Начальник аэроклуба отпустил меня на отдых только в начале ноября. Раньше не мог, потому что нужно было постоянно обслуживать технику – полёты осенью шли интенсивно, так что я и сам не особо настаивал. А как погода испортилась и начались дожди – тут и вырвался.
Мусенька взялась провожать меня до самого поезда, и отказать ей в этом я не посмел. Даже не стал спрашивать о том, как же занятия в школе? На вокзале встретились с «инокиней Надеждой» – она была в партикулярном платье и выглядела сногсшибательно. Подруга моя, вручая мне холщовую сумочку с дорожной снедью, косилась на «соперницу», поджимая губы – верный признак, что встревожена. Особенно встревожена потому, что мы явно знакомы и ещё стенографистка обращалась со мной не как с ребёнком, а на равных.
– Ты обязательно вернёшься? – спросила моя хорошая на прощание.
– А куда я денусь, – ответил я легкомысленно и полез в вагон. Ни обнимать радость свою, ни целовать в вокзальном многолюдье не стал – мы же внешне дети. Мусенька, кстати, не только внешне – она, и правда, совсем ребёнок.
Надежду провожал Конарев. Тот самый, который бывший Вертелин. И ещё мама – интеллигентная женщина средних лет в военной форме со знаками различия медицинской службы и шпалой в петлице.
В дороге ничего примечательного не произошло – в мягких вагонах купе на двоих, поэтому нам никто не мешал – я рассказывал об обороне Одессы и оставлении её осенью первого года войны. Наденька исписала несколько блокнотов.
– Считаю, что вывод войск из города был ошибкой, – твердил я раз за разом. – Бытовало мнение, что вывезенные из Одессы части требовались для защиты Крыма, но теперь-то известно, что это не удалось. А окруженные дивизии, засевшие в крупном населённом пункте с неслабой промышленностью, способны, по меньшей мере, удерживать вдвое превосходящие силы противника.
– Ты же говорил, что не разбираешься в стратегии, – ухмыльнулась Наденька.
– Да я и не разбираюсь. Но, знаешь, как было обидно! С одесских аэродромов можно запросто дотянуться до румынских нефтяных районов. Бытовало мнение, что фашисты имели основное направление именно на Баку – к нашей нефти. А все остальные удары планировались как вспомогательные. Ну, там на Питер, Москву. Чисто, чтобы отвлечь основные силы. Но потом немного подкорректировали план, потому что в Одесском военном округе наши генералы успели в ночь нападения разогнать авиацию по запасным аэродромам и сохранили её от уничтожения в результате внезапной бомбардировки.
Потом эта авиация бомбила переправы через Прут, чем сдерживала наступление несколько дней – вот и вышло отставание от продвижения в центре и на севере. Опять же румынские части пожиже Вермахта – поэтому и получилось поначалу, что нашим удалось некоторое время сдерживать натиск неприятеля. От этого удар в южном направлении выглядел не как основной. Думаю, поэтому наши и ошиблись. А ведь стремительный прорыв к Запорожью должен был проявить истинные намерения немецкого командования. Конечно, в Белоруссии, на Украине и в Прибалтике обстановка в тот период выглядела катастрофической, можно сказать, пугающей, – я вздохнул и огорчённо махнул рукой. – Понимаю, что это взгляд слабоинформированного дилетанта, что выводы мои сомнительны, но ничего с собой поделать не могу. Ты уж там пометь в своих записях, что сомневаюсь я в том, что сказал и что мне вообще не стоит касаться подобных тем – а то я всех запутаю, потому что знаю об этих вещах только из газет да политинформаций. Или как об этом в частях мужики судачили.
Вот так мы и доехали, беседуя под стенограмму.
В Москве нас встречал всё тот же Конарев, что и провожал в Одессе.
– В другом вагоне ехал, – ответил он на мой вопрос раньше, чем я успел его задать. – Не мог же я пропустить разговора с Поликарповым. Кстати, Чкалов тоже будет – он не последний человек в нашей авиации, а расширять круг людей, посвящённых в курс дела, руководство считает преждевременным.
Потом мы отправились за город на скромную дачу. Меня поселили в комнате, куда выходил тёплый бок печки. Тут, кроме кровати, под которую я задвинул свой фанерный чемоданчик, были письменный стол и книжный шкаф, где лежала стопка чистой бумаги, стояла чернильница-непроливашка и из стаканчика торчали перьевые ручки и карандаши. На дворе было сыро и промозгло. Листья с деревьев уже падали вовсю и лежали на земле шуршащим слоем.
