Ты уже никогда не станешь тем, что был вчера....
«Неуютно чувствую себя в незнакомом месте, думаю, это нормально, такое бывает, наверное, и у тебя. Новое место для меня просто не существует, его как бы – нет, потому, что я его еще не видел, не ощущал, не запечатлел в своей памяти, в голове, сознании. И, наверное, поэтому, на новом месте мне всегда отчего-то – больно, неудобно и волнительно – одновременно. Это – все, похоже на акт рождения, происходящий с обратной стороны зрачков…. Чтобы то, что я не знаю – появилось, его нужно создать… я просто создаю внутри себя это новое место. И вот тогда, оно есть…» – Все эти глупости – кружатся в моей голове – стаей всполошенных ворон: «кар-ррр…». Когда я выхожу на незнакомой станции электрички, стая ворон взлетает в бескрайнее синее небо, рассыпаясь в нем горошинами черного жемчуга или просто точки – черные точки в небе. А вокруг меня – зеленые холмы – словно волны вздыбленной земли, на них какой-то несчастный – пошарпанный лес, состоящий из кривобоких елок и тщедушных осин, колышущихся как трава на ветру. Наверное, так выглядит весь лес вблизи мест постоянного обитания человека, такой лес болеет людьми, а люди зовут его – сорным, не понимая, что это они сами – насорили.
– Вперед! – Я словно – первопроходец, по крайней мере – чувствую себя им, ибо иду первым, рядом совсем никого нет. Насколько я могу видеть впереди – тянутся серебряные иглы рельс, покрытые черной патиной, они пронзают пространство до самого горизонта. И провода в небе, по ним, наверное, бежит ток, точно я не знаю, никогда об этом не думал.
За зеленые холмы уходит пыльным серпантином старая грунтовая дорога, там, я знаю – чахнущее село с говорящим названьем – Неволино. Нет, конечно, оно мне ничего не говорит. Современные села, в общем–то, довольно молчаливые существа. Просто – знаю сам, читал когда – то или слышал. Это – старая по времени местных земель, вотчина посадского человека – бывшего беглого Ивашка Неволина, присланного с другими страдальцами злыми купчинами Строгановыми, чтобы утвердить за собой право на эти места, для «обживания и возделывания», а также торговли солью. И народец здесь изначально был невольным, но жутко свободолюбивым, не зря при осаде городка – Кунгура пугачевцами в 1774 г. Неволино было избрано базой повстанцев. С тех пор местные партизаны измельчали, потеряли былой пыл, и отчасти – спились. Место это мне как городскому жителю, кажется – глухим и мало приятным для посещения, но я туда и не рвусь, мне нужно идти вдоль рельсов км. два, пока не дойду до отворота на детский лагерь «Ирень». Вспомню свое прошлое пионерство – буду работать там вожатым, и еще помощником инструктора по сплавам. – Раз-два – табань, три – четыре – греби. И я гребу…. Никогда до этого случая не работал с детьми, поэтому я совсем не тороплюсь добраться до конечной точки пути, и приступить к этому новому, теперь уже – своему делу. Иду – иду. Нет, просто растворяюсь, теплый ветер в лицо: запах разнотравья, нагретого солнцем ржавого железа и близкого леса с его манящей прохладой, пением птиц и шорохами больших деревьев. Ты слышишь, как гудят сосны, когда в их кронах прячется ветер…? И так хорошо – душе…. Небо, даль под ногами. Я, кажется, напеваю что–то из своей пионерской юности: про звезду Альтаир, изгиб желтой гитары, пытаясь настроить свой камертон для нового звучания – быть взрослым, учить чему – то тех, кто меньше меня, рассказывать им об этом мире, сделать так чтобы они меня слушали, понимали и возможно – любили. Я думаю, что если человека не любят, с ним что-то не так, мир создан для любви, мне двадцать лет.
– Модой человек…. Не могли бы вы меня подождать…?
Я оборачиваюсь на половине куплета – про далекую звезду, к которой устремляют свой полет мириады космических кораблей. Это просто местная аборигенка, длинная мешковатая юбка, на ногах татарские резиновые калоши, сей наряд дополняет растянутый свитер цвета детской неожиданности и бледно фиолетовое лицо – женщины, которой может быть от тридцати до пятидесяти лет, если бы она не спилась, возможно, мне бы удалось точнее определить ее возраст. Если бы… У нее, очень красивый голос, чувственный с хрипотцой, четко поставленные гласные и ударения. Если закрыть глаза и стереть тот образ, что маячит перед моими глазами, я вижу свою бывшую учительницу музыки – интеллигентку в седьмом поколении с примесью дворянской крови и воспитанием дореволюционной институтки. А при виде этой женщины, хочется закрыть глаза и больше их не открывать. Никогда. Благодатная темнота, мам – роди меня обратно. Мне кажется, она еще помнит, кем была, поэтому держится достойно, пока не понимаешь смысл ее слов, можешь ее уважать.
