Вокруг державного престола. Батюшка царь - читать онлайн

Глава 1

Картина, использованная на обложке книги "Царь Алексей Михайлович и Патриарх Никон". Художник И.Г. Машков.

Соловецкий остров Анзер отделен от других островов широким морским проливом. Шумит, гудит лесная дубрава. Качаются на ветру высокие корабельные сосны и мохнатые ели. Глядятся они и никак не могут наглядеться в небесную синеву и зеркальные глади озёр.

По утрам влажный туман медленно стелется над Белым морем, будто нехотя приоткрывая взору и острова, и отливающую металлом темную воду пролива Великой Салмы. Туман окутывает мягким плотным покрывалом тайгу, в глубине которой, выбиваясь из-под замшелых камней, журчат родники и колышутся на полянах травы: ромашки, васильки, медуницы, иван-чай, зверобой. В глухих медвежьих углах хоронятся вязкие болота и звериные тропы, стелются на поваленных деревьях мягким ковром густые лишайники.

На многие версты кругом – ни души, кроме живущих в потемневших от времени и непогоды избушках молчаливых старцев-отшельников, диких зверей и птиц. Слышно, как сердито перещелкивают в дубравах клесты, и пересвистывают свиристели. А то всполошится любопытная сорока-трещотка, заслышав, как бурый медведь пробирается через чащу. Или начнет куковать кукушка, отсчитывая чьи-то скоротечные годочки…

Над студеным морем, сливающимся на горизонте с прозрачным небом, над коричневыми, светло-желтыми и зеленовато-черными галечными отмелями, сбегающими вниз пологими берегами, отчаянно кричат чайки, потревоженные ленивыми движениями тюленей, и лосями, пришедшим на водопой.

Северное лето быстро пошло, побежало на убыль…

Август тысяча шестьсот тридцать пятого года выдался на островах студеным и ветреным.

Ранним утром два человека вышли из тайги и спустились с заросшего кустами обрыва на берег. Их медленные осторожные движения, грязная одежда, измученные лица и потухшие глаза говорили о том, что они идут издалека и очень устали.

– Пришли, Пимен? – спросил один и с надеждой посмотрел на другого.

Спросившего человека звали Никон. Когда-то в миру он носил имя Никита Минин и происходил родом из села Вельдеманова Нижегородского уезда.

Весь его нескладный облик – огромный рост, широкие угловатые плечи и худые вытянутые руки – говорил о большой физической силе и выносливости. Потрепанная ряса выдавала в нем служителя церкви. Под суконным черным колпачком виднелась густая, со свинцовой проседью грива спутанных волос. На вытянутом и изможденном лице под густыми бровями мрачным огнем горели жгучие черные глаза. Сухие обветренные губы потрескались до крови.

– Добрались, – утвердительно кивнул головой его спутник и добавил, – побудь здесь, а я поищу лодку.

Скинув мешок и перемотав мокрые онучи, Пимен полез на обрыв. Этот человек был местный помор. Широкое и скуластое лицо его могло показаться простодушным и глуповатым, если бы не настороженный и ускользающий взгляд, который он не задерживал надолго на лице своего товарища.

Никон нашел его на солеварне возле Архангельска, куда зашел в поисках проводника. И хотя внешний вид помора не внушал доверия, он его нанял.

Оставшись один, Никон присел на валун и стащил сапоги. С облегчением погрузил ноги в обжигающую ледяную воду и глянул вперед. Серо-коричневые волны с шумными всплесками набегали на горящие ступни, освежая и успокаивая боль. Усталость давала о себе знать. Мысли его путались, голова отяжелела и клонилась всё ниже и ниже.

Незаметно он задремал. Однако спал недолго, очнулся, как от толчка. Огляделся и обнаружил, что Пимен исчез. Исчез и его мешок, валявшийся неподалеку.

Никон вскочил и срывающимся голосом выкрикнул в густой серо-молочный туман:

– Пимен!

На мгновение замер, напряженно прислушиваясь. Но только вода равнодушно плескалась у его ног.

– Пимен! – снова выкрикнул он.

И теперь в его крике прозвучала мольба человека, попавшего в беду. Одинокий крик вспугнул чайку, лениво бродящую у кромки воды, и она с тревожным пронзительным криком взмыла вверх. Как будто насмехаясь над ним, где-то в лесу отозвалась какая-то птица.

Никон взбежал на обрыв и окинул взором открывшееся перед ним безлюдное пространство: бесстрастное море, берег и шумящую тайгу. Внимание его привлекли густые заросли кустарника и низкорослые деревья, к которым пошел проводник. И он бросился туда в надежде отыскать его следы, но ничего не нашел.

Увидел темно-вишневые гроздья боярышника и стал торопливо и жадно обрывать их и есть. Ягоды горчили, оставляя неприятный и вяжущий привкус во рту, но ему было все равно.

Утолив голод, он спустился на берег и, схватив свой мешок, судорожно вытряхнул его содержимое на землю. И сразу же обнаружил, что исчезли кресало и сухари.

Безнадежность и сомнения с новой силой охватили его. Стоит ли двигаться вперед, если на пути возникает столько неожиданных препятствий? А если это сам Господь предостерегает его, чтобы он избрал другую дорогу и вернулся в мир, к людям…

Физически он не страдал, с детства привык преодолевать голод, холод и боль. И с упрямством, достойным первопроходца, целенаправленно двигался к Архангельску.

Когда ранней весной после смерти троих своих детей он вдруг объявил жене о намерении уйти в скит на Север, та упала перед ним на колени и поползла за ним, цепляясь за ноги и одежду, и воя по нему, как по покойнику. А он, не желая слушать ее стонов и причитаний, а больше стремясь избавиться от саднящего чувства вины перед ней и ответственности, отвернулся и молча вышел из избы. У него, мужика, не дрогнула душа, когда принял решение уйти от нее теперь, после тяжелой зимы, когда опустели все закрома, сенники и погреба, а они все скитались, как перекати поле, большой семьей по монастырям, и ему нужно бы приниматься за работу, срубить новую избу, вспахать и возделать землю под огороды, посеять семена и рожь. Ведь весна сулит возрождение жизни.

В течение нескольких дней и ночей он настойчиво убеждал жену смириться и самой уйти в монастырь. Вначале она горько плакала и возражала. Тогда он перестал с ней разговаривать. А когда она принималась снова упрашивать, коротко отвечал:

– Уйди в монастырь.

Вскоре она замолчала. И теперь часто просто сидела неподвижно на лавке, вытянув длинные худые руки на коленях и уставившись в одну точку.

Он не подходил, не смея тревожить. А если по ночам слышал ее глухие рыданья, не жалел ее. «Так будет лучше: быстрей смирится и уйдет…» – рассуждал он и засыпал.

Однажды, проснувшись на рассвете и не обнаружив её, как обычно, на лавке за занавеской, он перекрестился и с облегчением подумал: «Ну слава Богу! Наконец-то ушла…»

Освободившись от всего, что связывало его с мирской жизнью, он собрал котомку, попрощался с хозяевами и направился пешим ходом на север. Ночевал, где придется: в чистом поле, в скирде сена, под хозяйской телегой, на лавке возле чужого сарая.

В пути заставлял себя без ропота и гнева переносить лишения. А когда ему это удавалось, гордился собой. Он убеждал себя, а потом и сам в это страстно поверил, что поступает так только из любви к Богу. Но это было не так. Искренне и страстно желая доказать себе, что способен перенести ещё большие испытания, которые сам же и изберет, он не сознавал, что этим ищет не кротости и смирения Божьей воле, а только ещё больше подогревает собственную гордыню. И по этой причине сомнения продолжали ещё больше терзать его, лишая сна и покоя.

И вот он здесь на берегу Белого моря.

Отогнав мучительные размышления, он ещё долго и неподвижно стоял, бездумно вглядываясь в колеблющийся над морем туман.

В густой пелене раздался неожиданный громкий всплеск – играла рыба. Он вздрогнул. Этот живой звук заставил его опомниться и собраться с духом.

Сложив вещи, он крепко завязал на мешке веревку и отбросил его в сторону. Опустился на колени и долго, истово молился. Закончив, поднялся и размашистыми шагами направился обратно, в сторону материка.

К полудню, когда солнце начало припекать, он вышел к стоящей на лесной опушке ветхой часовенке, за которой виднелась потемневшая от времени избушка. С правой стороны в овражке поблескивало под неяркими лучами солнца небольшое озерко, вокруг которого светло-зеленым ожерельем хороводились молоденькие березки и елочки.

Незнакомый старец в льняной, болтающейся на худом теле рубахе копался на огороде возле избушки.

– Помогай тебе Боже, отец, – сказал ему Никон.

Старец выпрямил спину, прищурил выцветшие глаза и улыбнулся:

– И тебе бог в помощь, голубь. Долго же ты шел к нам. Я знал, что ты к нам придешь.

– Откуда? – удивился Никон.

– А мне дятел про тебя настучал. Он и сейчас стучит, послушай… – усмехнулся старец, пожевал сухими бесцветными губами и добавил:

– Звать-то тебя, как?

– Никоном.

– А меня Феодосий. Тебя, поди, Пимен сюда вел, да и оставил на полпути?

– Да. Плохой оказался человек. Не понимаю, почему он так поступил, – сказал Никон, поражаясь, откуда старцу известно, что с ним случилось.

– Э…милок. Ты же знаешь, чтобы узнать человека, с ним надо не один пуд соли съесть… А почему он так поступил: то ли по глупости, то ли уму… Кто ж его разберет? Афанасий вот давеча сказал, что он так людей на крепость духа испытывает.

Вздохнув, Феодосий вытер лоб льняной тряпицей и, нагнувшись, продолжил работать.

– Я помогу, отец, где взять лопату? – спросил Никон.

– В сарае, милок.

Вдвоем они быстро перекопали весь огород. Пока счищали с моркови и со свеклы землю, из кельи вышел маленький и седой старец Афанасий. Он был бос. Маленькая высохшая голова тряслась от слабости. Подойдя, он остановился перед Никоном и с ласковой улыбкой заглянул ему в лицо.

– А я слышу – люди разговаривают. Вот вышел посмотреть, кто пришел. Спасибо, что навестил нас, голубчик. А мы тут одни живем. Ты откуда идешь?

– Из Москвы.

– Далеко… – подивился Афанасий и спросил: – Куда ж путь держишь?

– Хочу к Елеазару на Анзер.

– Ох, и дорога у тебя трудная…, – покачал головой Афанасий и вздохнул.

– А может, ты от суда бежишь? – полюбопытствовал Феодосий.

– Нет, – обиделся Никон, – я плохого никому не делал.… Один остался: без семьи и детей…умерли они. Вот и скитаюсь теперь бобылем по свету… – он осекся и понурил голову.

Старцы сочувственно переглянулись.

– Эх, голубчик… – протянул Афанасий. – Нелегко тебе пришлось. А ты не грусти, голубчик, время всё лечит. Что в скит идешь – это хорошо. Только тебе там, ох как трудно будет. Ну да храни тебя Господь, – старец тихо вздохнул, перекрестил Никона дрожащей рукой и, повернувшись, поплелся обратно в келью.

Никон расспрашивал Феодосия об Елеазаре, о жизни в скиту. Феодосий давно не видел людей и охотно рассказывал.

– Я бы к Елеазару уже завтра поплыл, только лодки нет, – посетовал Никон.

– А ты нашу возьми.

– Спасибо, отец. Да ведь у меня с собой ничего, кроме каноника нет. Все деньги Пимену отдал.

– Нам ничего не надо. Нас огород и лес кормят. Будешь на острове, отслужи панихиду во здравие, – успокоил его старец. – Как доберешься, лодку оставь возле часовни на мысе Кеньга. Местные рыбаки её знают. Они и привезут её обратно.

Подкрепившись супом из репы, горячей ржаной лепешкой и свежими огурцами, запив козьим молоком – у старцев водились коза, куры и утки – Никон спустился к озеру. Осмотрел лодку и хорошенько просмолил щели.

На следующее утро, поблагодарив старцев и поклонившись, он перевязал грудь пеньковой веревкой, и как бурлак поволок лодку за собой по земле. Только теперь добирался уже не медвежьими тропами, какими до этого вёл его Пимен, а широкой просекой, которую ему указали сердобольные старцы.

К полудню он вновь очутился на знакомом берегу.

Ветер переменил направление и усилился. Море сделалось беспокойным, волны с шумом нахлестывали на разбросанные камни. Никон поежился от холода.

Решив подождать, пока море успокоится, он привязал лодку к валуну и углубился в лес. Наломав веток, елового лапника и широких листьев папоротника, он соорудил на поляне шалаш. С помощью кресала разжег костер и заварил кипяток. Утолив голод ржаными лепешками – угощением старцев, запил отваром из черничных и брусничных листьев и, укрывшись от комаров и мошки пустым мешком, заснул как убитый в мягких еловых лапах.

На рассвете проснулся от того, что холодный дождь мочил ему ноги и руки. Вода просачивалась через дыры в шалаше. Верхушки озябших деревьев, скрипя, качались над ним и глухо шумели.

Ожесточенно обругав непогоду, Никон рывком встал и почувствовал, как в затекших ногах и руках по жилам острыми иглами побежала и запульсировала разогнавшаяся кровь. Он содрогнулся от охватившего его озноба. Усталые тело и душа изнемогали, страдая от пронизывающего сырого ветра, холода и изнурительного нервного напряжения. Мокрая холодная одежда облепляла озябшее тело. Судорожно схватив мешок, он бросился к берегу.

От непрерывного моросящего дождя всё пространство вокруг опять было грязно-серым, гнетущим. А беспокойное море, качающееся в туманной мгле, подавляло безысходностью. С тревожными всплесками волны набегали на берег и откатывались прочь, оставляя после себя грязную беловатую пену.

Оставаться и ждать, пока закончится дождь и улучшится погода, показалось ему невыносимым. Лихорадочное волнение, терзающее его последние дни, достигло своего апогея и настойчиво гнало вперед.

Дрожа от озноба, Никон неуверенно шагнул в ледяную воду. Сел в лодку, оттолкнулся и поплыл. Со жгучей тревогой вглядывался он в обступивший его со всех сторон дождливый туман, страстно желая предугадать, что ждет впереди.

Ранним утром преподобного Елеазара разбудил неровный и дробный стук о дверной косяк. Разлепив воспаленные от долгих ночных бдений глаза, он привычным взором обвел закопченные стены, маленькое слюдяное окошечко, проверяя, взошло ли солнце. Но наступающий день был также ненастен и хмур, как и вчерашний. Моросил надоевший дождь.

Елеазар перевел взгляд на распахнутую дверь и на фоне серого мокрого неба увидел нескладную огромную фигуру человека в черной монашеской рясе.

Старец опустил с остывшей печи худые босые ноги. Перекрестился дрожащей рукой на строгий лик Спасителя в красном углу. Поправил подрясник и, подойдя к человеку, спросил:

– Ты кто?

– Я Никон, – глухо ответил человек и сглотнул. Кадык судорожно дернулся на его худой и вытянутой шее. – Пусти меня в избу, праведник. Издалека иду, – пояснил он и снял с головы мокрый колпачок. Продрогший измученный облик незнакомца говорил, что он не лжет.

Елеазар посторонился. Войдя в келью, незнакомец первым делом отыскал глазами иконы и широко взмахнув рукой, истово перекрестился.

– Устал, поди, с дороги-то? – спросил вежливо старец и вгляделся в пламенеющие внутренним огнем глаза незнакомца. И вдруг содрогнулся от того, что в них увидел. Тревожно забилось сердце.

– Устал. Дождь под утро сильный припустился, а я шел пешком. Далеко идти от причала… промок, – подтвердил тот. – Позволь присесть?

