Началось с того, что почтмейстер Амос Генри попросил Неда Шиппи выкопать с кладбища труп своей жены.
Дело было в октябре 18** года в заштатном городе N, и хотел бы я сказать, что сам придумал эту историю, но нет, она случилась на самом деле.
Той осенью я застрял в N с опустевшими карманами в ожидании письма от «Макмануса и сыновей». Мне должны были прислать гонорар за «Мясорубку в Делавере» – дрянную почеркушку, изготовленную на том типе вдохновения, которое рано или поздно посещает любого автора, если его достаточно долго не кормить.
Каждое утро я приходил на почту, и тот самый Амос Генри, перебирая телеграфную ленту, равнодушно отвечал, что корреспонденции на моё имя не поступало.
Кроме почты, идти мне было некуда. Я разворачивался и шёл бродить по главной улице, которая заканчивалась живописным видом на прерию – на воплощённое, абсолютное, чудовищное ничто. Я был там как в ловушке. Впрочем, я бы слукавил, если бы сказал, что эти писательские мытарства не казались мне романтичными.
По-настоящему меня расстраивало одно – не было дельной идеи для рассказа. Мой блокнот пополнялся не набросками сюжетов, а только перечнем трат и кредиторов. Сверхидея этого произведения была простая: если так пойдёт и дальше, я окончу на паперти.
И вот, будто откликнувшись на невысказанную просьбу, жизнь разыграла передо мной и целым городом весьма занятный сюжет.
***
Почтмейстер Амос Генри, о котором пойдёт речь, был человек удивительный. Он считался заметной фигурой в обществе города N, но если в иных людях нас привлекают яркая внешность, манера держаться или какие-нибудь экстравагантные привычки, то мистер Генри обращал на себя внимание полным отсутствием чего-то подобного. Это был самый заурядный конторский работник даже по меркам своего невыразительного племени.
Казалось, он родился за письменным столом, там же рос, мужал и развивался. Его рост был оптимален для удобной посадки, позвоночник удерживал спину под строгим углом в сорок пять градусов, размах руки точно совпадал с диаметром столешницы, а пятерня оформилась лишь постольку, поскольку требовалось чем-то держать перо и давить на пресс-бювар.
Его никогда не видели за книгой или хоть газетой, он не ходил в театр, не пил и не курил, ел быстро и без разбора что положат. Он был спокоен и безразличен ко всему. Стоило ему появиться, всем тут же становилось неловко, как если бы в комнату, гремя звонками и реле, вошёл телеграфный аппарат.
Тем удивительнее было наблюдать его в компании жены. Нет, миссис Генри была не певицей в кабаре и не охотницей за головами – что, безусловно, усилило бы художественный эффект, – а всего лишь школьной учительницей. Зато она, в отличие от мужа, выглядела и определённо являлась живым человеком.
Это была по-домашнему уютная женщина лет сорока, добросердечная и улыбчивая. С бесконечным терпением она возилась с городскими детишками, обучая их чистописанию и счёту, а в остальное время помогала в церкви, вязала у себя на крыльце или прогуливалась по главной улице, кивая мне при каждой встрече и спрашивая, как идут дела с рассказами; я всякий раз отвечал: «Превосходно!». В городе гадали, чем же мистер Генри шантажирует эту милую женщину, чтобы та несла столь обременительную ношу быть его супругой.
И вот одним октябрьским вечером мистер Генри засиделся у себя на почте за очередными формулярами. Придя с работы, он увидел, что жены дома нет – а она давно должна была вернуться. Он прождал её с полчаса, пошёл к ней в школу, и вместе со сторожем они нашли миссис Генри лежащей навзничь в проходе между партами. Платье, как рассказывали, непристойно задралось, а вокруг были рассыпаны оброненные тетрадки.
