Когда Юра Коновалов появился на свет, в правом кулачке он сжимал пуповину. Младенец никак не хотел разомкнуть синюшные пальчики и, лишь когда осматривавший его врач надавил на ладошку, отпустил свой трофей и зашелся надрывным плачем. Он судорожно вдыхал воздух и орал так, что уставшая роженица Коновалова М. Е. поднесла руки к вискам и закрыла глаза.
Этого момента не помнил никто. Ни врач, которому через пару дней надоела байка о первом подобном в его практике случае («Прикинь, он за пуповину держался, будто думал, что обратно по ней заберется»). Ни мать Коновалова, в родовой суете не заметившая этого факта. Ни сам Коновалов, которого гуманная человеческая природа наградила младенческой амнезией.
Первым, что он помнил, был белый потолок. Под ним – желтые цветы на обоях, мама, бабушка, дедушка и кто-то еще, кого в сознательном возрасте Юра не мог найти.
«Смотри, как ему нравится! Юре нравится? Нравится летать, а?» – повторял мамин голос, а другой голос, мужской, кричал «Вжу-у-у-ух!», и в это мгновение комната, диван, шторы теряли свою устойчивость, качались, удалялись, и наступал самый страшный миг, когда исчезали руки, только что державшие его, и он оставался один в пустоте, в утратившем привычное положение вещей мире. В это мгновение он хохотал особенно громко, и этот смех был квинтэссенцией его страха, такого огромного, какой обыденным плачем выразить было нельзя.
– Ишь как заливается! – это голос бабушки. – Космонавтом будет, как Гагарин!
– Космонавт Юрий Коновалов, Советский Союз! – говорил все тот же голос – исполнитель невыносимого «вжу-у-у-уха». Голос ярко пах одеколоном.
В тот же вечер мамины руки засовывали его правую ногу, левую ногу, руки одну за другой во что-то мягкое, теплое, безопасное. Оно обволакивало его, защищало голову, шею. Для обзора оставалось лишь маленькое отверстие, через которое было видно мамино лицо. И этого было достаточно.
Позже, из фотоальбома, он узнал, что надевали на него стального цвета комбинезон с большим капюшоном. На капюшоне была вышита алая звезда. Комбинезон в самом деле напоминал скафандр.
Из того же фотоальбома следовало, что одеколонный голос принадлежал мужчине с широкой улыбкой, короткой черной бородкой и темными, чуть навыкате глазами. Борода скрывала губы и подбородок мужчины, но сравнительный анализ верхней части лица позволил Юрику признать в нем отца.
Самое странное, что ни до, ни после запуска юного Коновалова в космос этот человек в воспоминаниях Юры не появлялся. Свадебное фото, на котором бородач надевал на мамин палец кольцо, однако, в альбоме присутствовало, что исключало случайность Юрикова зачатия. Все эти умозаключения Юра сделал уже в сознательном возрасте, когда одноклассники снабдили его сведениями о зачатиях вообще и случайных в частности. Паша, по его собственному признанию, появился на свет благодаря последнему, чего его мать от него никогда не скрывала.
Судьба же человека, наградившего Юру лупоглазостью и дурацкой фамилией, была покрыта тайной. Его имя произносилось лишь в составе Юрикова отчества, а свадебное фото однажды исчезло из альбома. Вместе с ним исчезли и две другие карточки: на одной Коновалов-старший улыбался в камеру, обнимая беременную жену, на другой – держал на руках младенца в скафандре со звездой на лбу.
Звездная траектория коноваловского будущего была придумана его дедом, руководителем авиамодельного кружка при Доме культуры, и подпитывалась вдохновенными фантазиями его бабушки. В детстве она окончила одну с легендарным Юркиным тезкой школу рабочей молодежи и часто рассказывала, как однажды ходила с ним на танцы. Положа руку на сердце, она не могла с уверенностью утверждать, что именно тот паренек, с которым она танцевала, полетел спустя десять лет в космос. Но услужливая девичья память соединила партнера по кадрили, утратившего за давностью лет лицо, и навсегда запечатленную в памяти современников улыбку Первого Космонавта. С того апрельского дня, когда лицо Гагарина, а затем и его биография появились во всех советских газетах, Нюра Котельникова, выпускница одной с космонавтом шаромыги, ощутила свою причастность событию исторического масштаба. И, само собой, внук женщины, так коротко сблизившейся с Вселенной, не мог избрать иной стези, кроме покорения просторов космоса. На имени Юрий настояла, конечно, она, отметив, что хоть тут зять пригодился, предоставив внуку подходящее для великого замысла отчество.
Дед Юрика, Евгений Иванович Леонтьев, в бабушкиного Гагарина не верил. «Хорош заливать», – обрывал он романтические воспоминания о Юрочке. Но портрет в деревянной рамке со стены не снимал, а за ужином многозначительно показывал внуку на великого тезку и раз за разом излагал план завоевания космоса: «Учись, Юрий, хорошо. В авиационное с тройками не берут! И КМС нужно получить! И курить не сметь! Выпорю!»
Сам Юрик, однажды напуганный «вжухом» и последовавшей за ним внезапной потерей опоры под мышками, в космос лететь не хотел. Избегал он и любимых всеми его сверстниками качелей. Лодочки его не привлекали, на цепочке неизменно тошнило, американские горки, на которые его уговаривала сесть мама, заставляли бледнеть и плакать. Коновалов отвергал невесомость.
