Я уставилась на капитана сквозь паутину мокрых волос – тщательно заплетённые косички разметались – и пытаюсь заставить себя осознать его слова. «Песнь Пяти Королей» звенит у меня в голове – простая знакомая мелодия. Мы зовём принца Чёрным – Фекете. Но это не настоящее его имя.
Отбрасываю волосы назад, силясь прочитать выражение лица капитана. Нет, не капитана – принца.
Могу выдавить из себя одно-единственное слово:
– Почему?
– Сформулируй вопрос поточнее.
Горло саднит от крика и оттого, что я наглоталась озёрной воды, выбираясь на берег. Голос звучит хрипло, совсем не похоже на рык, как мне бы хотелось.
– Почему ты мне соврал?
Он разглядывает рану на своей груди, пульсирующий след от когтей твари. Там, где чудовище оторвало лоскут его доломана, видны три длинных пореза – свежие, рубиновые.
– Я тебе не лгал, – говорит он через паузу. – Ты ни разу не спрашивала, как меня зовут.
– А ты не спрашивал, как зовут меня, – огрызаюсь я. – И не спрашивал, бывают ли у меня видения. Если ты не лжец, то и я тоже.
Гашпар устало смотрит на меня.
– Как тебя зовут, волчица?
Плотно сжимаю губы, думаю, не соврать ли, или хотя бы помолчать подольше, чтоб он помучился. Но я слишком устала, чтобы сделать то или другое.
– Ивике, – отвечаю я. – Меня зовут Ивике.
– И ты – не видящая.
– Да, – вскидываю голову. – Не видящая.
– В твоих жилах есть хоть капля магии?
– Нет, но…
– Значит, это старуха солгала мне. – Гашпар качает головой. – Разве может быть оскорбление тяжелее, чем послать королю единственную волчицу, от которой ему не будет никакого толка?
Я давно привыкла к такого рода пренебрежительному отношению, но слова всё ещё жалят, даже слова, исходящие от Охотника.
– Как насчёт оскорбления, что нас вообще крадут? И потом, я не так уж бессильна, как ты думаешь. Без меня ты бы не выжил в схватке с этими чудовищами.
– Мы бы вообще не столкнулись с чудовищами, если б могли предвидеть их приближение. Фёрко и Имре остались бы живы.
– Я же тебе говорила – так это не работает, – огрызаюсь я. – Видящие не выбирают свои видения. Это видения выбирают их.
И всё же мой взгляд скользит туда, где лежат изуродованные тела. Лицо Фёрко треснуло, словно спелый плод с мякотью из розовой плоти и осколков костей. Сердце Имре лежит у него на груди, всё в следах укусов, всё ещё истекая розоватыми струйками крови. Я знаю, что Охотники – мои враги, что я должна радоваться их смерти, но когда смотрю на них – желудок сжимается. И при мысли о том, какими ужасными были их последние мгновения, чувствую укол боли где-то в груди.
И оттого, что я оплакиваю погибших Охотников, становится ещё больнее.
Гашпар поднимается, окунает топор в мелкую воду, смывая с лезвия свернувшуюся кровь созданий.
Его нож по-прежнему зажат у меня в руке, и мои пальцы стискивают рукоять с такой силой, что отпускать больно. Понимаю, что он не воин, даже по тому, как он поворачивается ко мне спиной – моё лезвие оказалось бы у его горла даже прежде, чем он успел бы повернуться обратно.
Но это ужасно нелепый план, даже более абсурдный, чем все мои предыдущие. Охотники – безликие солдаты, выведенные для того, чтобы стать добычей лесных чудовищ. Король даже не моргнёт, узнав об их смерти, и за это уж точно не стоит карать Кехси. Но смерть принца…
– Ты не можешь вернуться, – начинаю я. – Ты не выживешь в чащобе в одиночку, а Вираг слишком старая, чтобы отправиться в Кирай Сек. Она – единственная видящая в деревне.
– Я не собираюсь возвращаться. – Гашпар всматривается в решётку деревьев, в мелькающие меж их стволов маслянисто-чёрные тени. – И я не собираюсь отправляться в Кирай Сек. Я не вернусь к отцу с одной лишь бесполезной бессильной волчицей.
