С Ниной Ларионова связывали отношения, какие не всегда возникают даже между двумя братьями или сестрами, не говоря уж про брата и сестру.
Они были близки с детства, сам он до определенного возраста считал сестру лучшим другом.
Между ними не возникало ни драк, ни ссор, ни даже взаимных обид.
Такими их сделала семья.
Родители, достаточно интеллигентные люди, жили недружно, скандалили на пустом месте, любое хозяйственное дело всегда сопровождалось руганью.
Их раздражала теснота двухкомнатной квартиры, где под ногами болтались двое детей. Когда родилась Нина, СССР еще не развалился и социалистические порядки оставались в силе. Будь чуть более деловым, глава семьи при двух «разнополых» отпрысках мог получить трехкомнатную квартиру. Но отец деловым не был.
Став взрослым, Ларионов пришел к выводу, что причиной семейных неурядиц являлся невыносимый характер матери – который по чудесной случайности не передался сестре – помноженный на идиотское упрямство отца.
Вся жизнь родителей прошла в ссоре. Вспоминая детские годы, Ларионов удивлялся, почему они не развелись, а продолжали жить вместе, изгрызая до костей.
Впрочем, в те времена – в последней четверти прошлого века, на закате второго тысячелетия – институт семьи еще оставался священным.
Видя разлад родителей, Ларионов с сестрой крепко держались друг за друга.
Поскольку иного помещения не имелось, они жили в одной комнате, кроватки стояли вдоль противоположных стен.
Лишь позже – когда сестра уже ходила в четвертый класс – отец разгородил комнату белой медицинской ширмой.
Родители были настолько заняты выяснением отношений, что сестра оставалась без материнской сказки на ночь. Ее рассказывал Ларионов.
Наскандалившись за несколько вечерних часов, мать с отцом засыпали мертвым сном.
Нина спала плохо: ее мучили ночные страхи. Почти каждую ночь она плакала, находясь на границе яви.
Мать не слышала ничего. Ларионов просыпался от хныканья, вставал, вынимал из соседней кроватки дрожащее тельце и забирал к себе.
Нина доверчиво прижималась к брату и снова погружалась в сон.
Позже она стала сознательно забираться к нему, когда утихали родители. Ночью сестра любила поговорить о чем-нибудь страшном.
Иногда, наговорившись, она уползала в свою постель, иногда засыпала на полуслове, лежа на его руке и нежно дыша в ухо.
Такие ночи Ларионов любил больше всего: он чувствовал, что сестра – его вторая половинка, которая не может жить без него так же, как и он без нее.
Будучи на два года старше, он не только водил сестру в школу, но каждую перемену навещал, проверяя, все ли с ней хорошо.
Ларионова пробовали дразнить привязанностью к девчонке – хуже того, к младшей сестре. В ответ он молча бил в зубы: быстро, точно и без предупреждения. Попытки вскоре прекратились.
Однажды ночью Нина пожаловалась на одноклассника, который ее больно щипал. На следующий день Ларионов спустился в отделение малышей, спросил у сестры – «который?» – и нанес привычный удар, не подумав о разнице весовых категорий. Обидчик упал, как подстреленный, и лишь чудом задел виском портфель, лежавший на краю стола, а не его острый угол.
Тот случай стал достоянием общественности. Родителей вызвали в школу, дома Ларионов получил чудовищную выволочку; впервые в жизни отец и мать не скандалили между собой, а дружно набросились на сына.
Он стерпел все, уверенный в своей правоте.
К Нине больше не приставали.
Они часто делились планами на будущее.
Нина мечтала стать балериной, что при ее фигуре казалось вполне реальным. Ларионов – как и все мальчишки, увлеченный техникой – собирался стать летчиком, хотя при его росте это вряд было возможным.
Нехорошие сны постепенно отступили от Нины, но она продолжала спать с братом, привыкнув к его близости с рождения.
При этом в ситуации не было ничего дурного.
Между ними вообще не возникало неловкостей, имеющих гендерную основу.
Понятие «подсмотреть», характерное для семей, где растут близкие по возрасту брат и сестра, оказывалось неприменимым к образу их жизни.
