один гитлеровский отпрыск, а также женщина, давшая ему жизнь, не имели права на существование: предполагалось всех их полностью уничтожить…

Жогов закрыл папку с приказом и сжал голову руками. Он знал, что это самоуправство Сталина или Берии, не желавших брать на себя ответственность за этот приказ. Такое часто практиковалось ими, и поэтому приказ не имел за собой порядкового номера. Позже он будет окрещён работниками всех особых отделов СМЕРШа нулевым приказом или приказом по уничтожению «волчьих выродков». (Так называли детей, рождённых в публичных домах концентрационных лагерей. Их матерей, привезённых с оккупированных территорий, называли волчицами). Ещё минуту назад в его душе возгорался огонёк радости, а сейчас внутри царил ледяной ад. Кому, как не ему, знать об этих незаконнорождённых детях.

*ГРУ – Главное Разведывательное Управление.

Освобождая из концлагерей военнопленных, он не раз сталкивался с женщинами, у которых на руках были «подарки фюрера» – так, по своему, эсэсовцы прозвали таких детей во время войны. Полковник не осуждал этих женщин, хотя у других к ним однозначного отношения не было. Одни называли их предательницами и шлюхами, другие просто жалели их, говоря, что Бог дал им нелёгкую судьбу. И это было именно так. Семьи в это время были очень большими: по семь – восемь детей, а иногда по десять или того больше… И полковник знал о том, что многие матери, чтобы спасти своих детей, шли на всё, в том числе и в публичные дома обслуживать немецких солдат и офицеров. Не многим из них удавалось очаровать какого-нибудь немецкого офицерика, который впоследствии помогал многодетной матери освободиться из концлагеря и забрать с собой пару детей: больше не полагалось! Но спастись даже двум детям из восьми – десяти было совсем не просто, и даже немецкие солдаты порой восхищались умением наших славянских матерей жертвовать собой. Когда Жогов смотрел на свою звёзду Героя, ему хотелось снять её и отдать этим женщинам, ему казалось, что они больше заслуживают её, нежели он. Часто он пытался представить себя узником концлагеря, но при каждой такой мысли у него волосы вставали дыбом. «А что же тогда испытывали эти несчастные матери, видя перед собой обречённых детей, когда в глазах каждого из них стояла мольба: «Мамочка, спаси меня!»– проносилось у него в голове. Нет, даже стальные нервы не могли вынести такое… Полковник покачал головой, застонал: он вспомнил, как в одном из концлагерей освободили совсем ещё молодую и очень красивую женщину с двухлетним ребёнком на руках – это был так называемый «подарок фюрера». Её дети погибли от голода, а «подарок фюрера» в публичном доме подкармливали немцы, и он чудом выжил. Эта женщина не последовала примеру многих и, родив ребёнка, не выбросила его. А на вопрос ребёнка: «Где мой папка?»– искренне солгала, что он погиб на фронте!..

И таких воспоминаний у Жогова было много, и все они были достаточно яркими и вспышками озаряли память. «И зачем только они отдали такой приказ? – безысходно подумал он. – Незаконнорождённых убивать!.. Ну, на худой конец, пустили бы в расход всех военнопленных немцев – к ним всё равно жалости никакой… Они вон сколько наших!.. Ну а при чём тут дети?! – вертелось у него в голове. – Хотя всё понятно: как всегда перестраховывается «отец всех народов»! – с горькой иронией усмехнулся он. – Не перестала ещё литься материнская и детская кровь…» И он снова застонал: ему стало не по себе от мысли, что наряду с поисками шпионов и диверсантов, скрывавшихся под личиной узников концлагерей, придётся отыскивать ни в чём не повинных женщин, над которыми злой рок так чудовищно поглумился. Он должен выполнить приказ партии, который, как она посчитала, наиважнейший, так как к этому стремились, якобы, и другие народы – союзники!.. В эту минуту Жогов возненавидел весь мир.

– Синдром кровопускания! – громко прохрипел он. – Никак не могут остановиться! Неужели это никогда не кончится?!..

Он ещё долго сидел в своём кабинете и думал над тем, что ему предстоит делать…

**** **** ****

Погода стояла морозная и безветренная. Всюду готовились к встрече Нового года, и прохожие с раскрасневшимися от мороза лицами не скрывали хорошего настроения. Начиналась новая, послевоенная жизнь, хотя призрак очередного чудовища уже снова витал над Россией. Голод – этот чёрный шлейф послевоенного времени – захлестнул юг Украины, Белоруссии и Поволжья. Он грозил распространиться повсюду, но разве он мог напугать тех, кто выстоял в окопах, пережил блокаду и выжил в концлагерях?.. Нет! Люди со светлым оптимизмом смотрели в будущее и искренне верили, что теперь им никакие трудности не страшны. Ах, какое же всё-таки это было прекрасное время! Ведь дух Победы окрылял людей, и своими улыбками, и горящими глазами они дарили друг другу бодрость и поддержку, а это так важно и вместе с тем так много… Полковник, идя по улице и слушая, как хрустит под ногами снег, набирал заряд бодрости от встречи со счастливыми прохожими. Хорошее настроение придавали также новогодние вывески, развешенные у магазинов, их разрисованные красками окна… И вообще новый день подарил ему с утра очень хорошую новость, и он был счастлив.

Придя на работу, Жогов, как всегда, в первую очередь просмотрел поступившую к нему документацию и в одном из списков обнаружил фамилию своего бывшего товарища, того самого, которого ещё вчера он считал погибшим и чьей матери он не осмелился сказать о его смерти. Сличив два списка, он увидел, что Сашко Николай Иванович – в одном списке 1920-го года рождения, а в другом – 1921-го… Удивительное совпадение, когда и фамилия, и имя, и отчество совпадают. Полковник не помнил, какого года рождения его друг, но это всё-таки была надежда на то, что он в списке живых.

Список пришёл из концентрационного лагеря Майценеха, а точнее из располагавшегося там медсанбата мотострелковой части, где проходили лечение многие военнопленные. Краткие сообщения «особистов» о каждом выжившем военнопленном были пока весьма скудны, и они требовали тщательной проверки, но это как раз и радовало Жогова. Самое главное, что и живой, и мёртвый Сашко были захвачены в 1943-м году в Белорусии в районе Орши – так что разница в дате рождения могла быть просто элементарной ошибкой штабного писаря. За время войны было немало случаев, когда раненого солдата уносили с поля боя свои же, но он мог в сражении потерять документы или, точнее сказать, ту военную карточку, на которой были записаны его данные. (Обычно во время проведения боевых операций документы сдавались в канцелярию штаба). И как часто это бывало, хоронили убитых после боя либо наши военнопленные, либо жители местных посёлков и деревень – происходило это во время отступления частей нашей армии. На поле боя подбирали тела изувеченные и исковерканные взрывами, полуобгоревшие… И, конечно же, при обгоревшем или разорванном взрывом трупе никаких карточек, удостоверяющих личность, не было да и быть не могло, но где-то в поле кто-нибудь из них, кто занимался захоронением погибших, находил утерянную карточку с записанными на ней инициалами и считал, что она, скорее всего, принадлежит одному из убитых. Так и стали появляться фамилии живых людей на памятниках братских могил, и полковнику нередко приходилось сталкиваться с таким явлением. И его, безусловно, радовал тот факт, когда кто-то из мёртвых вдруг становился живым.

Увидев в списке живых фамилию, имя и отчество своего товарища, он очень обрадовался, так как появился, хотя и незначительный, но шанс, что его друг – это он, а не кто-то другой. Немного поразмыслив, Жогов пришёл к выводу, что надо навестить его мать и показать ей оба списка. «В конце концов это будет честнее, чем скрывать от неё достоверную информацию», – подумал он про себя и, дождавшись обеденного перерыва, отправился к ней. Жила она шагах в двухстах от его отдела на Неглинке, и он мог позволить себе отлучиться на полчаса из своего кабинета.

Забежав по пути в магазин и отоварившись на карточку хлебом, чаем и сахаром, чтобы не являться к ней с пустыми руками, полковник направился по нужному адресу.

Анастасия Ильинична встретила его с нескрываемым страхом, и, глядя на неё, Жогов тут же раздумал показывать ей список живых.

– Не пугайтесь, Анастасия Ильинична, я пришёл к вам с хорошей новостью, – поспешил он её успокоить. – Вы позволите войти?

Опешившая от неожиданного визита молодого человека женщина суетливым движением руки сняла цепочку с двери и пригласила его в квартиру. В её глазах загорелся радостный огонёк.

– Вы так неожиданно… – запнулась она.

– Как когда-то говаривал мой командир: люди из нашей службы всегда должны появляться в гуще событий внезапно, – шутливо отозвался гость. – Даже тогда, когда мы имеем в папке массу хороших досье!..» Кипяток-то, надеюсь, Анастасия Ильинична, у вас найдётся?! Я ведь к вам не с пустыми руками, – покрутил он в руках свёрток. – Хорошую новость не грех нынче и чайком обмыть!..

Видя лукавый и вместе с тем радостно – озорной взгляд офицера, хозяйка преобразилась, словно помолодела ровно наполовину своего возраста. Ловким движением она помогла полковнику снять шинель и сразу же заторопилась на кухню.

– Неужели что-то о Коленьке стало известно? – на ходу бросила она через плечо. Её интонация была несмелой, будто она боялась своим вопросом сглазить принесённую ей хорошую новость.

– Да, кое-что есть, – улыбнулся ей вслед Иван Николаевич, вешая шинель на крючок вешалки. – Сразу же после вашего ухода стало известно… Но я решил, что утро вечера мудренее, и не стал вас догонять… и думаю, что правильно сделал, а, Анастасия Ильинична?!.. Зато вот сейчас чайком побалуемся!.. Так сказать, взбрызнем за здоровье Николая!..

Хозяйка не отозвалась на радостную реплику гостя. На кухне внезапно всё затихло, и Жогов насторожился: он знал, как в данном случае матери реагируют на подобные известия, и не хотел форсировать события, чтобы не вызвать у неё нежелательного нервного срыва или сердечного приступа. Он бросился на кухню и увидел, что женщина, сидя за небольшим кухонным столиком, закрыв лицо руками, тихо плакала.

– Ну что ты, мать? – по-сыновьи обратился к ней полковник, присел на стульчик рядом и обнял её за плечи. – Ведь всё хорошо…

– Это правда, Ваня?

– Ну конечно!..

И всё-таки женщина не могла сдержать себя: эмоциональное напряжение, которое долгое время нарастало в ней, внезапно сорвалось, подобно стальной пружине, и она безудержно расплакалась. Гость не мешал ей и не пытался её успокоить: в стенах его организации люди его профессии были несколько суеверны и считали, что слёзы радости нельзя останавливать, в противном случае это могло повлечь за собой нехорошие последствия… Достав пачку «Казбека», он закурил папиросу, но тут же её потушил, так как не спросил разрешения у хозяйки, можно ли у неё в квартире курить.

– Да ты кури, Ваня, – оторвала женщина руки от лица. – Кури и не обращай внимания на мои слёзы!

– Вот, читайте, – улучил момент гость и протянул ей список живых узников концлагеря Вабесбрюг, в котором значилась фамилия её сына. – Дело осталось совсем за малым: ваш сын, Анастасия Ильинична, как только подлечится, то сразу вернётся домой… Правда, здесь есть небольшая заминка, но достаточно серьёзная… – он сделал паузу, глядя ей в глаза.

– Да, я слушаю, – напряглась она, и её слёзы мгновенно исчезли из глаз. – Я слушаю, Ваня… говори всё, что есть…

– В общем-то, я именно за этим и пришёл, – тяжело вздохнул полковник. – В стенах моего кабинета говорить об этом было бы небезопасно, так как там у каждого предмета есть уши…

– Говори, я слушаю! Всё, что потребуется от меня и будет мне по силам, – сделаю!

– Ваш сын прекрасный человек, и за четыре месяца, которые мы пробыли вместе под Ельцом, я убедился, что он очень мужественный человек… Благодаря ему, из окружения была выведена дивизия генерала Волохова! – нервно начал Жогов. – Но то, что он мужественный и порядочный человек, как говорится, на сегодняшний день знаю лишь только я один…

– Что это значит?

– Это значит, Анастасия Ильинична, что ваш сын, будучи разведчиком, попал в плен… А если ему в плену удалось избежать смерти, то, как считают наши идеологи-прорицатели, он продал Родину!.. Вот так-то!..

У женщины лицо приобрело матово-зелёный оттенок.

– И… и… что теперь?.. – так и не смогла она закончить фразы.

– Есть приказ, Анастасия Ильинична, предписывающий нам всех бывших разведчиков, избежавших в плену смертной казни, по прибытии их на Родину репрессировать, – безжалостно закончил Жогов. – Так что лучше будет, если он не вернётся!..

–Так как же это?! – губы у неё задрожали. – Я его так и не увижу?!.. Как же … это?..

– Ну, почему же не увидите?! – улыбнулся полковник. – Обязательно увидите!..

– Но как?!

– Думаю, что скоро для них будет объявлена амнистия, и тогда он сможет вернуться. А пока пусть он поживёт в Германии у какой-нибудь вдовушки… Вы, Анастасия Ильинична, напишите ему письмо обо всем, что я вам сейчас рассказал, а я по своей линии передам его прямо ему в руки. Думаю, что так будет лучше, – закончил он.