Знакомый гнев скручивается в груди.
– Да ты и сам с этим своим топором настолько же бесполезен. Неужели все Охотники такие ужасные бойцы?
– Охотники обучены убивать чудовищ топорами, – отвечает он, распрямляясь с резким вздохом. – Принцы же обучены сражаться с врагами-людьми клинком и языком.
Усмехаюсь. Если у меня и оставались сомнения, что он – принц, то его надменный раздражающий вид развеял их. Его слова кажутся отрепетированной придворной чушью. Но я не думаю, что брезгливые сладкоголосые принцы вообще должны становиться Охотниками. Им положено попивать вино в безопасности городских стен, в то время как другие люди, помельче, умирают за них.
– Так почему ты таскаешься по Форкошвару с этим массивным клинком на поясе? – с вызовом спрашиваю я.
Чувствую некоторое удовлетворение от того, как быстро с него слетает высокомерие. Гашпар отводит взгляд, и его лицо темнеет.
– С тем же успехом я мог бы спросить, почему существа, которых вы зовёте богами, не наделили тебя магическим даром, – медленно произносит он. – Но меня не интересует, что на уме у демонов.
Для любой другой волчицы это могло бы быть глубочайшим оскорблением. Но за что мне благодарить богов, кроме как за краткую зиму и зелёное обещание весны? Моя поверхностная вера не защитила меня ни от плети Вираг, ни от злобных насмешек Котолин, ни от Охотников, которые пришли за мной. Уж лучше я помолюсь Эрдёгу о быстрой и безболезненной смерти.
А может, мне и вовсе не следует молиться языческим богам. Моя рука невольно скользит в правый карман, выуживает золотую монету, и облегчение наполняет меня, когда я сжимаю её липкими пальцами.
Поднимаюсь на ноги. Сжимая кинжал в руке, подхожу к Гашпару и встаю справа, чтобы он мог смотреть на меня своим здоровым глазом.
– Что же ты будешь делать, Барэнъя Гашпар? – спрашиваю я. – Убьёшь меня на месте?
Принц встречает мой взгляд и выдерживает его. Слишком долго. Его чёрный глаз пылает, и я ненавижу его с новой силой. Ненавижу за то, что он стал рабом худших порывов своего отца, за его топор и чёрный шаубе Охотника, и за то, что он привязал меня к Пехти. Но больше всего ненавижу за то, что я боялась его, что он заставил меня почувствовать себя мёртвой даже до того, как это случилось бы.
Страха больше не было. Его пальцы крепче сжимают рукоять топора, но я даже не вздрагиваю. Я видела, как он сражается. Не то что я сама такой уж искусный воин, но если дело дойдёт до схватки – я выиграю.
В итоге Гашпар так и не поднимает своё оружие. Медленно, равнодушно моргает, потом спрашивает:
– Ты знаешь легенду о туруле?
Непонимающе смотрю на него, пытаясь осмыслить вопрос. Это так неожиданно, что моя хватка на рукояти ножа ослабевает. Хорошая бы получилась уловка, если он собирался убить меня. Но, взяв себя в руки, отвечаю:
– Конечно знаю. Это одно из множества сказаний Вираг. Но какое дело Охотнику до языческих легенд?
Гашпар извлекает из-за ворота своего шаубе кулон на серебряной цепочке. Сняв её, протягивает мне. Это небольшой диск из чеканного металла, на котором стоит печать Ордена Охотников – та же печать, что украшает нагрудник его коня. На переднем плане изображён символ Принцепатрия, трёхконечное копьё. Но за ним, выгравированные так слабо, что мне приходится напрягать зрение, я различаю очертания ястреба.
– Король очень интересуется языческими легендами, – отвечает Гашпар. В его голосе я чувствую тяжесть. – Особенно этой.
– И почему же?
– Потому что силы он желает больше, чем чистоты, и хочет найти способ выиграть войну. – Гашпар снова надевает кулон, прячет его под шерстью своего шаубе. – Что Вираг рассказывала тебе про турула?
