Юля топталась в назначенном месте, у порога чужого ЖЭКа, уже минут пятнадцать. Но она не роптала: сегодня был настоящий весенний день – свежий, но теплый, с томительным запахом распускающихся почек и ясным голубым небом. Юлия наслаждалась весной.
Лена как-то в разговоре обмолвилась, что она, дабы стимулировать окончательное решение Виктора поменяться на измайловскую комнату, заплатила ему определенную сумму («Он как раз сидит на мели и в долгах, деньги ему кстати»). Конечно, у Лены тут рядышком родители живут, она заинтересована именно в этом варианте обмена.
Да, но вот гнусность – Юля вспомнила о предостережениях ушлой адвокатессы – как же ухитриться быть все время начеку и не дать себя обмануть? Правда ли Лена с Виктором разводятся? – спросила юристка. Да, вроде, правда. Юле и в голову не приходило сомневаться в этом. Впрочем, продувная юристка абсолютно права: нельзя расслабляться. Подозревать надо всех! Только тогда тебя не смогут обмануть.
И Юля, исполненная решимости тщательно отслеживать все нюансы поведения своих обменщиков, радостно вдохнула легкий весенний воздух. Как хорошо! Как хорошо, что они не уедут из этого района, Юле здесь очень нравилось. Однажды Юлина подружка добиралась пешком к Юле в гости от Таганки по Большой Коммунистической улице: «Потрясающе! Как будто в другом городе побывала!» Да, и этот город называется Москва. Москва, которая спряталась от большевиков в окольных переулках, не пересекающихся с их магистральными дорогами, и потому чудом выжила. Когда-то Елизавета кинула эту землю старообрядцам – подальше от центра, у дальних застав. У обстоятельных старообрядцев, ведомо, всегда хорошо шли дела – со временем район этот застроился богатыми купеческими особняками. Улицы, которые сейчас называются Коммунистическими – Большая и Малая (яркое свидетельство тому, что Господь хранит, слава ему, этот ломоть города от внимания всех властей – на этот раз и «демократических») именовались Алексеевскими – полуразрушенный храм святого Алексия остался здесь и сейчас. Здесь жила и знаменитая купеческая фамилия Алексеевых. К ней принадлежал, как известно, и человек, взявший, дабы не позорить приличную семью актерством, псевдоним Станиславский. Здесь же сохранился дом, где родился Константин Сергеевич, и его фабричка рядом, где он заработал деньжат на МХАТ. Теперь здесь кабельный завод.
На Андроньевской площади серая церквушка. На этом месте когда-то стоял скит Сергия Радонежского, здесь он благословлял Дмитрия Донского на Куликово поле. Церковь эта была намечена на снос в 1980 году. Тогда она стояла вся облупленная, и из купола росла береза. К счастью, государство поиздержалось на Олимпиаде, не хватило денег на снос. Потом пришли другие времена… Теперь в крепкие купеческие особнячки вселяются, предварительно тщательно отреставрировав их, коммерческие фирмы, и эта чудом сохранившаяся Москва опять живет.
Юля обожала этот район. Здесь каждую минуту глаз цеплялся за старые стены с милыми старинными архитектурными излишествами, и домишки были в два-три этажа – не давили на психику своей высотой и унылыми углами. Да, здесь Юлии было хорошо. О, как же здесь было хорошо. Даже несмотря на тот цинизм, который сегодня царит в обществе. Это же надо додуматься! Показать по телевизору такую похабную пленку с участием якобы Генерального прокурора. А ты потом ходи, доказывай, что это не ты на пленке. Какой ужас!
– Ау! Прости, что опоздала. Виктора еще нет? – Лена поправила сумочку на плече.
– Нет, ну ты только посмотри, что они делают! – Юлия пылала благородным негодованием. – Какие подлые! Циничные!
– Ты о чем? – удивленно спросила Лена.
– Как о чем!!! Ты что, не смотрела вчера телевизор?
– А нечего по девочкам бегать, – довольно-таки сварливо осадила Юлино благородное негодование Лена. – Ой, ну, мужики все одинаковые – хоть Генеральный прокурор, хоть дворник, а все слабы на передок.