Прячась от ауры скандала, которая висела в квартире, как угольный дым, они всякую минуту стремились юркнуть к себе и отъединиться от родителей. Те, поглощенные борьбой, не обращали внимания на постоянно закрытую дверь детской комнаты, не имели подозрений, что там может делаться что-то непозволительное.
Непозволительного там и не делалось; просто брат и сестра росли без взаимных тайн.
Впервые осознав различие в строении, они некоторое время веселились, играя неприличными органами друг друга. Это произошло в столь раннем возрасте, что в баловстве не содержалось чувственности. Наигравшись, они привыкли к различиям, перестали их замечать. У себя в комнате брат с сестрой спокойно переодевались, не стесняясь показаться друг перед дружкой обнаженными и не видя в том предосудительного.
Совместные ночи тоже перетекали из качества в качество.
Ларионовская кровать оставалась неизменной, а оба росли.
Привыкнув спать рядом, однажды они обнаружили, что поневоле касаются друг друга телами. В подростковом возрасте пришлось обниматься, чтобы не упасть.
К тому времени Ларионов стал чувствовать сквозь Нинину ночную рубашку мягко выпирающие выпуклости на том месте, где когда-то имелись только большие круглые соски.
Это не смущало.
Несмотря на то «полноту» семьи, Ларионов воспринимал сестру почти как дочь. Ночью рядом дышала все так же, незаметно выросшая, крошка, которую он сам кормил через соску из бутылочки.
Сексуальное развитие шло нормальными темпами. В нужный момент он осознал, для каких целей предназначена та часть, на которую Нина когда-то привязывала бантик из красной шелковой ленточки.
Позиционируемая как ребенок, сестра все-таки была существом иного пола. В правильном возрасте его тело стало нескромно реагировать на ее соседство и этого не удавалось скрыть.
Но Нина делала вид, что ничего не замечает, а ее реакция для Ларионова оставалась непонятной.
Обнимаясь в постели так, как это делают любовники, они никогда не ласкали друг друга.
На самом деле, Нинина близость будоражила ему только тело, душа оставалась по-прежнему непорочной и не имела отношения к внешним проявлениям.
Возможно, если бы Ларионов – созревший мальчишка – впервые оказался рядом с сестрой, обретающей женские округлости, реакция оказалась бы иной. Но они спали вместе много лет; физиологические метаморфозы шли мимо их невинной близости.
Еще через некоторое время темы ночного шепота поменялись. Они уже не строили воздушных замков на песке, а обсуждали Нинины секреты.
Сестра делилась ими с братом, как должна была делиться с матерью. она не стеснялась в описании чувств, но и это казалось нормальным.
Вспоминая те годы, Ларионов понимал, что они с Ниной, подсознательно протестуя, создали модель нормальной семьи в противовес ненормальной семье родителей.
Брат оберегал сестру в школе, она готовила ему завтраки, гладила рубашки и пришивала пуговицы. Подрастая, не с матерью, а с ним она обсуждала наряды, в которых следует покорять сердца на школьных вечеринках. Перед выходом он подтягивал на ней колготки, застегивал бюстгальтер на спине, выравнивал бретельки и поправлял чашечки.
Но в таких прикосновениях не было ничего, кроме теплой заботы.
Это казалось странным, растущие груди одноклассниц волновали всерьез, Ларионов никогда не упускал случай как бы невзначай потрогать новые мягкости известных девчонок. Но Нинина грудь лежала за пределами его интересов.
Он просто любил сестру без памяти, любил ее всю: ее глаза, ее голос и запах ее подмышек, без которого не удавалось уснуть.
Так продолжалось до тех пор, пока не произошло ненужное.
В тот вечер сестра привычно забралась к нему в постель. Они давно спали голыми: вынужденные объятия делали сон чрезмерно жарким, а обнаженность не смущала. Разговор шел обычный, отключились оба незаметно. Но ближе к утру Ларионова посетил сон особого рода. Подобные временами навещали, но сумеречное действие всегда обрывалось на ходу – как в кино, где посреди фильма рвется пленка – и просыпался он без ненужных проявлений.
На этот раз пленка не оборвалась; невнятная женщина, окутавшая горячим телом, была с ним до самого конца.
Очнулся Ларионов, не понимая ничего, нашел себя в привычных объятиях сестры.