– А чего же, садись, – разрешил Елеазар.

– Мне бы водички… – сказал незнакомец.

Старец взял со стола ковшик и пошёл к бочке с водой у двери.

Никон присел. Положил грязный мешок на пол и задвинул ногой под лавку. Опустил усталую голову на грудь и замер.

Старец вернулся и подал ему ковш. Но незнакомец уже спал. Грудь его мерно вздымалась, растрепанная черноволосая с проседью голова клонилась все ниже и ниже. Он бы упал, но старец бережно прислонил его спиной к стене. Постоял, внимательно разглядывая спящего. Потом подошел к иконостасу и встал на колени. Пока молился, гость спал.

Старец вышел наружу. В дождевом тумане сбоку расплывались очертания часовни Николая Чудотворца. Огород был за кельей. Туда Елеазар и пошел, глухо бормоча молитву. С трудом вытащил из воды, покрывшей землю, репу и брюкву для супа. Вернулся и застал своего гостя стоящим перед иконостасом и разглядывающим лики святых.

Услышав скрип половиц, тот оглянулся:

– Строгие какие… будто в душу глядят… – в голосе пришлого человека звучало благоговейное уважение и трепет.

Елеазар молча кивнул, положил мешок у печи и тоже подошел к иконостасу. Опустился на колени и стал класть земные поклоны. К нему присоединился и Никон.

Закончив, старец подошел к печи. Загремел заслонкой, поленом разгреб золу и прочистил устье от сажи. Повернулся к молчаливо сидящему на лавке Никону и сказал, вытерев дрожащей ладонью бледное мокрое лицо:

– Мало дров. Хорошо бы ещё принести.

От внезапно охватившей слабости его прошиб пот. Никон рывком поднялся.

– Где топор, отец?

– В сарае, там и телега, – махнул рукой Елеазар.

Спустя время Никон вернулся с дровами, сложил их аккуратно возле печи. И они спустились к морю ставить сеть.

Дождь прекратился. Выглянуло робкое солнце, посеребрив море. Вода у Троицкой губы была прозрачной и ледяной. Стаи мелких шустрых рыбешек резвились у ног – казалось, сунь руку и сразу поймаешь. Но рыбки в руки не давались, стремительно разлетались в разные стороны.

Поставив сеть, они вернулись в келью. Пока старец отдыхал на печи, Никон сходил в тайгу и принес корзину мха. Законопатил широкие щели в стенах и возле дверного косяка. Вышел во двор и стал колоть дрова. Сложил рядом с сараем высокой аккуратной горкой. Потом связал несколько веников и повесил для просушки на тын. Пока сидел и щипал лучину для розжига печи, из кельи вышел старец. Одобрительно кивнул, поглядев на дрова и сохнущие веники. Сказал, что пойдет в церковь и ушел. Его долго не было. И Никон пошел следом за ним.

На Троицком подворье первой стояла часовня Николая Чудотворца. Сверху на него из-под ската крыши строго и пронзительно взглянул темный лик святителя. Перекрестившись и уняв сердцебиение, Никон вошел внутрь.

В пронизанной насквозь неяркими и косыми солнечными лучами горнице никого не было. Пахло плесенью, сырым деревом и морем. Посередине на аналое лежали икона и требник, а у стены возвышалось такое же темное, как старое дерево, распятие. Никон приблизился. Под ногами жалобно заскрипели рассохшиеся половицы. Поклонившись, он поцеловал край иконы, крест, встал на колени и помолился. Потом вышел из часовни и направился в сторону виднеющейся на пригорке белой каменной церкви с разбросанными вокруг неё деревянными строениями.

На лавке у входа в церковь грелся на солнышке человек в вылинявшей рубахе, лаптях и лохматой шапке на голове.

– Здравствуй, брат, – сказал Никон, подойдя к нему.

– Здравствуй. Ты, поди, архиерея ищешь?

– Его, а где он?

Человек кивком указал на вход.

– Там. Что-то раньше я тебя в наших краях и не видел. Давно ли к нам пожаловал?

– Сегодня. А ты здесь работаешь?

– Да. Нас тут трое. Еще есть сторож, колесник и повар.

– Не густо. Справляетесь?

– Справляемся.

– А монахи где живут?

– Да везде по острову. Летом в своих кельях живут. А зимой к нам сюда в каменные хоромы перебираются. По воскресеньям тоже приходят, литургию слушать. Скоро сам с ними познакомишься.

Никон согласно кивнул и развернулся, вступив на крыльцо. Но человек снова окликнул его.

– А я, как узнал, что ты пришел, баню сразу затопил. Может, сходишь, побалуешь себя с дороги? – Он глядел на Никона заботливыми и любящими глазами.

– Елеазар дозволяет в баню ходить?

– Дозволяет. У нас на севере без бани нельзя.

– Спасибо, схожу. Прости, не спросил сразу, как тебя звать-то? – улыбнулся Никон.

– Салмов Петр. Я здесь и плотник, и сторож, и сапожник, и рыболов. Меня с Соловков прислали в помощь. Старцам одним не управиться, – добавил он.

Никон вошел внутрь и сразу же увидел Елеазара, стоящего на коленях перед сверкающим позолотой величественным иконостасом. Никон вгляделся в спокойные строгие лики, грозно выступающие из темноты, окруженные мерцающим венцом горящих свечей. По спине его проскользнул знакомый холодок восторга и благоговения перед могуществом изображенных ликов и кистью художника. Перекрестившись, он встал на колени возле Елеазара и тоже начал молиться, крестясь и устремляя исступленный горящий взор к Спасителю, а затем с размаху падая лбом на выщербленный каменный пол.

Когда они вышли наружу, Салмова уже не было. Внизу слышался ровный стук топора.

Солнце скрылось за тучи. Снова нудно заморосил мелкий дождь.

К вечеру дождь прекратился. Небо очистилось от сизых и рваных туч, но ненадолго. Короткий световой день неуловимо и быстро догорал. И надвигающиеся с моря грозные черные сумерки стремительно захватывали в плен небесный простор.

Ужинали втроем уже в темноте. Ночь была безлунной. Где-то вдалеке, под крутым обрывом, глухо шумело и тяжело, раздраженно ворочалось невидимое море. Из черной мглы на сидящих у костра людей тянуло студеным холодом и сыростью.

После ужина, сославшись, что утром рано вставать, Салмов ушел, оставив их одних.

От костра в разные стороны разлетались красные и желтые искры. Над головами людей жужжали назойливая мошка и комары.

– Как хорошо и тихо… божественное здесь место… – с грустью признался Никон и поставил на траву пустую миску.

– Да, хорошо и дивно здесь. Но ты так о себе и не рассказал. Расскажи… – сказал Елеазар и с любопытством посмотрел на Никона. Впервые за много месяцев он не чувствовал привычной усталости и боли, которая каждый вечер наваливалась на него, ломала и крутила ноги и руки, заставляя ныть больные суставы.

«Может, это от того, что я не один сегодня вечерю?» – подумал Елеазар, радуясь, что в теле его воцарились тишина и покой.

– Как родился, так при церкви и живу… – рассказывал Никон, задумчиво глядя на разлетающиеся от огня как будто живые искорки. – В положенный час женился, детишки родились… один за другим, трое. А потом… Потом их Господь по милости своей и от щедрот прибрал – одного за другим… всех… холера была…, отец мой преставился… упокой их души, Господи.

Он горестно вздохнул и закрыл лицо широкой костлявой ладонью. А когда отнял руку, в глазах у него блестели слезы.

Тонкие сухие губы старца зашевелились: он читал заупокойную молитву. Закончив, положил руку на плечо Никона.

– Настрадался ты, милый человек. А ты поплачь, поплачь, голубчик. Не стесняйся меня. Глядишь, и душе твоей станет легче. Уж я-то знаю, – кротко и тихо добавил, сочувственно глядя на опущенную черноволосую голову страдальца.

– Эх! – тихо отозвался тот и вскинул доверчиво голову. – Плачь, не плачь – никого из них не воротишь. Да и оплакал я их. Уж как оплакал… как никто другой. А ведь я виноват, отец! Ох, как же я виноват…, – и такая тоска прозвучала в голосе страдальца, что старец поверил ему. А Никон застонал и с силой сжал голову руками.

– В чем же вина, брат? – мягко спросил Елеазар.

– А в том, что детей не уберег от смерти, – глухо выдавил Никон.

– Ох ты, брат мой.…Да разве же это в нашей воле? Разве ж в этом вина? На всё, на жизнь или смерть, на всё есть божья воля, – мягко и убедительно возражал Елеазар. – Да и разве ж один ты страдаешь. Оглянись вокруг – сколько на Руси таких безвинных страдальцев.…Вот и Господь крест несёт, за весь человеческий род страдает.

Никон вскинул голову, доверчиво посмотрел на Елеазара.

– Да, несет…, жена моя убивалась сильно, даже утопиться хотела.…Но я не позволил, удержал,… отговорил от греха. Сказал, что это мне посылаются испытания за мои грехи, не ей. Мой крест – мне и нести. Уговорил бедную уйти в монастырь, – и Никон тяжело вздохнул.

– Послушалась? – спросил старец.

– А куда ей деваться… Как велел, так и сделала, – ответил Никон. Он умолк, как будто бы погрузившись в далекие воспоминания.

– Выходит, ты ее и сподвиг…в монахини-то уйти? – спросил Елеазар, пытливо вглядываясь в лицо Никона и вытирая слезящиеся глаза.

– А я и подвиг, – с гордостью и вызовом подтвердил Никон.

Елеазар печально вздохнул. Он молчал, и Никон продолжил:

– В молодости был со мной один удивительный случай. Возвращался я как-то раз с товарищем из одного села, и пришлось нам заночевать в чистом поле. Ночь стояла, как и сейчас – тихая, ясная. Товарищ мой быстро заснул, а я все никак не мог сомкнуть глаз, и любовался небом и рассыпанными по нему звездами. И вдруг не знаю отчего, а только сердце мое почему-то возликовало. Поворачиваю я голову и вижу – сидит неподалеку на траве седой старец и листает страницы Псалтири. И вид у него такой светлый, как будто сошел он с древней иконы: ласковый взгляд, серьезное и сосредоточенное лицо. Заметил он, что я на него гляжу с изумлением и ласково заговорил со мной, стал расспрашивать, как я здесь очутился, куда идем. Я ответил, и он предсказал, что меня ждет впереди. И в конце сказал, что я должен идти на север на острова и там жить среди отшельников, – Никон перевел взволнованное дыхание и умолк.

– Чудно! Так и сказал? – подивился старец.

– Так и сказал, истинно говорю, – повторил Никон.

– А дальше-то что было? – спросил Елеазар.

– Проговорили мы с ним всю ночь. А о чем, уже и не помню. Когда рассвело, он незаметно исчез… – с сожалением промолвил Никон и замолчал, уставившись на догорающий огонь. Было слышно, как внизу глухо шумит море. Ветер усилился, принеся с моря холод и сырость.

– Вот как бывает.… До чего чудны дела твои, Господи… – задумчиво протянул старец.

– А я вот что думаю, это меня Господь так испытывает на прочность, и посылает тяжелые испытания, – неожиданно вскинув голову, воскликнул Никон, – как будто ждут меня впереди столь великие дела, что сам великий государь окажет мне милость, – благоговейным срывающимся голосом пробормотал Никон и поднял палец кверху, как будто грозно повелевая. Черные глаза его загорелись неукротимым внутренним огнем.

Старец поразился. Его напугала и смутила неприкрытая горячая страстность в голосе Никона. Откуда в сидящем рядом с ним незнакомом человеке такая искренняя убежденность и вера в собственное высокое предназначение? Но он не услышал главного: не было в Никоне знакомого Елеазару кроткого духа и тихой покорности, столь привычных для людей, смирившихся с превратностями своей судьбы и тяжелыми лишениями и твердо избравших тяжелую жизнь отшельника. Напротив, рядом сидел человек с сильным, непокорным и гордым характером.

– Что же ты замолчал, брат? – осторожно спросил он его.

– Тяжко мне…, так тяжко, – с жалостным вздохом откликнулся Никон. – Вот если бы ты разрешил мне остаться, так сразу душе моей стало бы легче.

– Ты от мирских тягостей и лишений бежишь, а здесь тебя другие тягости ждут, – заметил старец.

– Здесь тягости физические, я их не боюсь, – убежденно промолвил Никон.

Но Елеазар с сомнением покачал головой и спросил:

– Готов ли ты умерщвлять свое тело беспрерывным голодом и постом, ночными бдениями, готов ли носить на голом теле жесткую колючую власяницу, а пищу добывать в тайге на охоте? Готов ли навсегда посвятить свою жизнь смиренному служению в монашеской одинокой келье, не ропща на Него за крест, который сам выбрал и будешь нести? А главное – готов ли ты во всем руководствоваться Его волей? Готов ли усмирить гордыню свою, жажду власти, сребролюбие, стать покорным и добрым послушником? Не всякий на это готов. А ты?! Не обманешь ли ты Его, меня и себя?

Никон вздрогнул и поспешно кивнул.

– Готов и ничего не желаю более. Яви милость, позволь остаться возле тебя и стать твоим учеником и послушником, – попросил он.

Старец подумал.

– Я-то позволю… а только вижу, что не смирился ты с уходом от мирской жизни. Славы и величия жаждешь. Жива в тебе страшная гордыня, и замыслил ты иметь власть над людьми, потому и пошел её искать… власть. Ибо тебе было предсказано: «Быть великим государем над русскими праведниками…» – сказал Елеазар и замолчал.

«Откуда ему известно?» – с благоговейным ужасом подумал Никон, и душа его похолодела.

– Почему ты так говоришь? Откуда знаешь? – дрожащим голосом спросил он.

– От Него, – спокойно и уверенно произнес Елеазар. И Никон понял: тот знает и видит его насквозь.

– Вот за что ты меня мучаешь… – сокрушенно протянул он и с обидой прибавил: – Ведь я прошел тысячу верст из Москвы сюда, а ты меня гонишь…

– Не гоню. Оставайся, – разрешил Елеазар.

– Спасибо, отец, – взволнованно промолвил Никон. Глаза его повлажнели, и он с надеждой взглянул на старца.

– Предсказываю тебе, раб Божий Никон, что будешь ты, избран царской милостью на высший духовный сан московским патриархом. Но от замыслов и деяний твоих произойдут на матушке нашей Руси такие ужасные и великие события, которые никому не дано уже остановить…, – торжественно произнес Елеазар и обреченно понурил голову.

– Что ты, что ты! О чем толкуешь? Я никому зла не желаю! – в смятении вскочил Никон и весь аж, затрясся. – Да откуда же тебе известно, что я стану патриархом?

– Известно, – отрезал старец, и испытующе взглянул на Никона. – А ты сам? Разве не желаешь патриарший сан получить?

Сразу не найдя, что ответить, Никон неуверенно пожал плечами и в смущении отвел глаза.

– То-то и оно… – протянул старец и умолк.

Никон первым прервал молчание.

– Маюсь я, отец. Ох, маюсь. Скитаюсь по земле, как перекати поле. Устал.… Подскажи, как жить дальше, какой дорогой идти… к чему стремиться? Вся душа дрожит от тяжких дум.

– А ты не поддавайся. Гони тяжелые думы прочь. Коли останешься здесь, то Господь сам выведет тебя на правильную дорогу. А ты Его за это благодари. Эх, брат мой, мне ли тебя учить? Все-то ты и без меня уже знаешь… – с мягкой укоризной воскликнул Елеазар и добавил уже будничным голосом:

– Пища у нас скудная. Что сами раздобудем, то и едим. Дни и ночи проходят в молитвах, постах и уроках. Братья живут в своих кельях далеко друг от друга одинокими затворниками, не докучают друг другу пустыми разговорами, сторонятся. А зимой перебираемся все в общие жилые хоромы при церкви. Так и коротаем студеную пору. Пока построишь жилье, можешь пожить у меня.