– Елена! Можно ли быть такой циничной? – прошептала зардевшаяся Юлия и заозиралась, словно опасаясь, что их услышат. – Что ты такое говоришь? Какие слова ты употребляешь!? Ты же женщина! Журналист! Ты должна бороться за чистоту русского языка!
– Никому я ничего не должна, – сказала с раздражением Лена. – Я – носитель языка. Имею право говорить, как хочу. Это пусть иностранцы стараются.
– Елена, – продолжала говорить шепотом Юлия, – но ведь ты понимаешь, что его просто подставили. Подставили! Я очень даже хорошо представляю, как это было. Заманили. Мальчишник, то да се. Выпили. Все мужики пошли по бабам. А он что, хуже всех?
– Юля, он – Генеральный прокурор. Он обязан знать о последствиях.
– В газетах пишут, еще и на директора ФСБ такая же пленка есть. Вот ему прощения нет никакого. Вот его-то – убрать надо с должности. Потому что он оперативник – обязан предусмотреть. Глава ФСБ – и проворонил, что его на пленку снимают. Здесь налицо профнепригодность! Натуральная причем! Фээсбэшника – за такую пленку надо уволить! А прокурор – он и не обязан ничего такого предусматривать. Он за законностью должен следить. А записывали его незаконно!
Елена с сожалением посмотрела на не в меру разбушевавшуюся политиканку.
– Юлия, хочешь мой дружеский совет? Прекрати смотреть новости. И телевизор вообще.
– Ты права, – вздохнула Юлия. – Да. Я тоже стала за собой замечать. Да. Лена, ты абсолютно права. Каждый вечер даю себе слово: не смотреть телевизор. А утром – рука сама к пульту тянется. Это наркотик, Лена, настоящий наркотик.
– Они там без тебя разберутся…
– Вот в том-то и дело, – воскликнула Юлия, – что они никак не могут разобраться. Это же ужасно! Ты только подумай…
– Юля, – прервала Лена пламенную речь художницы и повторила многозначительно: – Юля…
– Да, ты права, права, – обреченно согласилась Юлия.
– Давай о нашем, о насущном, – сказала Лена, – я вот подумала, что мы не уточнили очень важную деталь: ваша квартира приватизирована? Да? А наша – нет…
– Хм, – сказала Юля, – но ее ведь можно приватизировать.
– Конечно, – с готовностью подтвердила Лена, – если для вас это важно.
– Вообще-то, да. Мы второй раз не будем иметь права ее приватизировать… Но тут такая загвоздка: Алешина комната – не приватизирована. Там соседи возражают. То есть если вы сейчас приватизируете свою квартиру, то Виктор не сможет потом приватизировать ту комнату.
– Да, верно, – заволновалась Лена, – что же делать?
Юля помедлила.
– В принципе есть вариант. Но это зависит от того, насколько вы с Виктором сильно разругались. Какова степень вашего доверия друг к другу?
– А что? – насторожилась Лена.
– Да ты не волнуйся. Что ты нервничаешь? Просто, если Виктор тебе доверяет, то вы можете сейчас договориться приватизировать квартиру только на твое имя. Таким образом он сохраняет право на бесплатную приватизацию. И ничем не рискует – прописанным-то он остается. Ты без его согласия все равно ни продать, ни поменять эту квартиру не сможешь.
– Да? – Лена призадумалась.
– Ну, конечно. В конце концов, если он сомневается в чем-то, он может сходить к юристу и проконсультироваться. А если он въедет в неприватизированную коммуналку – он там вообще один будет жить, там соседи-то и не появляются. У них у всех другие жилплощади есть. А если их уговорить и ту квартиру в Измайлове приватизировать, то соседи быстренько сдадут свои комнатенки, на что будут иметь уже полное право.
Лена кивнула:
– Аргументы для него серьезные. Я попробую с ним поговорить. Вот только где он, где?
Юля улыбнулась, подставляя лицо солнцу.
«Славная она, Юлия эта, – подумала Лена, – милая и доверчивая. Да, да, все они милые. Все доверчивые. До поры до времени. А потом под дых тебе, под дых, когда ты совсем расслабилась и доверилась им. И все же плохо жить без близкой подруги. Которая бы тебя понимала, которой можно было бы все-все рассказать… Да, и которая первая бы предала тебя, и очень больно предала бы – потому что лучше всех знала все твои слабые места… Нет, ничего не хочу, ничего. Не хочу, чтобы еще кто-то, кроме Виктора, был рядом. Только Виктор. Только он и я. Мы вдвоем. Больше – не хочу ничего».