Не каждый день женщина в расцвете лет ни с того ни с сего падает замертво. Местный шериф, большой ценитель детективных историй, решил, что это его звёздный час. Весь следующий день он прохаживался вокруг школы с видом глубокой задумчивости, но, как ни старался, ничего подозрительного не нашёл.
Единственный в городе доктор – юнец лет двадцати, которого безмерно уважали за диплом университета в золочёной рамке – осмотрел тело и признаков насилия не выявил. В резолюции он написал, что помимо укуса в районе правого запястья, вероятно, комариного или осиного, на теле «нет ничего примечательного», и смерть явно наступила «от естественных причин».
Город проводил миссис Генри приспущенным флагом, долгой проповедью и колокольным звоном. Отменили даже фестиваль варенья из степной вишни, обещавший быть самым громким за последнюю декаду.
Но всё это было пустыми формальностями в сравнении с горем Амоса Генри. Смерть жены исказила, казалось бы, вовсе не приспособленное к мимике лицо почтмейстера. На виду у всего города этот прежде безжизненный гомункул стал неистово и неумело кутить.
Его выносили из салуна, а вскоре вообще перестали пускать. Он поселился в весёлом доме. Священник счёл нужным провести с ним воспитательную беседу, так почтмейстер спустил преподобного с лестницы, за что был посажен в тюрьму и отпущен через пару часов под честное слово. Он набивался в компанию к охотникам, ездил с ними за город, возвращался с пустыми руками, уставший, пыльный, и снова принимался пить, да так, будто хотел не захмелеть, а захлебнуться.
Я наблюдал эту агонию вместе со всеми и, стыдно признаться, испытывал лишь интерес писателя, натуралиста над людьми. Вот, думал я, удивительный случай: лишь на пятом десятке человек впервые столкнулся не с повседневностью, но с жизнью.
И вот на излёте своего затяжного прыжка в пропасть Амос Генри связался с Недом Шиппи, одним из тех типов, с кем чураются общаться даже собаки, и сказал ему:
– Мистер Шиппи, я щедро заплачу вам. Выкопайте с кладбища тело моей Молли!
– Мистер Генри, – ответил Шиппи. – Я, конечно, глубоко сочувствую и всё такое… Но вы, часом, головой не стукнулись? Вот так запросто, средь бела дня, вы предлагаете мне…
Он махнул рукой и залпом опорожнил свою кружку. Разговор имел место в распивочной, куда теперь только и пускали мистера Генри. Место держал один лишённый предрассудков китаец: там наливали всем без разбору, да ещё охотно отпускали в кредит, чтобы тот самый Нед Шиппи мог потом взыскать долг с процентами.
– Лянь! – крикнул Шиппи через плечо. – Мне надоело пиво дуть! Плесни-ка этой своей штучки, желторотик разлюбезный.
– Я хорошо заплачу… – говорил мистер Генри. – У меня ещё остались деньги…
– На кой ляд это тебе вообще надо, Генри? – Шиппи перешел на громкий шепот. – Да, у меня репутация, ко мне многие идут за помощью, чего уж говорить. Но есть же какие-то границы! Ты ж сам её только что в землю положил!
Пауза.
– Так, придержи коней. Это из-за фото, что ли? – Шиппи усмехнулся. – Ну ты, брат, удумал!
– Не смейте, мистер Шиппи! – побледнел почтмейстер. – Я люблю свою Молли. И всё для неё сделаю, как полагается супругу. Вы берётесь за работу или не берётесь, дело ваше. А смеяться надо мной не надо.
Здесь, кажется, уместно дать пояснение.
Дело в том, что с кладбища города N незадолго до моего приезда пропали два тела. Хоть кладбищенские кражи не назовёшь чем-то привычным, время от времени они случаются, но было одно обстоятельство, которое вывело этот инцидент на новый уровень: перед тем, как уложить покойных в гроб, их засняли на фотоаппарат в непринуждённых позах, будто бы они живые.