Воспоминание о том, что рассказывала Вираг, абсолютно ясное, кристально чистое, сияет в моём сознании словно осколок битого стекла. Легенду о туруле она упоминала не так часто, приходилось её упрашивать. Это случилось после одной из моих многочисленных попыток разжечь огонь, и Вираг настиг приступ великодушия. Вместо того чтобы отругать меня, видящая посадила меня к себе на колени и попыталась поведать мне сказания о происхождении: как Вильмёттен достал звезду Иштена со дна моря, как отправился на Крайний Север по длинному потоку, как выковал меч богов.
– Всё это – сказания о происхождении нашего волшебства, – сказала тогда Вираг. – Нельзя даже надеяться постичь любой из трёх даров, не понимая, откуда они взялись.
Я считала дары на пальцах – сотворение огня, целительство, ковка. Каждый – сложнее, неуловимее предыдущего. Но был и четвёртый дар, овладеть которым я не могла и мечтать. Тот, который чтили больше прочих.
– А как же дар Видения? – спросила я. – Откуда взялся он?
На этот раз Вираг не ухватилась за возможность рассказать очередную историю. Глаза у неё не сияли тем голубым огнём, подпитываемым её горячей любовью к нашему народу – как каждый раз, когда она говорила о таких вещах. Напротив, в тот миг её глаза показались странно пустыми, словно два тёмных колодца, и в мягком свете очага её лицо выглядело особенно постаревшим.
«Вильмёттен устал от долгого пути, – начала Вираг. – Он хотел вернуться домой и отдохнуть, хоть и не знал, что его ждёт, когда он вернётся в своё селение. И тогда он увидел огромную птицу с огненными перьями, летевшую по гладкому серому небу. Казалось, птица манила его за собой. И Вильмёттен пошёл следом, пока наконец не увидел, как она устроилась на вершине высоченного дерева. Это было самое высокое дерево, которое он когда-либо видел, – его широкий ствол пронзал самые облака».
«Вильмёттен начал карабкаться, и карабкался несколько дней. А когда достиг вершины, то понял, что турул привёл его к древу жизни – древу, ветви которого – колыбель Верхнего Мира, царства Иштена и других богов. Его ствол образует ось Срединного Мира, где жил сам Вильмёттен и все прочие люди. А корни уходят в Подземный Мир, где обитают Эрдёг и его бессмертная невеста среди мошек и блох, и мёртвых человеческих душ».
Я сделала вид, будто меня тошнит, и сморщила нос, но блох всё равно было немного жаль. Хоть они и доставляли нам немало хлопот, особенно летом, я не думала, что они заслуживают того, чтобы быть подле Эрдёга и его армии трупов.
– Тише, – пробормотала Вираг без своего обычного пыла. – С того места Вильмёттен мог видеть на много миль, до самого края мира. А потом он увидел ещё дальше… увидел, что было и что будет.
– Что же он увидел? – спросила я, но Вираг не ответила.
Она сказала лишь, что когда Вильмёттен вернулся на землю, то почувствовал себя очень одиноким, потому что увидел такое, чего никто больше увидеть не мог. Он решил не возвращаться к себе в селение, а вместо этого продолжал свои странствия, благословлённый и проклятый тем, что показал ему турул.
Это сказание мне понравилось, и я часто просила Вираг рассказать ещё раз, но почти всегда она отказывалась. Мне понравилось, что даже при всей своей силе и славе Вильмёттен тоже был одинок. Лелея горькую едва живую надежду, я взобралась на самое высокое дерево, какое только нашла за пределами Кехси, пытаясь разглядеть отблеск ярких огненных перьев.
– Легенда о туруле – источник нашей магии видения, – говорю я Гашпару, проглатывая горечь воспоминаний. – Проявление магии Иштена. Этой силы жаждет король?
– Он уверен, что только так он сумеет одолеть Мерзан. С помощью магии… – Гашпар скривился, произнося это слово, – он мог бы предугадывать каждый их шаг заранее. Какой дорогой пойдут их солдаты, как устроить на них засаду по пути. Где проходят их пути снабжения и как их отрезать. Отец узнает их военную стратегию прежде, чем бей даже поднимет перо, чтобы подписать приказ.
При одной мысли о туруле как об оружии в кровавой войне короля, у меня внутри холодеет. И что хуже, я понимаю, что это значит для Кехси.