– Черт, ну где же он, – в нетерпении занервничала Лена, – я на бодибилдинг опаздываю.
– Да? А куда ты ходишь?
– В медучилище.
– О! – обрадовалась Юля. – И я в медучилище. Только, – она с пристрастием окинула стройную Ленину фигуру, – в отличие от тебя, занятия спортом мне на пользу не идут. Чего я только не делаю! На диетах сижу, по утрам бегаю, в спортзале надрываюсь. А толстота такая, что люди могут подумать, будто я ленива и обжираюсь двадцать четыре часа в сутки.
– Тебе идет, у тебя такой стиль.
– Не утешай меня!
Выяснилось, что Юля и Лена ходят править свои фигуры не только в один и тот же спортзал, но и в одно и то же время, только в разные дни, поэтому и не пересекались раньше на тренажерах, не встречались в сауне.
– Но это можно поправить, – сказала Лена.
И они договорились в следующий раз пойти вместе.
– Да, – надула губки Юля, – а то нет свидетелей моим подвигам. А так иногда хочется, чтобы кто-нибудь из знакомых оценил героизм. Какой дивный день. Весна…
– Весна-а, – протянула Лена, – интересно, успеем мы все же поменяться до Пасхи? Месяц остался. Успеем?
– Думаю, успеем, – сказала Юля.
– А то новая личная жизнь наклевывается…
– Поздравляю. – «Да нет, не похоже, чтобы она врала так натурально, все же они, действительно, разводятся». – А вот и Виктор.
Виктор опять выглядел очень грустным. Он улыбнулся, здороваясь, но – только губами. Глаза хранили печаль. И Юля, на минуту презрев личные интересы, пожелала им с Леной помириться. И еще раз отметила про себя, что так притворяться, играть так натурально грусть по поводу разлуки с некогда любимой женщиной, по поводу неудавшейся семейной жизни – невозможно.
– Ты, как всегда, опаздываешь, – только такие слова и нашлись у Лены для своего страдающего бывшего мужа.
У Юли снова сжалось сердце. Бедный парень! Он так переживает разрыв с женой. А у нее уже новый хахаль!
– Я только что вспомнил, что забыл дома квартирную книжку. А без оплаченных квитанций, наверное, нам никаких справок не дадут, – пролепетал виновато Виктор.
– Нет, ты видишь, – сказала Лена, обращаясь к Юле, – можно жить с таким человеком?
– Я могу сейчас сбегать, я быстро, – попытался реабилитироваться Виктор.
– Ну да, а Юля тебя тут ждать будет опять. И так опоздал. Ладно, – Лена поменяла гнев на милость, – нам все равно с тобой нужно квартиру приватизировать.
Виктор удивленно поднял брови.
– Я тебе дома все объясню. Мы, собственно, сегодня пришли сюда с Юлей, чтобы посмотреть домовую книгу. Чтобы не получилось так, что в нашей квартире, помимо нас с тобой, еще уйма народу прописана. А мы и не знаем.
Виктор равнодушно пожал плечами.
Они вошли в сумрачное нутро жилищно-эксплуатационной конторы. Где-то неровно стучала пишущая машинка. На стенах пестрели плакаты антипожарной агитации.
Лена решительно подошла к окошечку паспортного стола.
– Простите, вот мы меняемся и хотели бы посмотреть домовую книгу…
– Зачем? – худенькая паспортистка удивленно скрестила на носу глаза.
– Мало ли… Дом старый, мы в нем живем недавно, может, кто-то был прописан в нашей квартире и его забыли выписать.
– Вы приватизировались? – подозрительно спросила паспортистка.
– Нет еще. Только собираемся.
– Вот тогда вам все и проверят, кто у вас там был прописан и не выписался, – пробурчала паспортистка.
– Но мы все же, – Лена продолжала быть вежливой, – хотели бы посмотреть домовую книгу.
– Мало ли что вы хотите? Я вам ее не имею права показывать. Может, вы старых жильцов преследуете. А они от вас скрываются. Времена-то, будь здоров, не кашляй! Криминальные! – и паспортистка стремительно захлопнула перед Лениным носом окошко.