Диковатая европейская практика Post Mortem фотографии и исчезновение тел сплелись воедино – скоро весь город был убеждён, что мертвецы ожили из-за того, что их сняли на плёнку. А потом выкопались и убрели, как говорится, в неизвестном направлении. За это местное суеверие, как утопающий за соломину, и уцепился почтмейстер Генри.
– Если есть хоть какая-то надежда на то, что она… оживёт… Я вам буду вовек обязан! – заискивал Амос Генри, нервно наматывая галстук на палец.
– Больно надо! – Шиппи принял из рук китайца рюмки. – Обязан он мне будет… Да тут куда ни плюнь, все кому-нибудь обязаны, только что это меняет? Вот пастор наш, святоша, обязан не пить и не курить, а он и пьёт, и курит. Или вот жёнка моя, раскрасавица, свет очей. Обязана была меня любить, почитать да жрать готовить, а она что вместо этого сделала? Правильно, дёру она от меня дала, да ещё с кем – с Гэвином Майерсом, стоило ему заикнуться про какие-то там самородки! Может, не было никаких самородков, а эта коза взяла-таки и драпанула от законного супруга, только её и видели. Так дело было? Так, мне от людей скрывать нечего.
А вы мне про какие-то обязательства толкуете, мистер Генри. Пфф! Обязательства хороши как идея. Как кон-цеп-ция. Только никто эту кон-цеп-цию живьём не видел и за хвост не держал. А кто скажет иначе, тот жизни не нюхал, вот и весь сказ.
Как истинный оратор, Нед Шиппи мог длить свои речи сколь угодно долго, не сказав по существу ни слова, целиком полагаясь лишь на гипнотические свойства звуковых вибраций. От его разглагольствований собеседник стремительно впадал в отчаяние – этого Шиппи и добивался.
– Мистер Шиппи, – взмолился Амос Генри, доведённый уже до предела, – как христианин христианина…
Нед строго поднял татуированный палец.
– А вот этого не надо. Не надо. Это знаете, как называется, сэр? Манипулирование. Вы же в курсе, как я чту Господа, Пресвятую Деву Марию, всех апостолов, святых и ангелов небесных, и даже этих младенцев крылатых, забыл, как звать.
Услужливый китаец налил им по рисовой, и ещё по рисовой. Мистер Генри обречённо вливал в себя горячительное, дойдя до той стадии, когда неважно, что пьёшь, где и с кем.
Нед Шиппи придвинул свою табуретку ближе и приобнял почтмейстера за плечо.
– Это же грех из грехов, Амос! – Шиппи входил в роль закадычного друга. – Раскопать могилу! Ну подумай, что скажет пастор? Что скажет шериф? А что скажет миссис Даррен из магазина, мне вообще представить страшно. На таком попадёшься – штрафом не отделаешься. Погонят из города взашей, это в лучшем случае! А, может, сразу повесят.
– Назовите цену, – сказал почтмейстер, глядя в стол стеклянными глазами.
Шиппи понял, что клиент готов.
– Ладно! – сказал он. – Чёрт с тобой! Но сразу говорю: это дорого тебе обойдётся, Амос. И фотографы, к которым ты приволочешь тело, явно возьмут не меньше моего.
Он постучал по столу пустой рюмкой и резко встал.
– Завтра меня жди. А до тех пор никому ни слова. Лянь, рассчитай его. Заплатишь, Амос, старина? Если что, тут можно в кредит.
В любом крупном городе такого проходимца, как Шиппи, давно определили бы за решётку, но в маленьких городах всё иначе. Человеческое поголовье там столь невелико, что сама собой приходит мысль: и паршивые на что-нибудь сгодятся.
***
Следующей ночью, под козырьком неприметного домика с вывеской «ФОТОУСЛУГИ», трое мужчин сидели и ждали, незаметные в ночном мраке.
Первый – Амос Генри – судорожно уничтожал содержимое портсигара, его страдальческое лицо освещал тлеющий кончик папиросы.