– Вот почему ему нужна была видящая.
Гашпар кивает, и я вижу, как он с отвращением хмурится. То священное отвращение, которое их бог велит им испытывать каждый раз, когда они говорят о языческих мифах или о возможной пользе волчиц.
– Он верит, что Сила видящей поможет ему сдерживать армию Мерзана, пока он не найдёт турула.
Гнев вскипает в моих жилах с такой силой, что я сама изумлена. Старое воспоминание и покой, который оно дарило, развеивается, и что-то чёрное вьётся по его краям.
– Король всячески демонстрирует, как сильно ненавидит язычников, и вместе с тем жаждет нашей нечистой магии. Он – лицемер.
Гашпар опускает взгляд, разглядывая свою рану. Кровь стекает по его доломану, и в его единственном глазе отражается такая беспомощность, что я ощущаю укол жалости.
Изгоняю это неуместное чувство так быстро, как только могу.
– Да, – наконец отвечает Гашпар. – Каждый день он молится Крёстному Жизни, чтобы тот простил его за эту двуличность.
До этого мига он говорил о Барэнъя Яноше как о короле, великом и устрашающем правителе Ригорзага, чьи руки обагрены кровью язычников. Но сейчас он говорит о Барэнъя Яноше как об отце – о человеке, которому доступно искупление. Это не должно трогать меня. Напротив, я должна испытывать желание воткнуть нож в его здоровый глаз… но вместо этого у меня сжимается в груди.
Гашпар всё ещё разглядывает свою рану, и в тот миг я вдруг понимаю, что он собирается сделать.
– Вот почему ты не вернёшься в Кехси. Ты поможешь мне найти турула.
На этот раз я могу лишь невесело рассмеяться. Говорю ему:
– Я думала, ты умный солдат. Но, оказывается, ты просто глупый принц.
– Я знаю, где искать, – говорит он с таким жалким несчастным упрямством, что будь он кем-то другим, он мог бы мне понравиться. Будь он кем угодно, только не Охотником. – В Калеве.
Фыркаю:
– И отчего же ты так уверен?
– Потому что Охотники много месяцев прочёсывали другие регионы и не нашли даже следа. Это должно быть в Калеве.
Так вот что делают Охотники, когда не заняты убийством чудовищ Эзер Сема или похищением нас, волчиц, из нашего селения, – охотятся за мифическими созданиями, в которых им не полагается верить. Интересно, как им удаётся сохранить веру? Как удаётся остаться обманутыми грубой хитростью короля? Их должно вести что-то глубже, сильнее, чем материальное вознаграждение или смертная слава – иначе королю придётся беспокоиться не только об армии Мерзана. Гашпар смотрит на меня, с вызовом прищурив глаз.
– Это – самый глупый логический довод, который я когда-либо слышала, – говорю я наконец.
Гашпар втягивает голову в плечи.
– А тебе-то откуда знать? Волчице из крошечного селения, которая никогда не ступала за пределы Эзер Сема.
– Я знаю больше, чем изнеженный одноглазый принц, – отрезала я. – Во-первых, ты не знаешь наверняка, что турул находится в Калеве. То, что какие-то неумелые Охотники не могут найти его в других местах, не означает, что его там нет. Кроме того, ты прибудешь в Калеву с наступлением зимы. Твой лучник мёртв, а если с луком и стрелами ты управляешься так же неумело, как с этим топором, – не думаю, что ты проживёшь долго.
Ветер дует с озера, бросает мне в лицо влажные пряди волос. Гашпар всё смотрит и смотрит на меня, а его шаубе взъерошен, словно чёрные перья ворона. И почему-то он кажется меньше, хотя, наверное, на целую голову выше меня.
– Разве ты не сделала бы ради отца всё, что угодно?
Его вопрос – удар в спину. На мгновение, из чистой злобы, от которой сбивается дыхание, я возвращаюсь к мысли убить его.
– Откуда мне знать, – горячо отвечаю я. – Я никогда с ним не встречалась. Моя мать была язычницей, которую Охотники увели, когда мне было десять. Мой отец был сборщиком податей из народа Йехули.
– Королевство не взимает подати с Кехси.