Благодарная женщина заметалась по квартире и совсем забыла про чайник на электроплитке, который уже вовсю кипел. Когда она вернулась на кухню с ученической тетрадкой, чернильницей и ручкой, то увидела, как гость по-хозяйски управляется с заварочным чайником. Он ловко обдал его изнутри кипятком, засыпал в него заварку и, заполнив до краёв кипятком, завернул полотенцем.

– Ой, а я совсем про него забыла! – всплеснула руками хозяйка. – Твой приход, Ваня, так разволновал меня!..

– Ничего… ничего… А я на что же?! – озорно улыбнулся он.

Анастасия Ильинична снова села на своё прежнее место, раскрыла перед собой тетрадь и, обмакнув в чернильницу перо, задумалась.

– А с чего начать-то, Ваня? – спросила она.

– Начните прямо с того, что я пришёл к вам… Хотя, – он сделал паузу и внимательно посмотрел на женщину.

– Что «хотя»? – переспросила она.

– Хотя есть другой способ… способ, как вы смогли бы обойтись без письма и встретиться с ним ещё до его возвращения! – сделал ударение Жогов.

Женщина снова насторожилась.

– Слушай, Вань, ты на время оставь свою привычку вести разведку! – в сердцах выпалила она. – Я же сказала тебе уже, чтобы ты говорил всё как есть!.. Всё, что будет мне по силам, я сделаю!

– Ну что ж, рискну, – пробормотал себе под нос полковник, убеждая себя в необходимости следующего шага. – Давай попробуем, полковник!..

Он не торопясь разлил чай по чашкам, специально наращивая паузу, чтобы подхлестнуть нетерпение женщины, а вместе с тем склонить её внимание к абсолютной сосредоточенности.

– Не испытывай моё терпение, Иван, – наконец не выдержала она.

– А я и не испытываю, – просто ответил он. – Я молчу лишь потому, что подбираю подходящие слова, чтобы изложить свою мысль, – ловко вывернулся он. – В общем, вот что я вам скажу, Анастасия Ильинична: к нам в отдел пришёл приказ от главнокомандующего под номером «ноль»! В нём предписывается нам, работникам СМЕРШа, выполнить первостепенную и наиглавнейшую задачу нашего тяжёлого послевоенного времени: наряду со шпионами, предателями и замаскировавшимися нацистами нам предстоит отыскивать женщин, у которых во время войны родились дети от гитлеровцев.

– Зачем? – удивлённо вскинула брови женщина.

– Затем, что все они, согласно приказу, подлежат уничтожению! – повысил голос гость так, что по глазам хозяйки он догадался, какую бурю в её душе вызвала его фраза. – Нам стало известно, что англичане собираются предложить проект о тотальном уничтожении немецкой нации и внести его на судебный процесс по делу нацистов… И наши правители считают, что этот проект получит широкое одобрение, так как все глобальные исторические войны начинались по вине Германии!

– А какое отношение это имеет ко мне? – холодно спросила хозяйка. – Вы хотите, чтобы я стала вашим осведомителем и посылала на смерть и без того несчастных женщин и тем более ни в чём не повинных детей? – её интонация превратилась в лёд, от которого, мягко говоря, у Жогова по спине пробежал озноб. Он улыбнулся: ему понравился ответ хозяйки.

– Как раз совсем наоборот, Анастасия Ильинична, – мягко произнёс он. – Я хочу, чтобы вы помогли мне спасти этих людей от неминуемой гибели…

Холодная отчуждённость в глазах женщины снова сменилась удивлением.

– Я не понимаю вас, Иван Николаевич…

– Не стану от вас скрывать, Анастасия Ильинична, мне нужен свой человек, чтобы осуществить свой план, – прямолинейно и откровенно заявил полковник. – Ещё вчера я не знал, как и кто мне сможет помочь в моём деле, а сегодня я рискнул об этом заговорить с вами… Разумеется, вы можете отказаться, но сначала всё по порядку, – он сделал глубокий вздох, отхлебнул из чашки глоток чая и продолжил: – Видите ли, я, перед тем как идти к вам, просмотрел «Личное дело» Николая и понял, что лучшей кандидатуры мне просто не найти. Там записано, что вы преподавали немецкий, английский и французский на факультете иностранных языков в университете имени Ломоносова, отмечены трудовыми наградами… А, судя по тому, какой у вас сын, вы хорошая мать и просто порядочный и честный человек! – не стал он растягивать дифирамбы.

У женщины от застенчивости на щеках появился яркий румянец.

– Вот я и подумал, что с вашей помощью мне удастся многих избавить от смерти…

– Это возможно?! – не сдержала удивлённого возгласа хозяйка.

– Для начала я оформлю вас, Анастасия Ильинична, своим секретарём-переводчицей, – не спеша стал пояснять Жогов. – Нам придётся очень часто отправляться в командировки по нашим штабам, расположенным не только в Прибалтике и на Украине, но и за рубежом. Думаю, что в число первых командировок я включу поездку к вашему сыну и надеюсь, что мне удастся вернуть его на Родину…

– Как же это?! Ведь его сразу…

– Не волнуйтесь, Анастасия Ильинична, я позабочусь, чтобы его не репрессировали! – поспешил её успокоить гость. – На этот случай у меня имеются кое-какие соображения: он вернётся домой с другими документами и под чужой фамилией, а когда будет объявлена амнистия, то я помогу ему вернуть своё прежнее имя, – обстоятельно объяснил он и задумчиво добавил: – Может быть, и он согласится помочь мне в моём трудном деле, хотя… хотя он уже столько хлебнул, что… – не закончил он фразы и внимательно посмотрел на женщину. – Ну, как?.. Вы согласны?..

– Но, право, Иван, ты ведь так ничего и не объяснил, кроме того, что вернёшь Николая, – смущённо отреагировала женщина. – Что я должна буду делать помимо официальной работы секретаря-переводчика? Ведь твоё предложение звучит как плата за благополучное возвращение моего сына, а это очень похоже на хорошо завуалированный шантаж…

– Резонно, – согласился Жогов. Теперь пришла очередь засмущаться ему. – Простите, Анастасия Ильинична… проклятая профессиональная привычка вести интригу даже тогда, когда в этом нет никакой необходимости. Ещё раз простите…

Он видел и чувствовал, что каждый контрвопрос женщины вселяет в него всё больше уверенности в том, что более надёжного человека для осуществления своих планов ему просто не найти.

– Вы что замолчали?

– Ещё раз пытаюсь проанализировать, правильно ли я делаю, что посвящаю вас в свои планы, – честно признался гость. – В общем, дело обстоит так, Анастасия Ильинична: сейчас наложен запрет на смертную казнь, и думаю, что этих женщин и детей непременно интернируют в какие-нибудь спецлагеря нашей необъятной страны, где все они будут обречены на медленную голодную смерть. Я хочу с вашей помощью спасти их…

– Каким образом?

– Я пока и сам не знаю, но один из приблизительных вариантов я могу назвать – оформлять интернированным поддельные документы и отпускать их на волю.

У женщины округлились глаза. На мгновение воцарилась пауза, после которой она сдавленно прошептала:

– Ваня, ты в своём уме?

– Абсолютно!

– Но ведь тогда тебя самого могут репрессировать, если кто-нибудь дознается…

– На то, что я оформлю вашему сыну поддельные документы, вы реагировали совсем по-другому, – холодно ответил Жогов.

Женщина опустила глаза.

– Я должна подумать, – после некоторого молчания сказала она.

– Я не возражаю.

– А тебе не жаль себя, Ваня?

– Что? – не понял полковник.

– Тебе не жаль ввергать себя в такую авантюру и за собой тянуть других? Ведь в случае обнаружения подложных документов тебя… – она сделала паузу и затем добавила: – … и меня, в том числе, объявят врагом народа!

– Ах, вот вы о чём!

– Да, конечно! Я не в том возрасте, чтобы жить по легенде о Прометее, да и тебе не советую!.. За такие дела с твоей груди быстренько слетит звёзда Героя!

Жогов с сожалением посмотрел на неё и горько усмехнулся.

– Жаль, что мы не поняли друг друга! Пишите письмо Николаю, а я постараюсь оформить на него документы и вернуть его в ваши объятия живым и здоровым, – он посмотрел на часы и добавил: – В моём распоряжении осталось всего двадцать минут, и я больше не буду вас отвлекать от дела ненужными и бездарными разговорами…

Он отвернулся к окну, взяв в руки чашку с чаем и оставив женщину наедине с листком бумаги для письма сыну. Через секунду у него за спиной раздался тяжёлый вздох, он обернулся и увидел пристальный взгляд женщины, в котором слились и боль, и испуг, и смятение…

– Каждый, кто отдал свою жизнь на этой войне в борьбе с фашизмом, достоин называться Прометеем, ибо погибли они за других, за тех, чей огонёк жизни ещё не загорелся, – тихо сказал он. – И вы правы, Анастасия Ильинична, я далеко не легендарный герой, но мне довелось недавно узнать о человеке, с которым не могли бы сравниться и миллионы Прометеев, и моя звёзда Героя перед ним ничто… не смотря на то, что я ей дорожу!

– Кто это? – несмело спросила женщина.

– Януш Корчак!.. Его настоящее имя Генрик Гольдшмит. Это поляк – врач, педагог и писатель. Он погиб в газовых камерах Треблинки, в Варшавском гетто, вместе со своими воспитанниками, – тихо и размеренно говорил полковник. – Я был тогда в СМЕРШе второго Белорусского фронта, когда мне довелось инспектировать дела узников Варшавского гетто… Там я и наткнулся на дело шестидесятичетырёхлетнего старца с очень интересной судьбой: он был писателем, врачом и педагогом, создавшим за свою жизнь немало сиротских домов и интернатов. Он защищал права детей-беспризорников в судах, лечил их и написал о них множество книг… Но больше всего меня потрясла его смерть, – понизил он голос. – Эсэсовцы предоставили Корчаку возможность остаться в живых, но он не бросил своих воспитанников, а их насчитывалось на тот момент более двухсот детей, и шагнул за ними в газовую камеру! Нашлось даже несколько очевидцев из военнопленных, которые работали в крематории Треблинки. Они рассказали, что этот славный пожилой поляк постоянно успокаивал детей и рассказывал им сказки… до самой смерти!.. Когда же двери душегубки были открыты после казни, то эсэсовцы увидели, как мёртвые дети обнимали его!.. Да-да, они даже мёртвые обнимали его! Это ли не образец отеческого отношения к детям?!.. Да он мог заменить собой любую мать! А вы?! – резко повысил он голос. – Вы?!.. Я думал, что вы настоящая мать!.. – с горечью закончил он.

Жогов поднялся из-за стола и направился в коридор. Одевшись, он вернулся в кухню. Женщина сидела более чем в подавленном состоянии.

– Я оставляю вас, так как у меня больше нет времени, а завтра я пришлю к вам своего человека за письмом, – холодно отчеканил её гость. – Прощайте!

Он ушёл, а она ещё долго сидел за кухонным столиком и неподвижно смотрела пустым взглядом на чистый лист бумаги…

**** **** ****

На улице свежий морозный воздух немного остудил разгорячённый пыл полковника, но чувствовал он себя прескверно. Всеми своими органами осязания он чувствовал, что не имел права так разговаривать с пожилой женщиной. «В конце концов все под одним небом ходим, – размышлял он, возвращаясь к себе в отдел. – И она вправе поступать так, как захочет!.. К тому же то, что я предложил, – очень опасно! И в случае провала она предстанет перед судом как враг народа!.. Да, это очень опасно!.. – продолжала сверлить его мозги навязчивая мысль. – Из-за детей!..» Он внезапно остановился посреди улицы и, глядя перед собой пустым взглядом, пробормотал:

– Из-за детей, которые тоже по какой-то дикой нелепости приравнены к врагам народа!.. Это дети-то?!.. Двух-, трёх- … пятигодовалые – враги народа?!

Только сейчас он осознал весь смысл абсурдного приказа по уничтожению целой армии ни в чём не повинных детей. Перед его глазами предстали беспризорные голодные дети разрушенных городов и сожжённых дотла деревень Украины, Белоруссии, Прибалтики, а также городов Европы… Об этом нельзя было вспоминать без содрогания. И вот странное дело: Жогов подумал о том, что вряд ли кто-нибудь из его сослуживцев по работе стал бы так переживать из-за какого-то там очередного приказа. Мало ли за войну погибло людей, в том числе и детей? Нет, не мало! Сердца людей ожесточились и, если, вдобавок, они знают, что «нулевой» приказ касается детей, родившихся от гитлеровцев, то вряд ли у кого из них шевельнётся в душе жалость к ним.

– А тебе, полковник, больше всех надо, что ли? – пробубнил он себе под нос и тут же без промедления ответил: – Надо!.. В Дрездене, Мюнхене и Берлине мы спасали из разрушенных домов от огня немецких детей и юношей «гитлерюгенда», которые, кстати говоря, стреляли в нас, но мы оставляли им жизнь!.. А на своей земле детей, родившихся от наших же женщин, мы должны извести, как ненужный приплод котят… Где же логика? В чём они провинились?!..