– Дура, – процедила Лена.
Юля вздохнула:
– Ну, ничего. Она права. Когда будете приватизировать, ведь проверят документы-то.
Троица нестройно вывалилась под весеннее солнышко.
– Дурацкий день, – досадовала Лена.
– Я пойду? – минорно осведомился Виктор.
Лена нервно закурила и даже не взглянула в его сторону.
– Счастливо, – особенно дружелюбно пожелала ему Юля, стремясь загладить Ленину грубость.
Снег таял на глазах.
– Теперь пойдем в мой ЖЭК, – предложила Юля.
– А можно не ходить? – спросила Лена.
– Нет, ты тоже должна убедиться, что в моей квартире никто не прописан, – настаивала Юля.
– Ну, кто там может быть прописан? Дом – новый. До тебя там твоя бабушка жила. Бабушка твоя никого там не прописывала? Вот видишь. Квартира приватизирована, в приватизационных документах только ты значишься? Ну вот. Что смотреть-то? Что ходить?
– Так, чтобы убедиться…
– И так все ясно. Ты куда сейчас? Домой? Тогда – пока. Я переговорю с Виктором насчет приватизации и позвоню. Привет Алеше.
Юля еще раз подумала о том, что адвокатесса – слишком прожженная тетка, чтобы адекватно оценить ситуацию. Впрочем, она в чем-то права: бдительными быть необходимо. Бдительность и еще раз бдительность! Тогда все будет хорошо. В конце концов, люди, которых ты подозреваешь в чем-то плохом, не догадываются о твоих подозрениях. А значит, им и не обидно. А тебе – не стыдно.
Лена увидела их издалека. Они стояли возле ее подъезда, курили и ржали каким-то своим, видимо, забавным прибауткам. Лена сбавила шаг. И что? Свернуть? Не идти сейчас домой? Так они все равно дождутся! Дождутся! А еще хуже – позвонят в дверь и войдут. Нет, надо идти вперед. Вперед! Что такого может произойти? Да ничего особенного! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца! Пойти им навстречу. Выслушать их угрозы. И они уйдут.
Налысо стриженные бычки замерли, заметив Лену. Напряглись и приняли свирепый вид. Для этого им стоило всего лишь насупиться. Ручищи у них были так накачены, что не опускались вертикально, а только дугообразно. На громоздком теле небольшие лысые головы смотрелись, как кнопки переключателя на какой-нибудь механизированной кувалде, задействуешь – и пойдет глухое монотонное молотилово: бу-бум, бу-бум, бу-бум, бу-бум.
– Ну, что, шкурка, расслабилась совсем? Про деньжата подзабывать стала? Жизни радуешься, шмара? Вялый велел тебе передать, что он ждет. А долго ждать он не будет. Терпение у него кончится – а что тогда будет – сама догадываешься. Догадываешься или намекнуть?
– Все знаю, все знаю…
Видимо, это прозвучало слишком формально. Видимо, потому что один из бычков изловчился, выхватил у Лены сумку и стал в ней копаться, приговаривая:
– Ну, что тут у нас интересного? О! Ключи! Ключики от квартиры, где деньги лежат. Может, пойдем, развлечемся, а? Шкурка? Пока мужа-то нет дома, а?
– Мы с Жорой, – сказала Лена, стараясь сохранять спокойствие, – обо всем договорились. И если вы сейчас же не перестанете превышать свои полномочия, я буду вынуждена сообщить ему, что он нарушает свои обязательства.
Эта речь оказалось слишком сложной для бычков, они призадумались. В образовавшейся паузе Лена решила закрепить успех: она вырвала из рук бычка свою сумку и, стараясь никакими эмоциями не окрашивать свои слова, спокойно произнесла:
– Передайте Жоре, что я сдержу слово: деньги будут в срок. Не надо так часто мне напоминать. И Вялому своему передайте: я свое слово сдержу – пусть и они свое слово держат. Обещали оставить меня в покое на месяц. Так пусть оставят.
И Лена, не оборачиваясь, пошла прочь. Когда за ней закрылась дверь подъезда – прислонилась к холодному металлу спиной, унимая дрожь в теле. Это должно кончиться. Это должно когда-нибудь кончиться. Должно! Должно! Должно!