Второй – индеец, краснокожий гигант по имени Половина Неба – прикрыв глаза, перекатывал в ладони два скрипучих стеклянных шарика.
Третий – карлик, называвший себя Джованни, чьей биографии (судя по всему, вымышленной) можно было бы посвятить цикл романов, – шлёпал себя по щекам, чтобы не уснуть.
Все трое не сводили глаз с дороги. Мощёную досками улицу подсвечивала мутной серебристой луны, мерцавшая в небе, как болт на крышке гроба.
Вдали послышался колёсный скрип. Вслед за этим на дороге возник Нед Шиппи. Стараясь двигаться одновременно быстро и тихо, отчего выглядел по-обезьяньи комично, он вёз перед собой тачку с чем-то продолговатым и замотанным в рогожу.
Увидев его, индеец вошёл в дом, карлик принялся креститься и что-то бормотать на ядрёной смеси английского с сиу, а Амос Генри, бросив окурок, медленно двинулся навстречу. Подъехав ближе, Шиппи безо всякого благоговения отогнул край рогожи, и на мистера Генри уставилось мёртвое лицо его жены.
Среднему человеку, если он не солдат, не врач и не гробовщик, редко приходится видеть мёртвых. Мистеру Генри не с чем было сравнивать, но всё же он удивился: жена выглядела так, будто все эти дни пролежала не в гробу, а у себя в постели.
– Как она… Как она… – забормотал почтмейстер.
– Шикарно сохранилась, что есть, то есть, – Шиппи потёр руки. – Изволь-ка мой гонорар, Амос, старина, и я убираюсь отсюда. Что-то за город меня потянуло, на волю.
Получив от мистера Генри пачку банкнот и серебряные часы впридачу, Шиппи зашагал прочь, взбивая пыль; его роль в этой истории окончена.
Оглушающая тишина ночного города посреди прерии. Холодный ветер, остужающий лицо.
Мне тяжело представить – и уж тем более уложить на бумагу – то, что творилось в душе и мыслях Амоса Генри. До тех пор ему служило подспорьем блаженное отупение, которое охватывает нас в моменты бедствий. Теперь же, стоя на улице со своим зловещим грузом среди всех этих «Галантерей», «Почт» и «Магазинов», он, должно быть, осознал, что происходит.
– Мистер?
Карлик Джованни приглашал мистера Генри войти. Тот взялся за истёсанные рукояти тачки, но тут же понял, что тачка слишком широкая и не пройдёт в дверной проём.
– Простите, – обратился он к Джованни. – Вы мне не поможете?
– В каком смысле? – вскинул брови карлик.
Амос Генри скосил глаза на замотанный рогожей труп.
– Ну, мне нужно… Нужно её поднять.
– О, мистер Генри, – сказал карлик, – я не то чтобы гожусь для переноски тяжестей.
– Я тоже…
– Ну и что же мы будем делать?
– Может быть, вы попросите вашего коллегу?
– Вы о Половине Неба?
– О нём.
– Он настраивает аппаратуру.
Тут в почтмейстере заговорил какой-никакой, а чиновник.
– Любезный, я вам всё-таки деньги плачу. Может, вы могли бы сами внести тело? Если это не входит в стоимость, надо было это заранее оговаривать.
Карлик осторожно спрыгнул с крыльца, подошёл к Амосу Генри и уставился на него снизу вверх своими слишком взрослыми для такой комплекции глазами.
– Вы платите нам, мистер, – сказал он с расстановкой, – чтобы мы ночью, тайно, сфотографировали украденный с кладбища труп. А потом нам надо бежать из города, где мы могли бы ещё работать и работать. Вот за что вы нам платите, а не за переноску грузов! Так что уж потрудитесь как-нибудь сами. Я, может, вообще покойников боюсь.
Карлик пошёл в ателье, а почтмейстер так и застыл на месте, не в силах ни на что решиться. Если бы индеец над ним не сжалился и не внёс тело в ателье, мистер Генри, вероятно, так и встретил бы первых утренних прохожих на том самом месте, с трупом жены в тачке.