Он шёл, а мысли, подобно древоточащему жуку, буравили его мозг. Нет, он не собирался свернуть с намеченного пути. Напротив, Жогов теперь твёрдо вознамерился предотвратить, пусть даже частично, кошмарные последствия нелепого, до полного идиотизма, приказа… Он вдруг почувствовал себя необыкновенно легко: ведь его жизнь снова приобрела смысл. Ну, а то, что он так некорректно обошёлся с пожилой женщиной… так ведь только ничего не делающий дурак, для которого всё едино, не совершает ошибок.

Весь остаток дня, работая в своём кабинете, он обдумывал, как и где разыскать надёжных людей для осуществления своих планов. И таких людей он нашёл! И как это ни странно, первым таким человеком стала Сашко Анастасия Ильинична, с которой, как считал полковник, он так непорядочно обошёлся. Утром следующего дня она встретила его у подъезда дома, где располагался его отдел. В дверях стоял часовой и без пропуска никого не впускал, так что женщина уже успела порядочно продрогнуть, однако при встрече с Жоговым она забыла о холоде.

– Ваня, – по-матерински обратилась она к нему, забыв поздороваться, – я вчера долго думала… Я согласна!

Поглядев на часового, полковник мягко взял женщину под руку и жестом предложил ей отойти в сторону, подальше от посторонних глаз и ушей. Она поняла его жест.

– Вы знаете, Анастасия Ильинична, а я почему-то верил… в глубине души я очень верил в вас, что вы всё-таки согласитесь помочь мне, – улыбнулся ей мужчина. – А за вчерашнюю резкость вы меня простите… пожалуйста!

– Если бы не твоя эмоциональная тирада, то, возможно, ты, Иван, не смог бы меня так убедить! Так что никаких извинений, – тоже отвечая ему улыбкой, с независимым достоинством отреагировала она. – Ты прав!.. И правильно сделал, что пришёл ко мне. Я женщина пожилая и не только своих детей вырастила, но и как педагог воспитала уже не одно поколение. Грех мне, старой, на склоне своих лет чего-то бояться. К тому же, даже, невзирая на преклонный возраст и законы жизни, охота сделать что-то великое, – она подумала и добавила: – Пусть даже об этом никто и никогда не узнает… А по правде говоря, Иван, мне, старухе, просто охота быть по-настоящему востребованной и быть полезной. Учить иностранным языкам студентов – это в моей жизни уже было, а вот спасать человеческие… к тому же детские жизни – это… можешь располагать мной, как тебе угодно! – твёрдо закончила она.

Жогов, не скрывая своего удовлетворения, смотрел на неё своим немигающим взглядом и молча продолжал улыбаться.

– Ты что молчишь, Иван? – обеспокоенно спросила она, глядя ему в глаза. – Может, я сказала что-то лишнее, и ты уже успел передумать?

– Нет, нет, что вы, Анастасия Ильинична! – взволнованно отмахнувшись, ответил полковник. – Просто, глядя на вас, я радуюсь, что в вас не ошибся. Сейчас я выпишу на вас пропуск, а завтра после обеда вы придёте ко мне с документами, напишете заявление, и я проведу вас через канцелярию своим секретарём – переводчиком!

Взволнованный взгляд женщины наполнился радостным сиянием.

– Вы замёрзли, Анастасия Ильинична, – заметил её состояние собеседник. – А мне нужен секретарь-переводчик живой и здоровый… Сегодня в обед я пришлю к вам своего курьера с продуктами и дополнительной продуктовой карточкой: отныне вы должны хорошо питаться и постоянно быть в рабочей форме. А теперь прошу извинить меня: мне пора.

– До свидания, Иван!

– До завтра… – он успел обратить внимание, как преобразилась женщина. Да! Как хорошо, что он всё-таки не ошибся в ней!

На следующий день Сашко Анастасия Ильинична стала первым секретарём-переводчицей начальника внешнего контрдиверсионного отдела СМЕРШа полковника Жогова Ивана Николаевича. Не правда ли, отдаёт каким-то абсурдом: контрдиверсионный отдел – и вдруг он будет заниматься розыском незаконнорождённых детей?! Однако здесь нет никакого абсурда: эта задача была поставлена и перед Главным разведывательным управлением (ГРУ), и перед Народным комиссариатом государственной безопасности (НКГБ). И мотив такой задачи имел достаточно глубинный смысл, если так можно сказать, и был вполне оправдан: идеологи того времени талантливо формулировали ещё проблему незаконнорождённых детей таким образом, что все они уже в обязательном порядке завербованы подпольными фашистскими организациями из разных неблагонадёжных капиталистических стран и, как только они подрастут, непременно займутся диверсиями и шпионажем. Так что если подходить ещё и с этой точки зрения, то приказ о тотальном уничтожении незаконно родившихся во время войны малышей в фашистских концетрационных лагерях был вполне оправдан. И у большинства работников спецслужб Советского Союза такой приказ в то время не вызывал удивления. Раз надо – значит надо – не больше, ни меньше! Но сама формулировка «все дети завербованы в обязательном порядке подпольными фашистскими организациями…» – это ли не идиотизм?! Можно завербовать одного, ну двух… Именно эта фраза «нулевого» приказа заставила Жогова серьёзно задуматься о правильности принимаемых решений высших руководителей. Он, как никто, знал о так называемом правиле «гребня». «Всех под одну гребёнку!» – таков девиз высших руководителей. А там, глядишь, и среди тысячи невинных и виновный попадётся. А женщин в стране много, они ещё нарожают!.. Нет, он не будет исполнять приказ руководителей –дикарей… Разум и внутренний высоконравственный моральный стержень не позволяли ему исполнять людоедские приказы! Ведь это очень похоже на феодальные приказания иезуитов-сатанистов: напьёшься детской невинной крови и станешь бессмертным! «Но наши руководители со своими лютыми репрессивными законами выпили столько человеческой крови, – думал полковник, – что бессмертие им в истории гарантировано и без этой детской крови!..» При одной мысли о масштабе последствий изданного приказа у него волосы вставали дыбом.

На испытательный срок для Сашко отводилось шесть месяцев, но Жогов взял ответственность за неё на себя и сам определил ей срок до начала 1946-го года. После новогоднего праздника, оформив все надлежащие документы для выезда за границу в фильтрационное отделение бывшего концентрационного лагеря Майценех, они отправились в командировку.

Для кого-то она станет первой и последней, а для кого-то она растянется на всю жизнь…

ГЛАВА 2.

Германия лежала в руинах. Города и селения расчищались от завалов, и всюду чувствовалась подавленность местного населения. Вид русских солдат и офицеров пугал граждан. Чувствовалось, что живут они в постоянном страхе и ожидании чего-то неведомого, какой-то очередной глобальной катастрофы… Но это было и понятно, почему: национальная гордость немцев ущемлена поражением в войне, и будущее многим из них представлялось вселенской «чёрной дырой», которая поглощает не только планеты и звёзды, но и целые галактики. Одним словом, большинство из местного населения в возрождение Германии уже не верило, но жизнь, к великому счастью, всё-таки продолжалась. Наспех отстраивались магазины, больницы, детские дома и приюты; на улицах работники «Красного креста» и солдаты местных гарнизонов раздавали жителям гуманитарную помощь. Царившее оживление мало-мальски разгоняло гнетущую подавленность граждан, и некоторые из них с удовольствием вызывались помочь русскому офицеру и его пожилой спутнице. Седовласый старик-немец охотно показал Жогову, где находится комендатура местного гарнизона, а когда узнал, что русскому офицеру и женщине необходимо отыскать фильтрационный отдел бывшего концлагеря Майценеха, то со счастливой улыбкой предложил свою услугу.

– Я работаю там завхозом-банщиком и могу вас туда проводить, – радостно сказал он. – Я сам антифашист, моё имя Эрих Крамер, и я сам последний год войны провёл в застенках этого проклятого заведения!

Предложение седовласого немца пришлось как нельзя кстати. Полковник и женщина уже порядочно устали и буквально валились с ног, отыскивая среди руин нужные улицы, на которых располагались указатели с названиями комендатур и различных фильтрационных пунктов. Через час с небольшим они достигли нужного заведения, попрощались со стариком и вошли в просторную приёмную комендантского взвода охраны фильтрационного пункта Майценеха. Удивительно, насколько живучи сатанинские места: ни одно здание бывшего концлагеря не пострадало. Кругом всё лежало в руинах, а ему не было нанесено ни одной царапины. Возможно, это оправдывалось тем, что ни русская авиация, ни авиация союзников не хотели лишних смертей узников военных концлагерей. Но, как известно, бомбёжки городов в большинстве случаев осуществлялись ночью, когда бомбы сбрасывались наугад, а при наступлении Советской армии артиллерия, в буквальном смысле слова, «фаршировала» города снарядами, и всё-таки это проклятое место ничуть не пострадало!

Комендант взвода охраны фильтрационного пункта, широкоплечий высокий майор, проверив документы и командировочное предписание прибывших, радостно приветствовал Жогова крепким рукопожатием.

– Ну, наконец-то, а то мы уже третью неделю сидим без представителей вашего ведомства… Суворов Александр Михайлович, – представился он.

– Ни имени вашего, ни фамилии ни спутать, ни позабыть! – пожимая руку, улыбнулся в ответ полковник. – Тяжело в этих стенах? – обвёл он взглядом помещение.

– Давит! – кивнул головой майор. – Просил командование, чтобы перевели куда-нибудь в другое место, но нет!.. Три недели назад ваших коллег в казарме военно-полевого госпиталя взорвали вместе с легко ранеными какие-то оборванцы из гитлерюгенда… Произвели облавы, поймали этих нехристей… Ими оказались два пацана: одному четырнадцать лет, второму одиннадцать, и оба оказались родными племянниками здешнего антифашиста, который сам провёл в этом концлагере полтора года, – с тяжёлым надрывом в голосе рассказывал Суворов. – Вот что делают сопляки!.. Дядя – антифашист, а эти…

– А дядю зовут Эрих Крамер? – полюбопытствовал Жогов.

У коменданта густые брови взлетели на лоб от удивления.

– Ну разведка! Во даёт! – не сдержал он своего восхищения. – Ещё не успел приехать и ознакомиться с документами, а уже знает, о чём это я!.. Да как же это?!

– Он случайно попался нам на дороге и проводил сюда, – спокойно ответил полковник.

– А-а, вон оно что! Ну, тем лучше, что вы его теперь знаете, – с каким-то неимоверным облегчением вздохнул Суворов. – А то я уже не знаю, что с ним делать! Наши солдатики хотят его племянников в расход пустить, но сейчас ведь не война, по закону военного времени не поступишь, да и сопляки они ещё совсем… Он просит их отпустить под свою ответственность, ну, а я, понятное дело, не могу этого сделать до особого распоряжения военной прокуратуры! Может быть, вы поставите решающую точку в этом деле, Иван Николаевич? – с надеждой посмотрел он на Жогова.

– Обязательно поставим, – устало вздохнул полковник. – Вы вот что, Александр Михайлович, определите нам сейчас место для отдыха, распорядитесь насчёт съестного – мы уже почти сутки без пищи… И вот что ещё: подготовьте мне для личного ознакомления «Дело» Сашко Николая Ивановича 1921-го или 20-го года рождения, не помню… А то мне пришли на него данные в общем списке без подробностей и фотографии… Сделайте в ближайшее время, пока мы будем отдыхать.

– А может быть, сейчас этим заняться, Иван Николаевич? – нерешительно подала голос Анастасия Ильинична. – Я совсем не устала.

Жогов поднял глаза на женщину и увидел, с какой мольбой она смотрит на него. Мать – и этим всё сказано!

– Хорошо, так и сделаем, – устало, но очень сердечно улыбнулся он. – На первое – «Личные дела» дожидающихся реабилитации узников, а на второе – обед и отдых…

Комендант вызвал секретаря канцелярии «строевой части» филпункта бравого молодого сержанта и передал ему все необходимые поручения, о которых ему только что сказал прибывший сотрудник СМЕРШа. Через полчаса он вернулся назад с папкой в руках и чётко отрапортовал, обращаясь к полковнику:

– Товарищ полковник, первые два ваших требования выполнены: вы и ваша секретарь поставлены на пищевое довольствие, а комнаты для проживания вам предоставлены в общежитии бывшего генерального штаба немецкой комендатуры! Туда же наш курьер будет приносить вам и еду согласно штатному режиму расписания приёма пищи!

– У вас что, одна кухня на всех, что ли?! – удивился Жогов.

– Увы, – развёл руками Суворов. – Эти сопляки, племянники Крамера, вместе с полевым госпиталем взорвали и офицерскую столовую вместе с продскладом. Пока новую не отстроим, придётся довольствоваться общим солдатским пайком.

– Серьёзные сорванцы, – покачал головой Жогов. – Ну да ладно, с солдатским пайком мы как-нибудь переживём временные неудобства, тем более что не впервой… А чего вы не могли выполнить, товарищ сержант? – обратился он к секретарю.

– Сашко Николая Ивановича 1921-го или 20-го года рождения в нашем фильтрационном пункте нет, товарищ полковник! Есть только Санько Николай Иванович 1920-го года рождения, но и на него у нас в деле пока ничего нет…

У Жогова округлились глаза, и он невольно переглянулся с Анастасией Ильиничной.