– Уже нет, – по крайней мере, не деньгами, ведь его отец ввёл традицию красть волчиц. – Но одно время вместе с отрядом Охотников посылали сборщиков податей из Йехули. Так он и познакомился с моей матерью.
Гашпар хмурился. Меня не должно волновать, считает ли он, что я лгу, но из собственного упрямого раздражения я перекладываю кинжал в правую руку, а левой лезу в карман. Протягиваю ему золотую монету липкими дрожащими пальцами, касаясь большим пальцем гравировки. Там отпечатаны буквы на языке Йехули, но я не могу их прочесть.
– Мой отец сам чеканил эту монету, – говорю я. – Подарок моей матери, который она отдала мне до того, как люди твоего отца увели её на верную смерть.
Гашпар с огромным интересом разглядывает монету, складка меж его бровей разглаживается. Его губы чуть размыкаются, и в тот миг я почти верю, что передо мной просто молодой мужчина, а не чёрный принц и не убийца-Охотник. Он поднимает взгляд:
– Эта монета была выкована в Кирай Секе. Ты знаешь, как зовут твоего отца?
– Жигмонд, – отвечаю я. – Жидо Жигмонд.
Это одна из немногих вещей, которые я о нём знаю. Мать редко рассказывала о нём, а если и рассказывала, то лишь приглушённым стыдливым шёпотом. Йехули не поклоняются Принцепатрию, но король любит их больше, чем язычников, и потому они настолько же отвратительны жителям Кехси. И то, что король нанимает их в качестве сборщиков податей, казначеев, купцов – на всю работу, которую патрифиды считают греховной, – лишь усиливает это отвращение.
В глазах язычников Йехули – предатели, рабы патрифидских тиранов, и к тому же рабы добровольные. Я вспоминаю слова Котолин – годы и годы подколок и оскорблений.
«Твоя кровь осквернена, вот почему ты бесплодна».
«Иштен никогда бы не благословил отродье Йехули».
«Ты родилась, чтобы лизать сапоги Охотникам».
Я вдруг вспыхиваю от стыда и быстро прячу монету обратно в карман. Прежде я никогда никому её не показывала и не уверена, зачем показала её сейчас этому Охотнику.
Ожидаю, что Гашпар сейчас тоже скажет что-то глумливое о Йехули или спросит, зачем я все эти годы хранила монету. Вместо этого он смотрит на меня странно, пристально.
– А ты, стало быть, хорошая охотница?
– Отличная, – самодовольно поправляю я, хоть и не понимаю, почему его вообще интересуют мои охотничьи навыки. – Но я не пойду с тобой. Уж лучше я буду заживо съедена в Эзер Семе, чем замёрзну насмерть на Крайнем Севере.
– Если ты не пойдёшь со мной, у меня не останется выбора, кроме как отвезти тебя в Кирай Сек, – говорит он. – А ты можешь уже сама объяснить королю, почему твоя старуха пыталась его обмануть. Предупреждаю, он не любит языческие уловки.
– Да, он любит только наше волшебство, – с горечью отвечаю я, но сердце у меня колотится. – Ты не посмеешь явиться в столицу, когда весь твой отряд погиб, а с собой ты притащил только бесполезную волчицу. Король будет в ярости, и как ты сумеешь объясниться?
– Не сумею, – признаёт он. – В таком случае, тебе остаётся надеяться, что его гнев на меня будет сильнее, чем его презрение к язычникам Кехси. – Голос Гашпара ровный, и я понимаю, что это скорее его придворное красноречие – каждое слово гладкое, словно речные камни. – Ему не придётся обратить ваше селение в пепел, чтобы пояснить свой взгляд на вещи. Всего несколько расчётливых убийств… может быть, твоя старуха? Ты сама сказала, она слишком слаба, чтобы быть ему полезной.
Ярость, вспыхнувшая во мне от его слов, пронизана замешательством. Сколько лет я проклинала Вираг за её порки, ненавидела Котолин за её безжалостную жестокость, и никого в Кехси не любила, кроме Бороки. Но я не горжусь своей ненавистью. В конце концов, если я не одна из язычников, я не уверена, какому народу вообще принадлежу.
