Это уж потом узнала я, что сила в человеке, она что родник, камнем придавленный. У иных камень тяжел, а родник мал, и люди этакие полагают себя обыкновенными. Живут, как живется, о магии и не помышляют. У других и камень меньше, и родник живей, у таких-то сила нет-нет да просочится наружу… бывает, что к добру, бывает, что и ко злу.
Видать, из таких Жихариха наша, старуха пресклочная, которая и мужа свела в могилу, и сынов, не говоря уж о невестках, всех пережила, а ныне одна дни свои мучит. Да что там мучит, бродит по селу, ищет, с кем бы полаяться, потому как мирная жизнь ей крепко не по нраву. Жихарихи сторонятся. Глаз у нее недобрый, глянет искосу, с прищуром, сплюнет под ноги, а после что у молодухи волос полез, что на лице чирье повыскакивало, а младенчики кричать начинают, да так, что прям криком заходятся.
Сглазливая она.
Завидущая.
И молоко от нее-то киснет… то есть не от нее самой, но от силы ее, которая выход находит да, смешавшись с душою грязною, застоявшейся, что вода в старом озерце, на людей выплескивается. Оттого, приправленные силой этой, и сбываются Жихарихины пожелания.
Желала б добра, глядишь, и ей бы прибыло.
Так наставник говорил.
Со мною сидел, и день, и ночь, и снова день. Спать не давал, все говорил… или вот у меня выспрашивал… и снова говорил, а я слушала да старалась отрешиться от огня, который не спешил уходить.
– Черпанула ты у Арейки крепко. – Архип Полуэктович лишь головой покачал. – А он дурень, что полез… сила-то, когда на прорыв открывается, она дикая, бесконтрольная…
…у третьих людей камень не камень, так, малая преграда. А силы, так напротив, не родник – река цельная, подземная. У таких-то сила с младенческих лет на волю стремится, да только разум человеческий ее не пущает. Архип Полуэктович объяснял, что сие есть – исключительно для пользы собственной, человеческой. Что дитя малое с силой своею не управится, что, пусти ее разум, то и само дитя сгинет, и многих прихватит.
…хорошо говорил.
А я вот слушала.
И пыталась управиться со своею рекой… и что, что оная река огненная? У всех-то по-разному… у большинства-то открывается помалу, и сила сочится, ширит свое русло, прибывает день ото дня. Самое оно легкое тогда, что для наставника, что для человека. А бывает так, как у меня, когда подопрет под край, переполнит сосуд телесный, а следом и плотину разума перехлестнет, разметает по ниточке, по мыслям. И тогда уж от человека зависит, сумеет ли он силу свою обуздать.
– А если б… не сумела?
– Тогда б сгорела ты, Зослава. – Архип Полуэктович не стал добавлять, что не сумела я еще, что сидим мы в комнате с белыми ледяными стенами, которые будто бы оковы, не потому, что наказана я. Не наказание сие, но лишь попытка спасти девку неразумную, магичить вздумавшую.
– Арей…
– Вовремя вошел.
– С ним все…
– Оклемается. Арейка – парень крепкий…
– Я его могла убить?
Жутко от того, но… второй день сидим, и иные разговоры закончились. А спать мне нельзя, никак нельзя, потому как не проснусь.
– Могла. – Архип Полуэктович врать не врет. И спасибо ему за то. – Но не убила. Остановилась.
– Остановили. Огонь…
– Кирей.
– Наверное, я огонь видела.
– Это его собственная сила. Он у нас рано открылся. Хаотичный прорыв, как у тебя… для азар такое вовсе не характерно, но у него в крови крепко всего намешано. Видать, мать была из наших…
– Тогда почему он на азарина похож?
– А у них по отцу наследуется. – Архип Полуэктович сидел, прислонившись к белой стене. И как ему не холодно было? Я вот мерзла, хоть от стен держалась, но все одно чуяла, как тянет от них… морозные… этак, чуть расслабься, и насмерть заморозят. – У азар женщины редко родятся, оттого и ценность имеют большую. За невесту азарскую отцу золотом заплатят, каменьями самоцветными, а порой и тем, что золота дороже.
Это чем же?
Но слушала я Архипа Полуэктовича. Складно баял. А я сказки люблю, даром что выросла.
– И в новом доме ее примут ласково, окружат заботой, именовать станут «гюль-иши», сиречь «драгоценная дева». Азары верят, что в женщинах сберегается истинное пламя. И сыновья, рожденные от «драгоценной», будут сильней, здоровей, удачливей всех прочих… не спи, Зослава.
– Не сплю.
Холодно.