– Как это «нет»? – резко выпалил он.

Сержант подошёл к нему и положил на стол папку. Она была немецкого образца, и на ней на немецком языке стоял чернильный штамп под орлом со свастикой: военноинтернированный № 7354321 из Бессарабии 14. 10. 1941г. Открыв папку, полковник увидел одну-единственную картонную карточку, на которой было что-то написано по-немецки. В левом верхнем углу красовалась пометка, сделанная красными чернилами на русском языке: «невменяемый, группа 13 «В».

– Что это значит? – недоумённо поднял глаза на коменданта Жогов. – Что это за «невменяемый, группа 13 «в»?

– Это секция фильтрационного пункта 13 «В», – пояснил Суворов. – Там сейчас буйнопомешанные находятся, те, кто плена не вынес и умом тронулся, а казнить их до нашего прихода эсэсовцы Майценеха не успели… Кстати, этот Санько работал кочегаром в крематории, трупы военнопленных сжигал, там у него с рассудком и случилась беда…

– А почему его фотографии до сих пор нет? – раздражённо потряс карточкой полковник.

– Для них должна приехать особая медицинская комиссия, она и займётся подробным оформлением документов, а наш фотограф сейчас тяжело болен… Они ведь всё равно все под замком и никуда не денутся, – сбивчиво стал оправдываться Суворов. – А мы без помощи психиатра не можем их ни допросить, ни сфотографировать, поэтому и в «Делах» на них только составленные немцами карточки… Может быть, вы, Иван Николаевич, хотите на него взглянуть? Так это ведь мигом!..

Жогов метнул взгляд на Анастасию Ильиничну и увидел, как при словах коменданта она всем телом подалась вперёд. В её глазах засветилась надежда.

– Да, Александр Михайлович, я хотел бы на него взглянуть! И желательно сейчас, немедленно!..

– Тогда прошу за мной, – пригласил Суворов высокопоставленных посетителей и, взяв связку ключей из ящика стола, направился к выходу из комендантской комнаты.

Через минуту они вошли в корпус общежития фильтрационного пункта, где содержались психически нездоровые узники бывшего концлагеря, не прошедшие проверку. В сопровождении дежурного они поднялись на второй этаж здания, в секцию, именуемую «группа 13 «В». Каждая такая секция была построена по тюремному образцу и имела множество металлических дверей, которые делили секцию на несколько частей и имели форму решётки для того, чтобы хорошо просматривалось помещение. Каждый этаж лестницы также был разделён дверями-решётками, и здесь очень чётко просматривалась немецкая тщательность, с которой архитекторы подходили к строению. Бежать из этого здания даже при всём желании не представлялось возможным, так как возле каждой дверной решётки предусматривался пост дневального.

Поднявшись на второй этаж секции, Жогов, следуя подсознательному давлению психики на сознание, отсчитывал двери-решётки и посты дневальных, которых оказалось девять. «Надо быть человеком-невидимкой, чтобы пройти мимо них, если надумаешь бежать…» – сам не зная почему, подумал он. Анастасия Ильинична заметно нервничала, и это не укрылось от его глаз. Интуиция подсказывала ему, что её ждёт разочарование. Так и случилось: увидев исхудавшего безумца с впалыми щеками и провалившимися глазами, она отшатнулась в сторону и тихо прошептала:

– Это не мой сын!

– Да, это не ваш сын, Анастасия Ильинична, – со скорбью в голосе произнёс Жогов, который сам знал его в лицо. – К большому сожалению, как я и предполагал, в списке живых фамилия была искажена штабным канцелярским писарем. Вот посмотрите сюда, – он показал личную карточку узника-безумца, которую прихватил с собой. – В фамилии Санько буквы «н» и «ь» написаны размашистым столбцом, похожим на букву «ш»… Это и ввело нас в заблуждение! По-видимому, карточку на русском и список, присланный к нам в отдел, заполнял один и тот же грамотей…

На женщину жалко было смотреть.

– Не отчаивайтесь, Анастасия Ильинична, мы не прекратим поиски, попробовал успокоить его Жогов. – Ну… возьмите себя в руки.

Мать плакала. Суворов, которому теперь стал понятен повышенный интерес к бывшему узнику прибывших командированных, молча стоял в сторонке. Дневальный по секции группы 13 «В» вопросительно смотрел на высокое начальство, не зная, закрыть палату с безумцем или дожидаться дальнейших приказаний. Возникла тяжёлая пауза.

– Не плачь, мать! – внезапно раздался громкий голос безумца из палаты. – Отыщешь ты своего сына. Я верю, что он жив!

От неожиданности все вздрогнули и посмотрели на говорившего узника. Его глаза светились ясным взором глубокого разума, и в этот момент трудно было осознавать, что он страдает психическими отклонениями. Внезапно Жогов ощутил какое-то неясное чувство, шевельнувшееся у него в душе. Он ещё раз взглянул в личную карточку безумца и прочитал: «Военноинтернированный № 7354321 из Бессарабии 14. 10. 1941 г.» «Этот безумец продержался в концлагере четыре года, а, как правило, нацисты таких сжигали сразу и заживо! – пронеслось у него в голове. – Весьма странное обстоятельство, что он сумел выжить и жив до сих пор…» Полковник ещё раз взглянул в глаза безумца и не увидел в них ничего, что бы говорило о его психической невменяемости.

– А хочешь, мать, я тебе стану вторым сыном? – донёсся его вопрос из палаты. – Даю слово: не пожалеешь!.. Мою мать расстреляли каратели, а потом заставили меня сжечь её… И теперь у меня нет матери… А мне так хотелось бы ещё побыть сыном, – с разрывающей душу скорбью закончил он после короткой паузы.

Женщина подалась назад, резко развернулась и, прикрыв лицо левой рукой, пошла прочь от палаты по длинному коридору секции.

Её лихорадило, и Жогов отправился за ней. Успокаивать Анастасию Ильиничну было бесполезно: нервное напряжение и усталость сделали своё дело, и она плакала безудержно, навзрыд. Последняя фраза узника-безумца эхом отдавалась в её ушах, и она не могла себя сдержать. Для того чтобы успокоиться, ей требовалось время, и полковник проводил её в общежитие, которое было определено Суворовым им для проживания. Там, в комнате, оставшись наедине с собой, Анастасия Ильинична полностью отдалась захлестнувшим её чувствам…

***** ***** ****

Утро следующего дня преподнесло ещё несколько сюрпризов: среди оставшихся узников Майценеха, не прошедших проверку комиссией фильтрационного пункта, оказалось около десятка женщин – многодетных матерей. Это были русские, украинки, белоруски, молдаванки и т. д. Но всех их объединяло одно: все они являлись высококвалифицированными врачами и в Майценехе помогали проводить эсэсовским хирургам опыты над военнопленными. Именно этой причиной объяснялось то обстоятельство, что все их дети остались живы. Жогов, проверяя «Личные дела» узников, не прошедших проверку, в душе надеялся на то, что среди них не окажется таких женщин, но его надеждам не суждено было сбыться. Первая же проверка по типу «красной полосы», то есть «особо опасных», показала, что ему не отмежеваться от проблемы «нулевого» приказа и ответственность за принятие дальнейших решений о судьбах детей «неблагонадёжных» матерей полностью лежит на нём. Именно во время проверки «Личных дел» он очень пожалел, что для этой работы привлёк Анастасию Ильиничну. Она после бессонной ночи выглядела не лучшим образом, хотя и старалась держаться бодро. Постигшее её разочарование в том, что она не нашла сына, очень больно ударило её по нервам, а тут ещё жестокая проблема матерей и их детей… Видно было, что она не могла отделаться от двойного чувства: с одной стороны, женщины, ставшие пособницами эсэсовских палачей, – к ним она не испытывала жалости – но с другой, – их дети, ни в чём не повинные создания, которые вряд ли, в силу своего малого возраста, вообще понимали, что происходит вокруг них…

Жогов вспомнил, как, будучи в СМЕРШе второго Белорусского фронта, ему довелось в начале 1943 года присутствовать на казни многодетной белорусской семьи в деревне Растянучка под Оршей. Он стоял в толпе деревенских жителей, переодевшись в крестьянскую одежду и выдав себя за глухонемого. Каратели пытали мужчину и женщину на глазах людей, добиваясь у них сведений о партизанах. Отец семейства и в самом деле был связным, и полковник отлично его знал, но вот жена его ничего не знала о деятельности своего мужа, возможно, лишь догадывалась, потому что когда каратели устали издеваться над ними, они прибегнули к более простому методу добычи сведений – выстроили семерых детей в ряд и стали по одному расстреливать их в затылок из пистолета. И тогда женщина в исступлении, как дикая кошка, бросилась на мужа и стала терзать его, чтобы тот всё рассказал эсэсовцам, но он не проронил ни слова. Парализованный зрелищем убийства его собственных детей, он стоял, сжав плотно губы, а его остекленевшие глаза выпирали из орбит, взирая на происходящее… Когда прозвучал последний выстрел и упал последний ребёнок, он, подобно взбесившемуся свирепому зверю, бросился на палача своих детей, свернул ему голову, выхватил пистолет из его рук и стал расстреливать карателей. Автоматная очередь сразила связного и его жену. Так, ценой нескольких детских и двух взрослых жизней, были спасены тысячи людей. Но в случае с женщинами Майценеха, сотрудничавшими с нацистами, была совершенно противоположная ситуация: здесь, чтобы спасти жизни собственных детей, они пустили под скальпель тысячи жизней военнопленных узников. Жогов не оправдывал их, но и не осуждал. За время войны ему пришлось многократно сталкиваться с подобными явлениями, и он знал, что женщина, если она по-настоящему мать, на всё способна ради своих детей и для них служит оправданием лишь один девиз, который повторяют все без исключения: весь грех, будь то предательство или что-то косвенно связанное с ним, ляжет на меня, зато дети останутся живы. Пусть хоть весь мир будет осуждать меня за это, но я мать!.. Весь грех за спасение детей я возьму на себя, а дети совершенно ни при чём и не должны отвечать за поступки родителей. И полковник тоже испытывал смешанное чувство какой-то раздвоенности: с одной стороны, такой девиз, вроде бы, оправдывал действия матерей, а с другой, – он выглядел довольно-таки порочным. В такие моменты полковник СМЕРШа старался не думать о психологии подобных явлений, а просто выполнял приказ… Другое дело Анастасия Ильинична – она не могла не думать о судьбах этих женщин и их детей, так как сама была матерью.

– А что будет с детьми этих продажных пособниц, Иван Николаевич? – спросила она Жогова после разбора «Личных дел».

– Трудно сказать, – неохотно отозвался он. – В приказе речь идёт только о незаконнорождённых детях, которые родились вследствие насилия гитлеровцев… По-видимому, все они будут объявлены врагами народа, и их вместе с матерями отправят на Родину в лагеря…

– Женщин не расстреляют? – удивилась Сашко.

– Нет! На смертную казнь сейчас введён мараторий, и всех их ждёт медленная смерть от голода, холода, болезней и непосильной работы в каком-нибудь из лагерей Урала, Сибири или Дальнего Востока.

У Анастасии Ильиничны из груди вырвался тяжёлый вздох.

– А детям-то за что такие мучения?! – пробормотала она себе под нос с неистовством. – За что такие страдания?

Жогов метнул на неё взгляд и в душе порадовался, что женщина не потеряла сердечности. Он неоднократно сталкивался с людьми, которые действовали по принципу: если плохо мне, то пусть будет плохо и всем! В частности, это касалось особой категории матерей, потерявших своих детей, – они ненавидели весь мир и к чужому горю относились с изрядной долей злорадства. Полковник видел, что Анастасия Ильинична после вчерашнего разочарования стала мириться с мыслью о безвозвратной потере сына, и очень боялся, что у неё душа станет такой же выгоревшей, как у сотен тысяч других матерей, переживших такое же горе. И тогда вряд ли она смогла бы быть полезной ему в его предстоящем деле. К счастью, его опасения были напрасны: Анастасия Ильинична если и не питала жалости к женщинам, ставшим помощницами нацистов в проведении над узниками концлагеря опытов, то их дети оставались для неё детьми и только детьми!.. Неповинными в делах своих матерей.

Вторым этапом проверки женщин в причастности к делам эсэсовских палачей была личная встреча Жогова с каждой из них и проведение дознания. Прежде чем приступить к этой процедуре, он решил посмотреть, в каких условиях содержатся они и их дети. Как и в первый раз, его сопровождал по фильтрационному пункту Суворов.

Поднявшись на второй этаж (секция с заключёнными женщинами располагалась по соседству с секцией «группы 13 «В», где содержались психически невменяемые), Жогов сразу приступил к осмотру палат, которые, если называть вещи своими именами, были что ни на есть самыми обыкновенными тюремными камерами. В первой же из них, рассчитанной на двух человек, он увидел трёх женщин и с ними восьмерых детей. Как они ютились в ней – непонятно. При виде офицеров они все разом сгрудились в одну кучу и с животным страхом в глазах уставились на него. И женщины, и дети были похожи на тени: кости, обтянутые кожей, не иначе. Подойдя вплотную к ним, полковник внимательно осмотрел каждого в отдельности и, стараясь выдержать более мягкую интонацию, спросил:

– У кого-нибудь из вас есть дети, рождённые от эсэсовцев во время заключения в концлагере?