Моя рука перемещается от монеты к маминой косе, дрожа от злости.
– Или я могу просто сбежать, – вызывающе отвечаю я. Снова думаю о ноже, зажатом в руке, о том, как клинок мог бы встретиться с какой-нибудь податливой, уязвимой частью его тела – мясистый изгиб колена, внутренняя часть бедра. Чтобы болезненно, но не смертельно – рана, которая задержит его и не даст меня догнать.
– Тогда ты точно решишь судьбу своего селения. – Гашпар вздыхает, проводя ладонью по своим тёмным кудрям. Когда его волосы в таком беспорядке, он меньше похож на Охотника и совсем не похож на принца. – Кроме того, если тебя хоть немного заботит народ твоего отца, ты должна сильнее желать, чтобы король оставался у власти. В Кирай Секе есть те, кто представляет угрозу для Йехули.
Передо мной всплывает бледное лицо Пехти, имя, которое он выкашлял вместе с кровью и желчью.
– Ты имеешь в виду Нандора?
Гашпар коротко кивает.
– Твоего брата, – уточняю я.
– Единокровного брата, – быстро поправляет Гашпар. – Если ты считаешь моего отца набожным фанатиком… у него нет даже искры пыла Нандора или его дара увлекать за собой толпу. Нандор читает проповеди на улице, собирая себе последователей, которые хотят обвинить язычников или Йехули во всех несчастьях Ригорзага. И эти мнения не так уж непопулярны в столице, особенно учитывая, что армия Мерзана уже у нас на пороге.
При упоминании Мерзана он чуть запинается. Чувствую укол вины, когда невольно задаюсь вопросом, связан ли эпитет «чёрный принц» с его облачением Охотника или с тем, что в его жилах течёт запятнанная мерзанская кровь. Интересно, касается ли он когда-нибудь своего лица, обрисовывая черты, пытаясь найти в них что-то от своей матери, и чувствует ли в итоге в равной степени облегчение и огорчение. У нас в Кехси не было зеркал, но я могла часами стоять на коленях на берегу реки, наблюдая, как моё отражение искажается и сморщивается, словно вышивка на шёлке, и ломая голову над тем, достался ли мне нос от матери или от отца и что это может означать.
Не было ответа, который нетрудно было бы сглотнуть. Почти говорю ему это, прежде чем вспоминаю, что он мне не друг.
– Нандор – не принц, – говорю я. – Принц – ты.
Губы Гашпара сжимаются в тонкую линию. На мгновение мы оба замолкаем, слышим тихий плеск озёрной воды, пенящейся вдоль береговой линии.
– Всё не так просто, – говорит Гашпар, словно ставя точку. – Линия наследования не имеет значения, когда за тобой идут тысячи крестьян, секта Охотников шёпотом повторяет твоё имя, а королевский совет взвешивает все «за» и «против» мятежа. Не говоря уже о том, что Иршек каждый день молится о том, чтобы ты занял трон.
Его голос звучит всё твёрже, острее, и к концу фразы отточен, словно лезвие его топора. Пальцы Гашпара сжимают рукоять, и хотя я знаю, что в его руках – судьба моего селения, народа моей матери, теперь я с тревогой понимаю, что в его власти может быть и судьба моего отца. Вспоминаю оскал Пехти, горящие белки его глаз, когда он навис надо мной в темноте. Чувствую жжение раны на горле. Холодею при мысли о том, каким жестоким должен быть человек, которого Пехти боготворил.
Возвращается прежняя неуверенность. Быть может, я не имею права волноваться о судьбе Йехули, когда единственная тонкая нить, связывающая меня с ними, – это монета, гравировку на которой я не могу прочесть, и отец, которого я едва помню.
– Но ведь ты принц, – говорю я, на этот раз неуверенно. – А твой отец – король…
– Не желает называть бастарда своим преемником, и всё же давление нарастает с каждым мигом, с каждым солдатом из Рийар, убитым на передовой, – заканчивает Гашпар. Его пальцы, затянутые в перчатку, стали скользкими от крови – его собственной крови. – Меньше чем через месяц Кирай Сек будет отмечать День Святого Иштвана, который Нандор также назначил своими именинами. Если он и выберет миг, чтобы бросить вызов, – это случится именно тогда.