– Спасибо, – ответил Никон, и вновь глаза его полыхнули из-под насупленных бровей мятежным и неукротимым огнем. Елеазар вздрогнул.

На следующий день Елеазар отвел Никона к старцу Даниилу. Его келья располагалась в полутора верстах от монастырского подворья. Старец давно болел. И теперь смиренно лежал на скамье с закрытыми глазами и сложив руки крестом на груди и приготовившись помирать.

Когда Никон следом за Елеазаром протиснулся внутрь кельи, он увидел в углу на лавке сидящих старцев Кирилла и Феофила.

В изножье больного сидел невысокий и седенький старичок, похожий на высохшую щепку, со сморщенным маленьким личиком и реденькой бородкой. Это был старец Амвросий. Завидев гостей, он энергично вскочил и подошел к вошедшим. С любопытством оглядев Никона, он перекрестил его крошечной ладошкой и зачастил:

– Как величать-то тебя, голубчик? Какой ты, большой, да важный… – простодушный и звонкий голос Амвросия звучал, как сбегающий по камням ручей.

– Никон я, – сказал ему Никон. А встретив доверчивый и простодушный взгляд Амвросия, в невольном смущенье отвел свой взор. На него глядели глаза старика с душой ребенка, чистой и ясной, как слюдяное стеклышко на весеннем солнце.

– А к нам пришел спасение искать своей душеньке от лиходейства и мерзкой погибели, – сочувственно затряс седой головенкой Амвросий.

Никон испытывал неловкость от того, что не знал, куда ему девать ставшие неуклюжими свои длинные и огромные руки под прицелами любопытных стариковских взглядов. Украдкой он и сам разглядывал их, про себя отметив, что Амвросий, и болящий Даниил, оба носят на теле колючую, свалявшуюся в твердый камень верблюжью власяницу.

– В Писании сказано, что всякий грешник, который обратиться на путь правды, спасет душу от смерти. Ты правильно поступил, что испугался грехов и пришел к нам за правдой. Это Господь привел тебя. Он тебя и простит, как покаешься, – изрек Амвросий и улыбнулся.

Никон и Елеазар подошли к больному. Больной беспокойно зашевелился и приоткрыл затуманенные жаром выцветшие глаза. Увидев над собой низко склонившуюся черноволосую голову незнакомца, вздрогнул и, приподняв прозрачную слабую руку, судорожно перекрестился.

– Явился волк в отару… – едва слышно пробормотал и сильно закашлялся. Сухой надсадный кашель бил тщедушное слабое тело Даниила, разрывая его простуженные легкие. Внезапно больной умолк и, открыв рот, бездыханный повалился навзничь.

Никон мгновенно подхватил обмякшее невесомое тело и энергично затряс. Спустя мгновенье старец очнулся. Увидел, кто поддерживает его, и с испугом оттолкнул руку чужака. Но Никон, не обращая внимания, заботливо уложил старика обратно на жесткую лежанку. Маленькое высохшее личико Даниила сморщилось, как от обиды и исказилось. Из темных провалов его глазниц бежали ручейки слез. Костлявая грудь под колючей и жесткой власяницей судорожно вздымалась при каждом неровном тяжелом вздохе.

Елеазар присел рядом с ним и успокаивающе положил ему на голову свою руку. Мучительно потянулись мгновения. Преподобный старец вполголоса молился о здравии Даниила.

– Чего же ты, брат, нас подводишь? Поди, к смерти готовишься. А тебе ли решать, когда час твой пробьет? Погляди на меня… – сказал он.

Но Даниил тяжко вздохнул и отвернулся от Елеазара к темной бревенчатой стене.

– Вот и отворачиваешься… – упрекнул его Елеазар и сочувственно погладил безвольную руку больного.

– Несговорчивый ты какой… – печально сказал Елеазар и виновато посмотрел на Никона.

– Плохо ему, страдает, – пояснил тот. – Позвольте, преподобный, мне его полечить?

Старцы недоуменно переглянулись.

– А ты знаешь лекарство? – спросил Амвросий.

– Немножко, – ответил Никон и смущенно улыбнулся, обрадованный, что может сделать что-то полезное для них.

Спустя две недели Даниилу сделалось лучше, и он смог самостоятельно присаживаться. Кашель его смягчился, сделался реже, и появился аппетит. Никон ухаживал за ним, как за малым ребенком.

Когда удавалось, он шел к облюбованной им опушке, находившейся в полуверсте от Троицкого подворья, и возводил из сосновых бревен сруб, обтесывая снаружи и внутри. Салмов помогал ему строить сени, чулан и крытое крыльцо возле кельи. Покрытие они сделали из досок, скрепив их гвоздями. Низкая дверь с окошком в виде отверстия вела внутрь избушки кельи. С южной стороны прорубили окно, которое изнутри плотно закрывалось на деревянную задвижку.

Когда сруб был готов, Никон перешел в него жить. И теперь в маленьком окошке его кельи по ночам зажигался и мигал огонек свечника, в котором коптилось сало тюленей, ворвань. Все предметы повседневного обихода – одежду, обувь, ворвань монахи получили из монастырской казны от келаря Никодима. Каждому монаху в скиту полагалось иметь две пары одежды: будничную и праздничную, которую они сами стирали в море или ручьях, развешивая для просушки на кустах и деревьях.

Одежда, в которой Никон пришел в скит, давно износилась. Но когда он спросил келаря Никодима, можно ли ему получить новую, тот ехидно прищурился и ответил, что срок еще не подошел. И подойдет, когда на землю ляжет снег. Никон пожаловался на него Елеазару, но старец ответил, что вмешиваться не будет и придется потерпеть до зимы.

С появлением Никона монахов в скиту стало двенадцать человек. Все они считали себя учениками преподобного Елеазара, записывали его высказывания в свитки, которые потом относили на хранение в монастырскую библиотеку. Жили монахи отчужденно, приходя по субботам и воскресеньям на общие Литургии в Троицкую церковь.

Никон ни с кем из братьев монахов не сходился. Чаще всего ему приходилось общаться с келарем Никодимом, суетливым и беспокойным человеком. Тот жил при храме в маленькой келье и по долгу службы отвечал за поддержание церкви и хозяйственного подворья в надлежащем виде.

Обойдя и изучив досконально остров, Никон заметил, что обрывистый берег возле деревянного причала на мысе Кеньга, куда монахи обычно ходили рыбачить, и куда приплывали лодки из Соловецкого монастыря, сильно размыт. Течение воды в этом месте было быстрым, и берег, на котором валялось много гальки, постепенно, но верно разрушался. Тогда Никон решил укрепить берег огромными каменными исполинами-валунами, которые в изобилии были разбросаны по острову. Правда, лежали они довольно далеко. Но эти трудности не испугали Никона.

По утрам, обмотав огромный валун веревкой, Никон надевал веревочную петлю наискосок через плечо и тащил его, как каторжный по земле. Когда он начал делать эту тяжелую работу, которую определил для себя, как урок перед Богом, он только через несколько дней смог подтащить первый валун к нужному месту. Но тут ему вступило в спину, и он слег на несколько дней. Не мог ни ходить, ни сидеть из-за дикой пронизывающей боли в пояснице. Лежал только на спине.

Однажды вечером, Елеазар заглянул к нему в келью, забеспокоившись, что тот не навещает его уже три дня.

– Не знал, что ты заболел. Приходил к тебе кто-нибудь?

– Нет.

– А чем заболел?

– Спину надорвал по глупости. Вот скрутило немного, – усмехнулся Никон.

Он осторожно присел на лавке, избегая делать резкие движения. Боялся, что снова возникнет сильная стреляющая боль, будто в тело втыкают раскаленную кочергу. Осторожно привстал и медленными шажками пошел к двери, где стояло ведро с питьевой водой. Зачерпнув, с наслаждением припал к берестяному ковшу. Потом вернулся и, охая, присел на лежанку. Елеазар внимательно наблюдал за ним.

– Ты, поди и не ел давно?

Никон согласно кивнул.

– Пришлю к тебе сейчас Салмова. Он сегодня много рыбы поймал, сварил хорошую уху.

– Спасибо. Я скоро оклемаюсь и снова примусь за работу, – сказал ему Никон и проглотил горькую слюну, которая моментально наполнила его рот, как только он представил ароматное и горячее рыбное варево с плавающими в нём золотистыми пятнами жира.

– С камнями-то пока повремени, а то ведь совсем надорвешься, – усмехнулся в бороду Елеазар.

– Повременю.

– Вот и хорошо. Выздоравливай. А я все хочу спросить у тебя. Как ты надумал наш берег укрепить? Сам или кто надоумил?

– Сам. Я увидел, что там размыто. Через год-другой будет ещё хуже, – объяснил ему Никон.

– Это ты молодец. Хорошее дело затеял для людей и для бога. А мы вот не делали ничего. Что угодно матушке-природе и земле, то и человеку угодно. А то ведь мы порой, как черви земляные, всё копошимся, роемся в земле, чего-то строим и думаем, что можем всё решать за Господа, поменять. А потом удивляемся, куда рыба пропала, и почему река пересохла… Надо подстраиваться под изменения матушки-природы.

– Но там уже был построен рукотворный причал, – возразил ему Никон. – И причал осыпается. А если совсем разрушится, то всем будет плохо. Лодки пристать не смогут. Придется другое место искать.

Елеазар согласно кивнул.

– И нашли бы. Ну, да чего уж теперь. Пускай будет так, как ты решил. Только в другой раз спрашивай у меня и у старцев разрешение на то, что задумал. А потом и работай со спокойной душой и совестью. А вот не спросил ты у нас разрешения, и Бог тебя сразу одернул: спина-то у тебя и заболела. И взвалил ты на себя этот урок из своей гордыни, хотел показать монастырской братии, какой ты хороший и сильный. А мы здесь живем одной семьей и друг с другом советуемся во всем. Ну ладно. Бог с тобой… Взял урок, теперь и тяни. Благословляю тебя, – заключил Елеазар и, подняв руку, перекрестил Никона.

Когда Никону стало лучше, он продолжил укреплять береговую полосу возле причала. Таскать одному камни было тяжело. Иных приспособлений, кроме веревки и собственного хребта, не было, и каждое такое волочение отдавалось ноющей и незатухающей болью в спине. Правда, теперь он тащил камни как можно медленней и осторожней, стараясь не делать рывков.

Монахи, видя, что он работает каждый день, обвязав грудь крепкой веревкой, и как бурлак тащит по земле за собой огромный и неподъемный валун, судачили с недоумением. Однажды несколько монахов подошли к нему, когда Никон сидел, отдыхая на валуне. Он только что с трудом приволок гранитный камень, на котором сидел и уныло размышлял, стоит ли на сегодня закончить свою работу и пойти пообедать или же попробовать подтащить валун ещё на несколько сажень вперед. Спина и плечи его гудели и ныли от напряжения и неимоверной усталости, спина взмокла.

Монахи предложили ему свою помощь. И до начала зимы все вместе они выложили первый слой камней на берегу, запланировав продолжить эту работу следующей весной.

Никон предложил монахам укрепить камнем берег и возле Троицкой губы, чтобы было удобно спускаться к морю. К осени они установили между стволами растущих у обрыва сильных и красивых белоствольных берез широкие и крепкие доски. Получились удобные скамейки, сидя на которых можно будет любоваться морем, а весной слушать птиц.

С этого времени, прежде чем взяться за какое-то общее дело, Никон сначала шел к Елеазару и заручался его поддержкой и одобрением, показывая этим свое смирение и кротость, хотя это и претило его беспокойной, сильной и дерзкой натуре. И лишь затем приступал к исполнению задуманного.

Освоившись, он взял в свои руки все бразды правления по хозяйству и решал все вопросы по-деловому и энергично. Он внимательно относился к просьбам монахов и вскоре сделался незаменим для монашеской братии.

Его деятельность нравилась старцам, потому что приносила пользу монахам, а сам он тем временем всё больше страдал. Монахи жили в скиту в постоянных и ежедневных трудах, терпели бытовые лишения, и истязали себя подчас даже физическими страданиями, исполняя уроки, которые сами себе же и назначали. Монахи покорно несли отшельническую аскезу. Никон также взвалил на себя крест смирения, желал себя укротить. Но мятежный бунтарский дух в нем все больше роптал.

Что-то крепко сидящее в глубине его деятельной, неутомимой и беспокойной натуры никак не желало смириться с жизнью отшельника. Это что-то металось и выжигало его внутренности непонятной гнетущей тревогой, настойчиво теребя и требуя не успокаиваться, искать иной смысл жизни, иную цель. И этот поиск был для него мучительным, потому что совесть и всё, что он впитал в своем служении Богу вместе с молитвами указывали на обратное: на покорность и на смирение с теми обстоятельствами, в которых он оказался и к которым сам же стремился по собственной воле.

В ту первую и, наверное, самую тяжелую зиму своего пребывания в скиту, студеными долгими ночами, позабыв об усталости и покое, подгоняемый тоскливой и непонятной силой, весь дрожа как в лихорадке, с неистовой страстью, вдруг овладевающей им, он подскакивал иногда с неудобной и жесткой лежанки и бухался на колени перед иконами. И бил, бил до синяков и кровавых ссадин свой худой бледный лоб об дощатый пол, кладя земные поклоны, или же стоя босыми ногами на продуваемом ледяным ветром полу.

Однажды на зимней рыбалке, он присмотрел ложбину на льду реки, укрытую от ветра двумя пологими берегами. Выломал там полынью и забросал еловым лапником. И теперь почти каждый день, когда выпадало свободное время, ходил туда окунаться в прорубь. Он хотел закалить свое тело и намеренно истязал себя физическими страданиями. Но окунаясь в обжигающую до замирания сердца воду и вылезая затем на лед, он испытывал такие незабываемые ярчайшие ощущения, такой небывалый подъем духа, что громко кричал, обливаясь слезами восторга.

Всю зиму Никон испытывал свою волю ледяными купаниями, закаляясь и усмиряя гордыню. Он как будто стремился достичь высшей точки и испытать предел своих физических и душевных возможностей, данных ему от рождения.

Однажды ему пришлось ухаживать за тяжело больным монахом Акимом, и он не заметил, как от усталости задремал. Очнулся от кашля и бессвязного бормотания больного, метавшегося в бреду. И вдруг вспомнил давнюю картину из детства, как мать его плела кружево, сидя у окна и стуча коклюшками, и душа его зароптала.

«Почему, зачем я здесь… Кому нужна моя молчаливая жертва? Елеазар говорил, что меня ждет иное…Страшно об этом думать. Бог не может отвергнуть меня, он не отвергает никого из приходящих к Нему. Я служу Ему искренне и с любовью и буду служить до конца.… Но в этом ли заключается все мое служение», – размышлял он, поднося к воспаленным губам больного кружку нагретой воды.

«Крест Христов – страдания и смерть, каждый волен принимать ради спасения. Бог дал нам это знаменье своей любви. Вот и Христос умер на Кресте, чтобы сказать, до каких пределов может дойти Его любовь и любовь Отца небесного к каждому из нас. Смерть, исполненная Божественной любви. Крестные страдания продолжаются в страданиях людей во все времена. Я вижу за скорбными лицами скорбный лик Христа на Кресте. Но я не буду оплакивать Его смерть. Я лишь заплачу над судьбой стариков и детей, матерей, жен и сестер, истерзанных чужой жестокостью, раздавленных неправдой и равнодушием, лишенных возможности покаяния. Я каюсь, и всегда буду каяться.… Но зачем я убежал от мира и от людских страданий.…Зачем я скрываюсь здесь, за тихой безмолвной молитвой… Чем я могу им помочь, запертый в скиту? А я мог бы это сделать не только своим покаянием за них, но и поступками, делом.… Да вот же моя судьба: помогать ослабевшим душой и телом, грешникам, наставлять их на истину…» – отвечал он себе уже глубокой ночью, когда прилег на лавку поспать. Бунтарский дух его не смирялся.