И огонь внутри меня почти погас. Правда, наставник уверил, что огонь этот больше никогда не погаснет, разве что случится мне совершить какое злодеяние, за которое буду наказана Ковеном, но на то лучше и в мыслях не загадывать. А так-то силу, что вырвалась, уже не загонишь обратно.
И в том свое счастие.
Вот пообвыкнусь я с нею и сама не захочу расставаться, потому как станет она мне и руками, и ногами, и сутью моею второю. Он-то знатно объяснял, а у меня-то этаких словей и нет.
Поверила.
– Как уже говорил, женщин своих у азар мало, вот и приходят за нашими. Мы-то им по крови чужие, но не столь чужие, чтоб детки вовсе не рождались. Правда, нашим женщинам особого почету нет. Их порой и за людей не считают.
Пожевал Архип Полуэктович губу и добавил:
– И не только азары. Азарин, небось, на мать своих детей руку не поднимет. Какого бы роду ни была, но уважать станут… и уж точно своих детей рабами не держат они.
– Заложниками только.
Не удержалась я, потому как по рассказу его выходило, что мы хуже азар. Где ж приятно такое слушать?
– Заложники – дело иное, дело чести… Ковен клятву давал, что не будут заложников этих мучить или позору предавать, что в дома иных бояр войдут они если не сыновьями, то всяко родичами. И учить их станут. И беречь…
– Их?
Мне-то представлялось, что Кирей один такой.
– Десятеро было поначалу.
– Было?
– Пять лет тому царь разрешил им домой воротиться… всем, кроме Кирея.
И вновь замолчал Архип Полуэктович, а мне вот подумалось, что сказка нонешняя уж больно печальною выходит.
Получается, рос Кирей ни своим, ни чужим.
Вырос и вновь… наследник, которому наследовать не дадут, остановят. Коль не по закону, не знаю уж, каковы законы у азар, то иным путем. А путь оный – в сырую землю ведет, по путям костяным, по дорожкам туманным.
И от мыслей таких зябко стало.
Надобно греться собственным огнем, да только жутко мне, потянусь, да не дотянусь… трону и отступлю, а ну как вновь вырвется дикое, шалое пламя.
– Но мы ж не о том, Зосенька. – Архип Полуэктович будто бы и не замечает, сказал, что сама я с собою управиться повинна, а как – тут каждому свое. Он лишь глядеть будет, чтоб не причинила я вреда ни себе, ни людям. – Мы про то, что от азарина и у простой девки азарин родится. А вот коль отцом человек, то и выходит кровь мешаная…
Вновь замолк.
Задумался.
– Странно, что ты да огнем открылась…
– А чем должна бы?
Околею. Божиня видит, что еще немного, и околею… помнитчя, одного года, я тогда еще мала была, неразумна, нашли за ближним леском покойника. Зимою-то шел, да, видать, заблудился в метель. Сказывали, что синим он был, а на лице – улыбка пресчастливая. К бабке тогда ходили, кланялися, чтоб глянула по-свойму, нет ли за тем покойником беды какой.
…на меня и глянуть некому будет.
Схоронят туточки, у оградки. Добре, ежели куста ракиты на могилку мою не пожалеют, а то и вовсе не станут маяться, затянут травушкой зеленою аль какими иными, пользительными, растениями-с.
И жалко себя стало, ажно до слез.
Где мои годы младые? Не пожила, на мир не поглядела… и ладно бы надобен мне этот мир, но ведь и вправду, не пожила… кто обо мне вспомнит? Кто всплакнет? Кто на ночь духов поделится сметанкою и хлеба куском?
– Зослава, – грозно произнес Архип Полуэктович, – прекращай дурить.
А разве ж то дурь?
– Вы только моей бабке отпишитеся, что померла Зослава…
– Сама и отпишись, – отмахнулся наставник.
– Что померла?
– Что живая… эх, Зослава, Зослава… значит, батька твой не из местных, говоришь, был… интересно. Огненная стихия редко выбирает женщин.
– Почему?
– Огонь – разрушитель. А женской сути разрушение противно. От Божини вы созидательницы…
Выходит, что я…
– Не набирай в голову. – Наставник не позволил додумать. – Огонь хорош для боевого мага, я просто удивлен… думал, на твой зов земля отзовется, берендеев род к ней близок. Аль вода… тут же огонь…
– И что мне с этим огнем делать-то? – проворчала я.
Не от недовольства, не осталось во мне недовольства, только усталость одна.
– Управляться.
– Как?
– Думай, Зослава. Слушай себя.
Вот же ж упертый человек! И человек ли… слушай себя… слушаю я… в животе вон вновь бурчит, и громко, только голода не чую ни капельки. Сердце бухает ровно. Дышу вот… и пятка свербит. Как свербящая пятка с огнем управиться поможет?