– Ты похож на моего сына…, может это ты, Володя…? Ты ушел пять лет назад и так и не написал своей мамке…
– Я, не Володя….
– Ты мне не лжешь…?
– Нет.
– Вижу, ты городской…. Не можешь подкинуть немного денег на хлеб…
Я смотрю внимательно на ее оплывшее, когда-то действительно красивое лицо с тонкими чертами и большими синими глазами, и четко говорю:
– Нет.
– А я тебе нравлюсь, – спрашивает эта пьянчушка, кажется, пытаясь кокетничать.
Я смотрю на нее, и вижу девочку лет семнадцати, что однажды почувствовав свою привлекательность, решила поиграть с эти миром в прятки, и растерялась. Она все еще прячется, где-то на дне зрачков, стоящей передо мной пустоты, наполненной одним желанием – стакан водки или любой дешевой бадяги, чтобы забыть, кем она была, и убить свою боль от того, что не может найти дорогу назад, нося с собой ад теперешнего существования.
– Нет, – я убыстряю свой шаг, чтобы не знать до чего она еще там может договориться, мне двадцать, я бескомпромиссен в своих суждениях и чудо как подвержен юношескому максимализму. Люди – виновны сами, за то, как они живут. Но отчего – то я чувствую и свою вину, возможно, потому, что я тоже – человек.
Петь уже совершенно не хочется, чтобы прогнать те мысли, что носятся в моей голове, выплескиваю их наружу с надрывным смехом. Возможно, в этот момент я похож на совершенного – психа. Но мне пофиг, я набираюсь всем тем, что может прогнать эту грязь, смыть ее навсегда: небом, лесом, холмами и дорогой, я – частица всего этого, стремительно летящая к центру своего бытия, как кафкианские вещи – стремятся к центру стола. У меня есть цель и новое дело, я молод и глуп, мне так много нужно для счастья. А может быть – ничего. Я еще не знаю, но чувствую, что счастье может быть без ничего. Но не верю в эту простую максиму.
Когда я попадаю в лес, я понимаю, что он живой – наполнен шорохами крыльев, мягкой паутиной солнечных лучей, шныряющими мимо мышами, прыгающими с ветки на ветку рыжими белками. По дороге мне попадается пара больших муравейников, мне кажется, что если я закрою глаза…, но я их не закрываю, просто иду…
Под ногами узкая дорога из бетонных плит, раньше такие дороги устраивали от шоссейки до военной части – где-то в глуши, а еще, наверное, такая дорога была у братьев Стругацких в «Обитаем острове» или в «Трудно быть богом». Жду, когда на обочине начнут появляться старые подбитые танки и космические – летательные аппараты, но их нет…
Но вот, впереди замаячили облезшие железные ворота – выкрашенные серебрянкой с уже подзабытой советской символикой: алые звезды, горны, колосья и отчего-то – чайка. У ворот, с сигаретой в зубах, в растянутых на коленях трениках и алой олимпийке с надписью СССР, топчется приземистый полноватый мужчина с круглым серым лицом и серыми волосами. Когда я подхожу ближе, вижу что глаза у него с ободком как – будто с желтым отливом. Это – сторож, он же единственный охранник в лагере Ирень.
– Привет, пионер!
– Привет, – я протягиваю руку для рукопожатия. Касанье его руки мягкое и невесомое – словно вата.
– Работать?
Я, киваю. Он хромает неспешно, чтобы открыть закрытые ворота. Потом у костра, он расскажет, что сам – коренной сибирский казак – был в горячих точках в Афгане, в Сербии и на Кавказе, а по – пьяни, кочегару – Вите разболтает, что отрубил себе палец на ноге, чтобы не идти служить в армию, а родился в небольшом хуторе, где – то под Херсоном, на Украине. Фамилия его – Филин. Наверное, поэтому я не смогу ее забыть. И, уже двадцать лет спустя, случайно, пересекаясь со старыми знакомыми – теперь беженцами с незалежной, узнаю, что «да они слышали, что какой-то Филин – «погиб под Донбассом», «подробностей не знают». В ту минуту, я подумал только об одном: «по какую сторону, он принял свою смерть…», надеюсь это – была «правильная сторона», ведь с его инвалидностью, его не должны были призвать в армию, да и возраст у него был уже солидный – под шестьдесят. Не знаю тот ли это Филин, и что из двух его рассказов было правдой. Но почему – то думаю, что – тот…
Перед тем как пройти сквозь ворота детского лагеря «Ирень», я хочу вспомнить лицо своей случайной попутчицы, но у меня ничего не получается, я вижу только серую ворону, готовую сорваться и улететь…