Никоном овладело нетерпение: ему хотелось вскочить и уйти из скита, куда глядят глаза, обратно к людям, в Москву.…Теперь ему было тяжко в этом северном глухом скиту, в который сам же он и забрался в поисках истины и Божьей воли.… Как будто тяготясь однообразным течением жизни, он жаждал взалкать еще и из другого источника, потому что нынешний был им уже изведан.

На следующий день он попросил Елеазара поручить ему самую тяжелую физическую работу в монастыре, возможно, связанную с ремонтом. Как бредущий по пустыне скиталец, он мечтал, чтобы вокруг была не пустыня, а бурлила, кипела жизнь, наполненная событиями, шумом людских голосов, человеческими страстями, громким величественным звоном колоколов в церквях. Многоголосая и торжествующая, сияющая златоглавыми куполами и крестами Москва издалека звала и притягивала, манила его в мечтах…

Но старец отказал ему, сославшись на то, что надо дождаться весны и лета, а там видно будет.

Однажды в мороз Никон сидел возле спавшего на лавке Елеазара в его келье и чинил ему одежду. И вдруг вздохнул, да так страдальчески, что Елеазар даже вздрогнул, проснувшись. Открыл глаза и спросил по-отечески:

– О чем же ты, голубчик, так тяжело вздыхаешь?

– Взгрустнулось что-то, – отвечал Никон и вытер рукавом набежавшие слезы.

– Отчего же? – допытывался старец.

– Терзаюсь думой, правильно ли сделал, что пришел сюда, – искренне ответил Никон.

– Ты все сделал правильно, брат мой. Ведь ты это сделал из любви к Господу. Как же ты можешь сомневаться? Или ты отказываешься от своей любви и от Него? – забеспокоился Елеазар, присаживаясь на лежанке и с тревогой глядя на опущенную голову иерея.

– Что ты! Нет никого, кого бы я любил больше Господа. И не сомневаюсь в своей к нему любви, я сомневаюсь в себе… – он замолчал.

– Покайся и гони прочь от себя сомнения, брат мой. Доверься Его воле. Ибо все, что произошло с тобой, – по воле Его. Разве ты не понимаешь, что ты не случайно оказался в этом месте, что это Он тебе так назначил? Разве не просил ты Его, чтобы Он научил тебя смирению? Вот и привел Он тебя сюда, чтобы ты изучил этот урок, – объяснил старец.

Никон прислушался к словам преподобного, и на какое-то время сомнения отпустили его. Однако спустя время перед ним встал другой вопрос: «Кто же я есть, если во всем смиряюсь с волей Бога, – червь, гложущий лист на дереве, или человек, имеющий право мыслить и выбрать?», и этот вопрос также не давал покоя, терзал его пытливый ум, заставляя внутренне бунтовать.

Единственное, что примиряло его с собой, – была не подвергаемая сомнению любовь к Господу и надежда на прощение, осознание того, что всё, что он делает, нужно Господу. И что тот смиренный отшельнический подвиг, который он сейчас несет, дан ему неспроста. И за это обязательно воздастся…

– Это все дьявольские искушения. Гони их прочь. Из-за гордыни был повержен дьявол. А теперь этим искушением он и тебя испытывает. Становись на молитву! – сурово сказал Елеазар, выслушав однажды с изумлением взволнованную исповедь Никона, когда тот разбудил его среди ночи. Старец в это время болел, и Никон дежурил возле него.

Они опустились на колени. После молитв Елеазар, хотя сам болел, напоил Никона горячим сбитнем и с тревогой спросил:

– Ну что, полегчало тебе?

– Да, – отвечал Никон. Но в голосе его звучала неуверенность. Он глядел в пол, не смея поднять на старца глаза.

– Ничего, брат мой. С Божьей помощью все одолеешь. Ты всегда приходи ко мне или же молись, когда сомнения одолевают, – посоветовал Елеазар и подумав, добавил: – Вот и я тоже за тебя помолюсь.

Через несколько дней Елеазар выздоровел. В один из дней он предложил Никону:

– Дам тебе урок: переписывать книги в нашей библиотеке. Возьмешься?

– С радостью, – откликнулся Никон.

Подружившись со старцем во время его болезни, но больше стремясь убежать от собственного тоскливого одиночества, Никон все чаще захаживал к нему. Оба подолгу беседовали и спорили на разные темы. Порой он мог просто безмолвно сидеть в келье у старца и размышлять, глядя на пылающий огонь, пока Елеазар отдыхал. Ощущение того, что он не один и рядом с ним человек, который относится к нему с отеческой любовью, согревало и успокаивало его.

Когда старик вставал, Никон ходил за ним по пятам: куда тот – туда и он. Какое дело старец собирался делать, такое подхватывал и Никон. Он чинил его одежду, вырезал деревянные миски и ложки, разжигал печь и готовил скромный ужин. И делал это молчаливо и смиренно, ни в чем не перечил, даже если Елеазар ворчал и за что-то корил его.

Иной раз Никон так взглядывал на него, что Елеазар только и мог, что перекреститься от удивления: откуда же в человеке столько неистовства и гордыни берется?

Преподобный не прогонял его. Постепенно он и сам привык к задушевным беседам с Никоном, и все чаще встречал его теплой задушевной улыбкой, считая лучшим своим учеником.

Просиживая долгими ночными часами в библиотеке и занимаясь переписыванием старинных рукописных богословских книг, Никон внимательно изучал, сопоставлял и находил неизбежные расхождения в толкованиях исторических событий, делая пометки на полях черновых тетрадей. В отдельную тетрадь он выписывал особенно понравившиеся ему изречения древних философов и богословов.

В ту самую свою первую и тяжелую для Никона зиму в скиту снег запоздало укрыл задеревеневшую и потрескавшуюся от мороза землю тонким рваным покрывалом. Но все равно всё вокруг вскоре забелело и сделалось ровным и чистым: и тайга, и море, и обрыв над Троицкой губой. Разбросанные по острову избы монахов вросли в большие и неровные сугробы и выглядели обезлюдевшими. И только слабые струйки дыма указывали, что здесь ещё теплится жизнь.

По ночам до слуха Никона, одиноко сидящего в своей маленькой келье, доносился голодный вой волков и тревожное уханье филина. Когда опускались сумерки, длинные черные тени, выступая из тайги, всё больше сгущались вокруг его кельи, Никон усаживался у крохотного слюдяного окошечка, и при свете лучины (ворвань он берег про запас) долго и безотрывно смотрел на дремучий и страшный лес. Вместе с ночной темнотой в его душу проникали грусть и отчаяние, заставляя сердце сжиматься от безысходности и непонятной тоски.

Снег падал сплошной белой стеной по несколько дней, метели сменились крепкими морозами. Повырастали сугробы, и дороги сделались непроходимыми. Монахи, не успев перебраться из своих разбросанных по острову келий в общие жилые монастырские хоромы, с трудом пробирались по лесу на лыжах на воскресные Литургии. Они возили с собой лопаты, чтобы в случае необходимости откапывать дорогу в снегу.

Монахи редко покидали свои кельи. И Салмову по приказу Елеазара приходилось почти каждый день ездить за самыми упрямыми из них на санях и уговаривать перебраться в жилые монастырские хоромы.

Переселившись, монахи занимали небольшие комнатные клетушки на первом этаже. Они не мешали друг другу. И каждый день их суровой и аскетической жизни по-прежнему был строго расписан и заполнен молитвенными правилами и уроками, получаемыми от Елеазара и других преподобных старцев.

Прочитав молитвы и отбив не одну сотню поклонов о каменный и заиндевевший пол, Никон со стоном отчаяния падал на свою неудобную жесткую лежанку в крошечной узкой келье под лестницей, которую он занял в числе первых. Часто не в силах уснуть, он закидывал руки за голову и предавался воспоминаниям. Как будто наяву вставали перед ним торжественные богослужения в Казанском соборе, на которых ему довелось присутствовать, пышные царские выезды. Мысленно он входил в придел и, замерев от волнения, слушал знакомое звучное хоровое пенье…

За ужином Елеазар делился с монахами воспоминаниями о том, какие раньше на Анзере бывали зимы, и утверждал, что давно не помнит такого позднего первого снега, злых метелей и обильных снегопадов.

Крепко встали морозы. И красота в лесу сделалась просто неописуемая. Согнувшиеся под тяжестью снега на ветках и на стволах, деревья казались великолепными и царственными хоромами из сказки, спящими в тихом и мягком безмолвии. Не выдержав тяжести навалившихся сугробов, стволы и ветки их ломались.

На Анзере водилось много зверья и птиц. И когда позволяла погода, Никон вместе с Салмовым ходил на охоту на глухарей и тетеревов. Звери здесь были доверчивые. Лисицы не боялись их и подбегали так близко, что достаточно было кинуть палку, чтобы убить. Но Никон и Петр не трогали их.

Убивали голодных волков, которые подбирались близко к монастырю. Иногда удавалось найти в лесу павших животных и снять с них неповрежденную шкуру. И хотя такое случалось не часто, монахи иногда становились невольными свидетелями ожесточенных схваток между зверями. Люди существовали на Анзере бок о бок с дикими зверями и умели читать книгу природы.

На Рождество ударили страшные трескучие морозы. Теперь братья редко выходили из своих комнатушек, и ещё больше стремились к уединению. Они целыми днями просиживали возле печей, которые остывали под утро. Казалось, что жизнь в темных пустых коридорах застыла.

Дрова экономили, тщательно ведя в специальной тетради им учет. Точно также экономили и предметы гигиены, мыло и веники, которые заготовлялись общими усилиями всех братьев под зиму.

В свободное от служб и переписи церковных книг время Никон обычно просиживал у печи, мастеря из бересты различные предметы и утварь для кухни.

Одежда и обувь его быстро пришли в негодность. Жестокий холод пробирал до костей и терзал бренное тело, мешая сосредоточиться на молитвах и мысленных разговорах с Богом. Он старался не думать об испытываемых физических неудобствах, но все было напрасно. Порой на печи, укрывшись теплой кошмой, он дрожал, страдая от холода, не в силах согреться. Как часто, очнувшись от беспокойного мутного сна посреди ночи, он ворочался, слушая, как трещит за окном мороз, и тоскливо оглядывался. Горящая лучина тускло мигала в чашке на столе и с тихим шипением роняла угольки в воду.

«Почему я здесь? Неужели моя жизнь так и пройдет бесследно в этой безлюдной и дикой глуши?» – безмолвно вопрошал он окружающую его темноту…и замирал, прислушиваясь, как завывает за окном ледяная метель. «Как же невыносимо тяжело. Отчего это? Господи, зачем…» – недоуменно выкрикивал он и усталый проваливался в сон.

Однажды за ужином Елеазар велел ему сходить в амбар к келарю и получить зимнюю одежду и обувь.

Уже на следующее утро Никон поспешил в амбар. Войдя, увидел на лавке приготовленный ворох добротной и теплой одежды: мантии, клобуки из верблюжьей и бараньей шерсти, рясы, свитки, чулки, зимние и летние скуфьи, много шуб из черных овчин, мехом внутрь. На полу стояли сапоги и валенки разных размеров и деревянных башмаков-«плесниц».

Из темного промерзшего угла выскочил келарь. Униженно заглянул в глаза и суетливо забормотал:

– А Елеазар-то знал, что ты сильно мерзнешь. Это он тебя испытывал так. Думал, что ты не выдержишь и побежишь жаловаться. А ты крепкий оказался, – с удивлением добавил Никодим.

– Пустой у тебя язык. Меньше болтай, – сердито буркнул Никон.

Никодим заюлил.

– Ты что, брат! Неужели осерчал? Елеазар велел выдать тебе все новое. Хотя ты ведь в монастырскую казну денег не вносил, – сказал он, не скрывая удивления щедростью Елеазара.

– А ты почем знаешь, вносил или нет? Завидуешь? – возмутился Никон, сгребая длинными жилистыми руками одежду в одну большую охапку. Обернувшись к келарю, он со злостью посмотрел на него.

«Ишь, как зыркнул-то: того и гляди задавит, как медведь… а ведь и то правда – медведь. Надо же как… не понравилось, что я сказал», – сокрушался Никодим, убирая с лавки одежду.

Миновала зима.

В начале апреля Никон посоветовался с Салмовым, давно сетовавшим, что Троицкий храм нуждается в ремонте, и предложил Елеазару своими силами начать ремонт. Обсудив на вечерней трапезе предстоящие работы, монахи разбрелись по кельям, и их жизнь потекла по-старому…

Наступил июль, ремонт так и не начался.

Тогда Никон вместе с плотником принялся обшивать обветшавшую церковь новыми бревнами. Но одним им было трудно управиться с такой объемной работой. И в один из дней терпение Никона лопнуло. Взобравшись на колокольню после заутрени, он громко зазвонил в колокол, призывая братьев собраться. Потревоженные шумом галки и вороны сорвались с насиженных мест и всполошено заметались над его головой.

Когда монахи собрались внизу, Никон спустился и заявил, что с разрешения соборных старцев он теперь руководит ремонтом церкви, предложив всем взять у келаря топоры и идти в лес, рубить и привозить бревна для строительства. Не слушая возражений раздосадованных братьев-монахов, он распределил между ними работу и назначил число вязанок, которые те должны привезти из леса.

Не ожидавшие такого самоуправства, возмущенные монахи гурьбой пошли к Елеазару, допытываться, правду ли тот говорит.

И неожиданно для монахов Елеазар сердито затопал на них ногами, накричал и приказал во всем слушаться Никона. Монахам ничего не оставалось, как вернуться назад к храму и, взяв топоры с телегами и лошадьми отправиться в лес.

Закипела работа, и уже к ноябрю храм стоял отремонтированным.

А Никон после случившегося стал еще деятельней распоряжаться по хозяйству. Келарю Никодиму это не нравилось. И теперь между ними часто вспыхивали конфликты по любому, самому незначительному поводу. Келарь жаловался на Никона соборным старцам, но те сердито отмахивались от него, обвиняя, что тот из-за зависти разводит сплетни и напрасно оговаривает Никона…

Привычно зарядили холодные дожди, сопровождаемые сильным ветром.

И Елеазар, который наравне с остальными монахами ходил к морю тянуть рыбацкие сети, простудился и слег. Узнав о его болезни, Никон поселился в его келье и стал ухаживать за ним. Пока старец болел, Никон перебрал и отремонтировал тесом крышу его избушки и обложил внутренние стены ветками кедра и еловым лапником. Теперь в избушке Елеазара приятно пахло тягучей смолой и ароматом хвои.

Однажды в воскресенье после вечери Никон не пошел на общую трапезу с монахами, а пришел в келью к Елеазару, поел с ним толокняных лепешек, тыквенной каши. Запил скромный ужин водой и улегся на лавку возле печи, сторожить заснувшего больного.

Разбудили его голоса за дверью.

– Брат Никон, а брат Никон, – позвал его визгливый тонкий голос брата Левонтия.

– Чего тебе? – отозвался Никон и оглянулся на старца. Тот спал, повернувшись к нему спиной, и как будто не слышал шума.

– Впусти нас, брате. Мы пришли на него посмотреть. Не нужно ли чего? – выкрикивали монахи.