Тем временем составленный дедом план выполнялся успешно. Оценок ниже четверки в дневнике у Юрия не появлялось, в курении он замечен не был. Немного раздосадовало деда, что из всех возможных видов спорта внук выбрал плаванье, но к пятнадцати годам мальчик получил кандидата в мастера спорта, и это примирило Евгения Ивановича с Юркиным выбором. Так или иначе, все шло по плану.
Никто из старших и не догадывался, что плаванье было вовсе не случайным решением, не следованием детской моде. В представлениях Юрика он шел по стопам своего таинственного отца.
– Был, да сплыл, – ответила однажды мама на Юркин вопрос о его втором родителе.
Она не догадывалась об особенной памяти сына и о том, что тот уже постиг тайну своего происхождения из легкомысленно оставленного на книжной полке альбома.
– А что значит «сплыл»? – переспросил мальчик.
– Ну это как… как… уплыл!
С тех пор Юра представлял, как его чернобородый отец, голый по пояс, в черных шароварах, стоит у берега моря на огромном плоту.
– Прости, сынок, я бы взял тебя с собой, но ты не умеешь плавать, – говорил ему на прощанье папа и отвязывал веревку, удерживающую плот. Он уплывал вдаль, красный флажок трепыхался на шесте, и гулко хлопали на ветру огромные мокрые шаровары.
Впервые оказавшись в бассейне, Юра поразился кристальной чистоте воды. До этого он купался только в пожарном пруду у бабушки в деревне, том самом, где водилась утопленница с липкой тиной волос. Вода в нем была мутная, дно илистое, вязкое, по поверхности его воды носились водомерки, и жирные пиявки оставляли на коже сине-черные засосы.
В пахнущей хлоркой воде бассейна кроме его товарищей и Алексея Львовича не водилось никого и видно было каждый шов на бирюзовой плитке, укрывающей дно и стенки.
Имя тренера пробудило было у Юры надежду: вот он, плавающий Алексей, его пропавший отец, сбрил бороду, нанялся в бассейн тренером, чтобы научить своего сына, Юрия Алексеевича, плавать. И скоро они уплывут на плоту с красным флажком в дальние дали.
Вскоре выяснилось, что фамилия тренера не Коновалов, а вовсе наоборот – Моисеев, и у него есть другой сын, старше Юрика на два года. Вновь потеряв отца, Юра принялся тренироваться с небывалым усердием.
Каждую тренировку он словно догонял воображаемый плот – быстрее, выше, сильнее. Он брал золото без всякого энтузиазма, но с одной только надеждой, что его фамилию увидит в газетах тот, кто ею Юру наградил. Отец так и не появился.
Дедушка в качестве пригодного для Юрика безвоздушного пространства воду не рассматривал. Душа его устремлялась ввысь, сквозь атмосферу и стратосферу мимо орбитальной станции «Мир» к самой ручке ковша Малой Медведицы, за четыреста сорок семь световых лет (плюс-минус год). Вечерами он сидел с Юриком над картой звездного неба и повторял все известные ему мнемонические правила:
– Смотри, Ящерица сидит на спине Пегаса, Лев держит в зубах Рака, два Пса преследуют Единорога… Запоминаешь?
Юра запоминал вяло, без желания. Под его подушкой лежал другой атлас, «Обитатели морских глубин», согласно которому рак был не скопищем белых точек, а сложным организмом с клешнями и антеннами.
Двадцать третьего марта две тысячи первого года, в одиннадцатый Юрин день рождения, его стихия впервые одолела и поглотила дедушкину мечту. Орбитальная станция «Мир» канула в недра Тихого океана. Ушли под воду обломки дедушкиной мечты вместе с оставленными на ней Библией, Кораном и фотографией Юриного тезки.
Юра тихо торжествовал. Он представлял, как вода заливает базовый блок, как рыбы заселяют лаборатории, как сказочно прекрасные медузы плавают там, где ранее плавал в невесомости космонавт Падалка. Одного не учел ликовавший Юра – МКС уже нарезала круги вокруг Земли.
Одиннадцатый класс Юра окончил кандидатом в мастера спорта, обладателем трех золотых медалей за плаванье и одной – за отличную учебу. Любое высшее военное авиационное училище было открыто для него, оставалось выбрать цель. Именно на этапе выбора произошло то, чего Евгений Михайлович Леонтьев в своем плане не предусмотрел – он умер. Сделал он это скоропостижно, не оставив никаких напутствий потомку.
Лишившись наставника и главного идеолога своего запуска в космос, Юрик растерялся настолько, что пропустил все сроки подачи документов. Поглощенные горем вперемешку с похоронными хлопотами женщины, не умевшие без Евгения Ивановича ступить и шагу, проморгали этот невинный саботаж и спохватились только на сороковой день.
– Зато смотри, Женя, какого космонавта ты вырастил! – хлюпая носом, причитала на могиле мужа замотанная в черный головной платок бабушка Нюра. – Юрий Алексеевич Коновалов, Советский Союз…
Первое, что пришло на ум Юриной маме, – нет такой страны. И только потом она поняла, что будущий космонавт стоит сейчас рядом с ней, на кладбище, вместо того чтобы маршировать с другими курсантами по плацу военного вуза.
Впрочем, марши и плац были не за горами. В ноябре лоботряс, недоумок, а еще медальку дали, хорошо, что дед не дожил, позор семьи и бестолочь Юра Коновалов явился по повестке в районный военкомат. Майор, заглянув в его личное дело, коротко спросил:
– В водолазы пойдешь?
Юра кивнул так же коротко.