За углом сарая отыскался турник, а вдоль забора внутри изгороди проходила тропинка. По ней я и пробежался, а потом размялся, как следует. К ужину меня позвали, когда стемнело. Накормили нас сытно – и мясо было, и яйца, и сливочное масло. Посуда тонкого фарфора, начищенные вилки, крахмальные салфетки. Мне даже неудобно стало за свои руки с въевшимся под кожу машинным маслом и, пусть и чистый, но застиранный технический комбинезон.
Да, с гардеробом дела у меня обстояли скорбно. Деньги-то я тратил, сами знаете, на что. Остатков хватало только на носки и черные сатиновые трусы. Да несколько рубашек мне подарила Мусенька – сама сшила. А в остальном, носил я то, что выдавалось в аэроклубе в качестве спецодежды.
Мы сидим в теплой светлой комнате за круглым столом. Мы – это ваш покорный слуга, стенографистка Надежда со своим блокнотом, Конарев, Поликарпов и Чкалов. Как я понял, Николай Николаевич официально считается расконвоированным осуждённым. То есть он как бы и свободный человек и в то же время нет. Какое-то подвешенное у него состояние.
Начинает мой «опекун»:
– Александр Трофимович Субботин родился в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году. Участник Великой Отечественной войны с тысяча девятьсот сорок первого по тысяча девятьсот сорок пятый годы. Летчик, позднее – испытатель. Затем, после окончания авиационного института, сотрудник конструкторского подразделения на одном из авиазаводов. Расчётчик. Дожил до две тысячи десятого года, после чего его сознание оказалось в нём же самом, но в тысяча девятьсот тридцать четвёртом году. Это достоверно установлено.
Я смотрю на недоверчивый прищур Николая Николаевича и на распахнутые в изумлении глаза Чкалова. Моё вступление:
– Предвидя законные вопросы, докладываю: вы, Валерий Павлович разобьётесь при испытаниях истребителя в тысяча девятьсот тридцать восьмом. Причина гибели – самовольное отступление от полётного задания. Товарищ Поликарпов умрёт в одна тысяча девятьсот сорок четвёртом от болезни, возникшей из-за нервотрёпки, которую обеспечат ему трудности, созданные руководящими работниками.
Обе эти смерти не нужны нашей стране и вредны для народа, строящего светлое будущее под мудрым руководством Коммунистической партии во главе с товарищем Сталиным.
Сижу, наблюдая за реакцией окружающих. Наденька, как и положено, строчит в блокноте, Поликарпов приподнял брови и смотрит на меня с укором, а Чкалов выглядит кисло. Поделом ему – пусть будет аккуратней. Только у Конарева лицо невозмутимо – мы с ним это выступление продумали до последнего слова. Хотя про партию и Сталина я добавил от себя, специально для протокола.
– Итак, – продолжаю я, – мой долг поделиться своими знаниями. Касательно авиации они весьма существенны. Начну с конца, с констатации известных мне фактов.
Истребители обеспечивают господство в воздухе. Уничтожая самолёты, работающие по наземным целям, они сводят на нет любые достоинства бомбардировщиков, штурмовиков и транспортных самолётов. Опыт будущей войны это полностью подтвердил – для меня-то она в прошлом.
На начальном этапе фашисты имели преимущество в истребителях, господствовали в небе и безнаказанно бомбили наши войска. Только в середине второго года войны советские авиаконструкторы создали достойный истребитель, после появления которого фашисты оборонялись и отступали. Неспециалисту это может показаться случайным совпадением. Люди от большой политики или руководители высокого ранга, видные военачальники способны привести множество аргументов, принижающих значение этого факта, но для нас здесь и сейчас это не имеет никакого значения. Ни один из нас не учился руководить государством и не собирается заниматься стратегией. Но мы немало понимаем в истребительной авиации. Поэтому наш долг – обеспечить Советскому государству преимущество именно на этом направлении.
Ясно ли я очертил круг задач? Может быть, имеются вопросы?
– Вы, батенька, прямо огорошили, – посетовал Николай Николаевич. – А что, скажите на милость, в начале войны у нас были достойные бомбардировщики?
– Были. И немало. Но многие оказались сбиты «мессерами» или зенитным огнём.
– А как же мы так оплошали с истребителями? Ведь, кажется, шли с опережением! По крайней мере – сейчас наши машины выглядят весьма достойно.
– Были сделаны ошибки в выборе приоритетов. Вероятно, они связаны с неверной оценкой заранее неизвестных обстоятельств. Кроме того, мы проиграли технологическую гонку в моторостроении – немец обошел нас по этой части и качественно, и количественно. Явление временное, но оно совпало как раз с началом войны. Потом при отступлении наших войск начались потери в промышленном потенциале – заводы приходилось эвакуировать, и это не всегда удавалось хорошо. Очень болезненным оказалась оставление Запорожья – производство их двигателей осваивали с огромным трудом. После захвата немцами Харькова один из типов бомбардировщиков вообще перестал выпускаться.