Свою кликуху – Вялый – Сергей Чекин получил за то, что сызмальства во время самой невинной драки апатичным, каким-то даже сонно-равнодушным движением мог вытащить из кармана нож и бесстрастно зарезать противника, который никак не рассматривал подобный вариант в числе адекватных мер. Десять лет Вялый отсидел за убийство и в зоне пользовался авторитетом, ломом не подпоясывался, имел поддержку от блатных, потому чалился с комфортом и уютом, но, выйдя на волю, больше решил не попадаться. Сергей Чекин в духе времени сколотил бригадку тупорылых, готовых на все зеленых качков. Пригрел сопливого интеллигентика Жору Грушина, которого отбил в зоне у дебильных отморозков. Жора не был уголовником и в зону попал случайно, задавив на машине переходившего в неположенном месте пьяного. Однако суд посчитал, что раз есть труп, должен быть и виноватый, и изолировал Георгия Васильевича Грушина от общества на четыре года. В колонии для впервые оступившихся Жора, защищаясь от группы товарищей, двух любителей петушатины сильно покалечил, а одного и вовсе лишил права на жизнь.
Так Грушин оказался среди особо опасных. Уголовники интеллигента невзлюбили и, если бы не Серега Вялый, представителю гнилой прослойки пришлось бы в колонии горько.
Благодарный Жора, за время отсидки привыкший к новой среде обитания, выполнял у Вялого роль мозгового центра. Жора также считался глубоким психологом, да и вправду иногда давал дельные советы братве. Сергей Чекин зарегистрировал охранную фирму, взяв деньги из общака, для раскрутки снял офис в симпатичном особнячке в центре и стал работать. Лично он закон решил больше не нарушать. Ну, а что там творили его подчиненные, так они совершеннолетние, слава богу, и сами несут самостоятельную ответственность за содеянное.
Фирма в рекламе не нуждалась. Но иногда, для острастки, давала объявления в газету: «Поможем решить проблемы с долгами». Такая официальность и неприкрытая гласность положительно воздействовала на должников. В том смысле, что они понимали: деваться им некуда.
– Лена, делай как хочешь, делай как знаешь. Раз уж ты взялась за это – делай как знаешь. А то потом скажешь: все из-за тебя сорвалось, из-за тебя… Но скажи мне, зачем ты так много врешь? Зачем? Ведь обязательно запутаешься.
– Ты ничего не понимаешь! Витенька, ничего-то ты не понимаешь! Главное – это насытить схему деталями. Детали – совершенно необходимы для убедительности. Чем больше деталей – тем правдоподобнее выглядит рассказ. Закон жанра! Детали, детали, чем больше деталей – тем лучше.
– Но это очень обременительно – запоминать их.
– Ничего, у меня получится. У меня все получится. У меня всегда все получается, если мне не мешают.
– Разумеется.
– Виктор! Твой сарказм – неуместен.
– Какой сарказм? Что я такого сказал?
– Да, у меня всегда все получается!
– Конечно, Лена, конечно…
– Что ты этим хочешь сказать?
– Да ничего.
– Ты хочешь сказать, что я неудачница! Ты понимаешь, что оскорбляешь меня этим?
– Лена, дорогая, у меня и в мыслях не было ничего подобного. Уверяю тебя.
– Твоя ирония по отношению ко мне… Чем я ее заслужила? Разве я не стараюсь для нас обоих?
– Лена, возьми же себя в руки, черт возьми! Успокойся!
– Тебе хорошо говорить, Витя. Ты ежесекундно оскорбляешь меня своим ироничным ко мне отношением, а я еще и «успокойся». Я же еще и истеричка!
– Ты самая замечательная…
– Ты издеваешься…
– Я говорю чистую правду.
– Врешь!
– Чистейшую!
– Нет.
– Лена, Ленусик…
– Пусти меня, ты издеваешься.
– Никогда!
– Что – никогда?
– Не пущу и не издеваюсь.
– Ты меня не любишь!
– Люблю. И еще как. Не вырывайся.
– Нет!
– Да!
– Я тебе нужна только для секса.
– И для секса в том числе.
– Вот видишь…
– Вижу. Ты очень красивая. И я тебя люблю. И ты это прекрасно знаешь.