Женщины продолжали молчать и только испуганно смотрели на офицера.

– Вас насиловали? – с другой позиции решил подойти к ним полковник.

Одна из женщин молча закивала головой.

– Так… А это чьи дети? – жестом показал он на испуганных, прижимавшихся друг к другу ребятишек. При этом вопросе и его жесте самые младшие из них заплакали, и всех без исключения начала бить мелкая дрожь. Бедные… Похоже, что они боялись всего на свете: людей, их жестов, незнакомых голосов… Жогов почувствовал, как у него защемило сердце. – Ну, так чьи же это дети? – повторил он вопрос.

– Наши, – едва пролепетала одна из женщин. Она была настолько истощена, что её шёпот походил на предсмертный выдох.

– Значит, ваши… – ещё более понизил голос полковник. – И среди них нет рождённых вами ни одного во время пребывания в концлагере?

Всё та же, наиболее смелая из женщин, отрицательно покачала головой.

– В той камере есть такая, – махнула она рукой в неопределённом направлении, – но её ребёнок давно уже умер, а у нас нет таких…

Офицер СМЕРШа облегчённо вздохнул и радостно подумал про себя, что таких женщин и детей в этом фильтрационном пункте нет. «И этих ждёт незавидная судьба, – подумал он, глядя на них. – Вон как их трясёт! Натерпелись, видать… А сколько ещё выпадет на их долю!..»

– А что с нами будет? – спросила всё та же заключённая.

– Ничего, – бесстрастно ответил Жогов. – Проведём профилактическую работу и этапом отправим в Россию. Согласно приказу № 270 вы являетесь пособницами эсэсовских палачей и предателями Родины! И вы, и ваши дети – враги народа! Смертная казнь сейчас отменена, и расстреливать вас не будут, но по десять лет каторжных работ на стройках народного хозяйства в лагерях вам обеспечено!

– А дети?! – вырвалось у женщины.

– Они будут помещены в детские приюты и дома при лагерях… Там, где вы будете отбывать свой срок, – коротко ответил офицер.

Женщины, видно, уже не верившие во что-то благополучное в их жизни, заметно обмякли, и нервное напряжение с них спало: ответ полковника вселил в них некоторый оптимизм. По-видимому, десять лет каторжных работ на стройках народного хозяйства их нисколько не испугал. Задававшая вопросы женщина подошла к Жогову, упала на колени и, вцепившись в его правую руку, стала её целовать.

– Спасибо вам! – горячо шептала она. – Спасибо!.. Мы думали, что вместе с нами расстреляют и наших детей, но то, что вы сказали нам..! – она не договорила и беззвучно заплакала.

Полковник, смущённый таким поведением женщины, отдёрнул руку, но тут же к нему рванулись ребятишки и тоже, припав на колени, стали целовать ему руки, галифе, сапоги… Они повторяли каждое движение своих матерей. Так научили они их для того, чтобы вызвать жалость у нацистских карателей концлагеря и остаться в живых! Для этих детей абсолютно не было никакой разницы между эсэсовцем и офицером Красной армии. Страх, страх и только страх был сутью их существования! Через минуту Жогову стало понятно, почему для них не было никакой разницы между офицером гестапо и русским солдатом. Немного успокоившись, женщина достала из-под нар мёртвую девочку.

– Она умерла два дня назад от голода, – наперебой заговорили они дрожащими голосами. – Мы просили ваших офицеров, чтобы её забрали и похоронили, но на наши просьбы никто не обращает внимания. Нас бьют и говорят, чтобы мы заткнулись и молчали!.. Но ведь её надо похоронить, правда?!.. Ведь она ребёнок… И они тоже дети… – показывали они на трясущихся от страха ребятишек. – И их бьют!..

Жогов обернулся и свирепо взглянул на Суворова.

– Александр Михайлович, каков дневной рацион у вас на человека?! – спросил он, сверля пристальным взглядом коменданта.

– По сто пятьдесят грамм горячей пищи на взрослого человека три раза в день, – отчеканил Суворов, – и по сто грамм на ребёнка… И хлеба в таких же пропорциях… Воруют, Иван Николаевич! – вдруг сорвался он на громкий возглас.

– Кто ворует?

– Все, кто ни попадя, из комендантского взвода!.. Сколько раз ловил, предупреждал, наказывал – и всё бесполезно! – срывающимся на хрип голосом тараторил комендант. – Продукты здесь дорого стоят, и за марки солдаты продают немцам всё, что плохо лежит! К тому же… что тут говорить, когда всех этих мамаш считают продажными тварями и их детей такими же выродками! – сменил он интонацию. – Солдат не переубедить, и даже после наказания на гауптвахте они всё равно не перестают оставлять этих заключённых без пищи, а продукты, предназначенные для них, они продают…

– Значит, вы плохо наказываете, Александр Михайлович, если ваши подчинённые продолжают мародёрничать и воровать! – жёстко процедил сквозь зубы офицер СМЕРШа.

– Так они свои же… Я с ними всю войну прошёл, – попробовал оправдаться комендант. – Не могу я их строго наказывать, совесть претит за предателей…

– Виновных разыскать и отдать под трибунал! – перебил его Жогов стальной интонацией. – А то ещё немного – и ваша дисциплина станет анархией !.. И с сегодняшнего дня всем содержащимся в этой секции увеличить довольствие вдвое. Детям увеличить пай до взрослого!.. Сам проверю! – громогласно закончил он и вышел вон из камеры.

Анастасия Ильинична, сама изъявившая желание сопровождать полковника по фильтрационному пункту, вышла за ним из камеры с трясущимися губами. Руки её мелко дрожали, а в глазах застыло изумление, смешанное с ужасом. Увидев её волнение, полковник СМЕРШа грустно улыбнулся.

– Вы и представить себе не могли, Анастасия Ильинична, с чем вам придётся здесь столкнуться..? – какой-то неопределённой интонацией не то спросил, не то констатировал он.

В ответ женщина только молча кивнула головой.

– Так бывает…

– Неужели… Неужели так можно очерстветь, чтобы не кормить ни в чём не повинных детей?! – в эмоциональном порыве выпалила она. – Они же умирают!

– Да, – бесстрастно согласился с ней Жогов. – И в этом нет ничего удивительного: все солдаты из комендантского взвода – бывшие фронтовики, которые встречались со смертью ежедневно и успели привыкнуть к ней. И не забывайте, Анастасия Ильинична, что среди этих смертей было множество детских!.. Многие солдаты потеряли свои семьи, и поэтому на выживших детей матерей-предательниц они смотрят озлобленно и с ненавистью. Они могут спасти и защитить своей грудью от пули ребёнка врага, но детей предателей они будут истреблять беспощадно!.. Такова безжалостная логика войны! – заключил он, глядя прямо в глаза женщины. – Но мы с вами, Анастасия Ильинична, не должны забывать о том, кто прав, а кто виноват, – отсюда и жестокие меры, принимаемые мной в отношении солдат комендантского взвода, которые обрекли ни в чём не повинных детей на медленную и мучительную голодную смерть!

Последнюю фразу полковник сказал намеренно громко, чтобы каждое слово эхом отдалось не только в ушах Суворова, но по всем секциям этажа, где находились посты дежурных-дневальных.

– И вот что ещё, Александр Михайлович, – жёстко отчеканил он, глядя в упор на коменданта, – если вам вдруг вздумается писать рапорт вышестоящему начальству о превышении мною полномочий, то приготовьтесь поставить собственноручную подпись!.. – сделал он внезапную паузу, сверля Суворова пристальным взглядом.

– Какую подпись? – не понял комендант. – Где?..

– В приговоре о самоубийстве! – ледяным тоном выдохнул Жогов. – Это я вам говорю на всякий случай, чтобы вы не забыли, что перед вами полковник СМЕРШа! – добавил он с улыбкой, от которой повеяло смертельной опасностью.

На Суворова жалко было смотреть: он посинел от страха, по его щекам потекли крупные капли пота, а в глазах застыл ужас. Ему, как любому военному офицеру строевой службы, было известно, что связываться с представителями таких служб, как НКВД (Народный комиссариат внутренних дел), НКГБ и в особенности СМЕРШ было чрезвычайно опасно. Анонимные доносы могли приниматься на кого угодно, но только не на представителей этих спецслужб. Самого доносчика, если такового удавалось установить, обвиняли в очернении представителей народной власти, обвиняли в сговоре с врагами и подготовке её свержения и приговаривали к смертной казни. А так как в нынешнее время на смертную казнь был введён мараторий, то угрозы Жогова о том, что коменданта постигнет «самоубийство» за собственноручной подписью, была небеспочвенной. В его спецслужбе такое, как говорится, могли проделать не раз!..

– У меня и в мыслях такого не было, товарищ полковник, – едва слышно пролепетал Суворов. – Какой там рапорт?!.. Вы всё правильно сказали!.. Всех мародёров и расхитителей…

– Вот и прекрасно, что вы меня поняли с полуслова, – бесцеремонно перебил его Жогов. – Пойдёмте, Анастасия Ильинична, у нас с вами ещё очень много работы с документами, а остальные камеры мы обойдём после того, как их обитатели обретут силы для разговора после усиленного питания!

И, не обращая внимания на трясущегося коменданта, они спешно отправились подальше от зловонных камер, в которых, в большинстве своём, содержались маленькие, несчастные и ни в чём неповинные создания – дети!

ГЛАВА 3.

Все распоряжения полковника Жогова выполнялись Суворовым беспрекословно. Погибшую от голода девочку похоронили в тот же вечер, и на её могиле даже установили крест, на котором чёрной краской были написаны её инициалы. Для остальных малолетних заключённых была прислана из медсанбата группа врачей, которые сразу же приступили к их медицинскому осмотру и лечению. Что касается поваров и дежурных дневальных, то они из кожи вон лезли, чтобы услужить им. Были также в мгновение ока установлены виновники истощения детей, которые распродавали продукты, предназначенные для них. Глядя на этих мародёров в упор своим немигающим взглядом, Жогов цедил сквозь зубы слова, словно это были капли яда:

– Я обещаю вам, что вы взглянете на мир глазами этих детей!.. И всю оставшуюся жизнь вас будут мучить кошмарные видения, в которых они будут приходить к вам и клеймить своими обессилевшими голосами: «Мародёр!.. Мародёр!.. Мародёр!»

Мощный голос полковника СМЕРШа заставил нерадивых солдат ссутулиться. Им, безусловно, было стыдно, и они многое дали бы за то, чтобы повернуть время вспять и изменить ход событий, но… было уже поздно! Они теперь разделят судьбу многих заключённых фильтрационного пункта и вместе с ними отправятся в «Российские просторы», в ГУЛАГи (Главное управление лагерей). У некоторых солдат на глазах были слёзы, но Жогов был безжалостен. Всех виновников по его распоряжению передали в следственный отдел военного трибунала. А между тем, вместе с группой медиков из медсанбата в фильтрационный пункт прибыла долгожданная комиссия из врачей-психиатров, которых так долго ждал Суворов. Им предстояло осмотреть около полусотни заключённых из секции с клеймом группы 13 «В», то есть невменяемых. Жогов и Сашко тоже пожелали присутствовать на освидетельствовании заключённых, тем более что это было небезынтересно для полковника СМЕРШа. Именно в этой комиссии, как посчитал он, можно пополнить свой уровень знаний весьма полезной информацией, и как оказалось впоследствии это ему зачлось с лихвой…

Невменяемых узников по одному приводили в отдельный кабинет, где заседали трое врачей-психиатров, и над ними совершались разного рода манипуляции от простых постукиваний молоточком под коленную чашечку до иглоукалываний в область живота, а также проводились разные беседы… Некоторых узников филпункта врачи зачисляли в список полоумных даже без всякого осмотра: они прекрасно ориентировались во внешних данных заключённого, которые говорили сами за себя: отсутствие какого-либо стеснения и уж, конечно же, совершенно самоуверенно-глупый взгляд узника!..

Посидев с полчаса в кабинете с врачами, Жогов уже и сам про себя с лёгкостью стал определять степень умалишённости входившего в кабинет заключённого. Скоро очередь дошла и до Санько, который, как показалось Ивану Николаевичу и его секретарю-переводчику при первой с ним встрече, был абсолютно нормальным человеком. Сейчас, видя его во второй раз, полковник и женщина не узнали в нём прежнего «здравомыслящего» сумасшедшего. Это был трясущийся, исхудавший молодой человек с дрожащими веками и дёргающейся верхней губой. Взгляд его блуждал по сторонам, будто он находился в полной темноте и искал выход из беспросветного вакуума.