В голове у меня затуманивается. Внезапно всё забытое изнеможение накатывает с новой силой, и я делаю вдох, фокусируя взгляд, чувствуя, как расплываются границы зрения.
– Ты полагаешь, Нандор… что? Попытается убить короля на празднике?
– Есть Охотники, которые поддержат его притязания. И, насколько могу судить, несколько членов совета тоже. А ещё, конечно же, Иршек. Поддержка у него есть. Ему нужна лишь подходящая возможность.
Выдыхаю.
– А король, что же, просто попивает вино или занимается рукоделием, пока в городе назревает восстание?
– Король скован своими ограничениями, – отвечает Гашпар, и его голос звучит ровно. – Но он – единственная надежда для Ригорзага и для твоего собственного народа… и для язычников, и для Йехули. Уверен, вы бы предпочли отдавать в год по волчице, чем видеть, как всю вашу деревню вырезают и сжигают, или как Йехули изгоняют из города.
Его слова сворачиваются во мне клубком недоумения и страха. Всю свою жизнь больше всего на свете я ненавидела Охотников и, пожалуй, короля, похожего на одну из теней, движущихся вдоль деревьев за пределами Кехси – слишком тёмная и далёкая, чтобы разглядеть. Услышать, что король – мой возможный спаситель, представить, что я могу сыграть хоть небольшую роль в том, чтобы он сохранил трон? При этой мысли голова кружится, а что-то внутри сжимается от отвращения.
– Турул, – медленно произношу я, стараясь не вспоминать Вираг. – Полагаешь, он дарует твоему отцу силу подчинить себе Нандора? И даже положить конец войне?
Гашпар кивает. Его зубы стиснуты, и взгляд твёрд, словно кремень. Когда наши глаза наконец встречаются, кажется, сила воздействия изумляет нас обоих. Мои пальцы сжимают монету в кармане.
– Хорошо. Я пойду с тобой. Помогу тебе найти турула. Но тебе придётся сделать для меня кое-что взамен.
– Если ты поможешь мне найти турула, ты сможешь вернуться в Кехси целой и невредимой.
Качаю головой. Этого недостаточно.
– И никого не накажут за мой обман.
– Хорошо, – эхом отзывается Гашпар.
– Ещё кое-что, – добавляю я, чувствуя, как сердце бьётся сильнее. – Я желаю знать, что король делает с девушками и женщинами, которых забирает.
Гашпар сморгнул. Ноздри у него раздуваются, словно он собирается протестовать. Губы размыкаются, снова смыкаются. Несколько мгновений он даже не шевелится, но потом протягивает руку.
– Хорошо, волчица, – отвечает он наконец. – По рукам. Никто не причинит вреда ни тебе, ни твоей деревне. А когда мы найдём турула, я расскажу тебе, что происходит с язычницами, которых привозят в столицу.
Я вынуждена отпустить монету, чтобы взять его за руку. Хватка у него крепкая, а перчатки мягкие. Кто-то, наверное, зарезал новорождённого телёнка, чтобы перчатки получились такими мягкими. Когда я убираю руку, чувствую, что в складках на ладони осталась запёкшаяся кровь.
– Если не перевяжешь рану – последуешь за Пехти в могилу, – говорю я, и мой голос даже по мне звучит странно. Не хочу, чтобы он принял мою практичность за искреннее беспокойство.
Гашпар смотрит на три пореза на боку, потом снова переводит взгляд на меня.
– Так ты всё-таки целительница?
– Нет, – отвечаю я, стараясь не краснеть при очередном напоминании о собственной бездарности. – Но моя… Вираг научила меня перевязывать раны.
Он втягивает голову в плечи, вдруг резко выдыхает.
– Тогда ты могла бы помочь нам перевязать рану Пехти. Ты могла бы спасти его.
Хрупкое чувство товарищества, которое я, возможно, начала испытывать, оставило меня без следа.
– Зачем мне помогать спасать жизнь человеку, который пытался меня убить? И если уж ты не хотел, чтобы он погиб, – не нужно было отрубать ему руку!
– За измену полагается кара. – Голос Гашпара звучит тихо, низко.