После общей трапезы они посовещались и решили навестить преподобного Елезара. Монахи были недовольны, что старцы выделяют Никона, а особенно Елеазар во всем отдает ему предпочтение: разрешил рисовать иконы и переписывать книги в церковной библиотеке, проводит много времени за беседами с ним. Монахи с обидой шептались, что Никон втерся в доверие к соборным старцам с помощью заговора.

– Никон как лживая лисица обманом втерлась в доверие, поди, отравить его хочет… – запальчиво выкрикнул один из монахов перед дверью.

Никон накинул на плечи заячий тулуп и вышел на крыльцо. Исподлобья оглядел толпу и объявил:

– Ступайте отсюда, братья. Не шумите. Спит преподобный, а вы ему мешаете криками.

Монахи загомонили ещё громче. К Никону подскочил щуплый с редкой желтой бородой брат Лука.

– Почто нас к иеромонаху не пускаешь? Может, ты с ним что худое сотворил? Мы только посмотрим на него и пойдем, – визгливо выкрикнул он. Часто моргая, глядел со злостью на Никона, сжимал кулаки.

– Худое замыслил? – разгневался Никон и оттолкнул Луку. Тот едва не упал.

– Не вы! – выкрикнул Никон, ожесточенно ткнув себя в грудь. – Я его как дитя выхаживаю. А вы зачем сюда пришли? Меня оговаривать.… Так я вас не пущу. Уходите отсюда подобру-поздорову… а то разбудите, – невозмутимо повторил он и вернулся в келью.

Елеазар проснулся и в молчании наблюдал за тем, как он усаживается за стол, ломает хлеб и жует, запивая квасом.

Елеазар закашлялся. Никон повернулся к нему. Старец кротко вздохнул и спросил:

– Чего же ты братьев ко мне не пускаешь? Пускай бы вошли. Худого, чаю, не сделают мне.

– Вы спали, отец. Мне стало жалко, и я не впустил, – пояснил Никон и отставил кружку. Взял в руки подсвечник и стал зажигать свечи.

– Я знаю, ты мне добра желаешь, вот и сон охраняешь. Только не знаю, говорить ли тебе за эту заботу спасибо.…Сам знаешь, обидел братьев. Мы до тебя в скиту дружно жили. А ты пришел – и пошли у нас разговоры и перебранки. Каждый из вас вперед хочет вылезти, – сокрушенно вздохнул Елеазар. – Впусти монахов.

Никон прислушался. За дверью воцарилась тишина. Только гулко шумел вековой лес. В окне сгущалась ночная тьма. Он повернулся к Елеазару.

– Ушли.

– А как не уйти, коли ты их прогнал, – укоризненно покачал головой Елеазар и, грустно вздохнув, поднялся.

– Налей мне водицы, пожалуйста, – попросил Елеазар. Напившись, сказал:

– Я вижу, что тебе тяжело здесь. Мне ведь тоже сначала было тяжело. Много раз меня дьявол испытывал. Порой демоны представлялись мне в образе воинов, пеших и конных: они яростно устремлялись на меня, стремясь убить и, говорили: «Зачем сюда пришел? Это наше место, и никто до сего времени не приходил сюда». А я отвечал им: «И не ваше, а Христа. Богу угодно, чтобы я здесь жил», потом я читал «Да воскреснет Бог» и этою молитвою прогонял незваных посетителей. Иногда они являлись в различных страшных образах, со скрежетом зубов и воплем; бывало и так, что вдруг над кельей раздастся как, будто гром или выстрел из многих орудий. Но Бог утешал меня и радостным видением: в одно время, когда я сидел в своей келье, явилась предо мной Пресвятая Богородица и сказала: «Мужайся и крепись, Господь с тобою, напиши на стенах кельи: Христос с нами уставился». Так я и сделал. Подав мне трость и четки, Царица Небесная сделалась невидима. В другой раз я услышал пение: «Вознесу тебя, Господи Боже мой, яко подъял мя и не возвеселил врагов». Вот и ты ищи в себе силу бороться с демонами и искушением. Не обижай людей. Они слабы в своих грехах. Господь любит всех. И ты уподобься Господу нашему – ищи и высекай в своем сердце божественные искры доброты и любви. И отдавай их людям. Благослови тебя Бог.

Так в трудовых буднях незаметно пробежали ещё два года.

Северная осень тысяча шестьсот тридцать седьмого года миновала быстро, не успев порадовать и очаровать монахов, живущих в скиту, привычными для этих мест светлыми ночами, студеными рассветами с изморозью на поникшей и отяжелевшей траве, пламенеющей багряной листве и буйством ярких красок осеннего неба, моря и тайги.

Снова пришла зима, оказавшаяся на редкость студеной и вьюжной. Выпавший снег укрыл землю, обледеневшее море, тайгу густым и пушистым покрывалом. Но даже принарядившиеся в теплые белые шубы деревья трещали от ударивших морозов. В редкие солнечные дни твердый снежный наст сверкал хрустящим алмазным инеем. В непогоду со стороны моря долетала стылая и вьюжная поземка. Огромные льдины с диким скрежетом выпирали из разыгравшейся воды и падали, вздымая вверх ледяные брызги.

По утрам, дрожа от холода в своих маленьких кельях клетушках, монахи одевались и умывались ледяной водой при свечах. Морозная стужа безжалостно проникала сквозь плохо законопаченные щели в окнах. В кувшинах к утру замерзала вода, и умыться ею было невозможно. Прочитав заутреню в выстуженной за ночь церкви, монахи уныло возвращались друг за другом по узкой и протоптанной в снегу тропинке. Успев продрогнуть на обжигающем ледяном ветру, дующем с севера, они собирались в полутемной трапезной перед позолоченным киотом и простуженным хором пели тропарь. После чего Елеазар благословлял выставленную на длинном и тщательно выскобленном столе скромную трапезу и раздавал каждому просфору.

Первым во главе стола усаживался он сам, как иеромонах и настоятель храма. По обе стороны от него с кряхтеньем и молитвами усаживались старцы Феофан и Амвросий. Рядом присаживались и остальные соборные старцы. Прочитав молитвы, в молчании приступали монахи к трапезе под продолжающееся монотонное чтение жития святых одним из братьев, который стоял у киота на коленях и отбивал земные поклоны. После трапезы расходились по своим клетушкам, отдыхали и снова молились. Глядя на разрисованные витиеватым морозным узором слюдяные оконца, монахи с тоской вспоминали теплую и солнечную весну, её яркие, живые и нежные краски.

Казалось, что время застыло, и уже ничто не может всколыхнуть зимний покой и тишину их отшельнической жизни.

Но все изменилось, когда однажды вечером в пургу и метель в скит пришел еще один человек, пожелавший обрести схимничество в отдаленной северной обители.

Звали этого человека Федор Булгаков, происходил родом из богатого купеческого рода и перед тем, как прийти в скит, проживал в Москве, пьянствовал и куражился, успев по неосторожности сжечь родительский дом, доставшийся в наследство. Оставшись без средств, Федор стал промышлять разбоем на глухих заповедных тропах в отдаленных сельских уездах. Потом неожиданно он осознал собственное беспутство, бросил разбойничать и отправился в Архангельск.

Спустя несколько дней во главе небольшого отряда стрельцов в скит на санях прибыл капитан стрелецкого полка Иван Паршуков. С собой он привез указ о поимке государева вора Федора Булгакова, дальнейшего помещения его в Архангельский острог и предания пыткам за разбой. Неизвестно какой состоялся разговор между Елеазаром и Паршуковым, а только капитан уже на следующий день отправился восвояси. Булгаков остался в скиту. И старец приставил его помощником келаря.

Какое-то время новый жилец вел себя смирно. Но спустя месяц, оглядевшись и привыкнув, осмелел и начал плести интриги. Заметив, как выделяется среди остальных Никон, выбрал его мишенью для сплетен. И вскоре сумел привлечь на свою сторону монахов, обиженных на Никона за то, что тот держится с ними свысока, а со старцами откровенно угодничает. Не нравилось монахам и то, что при каждом удобном случае соборные старцы хвалили Никона, превознося его достоинства и ставя в пример остальным. Это вызывало в них глухой ропот, раздражение и неприкрытую зависть. Этим умело пользовался Булгаков, распространяя между братьями сплетни против Никона.

Однажды Никон на весь день ушел на охоту в тайгу. Пройдя на лыжах через лес, он вышел к ледяному морю на противоположной стороне острова. И неожиданно стал свидетелем нападения волчьей стаи на лося. Лежа в сугробе наверху обрыва, Никон со жгучим любопытством наблюдал, как волки с остервенением теснят лося к заледеневшему морю.

Хищники понимали, что на льду тот будет беспомощен. И действительно, не успел лось шагнуть с берега, как лед под ним затрещал, и зверь, беспомощно вскинувшись, стал выбираться из небольшой полыньи. Но стоило сохатому оказаться на твердой поверхности, как волки набросились на него со всех сторон. Задрав его, они насытились и ушли.

Подождав какое-то время после их ухода, Никон наломал веток, сделал из них подобие саней и, опасливо оглядываясь по сторонам, спустился к лосиной туше. Переложил на ветки остатки лося и потащил добычу к поварне.

Увидев через окно, как Никон стаскивает с розвальней тушу лося, Булгаков вышел на крыльцо.

– Я не буду руки марать. Забыл, что зверя нельзя бить?

– Не пропадать же добру, – спокойно ответил Никон. Он стоял, вытирая грязные руки тряпкой. – Зима будет долгая и суровая. Давай освежуем мясо и спустим в погреб.

Но Булгаков отрицательно покачал головой.

– Сказал же – не буду. Пойди, спроси разрешение у старца. Разрешит – уберешь. А не разрешат – отнесешь туда, где взял! – развернулся и пошел в поварню.

– А ну-ка постой… – с угрозой промолвил Никон. Он догнал Булгакова и положил тяжелую руку ему на плечо. Несколько мгновений стоял, нависая разгневанной глыбой над Булгаковым. Глаза Никона метали искры, желваки ходили ходуном на впалых смуглых скулах. Ярость бурлила, ища выхода.

Федор сдрейфил.

– Пусти, – буркнул и вырвал руку.

– Так-то лучше, – произнес Никон и кивнул на тушу лося, лежавшую возле чулана.

Потом он сидел на лавке и хмуро наблюдал, как Федор в одиночку свежует принесенную им добычу.

Из храма вышел Елеазар. Подойдя, он укоризненно покачал головой. Никон молча пожал плечами, встал и направился в свою келью – умыться и переодеться. Вернувшись, снова присел на запорошенную снегом скамью возле поварни в ожидании, когда Булгаков закончит.

Елеазар не уходил, стоял и разговаривал с Булгаковым. Заметив Никона, подошел к нему и присел рядом.

– Не выбрасывать же в яму, коли принес… Человеку за его труды и старание всегда с Божьей помощью воздаётся! Послушай меня, Никон. Я люблю тебя, как сына. Усмири гордыню, выбрось дурное из головы. Я вижу, – много её в тебе. Плохо это, – и преподобный грустно посмотрел на него. – Мясо-то поможешь опустить?

Спустя время вокруг поварни распространился аромат вареного мяса. Монахи подходили к дверям, заглядывали внутрь и отходили, пряча глаза и глотая голодную слюну. Далеко не уходили. Ждали, когда будет готово мясо. А сели за стол, перекрестились и принялись за еду, молча и сдержанно иногда поглядывая в сторону Никона. Тот сидел, как ни в чем не бывало, а у самого сердце то колотилось, то сжималось от боли, радости и внутренних слез, что смог принести братьям радость.

Елеазар и соборные старцы отказались от мяса, похлебав постные щи, они молча встали и ушли в церковь. Там долго стояли на коленях перед иконостасом, истово молясь и отбивая земные поклоны.

Студеным январским утром, когда братья сидели в полутемной трапезной и под завывание ледяного ветра доедали скудный завтрак из черной гречневой лепешки и стакана горячего сбитня, Елеазар переглянулся с остальными преподобными старцами, поднялся с места и объявил:

– Решили собором назначить Никона келарем.

Сказанное прозвучало как гром с неба. Сидевшие до этого за столом с безучастными и угрюмыми лицами братья в первое мгновенье замерли, а затем с возмущением стали переговариваться. Некоторые решительно застучали деревянными ложками по мискам и столу.

Низвергнутый келарь Никодим выглядел бледным и растерянным.

Подтолкнув его в бок локтем, сидящий рядом Булгаков отодвинул чашку с недопитым сбитнем и встал, нарочито медленно поглаживая длинную окладистую бороду. Метнув злобный взгляд на виновника, который был не меньше других озадачен решением старцев, он язвительно спросил:

– А скажи, преподобный, будет ли у новоназначенного келаря печать от общего чулана?

– Будет, – ответил Елеазар и пошевелил сухими, как пергамент губами.

– А общая казна, в чьих руках теперь будет?

– В его и будет, – кивнул в сторону Никона Елеазар.

Монахи зароптали громче.

– Чем же вам не угодил келарь Никодим? – спросил Федор, уверенный, что своим заступничеством получит поддержку от остальных монахов. Так и случилось. Братья с неприязнью оглядывались на Никона, громко обсуждая его высокомерие.

– А тебе, Федька, что с того? – с ехидством поинтересовался преподобный старец Амвросий. Он приподнял над столом свое маленькое и тщедушное тело и, поспешив приблизиться к возмутителю спокойствия, погрозил ему тоненьким высохшим пальцем.

– Басурман нечестивый, да. Как ты смеешь бунтовать? Неблагодарный! Я чаю, завидуешь ты Никону-то?

– Чего ему завидовать-то? – нагло ухмыльнулся Федор. – Было бы кому. Я возвыситься не стремлюсь! Не хочу, чтобы меня подозревали в чистоте намерений. Хочу, чтоб было все справедливо и честно всем! – запальчиво выкрикнул он и стукнул себя кулаком по груди.

– Ты это что же? По скудоумию своему сомневаешься в решении соборных старцев? – гневно переспросил Елеазар. Рассерженный Амвросий стоял рядом, кивая и поддакивая.

– Сомневаюсь! – с вызовом отозвался тот. – У него и рожа-то какая-то не христианская – презрительная и надменная. Чаю я, что не достоин он этой должности, потому что всегда желал над нами возвыситься и тебя самого сместить, преподобный. Неужели ты не видишь и не обличаешь его намерений? Неужели нет иных среди нашей братии, достойней, чем этот?

Федор ткнул пальцем в Никона. Тот отвернулся с видимым безразличием. Только желваки ходили на худых скулах. Елеазар проследил взглядом за указующим перстом и, возвысив голос, ответил:

– Братья, каждый из вас достоин! Однако, посовещавшись, мы единодушно избрали Никона. Я знал, что некоторые будут роптать. И про тебя, Федор, тоже знал. Вспомни, ты и в миру был великий смутьян и разбойник. До сих пор не смирился и не раскаялся, призываешь кротких монахов к бунту против устава. Да как тебе не стыдно, неблагодарный нечестивец! Или ты позабыл о совести? Вспомни, как мы тебя приняли, полумертвого и босого. Или забыл, как бежал от суда за убийство? Мне депеша из Архангельска следом пришла. Зря я тогда тебя пожалел, выбросил ту бумагу. А то висеть тебе давно на дыбе.

Булгаков побледнел.

– Напрасно винишь. Разве я бунт замышляю? Не для себя прошу я справедливости – для братьев. Ибо ясно вижу, что неправильно угадал ты суть человека, которого назначил. Не я один, вся наша братия подтвердит мои слова: недостоин Никон стать келарем, а особливо заведовать общей казной. Уж слишком он себя над нами превозносит и свою гордыню лелеет, а уж до нас, монахов, и вовсе опуститься не желает и всяких разговоров гнушается! – в сердцах промолвил Федор. – А вот тех, кто искренно служит вере, ты отдаляешь. И что же ещё говорить, коли и так ясно, кто угодливыми речами втерся к тебе в доверие…

Он кивнул на Никона. Потом перекрестился и, желая оправдаться, добавил:

– Богом клянусь, что стою за истину.