– Харьков, Запорожье… это докуда же нас потеснили? – воскликнул Чкалов.
– Поэтому и взял я с вас подписки о неразглашении, что подобная информация может вызвать панические настроения, – ввернул Конарев. – Ну, и есть надежда, что появится возможность не допустить подобной катастрофы. Если гражданин Поликарпов не подкачает.
– Так с чего же начнём? – лукаво посмотрел на нас Николай Николаевич.
– С И-17, – ответил я так, словно говорю прописную истину.
– Но его же не приняли на вооружение!
– Вот и хорошо, и не надо, – кивнул я. – Валерий Павлович! Каково ваше мнение об этом аппарате?
– Отличная машина. Устойчивая, управляемая, скоростная. Только тесновато в ней.
– А почему её не приняли? – изумился Конарев.
– Сочли, что на И-16 можно достигнуть тех же скоростей, – объяснил Поликарпов. – Признаться, я разделяю эту точку зрения.
– Загвоздка в темпе развития двух типов двигателей, – вмешался я. Звездообразные воздушного охлаждения и V-образные водяного будут совершенствоваться с разной скоростью. У тех и других возрастут мощности и обороты, увеличится масса. Немцы развивали оба варианта и имели истребители обоих видов, причем весьма продвинутые. Хотя свой «мессершмит» они затеяли позднее И-17-го. Кстати, он до конца войны стоял у них на вооружении и оставался серьёзным противником. В то же время летали фашисты и на Фокке-Вульфе-190 с мотором воздушного охлаждения – весьма опасный истребитель.
Нам тоже следует не выпускать из виду оба направления – иметь наготове планеры и под те двигатели, и под другие, совершенствуя лётные качества и вооружение по мере развития моторов. С И-16 это и так происходит и, если бы не самовольная гибель Валерия Павловича, после которой к Николаю Николаевичу заметно охладели в верхах, к началу войны мы имели обкатанный и весьма совершенный истребитель.
Сложнее обстоят дела с истребителями с моторами водяного охлаждения – на этом направлении заграница нас опережает с каждым днём всё сильнее. И, чтобы поезд не ушёл окончательно, необходимо принятие И-17-го в качестве учебно-тренировочного истребителя. Тогда он будет стоять на мелкосерийном производстве – а это освоенные техпроцессы. Эксплуатироваться в военных училищах – а это замечания от техников. И летать – уж курсанты-то выявят опытным путём все проблемы с лётными качествами.
Кроме того, на этих машинах будут опробоваться новые типы пушек, пулемётов и иных видов вооружения – в прошлый раз с прототипом так и было – на нём обкатывали множество разных проектов.
– Ты кого хочешь обмануть? – воскликнул Конарев. – Предлагаешь ввести в заблуждение руководство страны?
– Не столько руководство, сколько конкурентов. Знаете, что могут сделать недоброжелатели, вхожие в высокие кабинеты? Оно нам надо? А так – сидит себе Поликарпов в своём Нижнем Новгороде на заводе, выпускающем деревянно-тряпочные У-2, УТИ-17 для учебных частей и лётных школ, да переставляет моторы и пушки на давным-давно известном ишачке.
– Я в Москве работаю, – возразил Николай Николаевич.
– Надо переезжать, – вздохнул я. – Как-то заинтересовать в этом самых нужных конструкторов и создавать небольшой, но зубастый коллектив с привлечением местных кадров. С одной стороны, когда фашист будет рваться к нашей столице, у вас сохранится деловая атмосфера. С другой – начальство пореже станет наведываться. И не придётся никому ничего особо доказывать – работы по утверждённой тематике, совершенствование серийной техники, скромное, но устойчивое финансирование и прекрасные отношения с заводчанами – что ещё нужно, чтобы достойно встретить старость?
А когда придёт час грозных испытаний вот тут-то и окажется, что наши учебно-тренировочные самолётики кроют немецкие истребители, как бог черепаху. И, главное, все пилоты давно их освоили во время учёбы ещё в училище или проходя краткосрочные курсы.
Кстати! Вашу новую задумку – И-180 – тоже можно преподнести как учебно-тренировочную машину, предназначенную для освоения И-16. Ишак-то ну уж очень норовист. Так что и с этим вас поймут, – я посмотрел на Конарева. Выглядел лейтенант задумчивым, но тут встрепенулся:
– С точки зрения сохранения государственной тайны этот подход представляется мне разумным, – согласился он. – Ваше предложение придётся согласовать с руководством. Но, в любом случае, завтра снова встретимся здесь тем же составом.
Наденька благодарно кивнула – устала записывать.