– Знаю…
Возможно, Виктор и в самом деле был маменькиным сынком, как утверждала Лена. Во всяком случае, мама его действительно очень любила. И он всегда принимал доброжелательное отношение к себе как естественное, единственно возможное. Впрочем, точно так же и он сам относился к людям. Он любил их как вид, вообще ни за что и за отдельные достоинства, которые Виктор умел раздувать в своем воображении до исполинских размеров. О недостатках, изъянах и даже пороках, свойственных людям, ему было думать неприятно. И он – не думал. Он вообще не делал того, что ему было неприятно. До поры до времени, конечно. До тех пор, пока не окончил школу и не поступил в медицинский институт.
В мединститут Виктор поступил исключительно из соображений высшей гуманности. Он решил посвятить свою жизнь борьбе с человеческими страданиями и болезнями. Он видел себя в развевающемся белом халате, быстро идущим по коридорам больницы, окруженным едва поспевающими за ним медсестрами. Вот он входит в операционную, берет скальпель в руки и… больной, еще минуту назад считавшийся обреченным, счастливо и благодарно улыбается. Виктор вообще был крайне романтичным юношей.
Однако на пути к радостной улыбке спасенного пациента, откуда ни возьмись, возникли тонны раскромсанных лягушек и горы вскрытых в морге человеческих трупов. Виктор при виде крови падал в обморок весь первый курс. Потом он настолько закалился и поднаторел, что порой собственноручно отважно резал тела в анатомичке, а затем был еще и в состоянии самостоятельно добрести до туалета и вполне хладнокровно и невозмутимо блевать там в одиночестве. Так было все время его учебы в институте. К счастью, в годы, когда Виктор Евсеев учился, в нашей стране в мединститутах начали создавать спецсеминары по психотерапии. Надо ли говорить, что эту науку, практически не касающуюся в предмете своего изучения внутренних органов человека, молодой врач взялся постигать с энтузиазмом и благодарностью.
При этакой девичьей нежности и впечатлительности Виктор имел вид вполне маскулинный, голос низкий и твердый, а с годами в его лице появилась даже некоторая суровость. Его всегда уважали сверстники – он внушал им благоговейное почтение своим великодушием и чувством справедливости. Даже самым хулиганистым и неуправляемым пацанам во дворе ни в жисть не приходило в голову задеть – словом ли, делом ли – Витьку Евсеева, благородного идальго, готового ради друзей снять с себя последнюю рубаху и поделиться последним куском хлеба (что неоднократно и случалось).
Впервые Виктор столкнулся с недоброжелательной завистью уже в институте. И крайне удивился проявлению этого противоестественного, по его мнению, чувства. Тем более удивляло Виктора то, что адресатом самой черной зависти может быть он сам. Виктор не считал себя уникальным. В то время он еще думал, что все вокруг так же, как он, добры, красивы, талантливы и великодушны. Виктор скорее согласился бы со справедливостью насмешек в свой адрес. Как же, взрослый парень падает в обморок! Забавно! Но над Виктором никто никогда не потешался. Что вызывает насмешки? Нескладность, беспутность, безалаберность… Этакие незначительные, легковесные изъяны. Ну, и глупость, конечно, пошлая амбициозность и самоуверенность. При всех своих слабостях Виктор был не смешным, не смешным – и все тут.
По окончании института Виктор, движимый благородными идеями служения людям, отказался от аспирантуры и попросил распределения в загородную психбольницу, откуда его быстренько выжили склонные к воровству и пьянству сослуживцы. Виктор был чужой для них. Они это чувствовали при первом же мимолетном взгляде на него, словно звери, по запаху распознавая в нем чужака.
Женщины, привлеченные его мужественной красотой, роились вокруг него тучами. Но, слишком близко приближаясь и понимая, что жизнь с Виктором не сулит никаких материальных дивидендов и даже минимальной стабильности, скоро отваливали на поиски более приспособленных к суровой действительности особей сильного пола. И Виктор равнодушно смотрел вслед ветреным возлюбленным, совершенно не огорчаясь таким поворотом событий. Суперменистая внешность Вити Евсеева прельщала только очень красивых и очень уверенных в себе женщин. Потому что не очень уверенным в себе и не очень красивым всегда ошибочно кажется, что сказочные принцы не про них. Поэтому не очень красивые и не очень уверенные всегда утешают себя мыслью, что даже самые сказочные принцы при такой сногсшибательной красоте становятся либо прощелыгами, либо актерами и уж во всяком случае – не мужьями, за спиной которых можно быть хорошей женой и доброй матерью семейства. А Виктор, в свою очередь, не любил очень уверенных в себе женщин, поскольку семейную миссию свою видел в защите и опеке. На протяжении многих, многих лет происходила эта досадная нестыковка. Но Виктор был максималистом и идеалистом.