Елеазар с досадой сплюнул, подозвал к себе Никона, демонстративно оперся о его руку и, обращаясь к настороженно глядевшему Булгакову, сказал:

– Напрасно, нечестивец, клянешься, что стоишь за правое дело. Я давно за тобой наблюдаю. Ты и сам желаешь возвыситься. Поверю ли я клятвам человека, который, приняв схимничество, вдруг стал подбивать на бунт монахов? Не тебе, обманщику и вору, рассуждать о справедливости. Вспомни, как тайком залезал по ночам в погреб и пока никто не видел, насыщал свое брюхо до отвала строганиной?

Старец сделал красноречивую паузу и обвел взглядом монахов. Те от неожиданности замерли.

– Экий ты дурень, Федька! Ты, поди, думал, что я не замечу? – Елеазар крякнул и с досадой покачал головой.

– У меня болезнь дурная. Если бы я не ел рыбу, то помер бы, – обиженно стал оправдываться Булгаков, желая вызвать жалость, и демонстративно вытер тыльной стороной ладони глаза. Монахи в смущении отворачивались от него и перешёптывались. Некоторые сочувственно посматривали на Федора.

– Тьфу! Врешь ты всё. От этой болезни чеснок и квашеная капуста хорошо помогают. Этого добра у нас в погребе навалом! А ты рыбу пожрал от паскудства и жадности! Я тебе и раньше хотел об этом сказать, да пожалел. Думал, может, одумаешься и исправишься. Да не суждено тебе… – старец помолчал. – По весне сам не уйдешь – я депешу в Москву пошлю, чтобы патриарх вызвал за тобой стрельцов. Не место тебе здесь.

Елеазар с негодованием отвернулся от Булгакова и сказал, обращаясь к монахам:

– Предостерегаю вас, братья, не поддавайтесь дурному внушению. Бегите ото всякой лжи и смуты, которые сеет Федька Булгаков. Он бунтовщик, и вас к тому же призывает. А вы, братья, отбросьте сомнения и воздержитесь от гневливых речей, лицемерия в мыслях и словах. Верю, что не подведете меня. Через Булгакова дьявол прельщает вас, незлобных сердцем, своими лживыми и льстивыми речами. Да воздаст вам Боже милосердный по делам вашим. Блюдитесь, братья, от таковых, как этот басурман нечестивый, и не сообщайтесь непотребными и темными его делами и сквернословию. Будьте смиренны, кротки и Богу угодны. Не бранитесь и не помышляйте плохо друг о друге, особенно о новом келаре. Говорю вам, братья, он нами достойно назначен, – Елеазар оглядел монахов в надежде встретить ответный отклик во взглядах. Не встретил. Лживые речи Федьки Булгакова успели дать свои всходы: монахи избегали смотреть на преподобного. И голос его пресёкся.

– А если вы, как он бунтовать посмеете, то вспомните, что этим нарушаете вы наш устав и обет послушания и смирения. И посему с каждым из вас мы поговорим отдельно. Решим, кому остаться в скиту, а кому покинуть его, – заключил Елеазар.

В огромном полутемном помещении воцарилась гнетущая тишина. Слышен был лишь негромкий треск огня, да завывал студеный ветер за окнами и в печной трубе. Трапеза завершилась в молчании.

Ночью Никона разбудил осторожный стук в дверь его комнаты. Он оторвал голову от жесткой соломенной подушки.

– Кто там?

– Это я, Никодим. Выйди, брат Никон, надобно нам поговорить, – раздался вкрадчивый голос келаря.

Никон отпер засов и вышел. На него сразу же накинулись, повалили на пол и натянули на голову грязный мешок, заткнув рот полотенцем, чтобы не закричал. Никон стал отбиваться. Но силы оказались неравны, ему скрутили руки веревкой. Рывком подняли и поволокли во двор.

Привели к бане. Он понял это по звуку загремевшего отпираемого засова. Такой противный ржавый скрежет был только в бане. Вспомнил, что недавно сам хотел его заменить. «А вот и не успел…» – подумал с горьким сарказмом.

Его втолкнули в мерзлое помещение. Следом ворвалась и завьюжила злая поземка, наметая снег на пол. Дверь прикрыли, но внутри все было выстужено. Холод сводил ему ступни ног, скручивал полуголое тело. От охватившего его озноба и гнева он весь дрожал, переминаясь босыми ногами на ледяном полу. Зубы выбивали частую громкую дробь.

Обидчики ослабили, но не развязали веревки, туго скручивавшие ему руки. Когда они стащили с его головы мешок, он увидел перед собой расплывшееся в самодовольной ухмылке круглое лицо Булгакова, за спиной которого виновато топтался щуплый Никодим. Поймав презрительный взгляд Никона, Никодим в замешательстве дернул себя за бороду и растеряно отвел глаза.

– Добро пожаловать! – с издевательской ухмылкой процедил Булгаков. – Вот и свиделись. Из-за тебя меня прогоняют. А ты вроде остаешься… – он со злостью сплюнул и, нахмурившись, придвинулся ближе.

– А вот не дам я тебе остаться… без меня, – ухмыльнулся Булгаков. – И решил я, что заберу тебя с собой.

– Как же ты это сделаешь? Ведь я не пойду с тобой, – мрачно ответил Никон и укоризненно покачал головой.

– Да ты головой-то не мотай, убогий. Я чаю, стал ты важничать, как пригрелся возле старцев. Поди, и шапку иеромонаха на себя в мыслях примеряешь… А иначе стал бы ты разве монахов сторониться и свысока поглядывать? Но пришел и твой черед на землю спуститься. Сейчас мы тебя покрепче свяжем и в холодную келейку в подпол-то и опустим… – Федор язвительно ухмыльнулся.

Никон втянул голову в плечи. Он исподлобья глядел на Булгакова, с трудом сдерживая кипящее в душе негодование. Федор отошел в сторону, посовещался с Никодимом.

– Благодари вон его, – кивнул он в сторону келаря, – попросил не губить тебя. Вот я и решил, что на первый раз тебе хватит в ледяной бане попариться. Посиди и подумай, как отговорить Елеазара, чтобы отстал от меня.

– Не стану я за тебя просить, – скрипнул зубами Никон, решив отомстить обидчику, как только освободится.

– Ну как знаешь, – нахмурился Федор, – думаешь, коли сделался келарем, так тебе сразу почет и уважение? А вот кукиш тебе! И получай от меня почет! Скажи спасибо Никодиму, что не в подвальную келейку тебя отвел. А то сгнил бы там и смердел потом.

Он подскочил к двери и дернул ручку. Морозный воздух ворвался внутрь. Обжег ледяным и колючим дыханием стоящих людей и полураздетого Никона.

– Смотри, Никон. Если расскажешь Елеазару, кто тебя заточил, сделаешь себе хуже. Помни это. Отвезу тебя связанного на середину пролива и оставлю на съеденье волкам. Они зимой голодные, лосей едят… Верно, Никодим? – и Булгаков подмигнул келарю. Тот нехотя кивнул.

Они ушли, и Никон остался в ледяном предбаннике. Чтобы совсем не замерзнуть, он принялся энергично ходить из угла в угол, насколько позволяло небольшое пространство. Тело пронизывал, сковывая движения всех членов, адский холод. Обледеневшие доски противно скрипели под его закаменевшими от лютой стужи ногами. Руки были крепко связаны толстой веревкой, дубовая дверь прочно висела на массивных железных петлях, и стучись в неё ногами, плечами – открыть не удастся. Он поискал глазами в помещении что-нибудь острое и металлическое, чем можно было бы перетереть стягивавшую кисти рук веревку, но ничего не нашел.

«Боже милосердный, яви своему рабу великую милость – не дай пропасть зря… – взмолился он, уткнувшись лбом в холодную дверь и заплакав. – Если я не выберусь из этого плена до утра, то погибну».

Так он провел самые страшные и невыносимые часы своего заточения в обледеневшей бане, находясь в постоянном движении. На его счастье один из монахов вышел после полуночи во двор облегчиться и услышал его крики и шум. Когда испуганный монах снял засов и распахнул дверь, то увидел перед собой невообразимую картину: белый, как полотно Никон стоял полураздетый со связанными руками перед дверью и умоляюще глядел на него.

Сердобольный монах снял с себя онучи и осторожно надел их на распухшие ноги Никона, сам собираясь возвращаться босым. И они побрели обратно. С трудом переставляя задеревеневшие ноги, поддерживаемый монахом, Никон кое-как добрел до своей кельи и обессилено рухнул на лежанку, погрузившись в беспамятство. Очнулся он от собственного жалобного стона и слез из-за нестерпимой выкручивающей боли в ногах и руках. Старец Елеазар стоял над ним и, шепча молитвы, осторожно растирал его обмороженные ступни кусочком льда. Боль в кистях рук и ногах была адская.

– Очнулся, голубь! Ох, ты. Спаси тебя, Господь милостивый, сохрани, – с облегчением воскликнул старец и со слезами на глазах задрожавшей рукой перекрестил Никона. Нагнулся и поправил на его груди одеяло. Легкое касание ткани, и как будто тысячи обжигающих игл впились в обмороженные руки Никона. От страшной пронзительной боли он громко вскрикнул. Любое прикосновение к ногам и рукам было болезненным и нестерпимым.

– Потерпи маленько… – как ребенку ласково шептал, склонившись над ним, Елеазар, осторожно привязывая к обмороженным ногам, а потом и к рукам тряпку с разрезанными половинками печеного лука. – Потерпи, милый человек. А Господь – он всё слышит… он и спасет. И мы не оставим тебя. Денно и нощно молимся о твоем здравии. А ты только потерпи немного, голубчик.

Никон вновь потерял сознание. Когда очнулся, Елеазара уже не было. А в изножье у него сидел умерший недавно старец Даниил и с ласковой грустью смотрел на него.

– Чего тебе нужно, Даниил? – сипло спросил его Никон, чувствуя, как зашевелились волосы на голове. «Это смерть пришла…» – подумал с испугом.

– Открой, кто совершил над тобой сие злодеяние? – голосом Федьки Булгакова прошамкал беззубый старец.

Никон, охая, приподнялся на локтях, вгляделся в лицо… Боже милосердный! Так и есть: перед ним, оскалившись в наглой и радостной ухмылке, сидел его обидчик – Федька Булгаков.

– Уйди прочь, проклятое отродье! – Выкрикнул Никон и строго погрозил Булгакову красным опухшим пальцем. – Не подомнешь меня под себя. Я сам тебя достану и сам подомну! Мой будет верх! – добавил он торжествующе и обессиленный рухнул на лежанку.

– Господи! – взмолился он, спустя несколько мгновений, жалобно озираясь вокруг. – Прошу тебя, Господи! Смилуйся надо мной, рабом своим. Не отнимай мою жизнь. Дай ещё пожить и свершить все, что задумано. Уж я-то тебе, Господи, воздам сторицей за милость твою! Жить хочу… – с тоской добавил он и тихо заплакал.

Выздоравливал он медленно и тяжело. Пока болел, Никодим снова стал келарем. Вместе с остальными братьями он иногда приходил навестить Никона. Но близко не подходил, прятался за спины и отводил виноватые глаза. Никон понимал, что тот стыдится содеянного.

Оправившись после болезни, Никон ещё долго хромал. На ногах оставались вздутые красноватые пятна – следы от обморожения, которые он тщательно лечил разными мазями из высушенных трав собственного приготовления.

Наступила ранняя весна. И подчиняясь её стремительному жизнеутверждающему натиску, на море со скрежетом, грохоча, вскрылся лед. Бушующая вода стремительно уносила большие и малые льдины. Под лучами вешнего солнца водная гладь приобретала удивительную окраску: становилась то ярко-синей, то белой и блистающей под лучами солнца… Вешние воды, радостно вырвавшись из ледяного плена, пробуждали к новой жизни молодые побеги. После первой апрельской грозы на березах полопались почки и повисли нежно-желтые кудрявые сережки, на рябинках и ольхе появились свежие листочки, а папоротники развернули кудрявые головки. На лугах и уютных полянках зазеленела первая травка. Над проклюнувшимися одуванчиками летали бабочки и шмели. Теплый и вольный ветер хорошенько просушил продрогшую землю, наполнив душу воспрянувших монахов силами и острым желанием жить.

В вербное воскресенье Никон сидел возле поварни на лавочке и грелся на солнышке, когда к нему подошел Никодим.

– Прости меня, брат. Я согрешил перед тобой и совестью. Себя я уже наказал.

– Бог простит. Я давно простил, – отозвался Никон и, помолчав, тихо и просто добавил: – И ты тоже прости меня. Ведь и я виноват перед тобой.

Никодим кивнул.

– Уйду я скоро, – сказал и вздохнул.

– А куда же пойдешь, – Никон сочувственно посмотрел на него.

– В Архангельск, у меня там родня, – он ещё немного потоптался возле Никона, очевидно ожидая услышать ещё слова поддержки. Не дождавшись, поплелся прочь.

После Пасхи в скиту не досчитались Булгакова. Он бесследно исчез, прихватив с собой ящик с казной и две старинные иконы в драгоценных ризах с киота из трапезной.

Братья пересчитали лодки, но те оказались на месте. Дошли до часовни на мысе Кеньга, но и там лодки стояли нетронутые. Тогда монахи решили, что Федор тайком сколотил себе плот и уплыл на Соловецкие острова, не желая дожидаться, когда за ним придут стрельцы, чтобы отвезти в Архангельский острог.

Заняв место келаря, Никон вскоре задумал расширить хозяйственную деятельность в скиту, а вырученные от торговли деньги пустить в оборот на строительство новой часовни и ремонт обветшавшего главного здания храма. Однако всякий раз, когда он предлагал старцам воспользоваться письменным царским указом, разрешающим торговать излишками выловленной рыбы, наталкивался на их дружное и решительное сопротивление.

Как-то, обсуждая с Елеазаром и соборными старцами строительство каменной пристройки к церкви, заодно предложил перевозить и продавать икру и излишки выловленной рыбы приезжавшим за товарами в Архангельск англичанам и голландцам. Энергично и горячо убеждал опешивших от его настойчивости старцев: если в скитской казне появятся серебряные монеты, можно будет даже выстроить новый каменный храм! Но те неожиданно дружно против него ополчились.

– Вот какой ты стал деятельный, – в сердцах воскликнул Елеазар и осуждающе покачал головой, – вместо того, чтобы о спасении души подумать, ты о торговом деле печешься. Так мы тоже знаем, что от торговли с иностранцами нет никакой пользы, один вред. Они ушлые, часто норовят обмануть наших людей. Неужели не слышал, как в Туле на оружейной фабрике иностранцы повыгоняли русских мастеров и привезли своих? Наш человек доверчивый и бесхитростный, он торгует честно и живет не нахрапом. А деньги на каменный храм мы милостыней в Москве соберем. Постоим на паперти и соберем.

Остальные старцы закивали головами в знак согласия. Все они с подозрением и осуждением поглядывали на Никона.

Вперед вышел Амвросий.

– Вот мне рыбаки тоже рассказывали, что иноземцы совсем задушили русских купцов в Архангельске. Не позволяют возить на своих судах товары в Амстердам. А ты предлагаешь им нашу икру и рыбу продавать.… Да им с нашей овцы и клок нельзя даром отдать.

Однажды после богослужения Никон дождался, когда монахи уйдут из церкви и останутся Елеазар и соборные старцы.

– Зачем, преподобный, кладем земные поклоны? А если бы можно было только в пояс кланяться, то, думаю, и Богу не было бы противно. Ведь это всего лишь обряд. Главное, что держишь в уме и сердце, – сказал им Никон. Старцы от удивления даже замерли.