Итак, они вошли и заперли дверь.
В глубине пустой комнаты, позади цветастых ширм и фотообоев, освещённое прихотливо расставленными лампами, стояло одно-единственное кресло. Подлокотники и высокая спинка были снабжены металлическими деталями, напоминавшими растопыренные крабьи клешни.
Напротив кресла была установлена лакированная тренога, а на ней – две толстые пластины, соединённые кожаной гармошкой. Это и был фотоаппарат, невиданное в тех краях инженерное чудо.
Индеец внёс тело, положил на пол и размотал рогожу. Миссис Генри была одета в тёмно-синее платье, странно напоминавшее то самое, повседневное, в котором она выходила к ученикам в школе и в котором её и нашли мёртвой. Индеец подтащил тело ближе и стал усаживать в кресло. Карлик по мере сил помогал ему, перебегая с одной стороны к другой, что-то бормоча себе под нос: то покойница слишком тяжёлая, то слишком мягкая, то ещё какая-то не такая, как нужно.
Индеец стал настраивать захваты так, чтобы они удерживали корпус, руки и шею покойницы, создавая иллюзию непринуждённой посадки. Когда он закончил с этим, карлик взял баночки с красками и стал окрашивать голову, шею и руки трупа в желтизну, белизну, охру.
Амос Генри прикрыл глаза, чтобы унять накатившую дурноту, а когда открыл, увидел в кресле перед собой уже не «труп», не «тело», а свою Молли. Жена смотрела на него отрешённым взглядом потускневших глаз, будто, побывав на той стороне, утратила память и силилась понять, что за человек перед ней.
Проверив, надёжно ли закручены винты на захватах, индеец отошёл и встал за аппарат. Почтмейстер наблюдал за его работой. Хлопки и вспышки аппарата знаменовали собой надежду.
Сделав положенное число снимков, индеец стал неспешно разбирать аппарат; соседство с мертвецом его не смущало.
– Мистер, – карлик осторожно тронул мистера Генри за плечо. – Знаете, не в моих правилах лезть к людям с советами, но…
– Говорите, – слабо закивал Амос Генри. – Говорите…
За то время, что индеец фотографировал тело миссис Генри, он постарел лет на десять.
– Ещё можно всё переиграть. Вы получите от нас снимки – хорошие снимки. На добрую память. А тело можно хоть отнести обратно на кладбище. Поймите, ни я, ни мой краснокожий друг, мы не верим в этот… в то, что…
– Снимки мне не нужны, – проговорил мистер Генри. – Вы же знаете. Дело не в снимках.
Упаковав последнюю деталь аппарата в безразмерный саквояж, индеец вышел на середину комнаты и что-то сказал. Джованни хмыкнул:
– Он просит прощения, что не может остаться здесь с вами. Говорит, нельзя человека наедине с таким оставлять. Что-то не замечал за ним раньше таких сантиментов. Ну ладно. Честь имею, мистер. Пусть ваша надежда оправдается. Если так, мы всяко узнаем об этом из газет.
Они ушли, и вот в пустой комнате остался Амос Генри с телом своей мёртвой жены, усаженным в кресло.
Не ждите авторской позиции, её не будет. Право слово, я не знаю, что думать о поступке мистера Генри. Должен ли я воспеть оду любящему мужу, который подобно Орфею спустился за своей Эвридикой в ад? Или нам стоит ужаснуться безумию человека, дошедшего до грани? Чего здесь больше, курьёзного или поучительного, смешного или страшного? Я не знаю.
Из приоткрытого окна просачиваются обжигающе-холодные струи осеннего воздуха; колеблется пламя светильников; по увешанным декоративными картонками стенам пляшет тень от мёртвой женщины; неровно, надтреснуто тикают часы; пульсирует оранжеватый свет свечи, одновременно тёплый и тревожащий, как на картинах Рембрандта.