Никак.
Слушаю дальше… угли, которые под сердцем.
И само оно, горячее, живое…
Себя слушать… а кто я есть? Зослава… это имя… дед придумал, так мне сказали. И матери моей оно по нраву пришлось, а отец вот именовал меня Зеей… говорил, что на его языке сие означает – жизнь.
Жизни лишили.
Его и матушку… и деда тоже. И бабку мою, которая в мире этом задержалась единственно потому, что неможно было дитё горькое кинуть. А больше я не дитё, и скоро отойдет она…
И моя жизнь сложилась иначе, чем могла бы.
Нет, никто-то не обижал сироту, да и не той я натуры, чтоб обидеть легко, но вот представилось вдруг, каково бы жить мне было, останься рядом и матушка, и отец… и дед. Он-то, мнилось, меня лучше других уразумел бы, медвежий человек.
Ушли.
Огонь вот оставили.
Прежде-то и вправду на зов мой земля откликалась. И вода меня слышала, а ветер – слабо… у Стефки из Завязья с ветром говорить сподручней выходило.
А огонь – тот никогда… откуда во мне?
Вода – от матери, я теперь вот вижу ее, гибкую, сплетенную будто бы из синей пряжи. И в бабке она есть, пусть голос ее и слаб, как и голос ветра. Земля – дедова стихия, и не стихия даже, но он, берендей, дитя ее, плоть от плоти. А вот огонь – отцов.
Наследие.
И даром такого наследия не надобно… а он уже еле-еле теплится, руку протяни, надави, и погаснет… и к лучшему, может. На кой мне огонь, с которым я сладить не умею? Земля ведь останется. И вода… ветер и тот, пусть с неохотой, но отзовется, коль сильно уж прогоню.
Держу я огонь в ладони.
Греет.
Ластится к пальцам, смирнехонький…
…а отца я помню слабо.
Матушку, ту хорошо. Запах ее сладкий. И голос. И смех, от которого окна в доме дребезжали… и деда вот помню тоже, как на плечи сажал и была я выше всех! Разве что конек с крыши поглядывал снисходительно, но и то… помню, как в лес водил, учил слушать землю и травы…
А отца вот нет.
Ведь было же… что было?
Красный платок с ярмарки привезенный. И бусы крупные, круглые, из бусин расписных. Два дня носила, не сымая, а после нитка порвалась, и так неудачно, во дворе… там аккурат трава росла, а в ней не только слепота куриная, но и крапива пряталась, да такая жгучая, чуть тронь – и пойдут по коже волдыри.
От обиды я разревелась.
Хороши были бусы! Ни у кого из девок не было, а отец сказал, что горе это – не горе вовсе… и сам по траве ползал, бусины собирая. И крапивы не боялся…
А потом сидел и нанизывал на нить другую, крепкую, вощеную.
Улыбку его помню, чутка кривоватую. Нос острый, с горбинкой…
…еще помню, как меня Андрейка, старший старостин сынок, за косы оттаскал, на спор… а отец ему розгою да по заднице переехал, и не забоялся со старостою спорить.
Как с дедом старую березу пилили… и сенокос тоже. Руки на рукояти косы, и ее тоже, блестящую, выглаженную этими руками до гладкости неимоверное. До сих пор в сарае висит, ждет руки умелой. К бабке не единожды мужики подходили, чтоб продала, уж больно справная она, да только бабка наотрез отказывалась.
Она и косы пожалела… а я от этакого дара сама едва не отказалась.
Подняла ладонь.
Коснулась огонька в ней губами, подула легонько.
Не надо.
Не уходи… не бросай меня вновь… я буду бережно с тобою обращаться.
Кто я?
Зослава.
Искра от искры.
Лист от древа. Капля от ручья студеного. Ветра толика… силы, даренной предками, едва не потерянное по глупости девичьей. И ныне не пугает больше сила.
Совладать с нею?
Разве ж можно? Она не конь норовистый, который без узды понесет. Она – это я… а с собою совладать просто.
И сложно.
Я открыла глаза.
– Здраве будь, Зослава. – Архип Полуэктович больше не улыбался. – Вижу, справилась с собой?
– Не знаю. – Во рту было сухо… и губы, небось, потрескались.
– Справилась. – Он встал и руку поднял. – А теперь иди, отдохни.
– А… можно?
– Нужно, – усмехнулся он.
Руку я приняла. Сила-то внутрях сидит, тело же мое вовсе ослабело. И спину вон свело, и в ногу пострельвает от сидения долгого.
– Поспи…
Мудрый был совет.