– А ты что же, поди, колени и лоб уже до дырок истёр, коли не хочешь в землю кланяться? – с ехидством поинтересовался Амвросий у Никона.

– О чем ты толкуешь, еретик? – запальчиво воскликнул Елеазар, обращаясь к Никону. – Ты разве не знаешь, что Христос молился в Гефсиманском саду на коленях? Обряд для православных есть плоть земная всякого священнодействия. Сын Божий не мог явиться к людям без плоти, так и мы не можем отказаться от соединения Божества с плотью. В проявлении божественного через обряд и есть суть таинства. А ты желаешь изменить его суть. Не буди ересь в православных людях, иначе твоя душа будет сожжена вечным огнем.

Старцы вокруг зашептались с осуждением. Не обращая на них внимания, Никон упрямо возразил.

– Не боюсь вечного огня, потому что ничем не прогневал Господа, ибо не помрачил свою душу никаким преступлением и искренне каюсь. Уповаю на милосердие Спасителя, – и неожиданно для старцев перекрестился тремя перстами.

Увидев это, Елеазар затрясся от гнева.

– Кукиш богу слагаешь? Хочешь посеять ересь, идущую от антихриста, и служишь ему?

– Если это служение антихристу, то почему в греческих церквях крестятся тремя перстами? От греков к нам пришла христианская вера. Еретика Мартина Армянина, учившего православных слагать два перста, Киевский собор предал проклятию, о чем записано в наших книгах. Я сам читал эту запись, когда переписывал книги, – продолжал настаивать Никон.

– Опомнись! Да как ты смеешь произносить крамолу в стенах Божьего храма! Истинно говорю – ты заблудшая овца и еретик. А то, что ты говоришь, то в наших соборных церквях не принято и не прописано в уставах отцов. – Елеазар растеряно оглянулся на стоящего позади Амвросия. Тот выскочил вперед и в сердцах воскликнул:

– Уйди с глаз долой. Ишь ты, змею какую пригрели.…Да, после таких речей тебе не место в храме.

– Не уйду, – угрюмо ответил Никон и не двинулся с места, сложив руки на груди. Возмущенные старцы посовещались и сами направились к выходу.

– Вызываю вас на состязание о вере, – запальчиво крикнул им вслед Никон.

– Тебе ли с нами тягаться, богохульник? – воскликнул Амвросий. Он развернулся и, потрясая кулачками, маленький и тщедушный, разгневанно подскочил к Никону. Однако тот стоял перед ним бледный и безмолвный, не шелохнувшись. И только черные глаза неистово пламенели.

– Постой, Амвросий, – одернул Елеазар старца, – ты разве не видишь, что в нем гордыня великая бродит, и он никого не слышит, кроме себя.

Повернулся к Никону.

– Ты приди сюда завтра перед обедней. Поговорим с тобой о вере.

На другой день Никон рассчитывал увидеть преподобного Елеазара в храме, но его ожидали старцы. Они сидели на лавке и оживленно беседовали. Когда он вошел, приумолкли и настороженно посмотрели на него.

– Здравствуйте, отцы, – сказал Никон и перекрестился на иконы.

– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – сказал, поднявшись с лавки, Елеазар. Лицо его выглядело грустным и осунувшимся. – Обсудили мы тут твои справы и поняли, что хочешь ты подвести нашу веру под чужие обычаи соборов греческих отцов, заразить нашу церковь латинством и ересью.

Это было серьезное обвинение, и Никон сразу запротестовал.

– Об этом и не думаю. Радею лишь за чистоту православной веры.

– Врешь, – сорвался с места, потрясая сжатыми кулачками, Амвросий. Глаза его гневно засверкали. Соборные старцы одобрительными восклицаниями поддержали его.

– И в чем же твое раденье? – с осуждением покачал Елеазар головой. – В том, что призываешь нас менять таинства и чинопочитания, чтобы было, как у латинян и греков?

– Мы от греков приняли христианство, и его свято храним. Так всегда было и будет. Я не призываю отказываться от веры, только внести изменения в церковные службы, чтобы они были такими же, как у греков, – возразил ему Никон.

– А кто сказал, что эти изменения будут полезные православной вере? Да и кто ты такой, чтобы настаивать на этом? – вскипел Елеазар. И вновь сидящие на лавке старцы единодушно и одобрительно затопали ногами и закричали в знак поддержки Елеазару.

– А я когда наши книги-то переписывал, да и сравнивал с греческими, вот и увидел расхождения в чинопоследованиях. И подумал: если мы имеем с греками единую христианскую церковь, то почему нам наши православные и греческие обычаи не привести бы к единообразию?

И вновь после этих крамольных слов старцы в ярости повыскакивали с мест и закричали, доказывая Никону его неправоту. И снова Елеазару пришлось просить всех успокоиться.

Ему хотелось при помощи весомых доказательств терпеливо убедить Никона, что тот заблуждается. Но чем больше он его уговаривал, приводя в качестве примера известные высказывания святых отцов Иоанна Златоуста и Симеона Фессалоникийского о важности сохранения обычаев в церковных служениях, тем больше наталкивался на упрямые возражения Никона.

– Греческая и киевская церкви, откуда черпаешь ты свои справы, заражена латинством и католичеством. Изменим форму обряда, изменится таинство и благодать Святого Духа. Через живую плоть, через миропомазание, привычку креститься, крещенье в купели, в воде, в хлебе, в вине передается нам благодать. Как Сын Божий не может к людям явиться без плоти и крови, так и мы не можем отказаться от наших обрядов. Так завещано нам святыми отцами. А если уступим в малости, большее потеряем, – утверждал Елеазар.

В ответ Никон продолжал высказывать – с точки зрения Елеазара и старцев – богохульные и крамольные мысли.

Дело кончилось тем, что возмущенные старцы, не согласные с речами Никона, разразились в его адрес бранью и уже были готовы снова наброситься на него с кулаками и прогнать из скита. Амвросий, любивший и жалевший Никона, как родного сына, ослабев от такого ожесточенного спора, рухнул на лавку и заплакал от досады и огорчения. Елеазар же запальчиво крикнул Никону, чтобы тот убирался и больше не приходил на Литургии в церковь.

Никон пошел к дверям, опустив голову и чувствуя себя обиженным и непонятым.

Он не покинул остров, но стал сторониться соборных старцев и братьев монахов. Реже ходил на богослужения. Его открыто не прогоняли, в надежде, что он одумается. Но и не разговаривали с ним или же делали вид, что не замечают. Ни с кем, кроме Салмова Никон не разговаривал, найдя утешение в ремонте пристроек к Троицкой церкви. Он часто уходил в тайгу на охоту и блуждал там в одиночестве. А когда приносил подстреленную добычу, молча складывал ее возле кухни и уходил.

В середине лета нагрянули неожиданные заморозки, уничтожившие больше половины посеянной ржи и овса. Когда заморозки отступили, им на смену пришли проливные дожди.

Монахи безвылазно сидели в своих почерневших от сырости избушках, иногда выходя по нужде на улицу и бегом возвращались обратно к теплым печуркам. Часами глядели застывшим взглядом, как причудливо пляшет огонь по черным и обуглившимся головешкам, и тоскливо вздыхали, почти не надеясь на скорое возвращение тепла. Дождь шёл и шёл, не переставая. И беспощадно заливал крошечные огородные делянки, общие монастырские посевы толокна, проса, гречихи.

Когда из-за туч ненадолго и робко проглядывало тусклое солнце, монахи спешили на огороды, сажали в набухшую от воды землю ещё семена или же уходили в тайгу за дровами. Стоя обутыми в лапти, почти босыми ногами в холодной и непролазной грязи на огородах, подставив костлявые спины сырому пронизывающему ветру, они выкапывали и выбрасывали подгнившие овощи, опилками утепляя лунки с уцелевшими корнеплодами. Неудивительно, что после таких огородных работ многие из них подолгу и тяжело болели.

В один из таких мрачных дождливых дней Никон с утра ковырялся на своем огороде. Вокруг него тревожно и глухо шумела тайга.

Вдруг он увидел на тропинке, ведущей из леса, бредущего к нему с палкой в руке старца Луку.

Подойдя, Лука устроился на выкорчеванном пне и рассказал, что старец Амвросий преставился ночью.

– Он, бедный, всю ночь маялся, пока отходил… монахи рассказывали, говорил что-то, не разобрать слов. Я к нему на зорьке-то заглянул, а он уже всё… лежит себе тихонечко, будто спит, глазоньки закрыл, и руки на груди сложил. Вот так.

Никон выпрямился. Опершись на черенок лопаты, мрачно слушал неприхотливый и грустный монолог.

– Вот и мне скоро черед придет, я знаю… немного осталось. Пора собираться к Господу, – неожиданно заключил Лука и обреченно перекрестился.

«Видишь как… подослали ко мне Луку. Поди, Елеазар-то прислал. Больше и некому. Амвросия не стало. Кому я там нужен. А до того и знаться со мной никто не хотел, гордыню передо мной показывали. Хотели меня наказать. Ан не вышло… Сами же и пришли на поклон. Не понимают, глупцы, что я сам себя так накажу, как никто другой не накажет. А их наказания, что комариные укусы медведю…» – ему так понравилось пришедшее на ум сравнение с хозяином тайги, что он невольно усмехнулся.

Лука заметил его усмешку и с недоумением уставился на него.

– Что делать, все к тому же придем. Каждый своим чередом и в свой срок, – угрюмо промолвил Никон.

«А может, надумали чего… или чего-то понадобилось от меня.… Зачем было Луку посылать? И чего торопить свой смертный час?» – с неудовольствием подумал Никон и тоже перекрестился.

– Придешь проститься-то? – вытирая слезящиеся глаза, доверчиво поинтересовался Лука.

– Приду, – отрезал Никон и бросил лопату в сторону.

В келье усопшего толпились монахи.

Елеазар стоял на коленях перед столом с установленным на нем гробом.

– Эх… Ушел ты, Амвросий, – слабый голос дрожал от слез и прерывался, – почему не позвал меня перед смертью, своего старого друга? Как жить-то теперь без тебя, брат? Лучшие уходят…, а я вот зажился тут.

Амвросий лежал в простом и грубо сколоченном сосновом гробу в монашеской схиме, сложив на груди застывшие и костлявые руки, и казался съежившимся и высохшим. В келье густо пахло смолой и сосновой стружкой, еловый лапник толстым слоем был постелен на полу.

Сгрудившиеся вокруг покойника монахи не сдерживали слез. Дождь уныло вторил их голосам, молящимся об упокоении.

Никон тяжелым сосредоточенным взглядом вглядывался в застывшее лицо Амвросия и размышлял: «Отмучался человек.… А я зачем здесь, в беспросветной тоске и тягости… зачем я здесь живу, неужто в ожидании такого вот конца? Ради чего претерпеваю лишения? Кому это нужно? Вот жил Амвросий, страдал, претерпевал, молился всю жизнь, посвятил жизнь служению Богу, а потом вот умер… Кто вспомнит о нем теперь, кроме старцев? Они будут помнить, пока живы. А потом, когда и они умрут, кто вспомнит о них? Вот и я, как маленький и слабый муравей, копошусь на земле, так и проживу свой век и безвестно сгину здесь, в глухом медвежьем углу, посреди бескрайней глухой тайги и зверья. Господи! Надоумь, зачем ты призвал меня сюда, зачем дал такой урок – претерпевать? Скажи, зачем я здесь живу? Затмевается душа моя мраком неверия в промысел, сомнения терзают меня. Они гнетут меня, душат, мне тошно… тяжко всё и постыло. Не хочу я так больше жить, подобно малому муравью. Уйти надо.… Прости меня, не держи, отпусти к людям, Господи…»

И знакомое чувство безнадежности, глухое отчаяние от безысходности поднималось и тяжело ворочалось в его душе, терзая и не давая покоя. Ему было жалко себя, жалко Амвросия, с которым в последнее время из-за расхождений во взглядах они поссорились и не разговаривали. А ведь тот был к нему добр и любил как родного сына.

И Никон тихо заплакал. Судорожно вытирая глаза жестким рукавом своей рясы, он горевал, что не успел поговорить и, может быть, повиниться перед умершим старцем за то, что во время их последнего ожесточенного спора о вере он сильно обидел его. Душа его тосковала и скорбела, как и у стоящих вокруг монахов. Ведь, как ни крути, а только все они здесь давно уже породнились и срослись хребтами друг с другом, намертво.

Кидая комья земли на крышку гроба, Никон горько сетовал, что не успел поговорить с Амвросием, успокоить и утешить обиженного им старика. Но главное, не успел отогреть и свое исстрадавшееся и ссохшееся сердце прикосновением к родственной близкой душе, к живительному и навсегда угасшему источнику любви и сострадания, которые согревали его, когда ему было так тяжело.

Вернувшись в келью, Никон почувствовал себя сломленным. Обессилено повалился на топчан и долго лежал, пытаясь забыться. Но сон не шел к нему, и голова мучительно горела, будто в бреду.

Не вытерпев, он вскочил и притащил из чулана мешок. Лихорадочно покидал туда вещи в дорогу и выскочил на порог. Дождь все еще поливал, и до сумерек было далеко. Никон вернулся в келью и сел на топчан. Работать он не мог, хотя не мешало бы наколоть дров.

Наступила долгожданная ночь. Он то сидел, тоскливо уставившись в непроглядную тьму и не зажигая огня, то ходил из угла в угол, как маятник, с нетерпеливым волнением дожидаясь утра. Желание уйти грызло и терзало его. Если бы не дождь, он бы давно ушел.…В середине ночи усталость и сон все же сморили его.

Однако с первыми тусклыми проблесками рассвета он был уже на ногах.

За окном по-прежнему моросил мелкий дождь. Тревожно шумели над головой мокрые кроны высоких сосен. Когда он вышел на открытое пространство, ветер остервенело, с размаху бросил ему в лицо холодные дождевые струи. Внезапно ему взбрело на ум, что в тот день, когда он впервые появился в скиту, погода стояла такая же нехорошая и неприветливая. «Места наши суровые, не всякого принимают…» – однажды сказал Елеазар. И Никон только сейчас вдруг понял до конца смысл этой фразы. А найдя столь простое и понятное объяснение, оправдывающее его уход, приободрился духом.

Добравшись до мыса Кеньга, он первым делом зашел в чулан сбоку от часовни. Раздевшись, повесил мокрую одежду на веревку. Поел размоченных в воде сухарей и запил стоящей в кадке водой. Потом прилег на мешок с соломой. Долго лежал, вдыхая запахи сырой травы и слушая, как сердито ревет через стену беспокойное море.

На рассвете дождь перестал. Никон вышел наружу и огляделся. Серый густой туман тяжелым покрывалом лежал над водой. Он подтащил лодку к берегу и вошел в ледяную быструю воду. Сразу же онемели пальцы на ногах. Дрожа, как в лихорадке, он упрямо шел дальше. Холод поднимался все выше… и вскоре он уже не чувствовал колени, как раз в том месте, куда доходила вода.

В последний раз оглянувшись, он окинул взглядом приютившую его, почерневшую от времени часовню и видневшуюся вдалеке заброшенную солеварню. Сел в лодку, крепко привязал мешок с кресалом и хлебом к сиденью и направил её в сторону Большого Соловецкого острова.

Но не успел он проплыть и версту, как разразилась гроза. Чтобы уберечься от ветра и ливня, Никон лег ничком на дно лодки и ухватился за ее борта. Так и лежал, захлебываясь и задыхаясь от заливающей ему рот и нос воды.