Но рука, свободная от Нининых плеч, стискивала ее грудь, а между ними было горячо и клейко. В небольшой детской комнате слоями полз взрослый запах.
Жидкость была знакомой. Ларионов умел вызывать ее, запершись в туалете с подходящей картинкой из «Огонька» и остервенело фантазируя о всех женщинах без исключения – вплоть до соседки по подъезду, которую однажды видел без бюстгальтера под летним платьем. Сестра в таких фантазиях не присутствовала; она не позиционировалась как тело, с которым можно испытать конвульсии.
Но наслаждение, которое только что завязало в узел, не шло ни в какое сравнение с тем, что бывало при взгляде на туго обтянутую промежность какой-нибудь фигуристки. А жидкости пролилось столько, что сестра казалась принявшей скользкий душ.
Все стало ясным. Он осторожно убрал ладонь с теплой груди.
Нина не шевельнулась, дышала ровно, хотя ему показалось, что она лишь притворяется спящей. Это было лучшим, что могло быть. Ларионов успокоился и вскоре снова уснул.
Спешить не приходилось, они оба учились во вторую смену.
Пробудившись полностью уже в начале дня, они не сразу смогли разъединиться: все высохло и намертво склеило их животы.
Нина поднялась первой, по-новому взглянула на нижнюю часть его тела и слегка порозовела.
Не имея опыта, Ларионов все-таки знал, что именно бывает между мужчиной и женщиной перед выбросом клея, и каков результат, если у нее это впервые. Поэтому, когда они выбрались из постели, Ларионов первым делом проверил простыню. На том месте, где лежала Нина, осталось желтое заскорузлое пятно, но следов крови не нашлось.
Он облегченно вздохнул, поняв, что ночное событие не отличается от упражнения перед голыми ляжками фигуристки.
Правда, постель пахла не только его продуктом и их общим потом, а чем-то еще – очень волнующим и совершенно незнакомым.
Но Ларионов не стал на этом заостряться, переживаний хватало. Он ничего не сказал сестре и она ничего не спросила; оба сделали вид, что ничего особенного не случилось.
В квартире стояла мирная тишина: родители давно ушли на работу. Никого не опасаясь, брат с сестрой не стали одеваться, а занялись необходимыми делами.
Прежде всего они поставили стираться испачканную простыню, а кровать не заправили, оставили проветриваться, поскольку она промокла до матраса.
Потом пришла пора избавиться от следов ночного происшествия. Ванная комната в квартире не отличалась величиной, брат с сестрой по очереди приняли душ, несколько раз намылив и омыв друг друга.
Это было не в новинку; без родителей они нередко занимались гигиеной обоюдно – не ради острот, а проявляя невинную нежность.
Но в этот день прикасаться к Нининому телу оказалось как-то нехорошо волнующе.
И даже смотреть на нее было неловко. Грудь казалась набухшей, соски стянулись и покраснели на вершинках. Над тем местом, которое Нина сегодня намывала с особым тщанием, вились черные волосики, которых раньше то ли не было, то ли он не замечал.
Впрочем, это могло показаться: Ларионов все еще был сам не свой.
Однако незнакомое видение знакомых вещей ударило в затылок нехорошим сомнением.
Пересилив себя, он взглянул сестре в глаза и как можно спокойнее спросил, не сделал ли он с ней ночью чего-нибудь плохого.
Вопрос был ужасен. Но еще более ужасным оказалось бы жить дальше, мучась догадками.
Сестра вдруг покраснела – маков цвет пролился на нее снизу вверх, от живота до бровей, нахмуренных под мокрыми волосами – и беззвучно покачала головой.
А потом нагнулась из ванны и быстро поцеловала в губы.
Поцелуй пробил так, что Ларионов еле дождался, когда сестра ополоснется еще раз и примется вытираться.
Подав ей полотенце, он рванулся в туалет, даже не прихватив журнала.
В последний момент перед началом судорог он подумал не о соседке по парте, которая целый год истязала голыми коленками, а о сокровенных местах сестры.
Это было не просто ненужным, а лежало за пределами допустимого.
После туалета стало чуть спокойнее.
Сестра привычно накормила яичницей, они, как обычно, взявшись за руки ушли в школу. Ничто не выбивалось из распорядка.