Не то что он вовсе не знал, что в мире существует подлость, жадность, трусость и прочие пороки. Он был достаточно начитан, чтобы понимать, «как жизнь страшна». Виктор был и достаточно хорошо воспитан, чтобы везде вести себя адекватно обстановке – чтобы люди любого социального статуса и любого уровня духовного развития чувствовали себя комфортно в его присутствии. Он был достаточно тонок (к тому же профессионально подкован), чтобы понимать психологию поведения окружающих его людей. Но ему было скучно принимать участие в том, что он видел вокруг себя. Уволившись из психбольницы, Виктор устроился дворником и каждое утро убирал свой двор и два соседних. Родители переживали, но, будучи людьми интеллигентными, не вмешивались в жизнь взрослого сына.
В период работы дворником Виктору дали крохотную каморку – служебную площадь. И он стал совершенно независим от родителей – чем справедливо гордился. И было чем: практически всем его сверстникам без согласования с родичами некуда было даже девушку привести на рюмку чая. И вообще территориальная самостоятельность диктовала совершенно особый образ жизни – свободный.
Справившись со своими дворницкими обязанностями, Виктор шел домой читать, или в библиотеку копаться в книгах, или в гости к приятелю-истопнику, доктору исторических наук, отдалившемуся на время от проблем права и социального устройства государства скифов, дабы написать роман века. В те спокойные годы так называемого застоя дворники, сторожа и истопники занимали первые места по уровню образования и количеству ученых степеней.
Но вот настали годы другие. И Виктор Евсеев стал пытливо наблюдать взвихрившуюся вдруг вокруг него активность людей, которые презрительно считали его неудачником. Оказывается, они все эти годы его помнили. Оказывается, все эти годы они мечтали с ним работать, но не было возможности («Ты ж все понимаешь, чувак!»). Но зато теперь… Приезжает известный американский психоаналитик вести семинары для наших специалистов. А переводить некому. Переводчик мало того, что должен чувствовать нюансы языка, но и должен хоть чуть-чуть разбираться в предмете. Нет такого переводчика. «Витя, если у тебя найдется время, может быть, ты сможешь, мы хорошо заплатим. Витя, выручи». Издательства кинулись удовлетворять спрос на психологическую литературу, наши психотерапевты с книжками еще не подоспели, но зато имеются в наличии тонны подобных на английском, французском, немецком языках. Кто переведет? Переводчиков-то масса, но есть один, который «в предмете» и в состоянии адаптировать психологию Тома и Джерри к менталитету Ивана и Марьи, что достаточно непросто. К тому же может и сам найти в море шедевров библиотерапии хорошую книжку для перевода. Кто такой? Виктор Евсеев. Где он?!! Подать сюда! Занят? Уговорить, упросить, заплатить побольше – лишь бы перевел. По стране, объятой стрессами перестройки, широкой поступью зашагала психотерапия во всем многообразии своих жанров – от частной задушевной беседы один на один с доктором до едва умещавшихся на стадионах толп алчущих душевного покоя, а также успехов в делах и личной жизни. Многочисленные администраторы, устроители и менеджеры принялись рыскать по стране в поисках людей, способных обслужить возникшую у населения потребность. Молодой, красивый, хорошо образованный, вызывающий доверие и к тому же кое-что петривший в психологии и психотерапии Виктор Евсеев был верной ставкой на пути к немалым деньгам. На него и ставили – много и охотно. От стадионов Виктор отказался сразу и безоговорочно. Но группы психотерапевтические вел с удовольствием. Он, в сущности, любил свою профессию. К тому же администратор освобождал его от всей материальной и организационной суеты. Что еще нужно человеку, увлеченному своим делом?