В душе его, кроме безнадежности и отчаяния, ничего не осталось. Лодку швыряло сверху вниз, и мотало из стороны в сторону. Черное страшное небо разверзлось над находившимся в ней человеком. Гигантские волны грозили поглотить его и хрупкое суденышко, стремительно обрушиваясь всей толщей тяжелой ледяной воды. Казалось, что сам Господь занес над человеком в лодке свою карающую десницу и задумался – опустить ее или нет…

Очнулся он от сияющего солнечного света, бьющего прямо в глаза. Безбрежное синее небо со стайкой белых кудрявых облаков глубоким прозрачным куполом возвышалось над ним. Вокруг ничего не напоминало о пронесшейся ночью буре.

Дрожа от холода, он приподнял голову и огляделся. Легко серебрилась набегающая от порывов легкого ветра прозрачная водная гладь, чуть не похоронившая его под своей могучей толщей. На берегу слева и справа были видны взбегающие вверх пологие гранитные скалы, на которых возвышались сосны и кедры.

Никон не догадывался, что каменистый берег, к которому его прибило, был Кий-остров.

Свежий ветерок лениво шевелил волнами, донося с берега густые и пряные запахи сосен и можжевельника. Где-то вдалеке резко кричали чайки.

Прозрачный воздух весь так и плавился, дрожал в солнечных лучах. Краски окружающего мира казались ослепительными и поражали резкими переходами от контрастного ярко-синего цвета к ярко-желтому, коричневому, черному и зеленому.

Схватившись за края лодки, Никон присел и трясущимися руками стал отвязывать веревку, удерживающую мешок. Голова у него закружилась. Он перегнулся за борт и прыгнул в зеленоватую прохладную воду. Добравшись до берега, упал на песок и замер.

Полежав немного, поднялся и снова почувствовал, как темнеет в глазах. Шатаясь, медленно поплелся к валунам в отдалении. Там разделся, разложил свою мокрую одежду на нагретом солнцем большом камне и присел на нем голышом.

Перед ним повсюду до самой линии горизонта расстилалась бескрайняя водная гладь, а за спиной возвышались неровные, покрытые лишайниками и низкорослыми кустарниками, будто посеченные гигантским ножом гранитные скалы с взбегающими в небо высокими соснами.

Поразмыслив, он решил, что лучше всего будет, если он пойдет вдоль моря по берегу. Так больше вероятности рано или поздно наткнуться на поселение местных поморов или солеварню. Подождав, когда солнце и ветер высушат его одежду, он натянул её на себя и двинулся по берегу.

Сначала он шел довольно бодро, не обращая внимания на чувство голода. Слабость часто одолевала его, и он позволял себе передышку. Садился на землю и с жадностью вечного скитальца всматривался воспаленными гноящимися глазами вперед, в надежде, что если пройти ещё немного, то уж там, где-то впереди, должна обязательно появиться часовенка или деревня. Иногда, обессилев, он ложился на землю и просто смотрел на небо и плывущие облака.

Никон ни о чем не думал в такие моменты. Да и тогда, когда вставал и шел, тоже ни о чем не думал. Желание выйти к людям гнало его вперед.

Так, пройдя несколько верст по абсолютно безлюдному берегу, в сгустившихся сумерках он наконец-то позволил себе сделать привал на ночь. Заметив растущую неподалеку поляну в окружении низкорослых кустов и акаций, он подумал, что лучшего места для ночлега не найти. Развязав мешок, достал нож и пошел за валежником. Вернувшись, развел с помощью кресала костер и повесил над ним котелок с водой. Заварил отвар из листьев черники и малины, в изобилии растущей вокруг, напился душистого кипятка и, повалившись под куст, мгновенно уснул.

На следующее утро Никон передумал идти по берегу и решил углубиться в тайгу.

Вначале казалось, что идти несложно. Сосны в этих местах росли редко и не загораживали свет, а низкорослых деревьев и кустарников тоже было мало. Но постепенно лес сгущался, все чаще попадались ели, лиственницы и пихты, березы и ольха. Под ногами захлюпали спрятанные подо мхом болотца, на которых торчали осоки и густые папоротники. Всё чаще на пути появлялись препятствия: поваленные деревья и низкорослые колючие кусты, которые он старательно огибал, опасаясь пораниться. Ноги его промокли. Постоянно приходилось отмахиваться от лезущего в рот и глаза комары и мошки. Он сильно устал. Но продолжал упрямо идти вперед, надеясь продвинуться, пока не стемнеет как можно дальше.

Несколько раз он оступался и подворачивал одну и ту же ногу. И теперь боль пронизывала его при каждом неловком шаге. Чувствуя наваливающуюся усталость и приходя в отчаяние, он ругал себя за свою неуклюжесть.

Стемнело. Наткнувшись на уютную полянку посреди березняка, он насобирал охапку сухих веток и мха, достал кресало и развел в яме костер. Почистил собранные дорогой грибы. Пока в котелке варился суп, тупо смотрел на огонь, ни о чем не думая. Поев, помолился, затушил костер и почти сразу же провалился в сон.

Проснулся на рассвете от моросящего дождя, падающего ему на лицо. Ветер усилился и поменял направление. Похолодало. Вокруг все было серым: и дождливое небо, и густой лесной туман. Над ним качались верхушки деревьев.

Грязный и мокрый, он поднялся. Тело ломило при каждом движении. Хотя он спал долго и крепко, но чувствовал себя обессиленным и разбитым. Хотелось упасть на землю и навсегда забыться. Он даже заплакал от своей беспомощности и одиночества. Ему было жалко себя, жалко без следа и бессмысленно погибнуть от голода или напавшего на него медведя. Он был уверен, что встреча с хозяином леса неминуема. И что только счастливая случайность не привела голодного зверя к нему на тропу. Поплакав немного, он успокоился, встал и снова побрел.

В тот же день Никон угодил в болото. Смертельный ужас и безысходность охватили его, когда он почувствовал под ногами безжалостно засасывающую его зыбучую трясину. Однако инстинкт самосохранения автоматически заставил его обессиленное уже тело цепляться за жизнь. Дотянувшись, он ухватился за крепкую гибкую ветку ивы и с матерной бранью и руганью выбрался на твердую землю. Он долго лежал, уткнувшись лицом в мох и дыша запревшей травой и землей. Зубы его выбивали неровную дробь, и он безотчетно продолжал цепляться за траву, землю и мох, не в силах разжать сведенные нервной судорогой пальцы.

Успокоившись, он поднялся и присел на поваленную и старую березу. Пригревшись на пробивавшемся сквозь листву солнышке, закрыл глаза и, сидя, уснул. Очнулся, повалившись на землю. А когда поднялся и отряхнулся, сразу понял, что не один. Он настороженно огляделся. Но вокруг все было тихо: ни одно деревце, ни один куст не пошевелились. Где-то звонко чивикали и откликались лесные птицы.

Но страх не проходил. Это было почти неуловимое и подсознательное ощущение близкой опасности. Затаившись, он сидел неподвижно. И вдруг услышал, как захрустели ветки. Из-за елей взмыла испуганная птица.

«Волки!» – пронзила мысль. Никон вскочил на ноги, лихорадочно сломал молоденькую ольху и сделал острую рогатину.

Медленно и осторожно ступая, сделал два шага вперед и тотчас остановился, заметив стоящих сбоку от себя среди зарослей невысокого ивняка двух худых и приземистых собак с торчащими кверху острыми ушами и обвисшими хвостами. Это и впрямь оказались волки, которые внимательно глядели на него и чего-то настороженно выжидали.

Ноги не удержали его, и он испуганно покачнулся. Волки исчезли в зарослях. Подождав, пока уймется бешено колотившееся сердце, он стал пробираться сквозь заросли ивняка, озираясь и настороженно прислушиваясь к каждому звуку и шороху. Ночь он провел, расположившись возле черного лесного озерка, окруженного плотной стеной густых и низкорослых елок. Соорудил небольшой шалаш. Развел на поляне костер и вскипятил в котелке воду. Напившись обжигающего кипятка с заваренными в нем кореньями черники и брусники и чувствуя мучительный голод, он затоптал огонь и лег плашмя на сломанные еловые ветки. Сон быстро одолел его. И он не заметил, как тяжело и крепко заснул.… На рассвете очнулся. Чувствуя слабость и тошноту от голода, он упрямо шел вперед, через непролазный лесной бурелом.… И через несколько дней блужданий по тайге, вконец обессилев, вышел к Богоявленскому монастырю, к людям.

Неумолимо и грозно влечёт свои темные глубинные воды могучая река времени.

Иной раз кажется – здесь, на краю земли, на дальнем севере в Богоявленском монастыре время застыло: нет ни движения на поверхности судеб людей, живущих в обители, ни значительных перемен. Но это только на первый взгляд. Где-то там, в высоких и горных духовных глубинах, объединяющих всех русских праведников, неустанно происходит невидимая глазу тяжелая и рутинная работа, и монашеская братия самозабвенно, до вышибания слез и пота творит свои спасительные молитвы за нас и святую матушку Русь.

В свободное от молитвенных стояний время братья-монахи живут привычной крестьянской жизнью: возделывают землю, сеют и собирают урожай, выкорчевывают деревья, строят, и ловят в Кожеозере рыбу. В монастырской библиотеке, согнувшись, они терпеливо корпят над написанием житий русских святых. И под руководством Симона Азарьина, ученика уже скончавшегося Дионисия Зобниновского, при свете дня и свечей по вечерам, до поздней ночи неустанно движется к завершению эта огромная и трудная работа по написанию богословских книг, и в частности «Службы и жития и о чудесах спасения преподобного отца нашего Сергея Радонежского чудотворца».

Пройдет немногим больше десятка лет, и этот труд увидит свет в тысяча шестьсот сорок шестом году. А год спустя выйдет в свет ещё одна книга – нравоучений святого старца и праведника Ефрема Сирина. Сам же Азарьин, живущий в монастыре, пишет главный труд своей жизни – знаменитое описание жития учителя Дионисия Зобниновского.

Проживая в Богоявленском монастыре и проводя время в беседах с Азарьиным, Никон постигал богословскую науку и шел к своей цели и истине, к своему пониманию учения о церкви и богословскому просвещению и поддержке народа. Атмосфера, царившая в монастыре, сам воздух и древние стены, пропитанные древним православием, источник которого, по мнению Азарьина и его учеников, богоявленских монахов, как раз и находился в седой русской старине и единении народа с церковью в давние времена кочевых набегов. Основные положения учения были заимствованы из традиций великой Византийской империи XV века. Азарьин собрал вокруг себя интеллектуальный кружок, в который входили Боголеп Львов и Никон. Они изучали мировоззрения Иоанна Златоуста и Максима Грека, сравнивали католические и православные подходы к просветительству в служениях и в спорах искали истину православия, выявив в конце концов то, что было сокрыто под спудом различия форм служения и подходов, а именно – католическую сущность воззрения Ватикана. Азарьин, Никон и Львов в то время были готовы яростно бороться за понимаемую ими истину до конца, отстаивать свои убеждения.

Но никто не знает, куда качнется маятник времени, как изменится и куда повернет глубокая стремнина могучей реки, и как изменятся судьбы людские, вписавшие в бессмертное и великое полотно российской истории свои имена добрыми или злыми деяниями.… Как под спудом различных обстоятельств, переплетения взаимоотношений людей, внутренних и внешних причин переменятся чьи-то взгляды, и на какую вершину власти вознесется человек, который будет затем проверен, испытан судьбой и теми самыми обстоятельствами на крепость духа, совесть и чистоту помыслов. И какие затем грядут ужасные перемены, повлекшие за собой череду трагических событий, принесшие бедствия и сломавшие неисчислимое количество человеческих жизней, какой страшный разлом пройдет черной полосой по судьбам миллионов православных русских людей…

Двенадцатого июля тысяча шестьсот сорок шестого года, уже в Москве, в день своих именин, находясь на заутрене в Благовещенском соборе, царь Михаил Федорович потерял вдруг сознание. Во дворец его отнесли уже на руках.

Очнулся царь в опочивальне на постели в окружении старцев, патриарха и ближних бояр. У него отнялась левая сторона тела, и он не мог шевелить рукой и ногой. Со слезами пожаловался он склонившемуся к нему патриарху Иосифу, что внутренности его «сильно болят, и страсть как терзаются…» Патриарх утешал и ободрял несчастного ласковыми словами.

Через некоторое время царь заволновался и попросил привести к нему жену, царицу Евдокию Лукьяновну и сына, царевича Алексея.

Когда те подошли, он стал прощаться с ними слабым и прерывающимся голосом. Царицу, едва державшуюся на ногах, спустя время отвели под руки и усадили в углу на лавку, где та безутешно обливалась слезами. Царь же поманил к себе перепуганного сына царевича Алексея. Тот приблизился, весь бледный и дрожащий.

Правый глаз отца был приоткрыт только наполовину и горел неукротимым огнем, веко левого низко опущено, и вся левая часть лица неподвижна и болезненно перекошена. Отец с трудом приподнял правую руку и перекрестил Алексея. После чего, едва ворочая языком, но стараясь говорить как можно более четко и внятно, сказал:

– Благословляю тебя, Алексей, на царство. Правь разумной и твердой рукой по справедливости, люби свой народ и живи в ладу с совестью, не забывай о правде нашей древней православной веры, завещанной дедами и отцами, помни и почитай высшего судью Господа нашего.

Ослабев от усилий, отец прикрыл правый глаз, и какое-то время лежал неподвижно. Алексей отошел от его постели.

Очнувшись, больной подозвал боярина Морозова.

Увидев над собой сочувственное и залитое слезами обычно суровое лицо боярина, Михаил Федорович не выдержал. Подвижная часть лица его дрогнула и жалобно исказилась. А единственный живой глаз заблестел ещё ярче, мигом наполнившись слезами, потекшими ручейком со щеки на подушку.

– Тебе, боярину, приказываю сына оберегать. Как ты мне служил и работал с великим весельем и радостью, оставив дом свой и покой, пекся о его здоровье и учил всякой премудрости, жил в нашем доме неотступно в терпении и беспокойстве тринадцать лет и берег его, как зеницу ока, так и теперь служи, – заплетающимся языком пробормотал он.

– Не тревожь себе душу и не беспокойся о сыне, царь-батюшка наш. За него жизнь отдам без раздумий. А уж про врагов и говорить даже нечего: ни один волос с головы царевича не упадет… – поклялся Морозов. Голос его сорвался, не сдерживая глухих рыданий, он отошел в сторону, уступая место патриарху Иосифу.

Тринадцатого июля великий государь, российский царь Михаил Федорович Романов пожелал, чтобы его исповедовали и приобщили Святых Тайн. После чего терпеливо и без стонов ожидал свою кончину. Ночью он тихо скончался.

Уже через день в Грановитой палате Кремля собрался Земский собор из высшего духовенства и простых священников, именитых ближних бояр, служилых, торговых и «всяких чинов людей». Единогласным и общим решением на царствование провозгласили шестнадцатилетнего царевича Алексея Михайловича Романова.

В это время игумен Никон шел пешим ходом из Богоявленского монастыря в Москву. Добравшись, он остановился на подворье Казанского собора. И вскоре по рекомендации приближенных к двору священников Иоанна Неронова и Стефана Вонифатьева предстал перед патриархом Иосифом и царем Алексеем Михайловичем. После беседы с царем Никон получил пост архимандрита Новоспасского монастыря, занимавшего в жизни царя особое место: здесь в каменных усыпальницах покоились останки его предков. И именно сюда приходил царь Алексей молиться и помянуть их, мысленно спрашивая у них совет.

Так началось стремительное восхождение Никона на патриарший престол, запущенное невидимой и всесильной рукой истории, повлекшее за собой череду трагических и грандиозных событий, потрясших судьбы многих людей и основы древней Православной веры, на которых, как на столпах, зиждилось российское государство.