Может быть, на описании этой сцены мне следовало бы и закончить. Потому что на исходе третьего часа, когда сон и явь окончательно перемешались в голове у Амоса Генри, в дальнем конце комнаты зародился вздох, полный горькой, неизбывной тоски, и усаженный в кресло
труп
зашевелился.
***
Когда проездом в городе N было «Шоу Дикого Запада» и, исполняя один из своих прославленных конных трюков, Баффало Билл вывихнул лодыжку, об этом вспоминали следующие десять лет.
Когда пастуху Баббе Макферстону показалось, что пятна на корове образуют перевёрнутый крест, это поставило общину на грань религиозной истерии.
И вот теперь в фотоателье, кажется, воскресла женщина.
Хотелось бы избежать навязших на зубах сравнений, но город вправду превратился в пчелиный улей – так шумно на моей памяти там не было ни разу. Казалось, все 272 горожанина, упомянутые на вывеске, прибитой к въездным воротам, собрались тем утром у «ФОТОУСЛУГ».
Старики протискивались вперёд, требуя уважить их седины, женщины делали вид, что просто шли мимо, а мужчины от мала до велика азартно притопывали на месте; кое-кто даже вскарабкивался на крыши, будто занимая ложи в театре.
Кособокая вывеска с фотоаппаратом безвольно болталась под порывами ветра. Изнутри не доносилось ни звука. Примечательно, что толпа заняла противоположную сторону улицы – ни приблизиться, ни тем более войти в злосчастное ателье никто не отваживался.
Ключевые фигуры куда-то исчезли: не было шерифа, на чьё мужество вполне естественно было рассчитывать; не было владельцев ателье, карлика с индейцем; не было и Неда Шиппи, чьё имя то и дело всплывало в связи с разрытой могилой. И только Амос Генри, тень самого себя, сидел, держась за голову, на крыльце и что-то бормотал; его никто не слушал.
В этом странном равновесии прошло с четверть часа. Забил колокол. Со стороны церковного холма к людям вышел престарелый мэр в сопровождении нескольких конных и предложил всем пройти в зал собраний: нет, мы не будем вламываться в ателье, нет, мы ещё не решили, что именно произошло, нет, мы не знаем, где шериф, индеец, карлик и Нед Шиппи, но всё это мы обсудим позже, дамы и господа, давайте всё-таки вести себя как цивилизованные люди.
Кто-то остался дежурить возле ателье, но большая часть взволнованных граждан пошла за мэром. Зал собраний не мог вместить всё население разом, так что пришлось открыть настежь двери и окна, чтобы обсуждение слышали те, кто остался на улице.
Если вы хоть раз бывали на городском сборе, то знаете, каким увлекательным может быть это действо. Многочасовые, тошнотнорно-подробные выяснения, кто у кого увёл корову, или правомерно ли присваивать яблоки, упавшие с соседского дерева на твой участок – всё это бодрит и будоражит кровь. И хоть предмет разговора был особый, взялись за него тем же обстоятельным манером.
Слово брали попеременно мэр, помощник шерифа – за отсутствием самого шерифа, – снова мэр, хозяин постоялого двора, пастор, миссис Даррен из магазина, снова мэр, снова миссис Даррен из магазина, и так по кругу на протяжении доброго часа. Пару раз на трибуну выталкивали Амоса Генри, но тот, норовя скорее сойти со сцены, лишь сбивчиво повторял историю о том, как сфотографировали тело его жены, которое потом зашевелилось.
Обсуждение обрастало массой несуразностей и домыслов. А ведь предполагалось, что всё это время в фотоателье заперта не то воскресшая женщина, не то демон, овладевший её телом, не то некий феномен, понять который мы пока не способны. Наконец, когда люди уже порядком утомились и кто-то даже предложил послать за напитками, на помост снова взошёл мэр.