Но этот благодатный период длился недолго. Откуда ни возьмись, явились «психотерапевты» и целители-маги, которые брались за один сеанс излечить от всего и сделать счастливыми тысячи людей одновременно. Да еще вдобавок снабдить желающих ведрами «заряженной» воды, гарантирующей все блага мира. Профессионалы пожимали плечами, негодовали, недоумевали, но интеллигентная ученость всегда проигрывает перед воинствующим невежеством, тем более если оно начинает свой крестовый поход за денежными знаками. Администраторы, устроители и менеджеры с воодушевлением переключились на то, что приносило весомые плоды. По сути, им было абсолютно все равно, что продюсировать. У интеллигенции, которая понимала разницу между хорошо образованным психотерапевтом и субъектом, берущимся за один час решить проблемы, над которыми человечество бьется веками, не стало денег даже на нормальную еду, не говоря уже о прочем.
Тем не менее кое-какая клиентура у Виктора оставалась, переводы – тоже. Но чтобы заработать на среднюю продовольственную корзину, надо было вкалывать все больше и больше. Виктор по 18 часов в сутки сидел либо над переводами, либо с очередным пациентом, корректируя пограничное состояние психики, при этом с удивлением замечая, что уровень жизни его становится все ниже и ниже. Настал день, когда Виктор Евсеев мужественно посмотрел правде в глаза и заметил, что оказался на обочине времени, что основные события происходят где-то рядом и жизнь несется мимо, мимо, мимо…
Необходимо было осмелиться на что-то конкретное. Либо согласиться с таким порядком вещей, перестать барахтаться и, рыская по магазинам в поисках дешевой еды, провожать голодным взором чей-то белый шестисотый «мерседес», довольствуясь мыслью о том, что все на свете – воры и проходимцы и что интеллигентному, тонкому, одухотворенному, честному человеку нет места в этом мире алчности и чистогана. Либо подумать, как, используя свой интеллект, все же вскочить на подножку мчавшегося в капитализм поезда.
В этот непростой момент своей жизни Виктор встретил Лену. И это обстоятельство решило его судьбу.
Юля не мигая смотрела на лепесток цветка, призванного украсить чашку.
– Ты же прекрасно все понимаешь, – говорил Алеша.
Юля покорно кивала:
– Да, понимаю.
– Тогда зачем мы это обсуждаем?
– Потому что если мы сейчас не заплатим за то, чтобы нам как следует проверили квартиру, нас могут надуть так, что мало не покажется, – робко пролепетала Юля.
– Боже мой! – воскликнул Алеша. – Ты везде видишь обман.
– Да. И лучше перестраховаться, чем потом грызть локти, – упрямо заметила Юля, не переставая созерцать рисунок на фарфоре. – Я не умею проверять квартиры. Каждый должен заниматься своим делом. Нужно найти деньги, заплатить человеку, который сможет это совершить. Скупой платит дважды.
– Ты хочешь сказать, что я скупой?
– Алеша…
– Я скупой, значит, по-твоему?
– Лешенька, не надо… Ты прекрасно знаешь, что я так не думаю…
– Стало быть, я жадный?
– Леша…
– Дождался благодарности!
– Алешенька, это просто поговорка такая – скупой платит дважды. Английская причем. Но ты же понимаешь: мы не можем рисковать. Я не смогу проверить эту чертову квартиру – у меня ни мозгов не хватит, ни знаний. И ты не сможешь – у тебя нет времени. А проверить надо. Ты согласен? Надо проверить?
Алеша помолчал и согласился:
– Надо.
– Вот видишь, – воодушевилась Юля, – а две тысячи долларов, в конце концов, погоды не делают. Займем.
– Может быть, ты и права, – сдался Алеша.
Юля поощрительно кинулась ему на шею. «Невроз, невроз, – пронеслось у нее в голове, – любовь – это невроз…»
– Я всегда права, – прошептала, – ты же знаешь, я всегда и во всем права.
На следующий же день Юля отправилась к умудренной жизнью адвокатессе, отнесла ей листочек со всеми данными о квартире на Коммунистической.
– Когда можно будет узнать результат?
– Через неделю, – ответила адвокатесса, – задаток в количестве пятидесяти процентов от договоренной суммы – вперед. И то, заметьте, это ниже низшего предела. Другие сразу все вперед берут.
– У меня с собой нет таких денег, – растерялась Юля.
– Ничего страшного, принесете завтра утром, – милостиво разрешила юристка и широко растянула по горизонтали губы.