– Эти твои мрачные заявления – совсем как у Вираг, – огрызаюсь я. – Тебе нравится быть настолько же драматичным, как столетняя ведьма-язычница? Мог бы вместо этого отрубить ему башку. Тогда б он хоть не страдал, а мне бы не пришлось на это смотреть.
Между нами повисает молчание. Гашпар делает шаг вперёд, и на мгновение я задаюсь вопросом, достаточно ли причин у него, чтобы не забыть о нашей сделке и не вогнать мне топор в спину. Но, прежде чем приблизиться ко мне, он сжимает кулак.
– Ты не понимаешь, волчица. Забрать руку Пехти было милостью, чтобы спасти и его душу, и мою. Теперь же он должен предстать пред судом Принцепатрия за своё преступление, а моя душа очернена его смертью.
Смотрю на него, разинув рот.
– Значит, тебя так тревожит судьба твоей души? Лучше заставить человека страдать, чем нести вину за его убийство? Ты прав… без меня в Калеве ты и дня не протянешь.
– Убийство – смертный грех, особенно убийство человека веры. – Взгляд Гашпара острый, словно наконечник стрелы. – Лучше ранить, чем убить, и лучше страдать, чем умереть без покаяния. Пехти никогда не отпустят грехи, и Принцепатрий накажет его в Подземной жизни.
Подавляю смешок:
– Но Принцепатрий не испытывает угрызений совести по поводу похищений волчиц. А привязывать меня к умирающему, заставлять слышать каждый его стон боли… ещё одна жестокость, не требующая покаяния.
– Это была идея Фёрко. – Гашпар опускает взгляд. – Не моя.
– Тогда ты не только жестокий, но и бесхребетный! – Лицо у меня горит. – Ты всегда позволяешь своим людям направлять взмах твоего топора?
– Уже нет, – коротко отвечает Гашпар. – Теперь они мертвы.
В животе чувствую тяжесть, словно проглотила камень. Фёрко и Имре лежат у костра, в могиле из влажной от крови травы. Туман над водой рассеялся. Тонкие лезвия лунного света струятся по её поверхности так, что она делается серебристой, яркой, словно зеркала. С места, где я стою, кажется невероятным, что кто-то мог назвать озеро Чёрным.
Гашпар решительно направляется к трупам, и я следую за ним. Прежде чем он успевает сказать хоть слово, я хватаю лук и колчан Фёрко и закидываю себе на спину. Знакомый вес – утешение, словно песня, которую я никогда не забуду.
– Их нам тоже нужно сжечь? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает он и преклоняет колени рядом с телами, соединяет ладони. – Магвила́гит.
Нить пламени прошивает изуродованное лицо Фёрко и его окровавленный шаубе Охотника. Сердце Имре в свете пламени делается багровым, словно синяк размером с кулак. Воздух наполняется чем-то жарким, ужасным, и вдруг мой собственный плащ делается слишком тяжёлым, а волосы, липнущие к шее, – слишком тёплыми.
За нами высится лес Эзер Сем, но впереди лежит Малая Степь. Нас разделяет лохматое лоскутное одеяло снегов и ледяные плато. На Севере зима уже треснула, как перепелиное яйцо, рассыпая лёд и снег.
– Если мы направляемся в Калеву, карта нам не нужна, – говорю я. – Будем идти на север, пока не упрёмся.
Гашпар поднимается на ноги. Раны на груди по-прежнему кровоточат. Его кожа под коркой крови и потрёпанными лоскутами доломана оливковая, и под ней бугрятся мышцы. Мои пальцы крепче сжимают рукоять ножа – его ножа. Конечно же, он не хочет, чтобы я перевязывала его. Если Принцепатрий действительно ведёт список грехов, интересно, насколько счёт Гашпара пополнится прикосновением волчицы?
Сделка между Охотником и волчицей уже кажется делом хрупким и ужасающим. Чей бог бы одобрил такое?
Ни с того ни с сего краснею, когда Гашпар проходит мимо и старается, чтобы наши плечи не соприкоснулись. И лишь когда мы оба садимся на коней, смотрю на свои руки. Его кровь – всё ещё на моих ладонях.