Жогов и Сашко пребывали в полной растерянности, когда увидели уже знакомого им заключённого, который при первой встрече своим обращением к женщине довёл её до слёз. Началось тщательное и неторопливое обследование сумасшедшего узника, и, глядя на действия врачей, полковник не мог поверить в то, что перед ним тот самый заключённый, который ещё совсем недавно так трезво разговаривал с ним и с его секретарём. У женщины, похоже, было такое же мнение, что и у офицера СМЕРШа, и её внутреннее состояние выдавали изумлённые глаза. За всё время обследования Жогов не сводил с него взгляда, и ему казалось, что вот-вот он должен принять нормальный вид и заговорить, как подобает разумному человеку. Однако этого не произошло. Узник покидал медицинский кабинет с таким же видом, с каким он появился на его пороге. И внезапно полковник совершенно отчётливо увидел, как из-под дрожащих век заключённого на него скользнул мимолётно совершенно осмысленный глубокий взгляд абсолютно трезвомыслящего человека. Нет! Это был не сумасшедший! И после его ухода Жогов не сразу пришёл в себя. Взглянув на Сашко, он увидел, что и она находится в некотором замешательстве.

– Вы чем-то взволнованы, Анастасия Ильинична? –озабоченно спросил он, не обращая внимания на присутствие врачей.

– Мне показалось… В последний момент, Иван Николаевич, мне показалось… – она запнулась, почувствовав неловкость перед врачами, но Жогов понял, что она имела в виду.

– Значит, не мне одному показалось! – с восторгом выпалил он. – И вы заметили его прощальный взгляд!

– Да, – кивнула женщина.

– Скажите, пожалуйста, Вадим Сергеевич, – обратился Жогов к Смоленскому, главврачу комиссии, – какой диагноз вы поставили последнему пациенту?

– Реактивный психоз, – не задумываясь над вопросом полковника, ответил тот.

– А что это значит?

– Это, так сказать, всегда обратимые болезненные состояния, которые непосредственно зависят от травмирующего действия на психику ряда тяжёлых поражений, связанных с условиями жизни, – ответил врач. – В данном случае долгое пребывание в концлагере сказалось на отклонении психики… Но это лишь поверхностное заключение, – констатировал Смоленский. – Для того чтобы поставить правильный диагноз, потребуется не один день наблюдения за больным… А что вас так взволновало?

– Скажите, Вадим Сергеевич, а можно ли симулировать такую болезнь? – не обращая внимания на вопрос врача, спросил Жогов.

На губах Смоленского заиграла добродушная усмешка. Этот с виду строгий старик вдруг преобразился, и его деловитая интонация стала бархатной и ласкающей слух.

– Иван Николаевич, в моей богатой врачебной практике были такие примеры, но… – он снял очки и, протерев их стёкла полой медицинского халата, ещё раз произнёс, повысив голос: – Но!… – поднял вверх указательный палец правой руки.

– Судя по вашему жесту, все примеры богатой врачебной практики имели только один конец?! – уточнил Жогов.

– Вот именно!

– И никаких исключений? – посмотрел на него с надеждой офицер.

– Видите ли, молодой человек, – старческой интонацией наученного горьким жизненным опытом мудреца, сказал Смоленский, – как правило, симулянты начинают все по-разному, и у многих из них, надо признать, это неплохо получается, но вот заканчивают они все одинаково. Есть целый ряд признаков, по которым специалист с лёгкостью установит психическое состояние пациента. Ведь, как правило, симулянт знает, как начать имитировать состояние нарушенной психики, но вот что делать потом, когда врачи поместят его в стационар для клинических наблюдений, увы, – он развёл руками, – дальше для них тупик!.. Дальше они не знают, как себя вести, и вот тут-то мы и устанавливаем, кто болен по-настоящему, а кто симулирует болезнь… Скажите, пожалуйста, а что вас так встревожило, что вы заинтересовались такими подробностями?!

– Состояние последнего пациента, – бесстрастно ответил полковник. – Нам с Анастасией Ильиничной показалось, что он не совсем болен… Я бы даже сказал, что он абсолютно здоров, – поправился он.

У Смоленского откуда-то из кишечника вырвался какой-то хрипло-булькающий восторг, он закатил глаза и разразился беззвучным смехом.

– Вы, молодой человек, слишком много на себя берёте! – наконец вымолвил он после захлестнувшей его волны смеха. – Скажите, пожалуйста, какое у вас образование, чтобы ставить подобные диагнозы?

У полковника на лице не дёрнулся ни один мускул, он продолжал оставаться бесстрастным.

– Какова же ваша специфика, чтобы ставить под сомнение заключение специалиста?! – не мог успокоиться Смоленский, обиженный его высказыванием. – Я как врач, проработавший уже больше тридцати пяти лет, заявляю вам, что вы, Иван Николаевич, ошибаетесь и делаете совершенно необдуманный вывод!

– Но ведь вы сами сказали, Вадим Сергеевич, что для того чтобы поставить окончательный диагноз, надо провести многодневное наблюдение за больным, – возразил офицер СМЕРШа.

– В данном случае это не имеет никакого отношения к последнему пациенту, – с уверенностью статиста сказал врач. – Он болен, и я говорю это вам как специалист!

– Ну что же, прекрасно, – тихо вздохнул Жогов, обдумывая уверенное высказывание врача. – А скажите, Вадим Сергеевич, вы согласны поучаствовать сейчас в небольшом эксперименте?

– С удовольствием!.. А в каком, простите за любопытство?!

– Мы сейчас повторно вызовем на обследование последнего пациента, и вы заново его осмотрите…

– Вы не доверяете мне?! – гневно взглянул на него Смоленский. – Вы не доверяете мне как специалисту?!..

– Ну-ну, Вадим Сергеевич, – поспешил успокоить его Жогов. – Я абсолютно в вашей власти и доверяю вам целиком и полностью!

– Тогда зачем вы хотите, чтобы я повторно осмотрел пациента?

– Не горячитесь, Вадим Сергеевич, – как можно мягче сказал полковник. – Вы же не выслушали меня до конца… Я же вам сказал, что хочу провести небольшой эксперимент…

– Чтобы обличить меня в том, что я ошибаюсь, а вы правы, – опять беспардонно перебил его Смоленский. – Не выйдет, Иван Николаевич, и вы сейчас в этом убедитесь!

– Хорошо, хорошо! Только успокойтесь! – поднял руки вверх Жогов, показывая тем самым, что сдаётся перед врачом высокой квалификации. Когда Смоленский успокоился и притих, он продолжил: – Эксперимент, который я хочу провести, Вадим Сергеевич, в сущности, очень простой: вы будете проводить повторное обследование, а я буду находиться рядом с вами. В процессе вашего осмотра я встану и покину кабинет, а вы со своими коллегами внимательно проследите за поведением пациента после моего ухода… Вот, собственно говоря, и всё! – многозначительно закончил офицер.

– И что это даст?

– Не знаю, – пожал плечами Жогов, – может, ничего, а может быть, что-то и даст… Поживём – увидим!

Смоленский, до крайности обиженный поведением полковника, не стал больше задавать вопросы, а равнодушно махнул рукой и небрежно бросил ему: «Валяйте!»

Заключённого вернули назад в кабинет, и повторно начался осмотр. Он вёл себя почти так же, как и при первом осмотре. И всё-таки полковник обратил на прерывистое дыхание сумасшедшего. Конечно же, оно могло быть вызвано прикосновением холодных и острых предметов к обнажённому до пояса телу, но, подчиняясь профессиональной привычке, офицер СМЕРШа не сводил глаз с обследуемого узника. Он смотрел на него немигающим взглядом хищника, нацеленного на добычу. Когда процедура осмотра уже подходила к завершению, Жогов внезапно встал со своего места, прошёл мимо сумасшедшего и вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Меньше чем через минуту за ним под конвоем вывели больного узника, и он вернулся назад. Смоленский при его появлении подошёл к нему и низко склонил голову.

– Иван Николаевич, я снимаю перед вами шляпу, – заговорил он голосом покорного слуги, – вы были правы!.. Как только вы покинули кабинет, у пациента непроизвольно из груди вырвался вздох облегчения. Такое мог бы заметить даже неискушённый в психиатрии человек. Пациент, как вы изволили заметить ранее, абсолютно здоров! Но, я вам скажу, это прекрасный актёр!.. А вы, осмелюсь доложить вам не без восхищения, вы отличный психолог! Снимаю шляпу, Иван Николаевич! – в очередной раз склонил он голову. – И простите меня, старика, за предвзятость… Старею, ничего не поделаешь, – развёл он руками.

– Ничего страшного, Вадим Сергеевич, никто из нас, как говорится, не застрахован от ошибок, – поспешил успокоить разволновавшегося старика полковник. – И да здравствует эксперимент! Общими усилиями мы вывели на чистую воду симулянта… Ну-ка, верните мне сюда этого больного! – обратился он с приказанием к дежурному конвою, который уже снова стоял в дверях кабинета.

И опять, уже в третий раз, перед ним предстал «тронувшийся умом» узник. Он, как и прежде, безупречно играл свою роль сумасшедшего, но первые же резкие ноты железного голоса офицера СМЕРШа заставили его вздрогнуть.

– Вот что, артист, – громогласно обратился к нему Жогов, – сейчас ты мне расскажешь, кто ты есть на самом деле! И всё без утайки!.. А если будешь продолжать гримасничать, то я тебя расстреляю, как буйнопомешанного, покушавшегося на жизнь офицера… то есть на меня! – сверкнул он на него своим хищным взглядом. – А если ты будешь со мной откровенен, то, даю слово, останешься жив и как тяжело больного психически обещаю отправить тебя в колонию трудового режима, оттуда после лечения, через пару лет, ты вернёшься домой!.. Ведь именно этого ты добивался, играя роль сумасшедшего? Не так ли, Санько?!

– Моя фамилия не Санько, – устало, с надрывом сказал узник. У него мгновенно перестали дрожать веки, дёргаться верхняя губа, а взгляд стал ясным и измученно тоскливым. – Моя фамилия не Санько, а Бородин… Бородин Алексей Всеволодович, 1920-го года рождения, родом из Узловой Тульской области, – неторопливо начал рассказывать он.

– А почему ты записан под чужим именем?

– Это очень долгая история… Может, я присяду? – как-то очень жалобно попросил он. Жогов показал ему жестом на свободный стул, и он продолжил: – Здешний завпродовольствием и его подчинённые не только детей обделяли продуктами… Если бы я не услышал, как вы чихвостили коменданта в коридоре, то ни за что не стал бы сейчас подчиняться вашему требованию: уж лучше быть расстрелянным, чем вот такая жизнь… – на его глазах выступили слёзы. – Накладывать на себя руки вроде бы как грех, а терпеть всё это уже нет никаких сил… да и не верю я уже никому… А вот вас услышал, как вы в коридоре коменданта… сразу понял, что вы честный человек, – с одного на другое перескакивал он, всхлипывая, – только вы меня больше не запугивайте, иначе я вам больше ничего не скажу. Лучше убейте!

– Убить я тебя всегда успею, – смягчил интонацию полковник. – Давай всё по порядку и успокойся… Как попал сюда? Почему значишься под другой фамилией? И так далее… всё по порядку.

Узник сделал глубокий вздох и, вытерев с обросших щетиной щёк слёзы, заговорил:

– Как я уже сказал, я родом из Узловой Тульской области. В действующую армию попал из лагеря в штрафной батальон 18-ой стрелковой дивизии Второго Белорусского фронта в 1943 году…

– В лагерь за что попал? – перебил его Жогов.

– Из-за отца… – неохотно отозвался узник.

– Расскажи подробнее…

– Мой отец, профессор-евгеник* Бородин Всеволод Михайлович, работал вместе с академиком Павловым… Может быть, вы даже слышали о моём отце…

– … которого репрессировали в 1937 году за связь с английской разведкой? – уточнил Жогов. – Об этом тогда ещё все газеты писали!..

– Писали! – измученно усмехнулся сын профессора. – Они не просто писали, а горланили об этом во всю катушку! Отец-то всего один раз по поручению института съездил в Англию и затем у себя принял английского профессора Уальда Кристофера… И всё!.. Десять лет лагерей за связь с английским шпионом!.. Бред! Полный бред! Мой отец честнейший человек, и не знаю, кому понадобилось так гнусно опорочить его! – распалился Бородин. – А через два года, в… 39-ом и меня вместе с матерью отправили в Улан-Удэ! По следам отца… нас обвинили в том же самом… На большее у них фантазии не хватило. Я тогда заканчивал третий курс медицинского института на факультете психиатрии и неврологии…

– Так вот почему ты так хорошо изображаешь сумасшедшего! – не сдержавшись, усмехнулся Жогов. – Теперь понятно…

– Да, в лагере отрепетировал, – откровенно признался Бородин. – Так, знаете ли, всякое было, и порой, чтобы выкрутиться из затруднительных ситуаций, приходилось пользоваться приобретёнными в институте знаниями. И здесь вот, в концлагере, пригодилось!.. – перевёл он дыхание. – Иначе бы не выжил… А как узнал о приказе № 270, в котором все попавшие в плен солдаты объявлены предателями и врагами народа, я и вовсе решил не

––*Евгеник – генетик.

выходить из роли сумасшедшего… тем более, что я в неё вжился! Ведь, в сущности, я штрафник и из одного лагеря попал в другой, даже не успев как следует повоевать. Так что хороших перспектив у меня на Родине не было! Вы правильно поняли, что я хотел: с дурака-то взятки гладки, вот я и подумал, что отправят меня отсюда в какую-нибудь психиатрическую лечебницу, как получившего «сдвиг» после контузии… или как человек, который «тронулся» рассудком после пыток. Меня ведь сильно пытали из-за взятого на себя другого имени…

– Почему на теле ничего нет? – недоверчиво спросил Жогов.

– А вы постригите меня наголо и взгляните на голову, – посоветовал Бородин. – Тогда вам станет понятно, почему эсэсовцы принимали за должное моё сумасшествие и почему мою актёрскую, отрепетированную в лагере игру считали моим настоящим поведением.

– Хорошо, проверим. Дальше…

– А что дальше? – усмехнулся узник. – Я всё вам рассказал. Ваши врачи оказались хорошими специалистами и быстро поняли, что я разыгрываю их… и вас!

Смоленский покраснел, услышав реплику Бородина, а Жогов лишь едва заметно улыбнулся.

– Да, а то, что ты говорил о своей матери, когда мы нанесли тебе визит в камеру – это правда? – спросил узника полковник.

– Правда, – тихо ответил Бородин.

– А как состыковать то, что ты, штрафник, а мать твоя, как ты сказал, была с тобой отправлена в Улан-Удэ?.. Не сходится, – сверлил словами мозги заключённого офицер СМЕРШа. – В камере, обращаясь вот к этой женщине, ты сказал, что твоя мать расстреляна карателями, а ты затем сжёг её!

– Так она тоже была в батальоне штрафников санитаркой и вместе со мной попала в концлагерь. Мы с ней нигде не расставались… Она со мной добровольно пошла на фронт! Здесь, в Майценехе, её расстреляли, а затем мне пришлось отправлять её в печь… Я же работал печником-кочегаром в крематории, – добавил он после небольшой паузы. Его выворачивало от этой темы, и он плотно поджимал губы. – Поднимите архивные документы на тех, кого эсэсовцы отправили в печи, если таковые остались, и вы прочитаете, что Зоя Александровна Бородина казнена 14-го января 1944 года!.. Я тот день на всю жизнь запомнил! – сдавленно процедил он сквозь плотно сжатые зубы.

По всему было видно, что узник не врал, и чуть позже Жогов убедился в его честности, а сейчас он испытывал некоторую неловкость за то, что заставил его так разволноваться. Однако этого требовала его работа, и с этим ничего нельзя было поделать.

– А как случилось, что ты, Алексей, в концлагере значился под чужим именем? Ведь, если я тебя правильно понял, тебя пытали из-за этого? – снова задал вопрос полковник.

– Не только пытали, но и мать из-за этого имени расстреляли!

– Расскажи…

Бородин набрал в лёгкие воздуха и, потерев ладонью лоб, продолжил:

– В начале… 43-го нас – это десять человек добровольцев, уже отличившихся в боях и заслуживших доверие командования – отправили вместе с группой разведчиков в тыл к немцам в качестве прикрытия. Общая задача перед разведчиками и нами стояла такая: разузнать всё о передвижении карательных батальонов Дерливангера западнее Орши. Всего в группе насчитывалось восемнадцать человек. Забрасывали нас ночью, – он поморщился, вспоминая подробности тех дней. –Ну и… то ли лётчики с курса сбились, то ли вообще место выброски разведчиками неправильно было рассчитано, но высадились мы почти у самого расположения одного из карательных батальонов. Нас, разумеется, засекли… Начался бой. За какие-то полчаса от восемнадцати человек в группе осталось только шесть. Мы отошли в лес, а эсэсовцы накрыли нас миномётным огнём, как градом! Темно, ни черта не видно кругом… Одни вспышки от разрывов и грохот вокруг! Оглянулся я, а со мной рядом только моя мать-санитарка да один разведчик. Где остальные трое, неизвестно! А тут как ахнула мина в двух шагах от нас – меня и мать контузило, а разведчика осколком почти пополам разорвало в области живота… Я к нему, а он уже не дышит! Вытащил я у него из гимнастёрки жетон с его инициалами, думал: если удастся спастись от карателей и выйти к своим или к партизанам, то передам его командованию, чтобы знали, что он погиб, и родителям сообщили. У него мать где-то в Москве осталась… Вы сами из Москвы, товарищ полковник? – внезапно обратился он к Жогову.

– Почему тебя это интересует?

– Ну, так меня, как я понимаю, отсюда либо в лагерь, либо, если верить вам, в трудовую колонию для умалишённых отправят, – равнодушным тоном заметил Бородин. – И когда я вернусь к нормальной жизни – неизвестно… И тем более неизвестно, когда мне удастся побывать в Москве и разыскать мать этого разведчика… Да ещё будет ли жива она к тому времени! А может быть, и меня уже не будет…

– Ты хочешь, чтобы я передал ей весть о смерти её сына? – спросил Жогов.

– Да, – кивнул узник. – Но прежде чем ей передать весть, её надо найти. Ведь на жетоне были только его имя, то есть фамилия, имя и отчество, и больше ничего… Вы фронтовик и знаете об этом не хуже меня…

– Да, знаю, – согласился Жогов. – Хорошо, Алексей, я выполню твою просьбу.

– Это ещё не всё…

– А что ещё?

– Здесь, в концлагере, немецкий переводчик неправильно записал фамилию с найденного у меня в кармане жетона того разведчика. Его фамилия не Санько, а Сашко… Сашко Николай Иванович…

У полковника по спине пробежал мороз, и он просто-напросто остолбенел. Метнув взгляд на Анастасию Ильиничну, он заметил, как она побледнела.

– Как ты сказал?!.. Сашко?.. – стараясь сохранить невозмутимый вид, переспросил он Бородина, повернувшись к нему всем корпусом.

– Да, Сашко Николай Иванович, – повторил узник.

– А мать его, ты говоришь, живёт где-то в Москве?

– Да… Ну, так, во всяком случае, мне рассказывал этот разведчик. Он ещё при нашем первом знакомстве когда узнал, что санитарная сестра – моя мать, то очень удивился, а потом стал рассказывать о своей семье, – стал вспоминать узник. – Помню, что он говорил о своей матери, будто бы она иностранные языки преподаёт в каком-то институте… В каком точно, не помню! Вы вот что, товарищ полковник, если её отыщете, то дайте мне знать. Ведь вы наверняка будете знать, где мне предстоит коротать время в дальнейшем… И ещё скажите ей, что если она не будет возражать, то я ей буду вместо Николая. Очень прошу вас, полковник, исполнить мою просьбу… Исполните?..

Жогов молчаливо кивнул в знак согласия: он был тронут до глубины души сердечным высказыванием Бородина. Что касается Анастасии Ильиничны, то она сидела в полном оцепенении, затаив дыхание. Чтобы не дать ей своим волнением выдать себя, он снова продолжил разговор:

– Ну, а как случилось, Алексей, что тебя немцы приняли за того разведчика? – спросил он, с трудом скрывая в голосе дрожь волнения. – Ведь у тебя должен быть и свой жетон. Как случилась такая путаница?

– Очень просто, – поморщился Бородин. – Я когда понял, что мы окружены карателями и нам не выбраться из окружения, то свой жетон вместе с оружием выкинул в снег, а про жетон разведчика забыл: он у меня в другом кармане лежал. Мы рассчитывали выдать себя за беженцев, скрывавшихся в лесу и случайно попавших под обстрел карателей.

– Вас забрасывали в гражданском обмундировании?

– Да, – перевёл дыхание узник. – Не только разведчиков так одели, но и нас, группу прикрытия, тоже переодели во всё гражданское… Правда, ни меня, ни мать это не спасло, – с горечью добавил он.

– А что было потом?

– Нас отыскали и затем отвезли в село Сатликовичи в штаб одного из батальонов дивизии Дерливангера, который командовал всеми карательными экспедициями в Белоруссии.

– О нём мне известно предостаточно, – заметил Жогов для того, чтобы Бородин не отвлекался, а говорил по существу. – Что с вами дальше произошло?

– Ну, тогда вам, наверное, известно, как там умеют бить и издеваться, – скривил губы Алексей, не обратив внимания на реплику офицера. – Нас с матерью избили до полусмерти! Эсэсовцы отлично знают о таких жетонах и, конечно же, нам на слово не поверили.

– А что вы им сказали?

– Я им сказал, что этот жетон я снял с убитого солдата.

– Так. Что дальше?

– А дальше они очень быстро – у них разведка работает не хуже нашей – установили, что найденный у меня при обыске жетон принадлежит Сашко Николаю Ивановичу… то есть мне! – понизил он голос. – Истязать на какое-то время меня перестали и отправили в Минск, в штаб «Абвера» при дивизии Дерливангера. А когда и там услышали от меня ту же историю, что я рассказал в Сатликовичах, меня и мать отправили в Майценех, чтобы здешние эсэсовские врачи «развязали» мне язык с помощью своих опытов.

– Каким образом?

– Они мне на голову надевали нечто вроде железной колодки, а затем, сдавливая её, дробили мне череп. При этом возле каждого уха стоял огромный динамик, и из них через каждую пару секунд раздавался такой рёв, что создавалось ощущение, будто бы ты находишься в центре взрыва полутонной авиабомбы. Я сразу понял, чего они хотят добиться, – усмехнулся узник. – Если бы этого я не изучал в институте, то вряд ли догадался бы…

– Чего же они добивались? – нетерпеливо спросил полковник.

– Они хотели искусственно создать коммоцию черепа или, другими словами, создать такую контузию, при которой у человека может развиться травматический психоз и его нервная система станет бесконтрольной. В такие моменты человек с тяжёлой контузией начинает бредить и может рассказать всё, что угодно…

– Да, такое у эсэсовцев часто практиковалось, – подтвердил его слова Смоленский.

– Так я же уже сказал вам: состригите с меня волосы и вы увидите, в каких шрамах у меня голова, – опять повторился Бородин. – И вы убедитесь, что я не вру.

– Я тебе и без стрижки верю, – тихо проговорил Жогов. – Продолжай…

На мгновение Бородин остановил свой взгляд на полковнике и посмотрел ему в глаза, желая убедиться в его искренности.

– Как только я понял, чего хотят эсэсовские врачи, я не стал дожидаться, когда они из меня сделают идиота, а сам прикинулся сумасшедшим, – продолжил он, увидев, что офицер не отвёл своего взгляда в сторону. – Какое-то время они за мной наблюдали, слушали мой бред и ту ахинею, которую я нёс целыми часами… В общем, я так усердствовал, что в конце концов убедил их, что я конченный кретин, и тогда они отстали от меня.

– А как же мать пострадала из-за чужого имени, взятого тобою на себя?

– Она так же, как и я, сначала пыталась убедить эсэсовцев, что этот жетон не мой, что я её сын, а никакой не разведчик… А потом уже здесь, в Майценехе, когда она увидела меня сумасшедшим и с ранами на голове, её нервы сдали, и она бросилась на одного из врачей, пытавших меня, – это случилось во время утреннего обхода, когда гестаповские костоломы подбирали для себя подходящие «подопытные объекты» – и пыталась убить его заточенной алюминиевой ложкой, – он замолчал, пытаясь подавить подступивший к горлу ком.

– На, выпей воды, – протянул ему Жогов стакан, в который налил хрустально чистой воды, – и успокойся…

– Она не успела даже ранить этого эсэсовца, когда её в упор изрешетили из автоматов жандармы из личной охраны гестаповских врачей, – делая крупные глотки, продолжал рассказывать Бородин. – И меня в очередной раз захотели проверить, заставив сжечь её в крематории: они хотели посмотреть, как я поведу себя в такой обстановке, какова будет моя реакция! Ведь мы утверждали, что мы мать с сыном, хотя они в это так и не поверили… Похоже, что многие из врачей не верили и в то, что я ополоумел, – он поставил стакан на стол и сделал глубокий вздох. – Я понял, чего они хотят, и разочаровал их: я отправил труп матери в печь так же, как проделывал это с другими трупами – с песней и присвистом!..

Тяжёлая и гнетущая тишина нависла в кабинете над присутствующими после такого рассказа искалеченного бывшего узника концлагеря. И таких судеб миллионы – в голове не укладывается! Все присутствующие с горечью глядели на Бородина. Дорогую цену пришлось ему заплатить, чтобы выжить в концлагере! А уж какие душевные переживания – это уму непостижимо! У Анастасии Ильиничны было настоящее смятение чувств: в душе её царил ад, и она еле сдерживала слёзы.

– В личной карточке записано, что ты, Алексей, находишься в Майценехе с 1941-го года, – прервал гнетущую тишину Жогов. – Это тоже описка?

– Да, здешний доморощенный переводчик был вечно пьян. По-видимому, он был из разряда сентиментальных эсэсовских палачей и плохо переносил то, что творилось в концлагере, – с горькой усмешкой ответил Бородин. – Похоже, что немецкая пунктуальность и педантичность здесь, в Майценехе, проявлялась только во время казней, но никак не при заполнении документов.

– Похоже, что так, – согласился с ним полковник. – Анастасия Ильинична, у вас фотография сына с собой? – обратился он к Сашко.

Женщина трясущимися от волнения руками достала из дамской сумочки фотокарточку и протянула её Жогову.

– Алексей, вам знаком этот человек? – с профессиональной бесстрастностью спросил он, глядя на него в упор.

Взглянув на снимок, Бородин побледнел.

– Так это же Сашко Николай, – едва слышно пробормотал он. – Тот самый разведчик…

И опять воцарилась тяжёлая пауза. Узник с недоумением смотрел на фотографию в руках офицера и вертел головой по сторонам, бросая взгляды на Анастасию Ильиничну и на всех присутствующих в кабинете.

– Вам, Алексей, не надо долго ждать встречи с матерью Сашко Николая, – прервал воцарившуюся паузу полковник. – Она перед вами… Познакомьтесь! – показал он жестом на женщину.

Молодой человек медленно поднялся со стула и очень долго, не мигая, смотрел в глаза Анастасии Ильиничны. Чувствовалось, что в нём шла какая-то борьба: в его глазах стояли такая боль и тоска, что это невольно завораживало присутствующих врачей и самого Жогова. Что касалось матери, узнавшей о гибели сына, то она тоже молча смотрела в глаза Бородина, и по её щекам катились крупные слёзы. Неожиданный поворот событий заканчивался трепетными мгновениями, от которых так щемило сердце. Жогов отвернулся, чтобы не видеть мучительных переживаний двух людей, таких разных и совсем далёких, но в последние минуты так сблизившихся. Поистине, горечь утрат сближает людей.

– Товарищ полковник, я прошу вас: отправьте меня в камеру, – это единственное, что смог сказать Бородин после того, как Жогов представил ему Анастасию Ильиничну. – Мне надо побыть одному… – и на подгибающихся ногах он направился к двери кабинета, за которой стояли два дежурных конвоира.

Полковник не возражал против просьбы узника. Он видел его душевное состояние и приказал конвоирам не только проводить его в камеру, но от его имени отдать распоряжение дневальным, чтобы те увеличили Бородину дневной продовольственный паёк.

– Сам проверю! – бросил он им на прощание свою железную фразу, ставшую в фильтрационном пункте вроде домоклова меча для его работников.

Когда двери кабинета закрылись за Бородиным, Жогов почувствовал неимоверное облегчение. Конечно же, ему было очень жаль Анастасию Ильиничну, но рано или поздно ей всё равно пришлось бы узнать о гибели сына, а тут вдруг всё разрешилось само собой. Он не без удовольствия отметил про себя то обстоятельство, что не стал торопиться и не взял на себя грех преждевременно сказать ей об этом ещё там, в Москве. Хотя та информация о гибели Николая тогда ещё не была подтверждена.

А Анастасия Ильинична молча сидела на стуле и, закрыв лицо руками, беззвучно плакала…

Возвращаясь из фильтрационного пункта в общежитие, женщина молчала. Она не проронила ни одного слова с того момента, когда услышала о смерти сына. Жогов шёл рядом с ней и тоже хранил молчание: он не пытался её разговорить, чтобы отвлечь от мрачных мыслей, так как просто не знал, как это сделать. Да и вообще он чувствовал, что в такие минуты его попытки были бы неуместны. «Надо дать возможность, чтобы перекипела боль в душе, – думал офицер, глядя на мрачное от горя лицо Анастасии Ильиничны. – Хорошо бы ей сейчас принять какое-нибудь успокоительное и уснуть…»

– А я ведь даже не спросила его, где, в каком месте, был убит Коленька, – неожиданно сказала женщина, прервав затянувшееся молчание.

– Это не беда: вы сможете в любое время встретиться с Бородиным и расспросить его об этом, – поспешил отреагировать на её реплику полковник. – А для чего это вам, Анастасия Ильинична? Простите за любопытство…

– Я хочу там поставить памятник сыну, – кротко ответила женщина.

– Завтра я распоряжусь о вашей встрече с ним…

– И ещё выполните одну мою просьбу, Иван Николаевич, – вдруг пылко сказала Сашко. Она смотрела на него тем взглядом, на какой способна только мать. – Не отправляйте его ни в какие психиатрические лечебницы. Я вас очень прошу! Оставьте его под фамилией моего сына, и пусть он так и останется… моим сыном! – с какой-то высокой, огненной интонацией добавила она, против которой нельзя было устоять.

Шёл снег, его крупные хлопья падали на лицо женщины и мгновенно таяли, образовывая хрустальные капельки воды, которые ярко блестели на её раскрасневшихся от волнения щеках. Нет!.. Жогов не имел права отказать ей в просьбе, и он приветливо улыбнулся.

– Видать, Анастасия Ильинична, это судьба так распорядилась: сначала я выбрал вас своим секретарём-переводчиком, потом вы поехали со мной сюда, в Майценех, ну и последнее – вы вновь обрели здесь сына!

– Когда я услышала, как он в первый раз сказал о том, что я найду своего сына, а потом… потом он сказал, чтобы я его приняла в сыновья, – сбиваясь и путаясь, горячо говорила женщина, – во мне как будто что-то перевернулось!..

Жогов испытывал истинное наслаждение от того, что произошло. Казалось, что непоправимое горе, так неожиданно ударившее в самое сердце матери, нельзя ничем залечить, но как стремительно оно получило благополучный исход. И он невольно подумал: «Всё-таки нет худа без добра!..»

ГЛАВА 4.

Следующий день преподнёс ещё несколько неожиданностей. С утра Жогов узнал о постановлении высшего командования, куда он отправлял рапорта о проделанной работе, что дети женщин, работавших на гитлеровцев, также «должны быть интернированы вместе со своими матерями в лагеря для определения их дальнейшей судьбы…» Что это значило в реальности, полковник знал хорошо: все они попадут в лагерные жернова, где их ожидал непосильный рабский труд и … смерть. Таким образом, цель высшего политического руководства будет более чем достигнута: они вместе с так называемыми «выродками» очистят советский народ от детей-последышей «врагов народа», которые, по их мнению, не имели права жить и называться советскими гражданами. Как будто свинцовый груз положили ему на сердце, и на какое-то время он просто вышел из «колеи»: не мог ни работать, ни как следует сосредоточиться на предстоящем деле. Он сидел в отведённом для него кабинете один и находился в каком-то туманном забытье. Анастасия Ильинична в это время находилась в камере своего нового, приёмного, сына. Она отправилась туда, чтобы обрадовать его неожиданным её решением и желанием полковника помочь ему вернуться к нормальной жизни…

Из оцепенения офицера СМЕРШа вывел появившийся в дверях кабинета Суворов. Вопросительный взгляд Жогова заставил его потоптаться на месте, затем он пропустил в кабинет того пожилого антифашиста Эриха Крамера, который помог полковнику отыскать фильтрационный пункт Майценеха, и смущённо сказал:

– Товарищ полковник… Иван Николаевич, он уже вторые сутки добивается встречи с вами. Примите старика. Он говорит, что у него к вам есть очень серьёзный разговор… Не сочтите за труд, уважьте!..

– Уважу, – ответил Жогов. – Пусть проходит и садится. Объясните ему, – попросил он Суворова. – Я, как видите, без секретаря-переводчика… Пусть подождёт немного, если никуда не торопится, она сейчас должна подойти с минуты на минуту… Спросите, чего он от меня хочет, – через мгновение добавил Жогов, увидев, какое нетерпение испытывает старик.

– Честно говоря, Иван Николаевич, я лучше понимаю, чем говорю, – откровенно признался комендант. – У меня такое произношение, что мне в пору только с пьяным немецким поваром говорить…

– Ну, хорошо, хорошо! – вяло махнул рукой полковник. – Я вас не задерживаю… Вижу, что вам некогда…

Суворов, и правда, торопившийся в расположение комендантского гарнизона, покинул кабинет, и полковник остался наедине со стариком. Вид у немца был решительный, чем он вызвал у него искренний интерес, и на какое-то время Жогов забыл о терзавшей его мысль печальной новости. Через минуту после ухода Суворова вернулась Сашко, и они сразу приступили к разговору с Эрихом Крамером. То, что услышал он от немца, потрясло его не меньше, чем утренняя новость об интернировании бывших военнопленных детей, приравненных к статье «выродков», в российские просторы ГУЛАГа. Оказывается, в особый отдел гарнизона и в прокуратуру военного трибунала пришло распоряжение, что и немецких подростков «гитлерюгенда», особо «отличившихся» подрывной деятельностью после подписания договора о безоговорочной капитуляции, направить в спецлагеря для военнопленных немцев, расположенных на территориях советских республик.

– Я вас очень прошу, помогите! – задыхался от возбуждения Эрих Крамер, – У меня, кроме этих двух племянников-недотёп, больше никого нету!.. Ни единого родственника! Сын попал в плен на восточном фронте под Сталинградом… Жена и дочь попали под бомбёжки!.. Остальные родственники погибли так же… похоронены под руинами собственных домов!.. – запинаясь, говорил скороговоркой немец так, что секретарь не успевала за ним переводить.

– И что я могу сделать? – удивился Жогов напористости старика. – И с чего, собственно говоря, вы взяли, что я смогу помочь вам?!

– Я уже слышал от работников комендантского гарнизона и фильтрационного пункта, что вы очень порядочный человек! Об этом все говорят! Вы защищаете заключённых фильтрационного отдела!.. – просто и без тени смущения высказал старик.

– Очень лестно слышать такое про себя, – полковник улыбнулся и встретился взглядом с Анастасией Ильиничной. – Ну, а что вы на это скажете?

Она пожала плечами, и на её губах тоже появилась улыбка.

– По-моему, слухи о вас вполне справедливы, – спокойно сказала Сашко.

– Ну, и чем же я могу вам помочь, господин Крамер? – снова обратился Жогов к немцу.

– Сделайте так, чтобы моих племянников оставили здесь и не отправляли…

– Вопросами по отправке я не занимаюсь, – перебил его Жогов. – Этим занимаются «Особый отдел» и комендант гарнизона.

– Я знаю! – взволнованно выдохнул Крамер. – Сейчас комендант составляет списки, и я видел… там больше трёхсот подростков!.. Все говорят, что вы из какого-то другого «Особого отдела», что все вас здесь боятся… и комендант тоже! Вы только прикажите…

– Это распоряжение поступило от вышестоящего начальства, – отчеканил своим железным голосом Жогов. – И отменить его я не в силах!

У немца из груди вырвался судорожный выдох, и он обмяк.

– Я понимаю, – тихо сказал он. – Сначала ваших людей фашисты отправляли в рабство в концентрационные лагеря, а теперь вы гоните… – он осёкся, закрыл глаза и тяжело вздохнул. – Я понимаю и вас, и ваш народ… И всё-таки помогите! – словно в судорожной агонии, вырвалось у него. – Помогите!..

Жогов видел, что никакие доводы не убедят старика. Он задумался и помрачнел: «… в рабство! – пронеслось у него в голове. – Он думает, что мы всех, кто держал оружие против нас, включая и детей-подростков, отправляем в рабство, но уже в наши, советские, концлагеря… А ведь он прав!» – получила неожиданное завершение его мысль.

– Он прав, – тихо пробормотал себе под нос Жогов и опустил глаза, чтобы не смотреть на душевные переживания старика-антифашиста.

Ему вдруг представились большие колонны маленьких военнопленных немцев и вместе с ними ряды детей разных возрастов, которые по независящим от них причинам стали врагами собственного народа! «Господи, как это назвать? – снова подумал полковник. – Это же самое настоящее сумасшествие! Словно всех гонят в ненасытную пасть Молоха!» Теперь он закрыл глаза, последовав примеру Крамера, и вспомнил, как ему пришла в голову идея спасения этих несчастных детей. Он едва сдержался, чтобы не рассмеяться истерически: так ничтожна и абсурдна до наивности показалась она ему в этот момент. «Как непростительна моя глупость! – вертелось у него в голове. – Я позволил эмоциям захлестнуть себя… Это я-то, разведчик!.. Пришёл к этой почтенной женщине и уговорил её!.. А что я, собственно говоря, могу сам?!.. Ну, смогу я достать пару-другую паспортов или удостоверений личности, и всё!.. Тем более что малолетним детям паспорта не нужны!.. – он вспомнил, как недавно просматривал досье немецкого фабриканта Оскара Шиндлера, спасшего вопреки приказу Гитлера тысячи евреев. – А я же хотел спасти множество жизней, как немецкий фабрикант Шиндлер, на счету которого тысячи спасённых жизней… Но как? – хлестала его жестокая мысль. – Я ведь даже не продумал механизма их освобождения!.. Шиндлеру было проще: евреи ему нужны были для работы…Я не фабрикант, и у меня нет отдельно взятого лагеря, куда я мог бы отправить всех этих несчастных для их последующего освобождения… Оказывается, мне это сделать попросту непосильно и невозможно!» – с горечью завершил он свои раздумья, открыл глаза и с грустью посмотрел на старика, пребывавшего в молчаливом ожидании.

– Прости, старик, – тихо проговорил полковник. – Я ничем не могу тебе помочь.

– А отправить меня с племянниками можете? – вдруг снова оживился немец.

– Зачем?

– Они ещё совсем дети, и без помощи взрослого им будет трудно, – запальчиво ответил Крамер. – Тем более в чужой далёкой стране… Я и сына своего поищу!.. Он ведь тоже попал в плен… Я уже говорил…

– Странно… Вы антифашист, а ваши родственники и сын… – запнулся Жогов, не желая обижать старика. Он знал, что подобные случаи среди немцев крайне редки и могут восприняться с обидой или непониманием этим горячим антифашистом: ведь родственников у него, кроме двух племянников, не осталось. –Я подумаю и что-нибудь попробую предпринять, но ничего не обещаю, – поставил он точку в разговоре.