Однако он понимал, что случившееся серьезно.
Ларионов помнил сон, но не осталось в памяти, как он взял Нину за грудь.
Он знал, что все сущее меняется. Динамику восприятия невозможно было предугадать.
Днем он боготворил сестру, жил ею, поправлял каждый ее волосок и сдувал с нее пылинки.
Но ночью голова отключалась и верх брало тело.
И не было никаких гарантий, что через некоторое время он не изнасилует сестру во сне – или просто не причинит ей боль – а утром ничего не вспомнит.
Жизнь требовала коррекции.
Вечером брат c сестрой привычно легли в одну кровать, привычно обнялись и завели привычный разговор. Но, почувствовав, что вот-вот заснет, Ларионов расцепил объятия, поднял Нину и молча отвел в другую кровать.
Сестра не спросила причины, но, кажется, не удивилась. Вероятно, случившееся было шоком не только для него.
Ничто другое в их отношениях не изменилось; они продолжали по вечерам нежиться в объятиях и даже иногда целовались.
Подобных эксцессов не повторилось.
Не желая больше рисковать, перед сном Ларионов с особой яростью – иногда по два раза подряд – опустошал себя над «Огоньком», это помогало.
Так они жили, пока в восьмом классе Нина не стала девушкой.
Не подготовленная дурой матерью к переменам, она испугалась и, как всегда, обратилась к брату. Ларионов знал, что кровь, появившаяся без его участия, означает переход сестры в новое состояние, и велел ей поговорить с матерью.
Родители спохватились, наконец осознали, что выросшие дети продолжают жить в одной комнате, и в семье произошла перестановка.
Ларионов переселился к отцу, его место около Нины заняла мать.
Тихая семейная жизнь брата и сестры закончилась, ее сменил кромешный ад: мать переключила норов с отца на дочь.
Теперь в доме круглыми сутками стоял крик по поводу Нининого поведения.
Осуждалось все, до сих пор не замечаемое, вплоть до длины юбок, в которых – по мнению матери – Нина напоминала проститутку, а не школьницу.
Ларионову тоже было несладко с отцом; тот не скандалил, но равнодушие и отсутствие тем для разговора омрачило существование.
И даже поступление в университет не вернуло ощущения жизни.
В редкие часы, оставаясь дома вдвоем, брат и сестра бросались друг к другу. И, тихо жалуясь на перемену судьбы, опять строили планы, теперь уже совершенно серьезные.
Подростковый период завершился, юность обещала быстро перейти в молодость.
Едва достигнув восемнадцати, Нина вышла замуж за сокурсника по финансово-экономическому институту – первого попавшегося, который имел жилплощадь, позволявшую убежать от матери.
Ларионов провожал сестру с тоской; он еще не разбирался в людях, но белесый Шипунов ему не понравился. Но он был счастлив за Нину, совершившую побег из тюрьмы.
Дома все откатилось на прежний уровень: отец с матерью вернулись в большую комнату, он снова обосновался в детской спальне.
На своей прежней кровати Ларионов жутко затосковал: из-за взаимной неприязни к зятю они практически перестали видеться с Ниной.
Спать одному там, где прошли счастливые 15 лет невинного супружества с сестрой, было невыносимо, и он тоже поспешил жениться, хотя делать этого не собирался.
Многие психологи утверждают, что при выборе спутницы жизни мужчина подсознательно ищет женщину, похожую на мать.
Иметь жену, чем-то – хоть цветом глаз – напоминающую мать, Ларионову не могло пригрезиться в жутком сне.
Он искал девушку, похожую на сестру.
Сокурсница Лена, приезжая из Альметьевска, больше прочих могла сравниться с Ниной – не внешностью, а характером.
По крайней мере, так казалось поначалу.
Никаких бурных чувств между ними не было. Не отдавая отчета, весь отпущенный запас любви Ларионов расходовал на сестру, ни одной другой женщине не осталось даже грамма.
Но сестра стала чужой женой.
Его женой она стать не могла – не только по законам социума, он вообще никогда не позиционировал Нину сексуальной партнершей.
А жить при родителях выросшим мальчиком не хотелось.
Ларионов переборол скандал и женился. Некоторое время они с Леной жили в старой детской комнате.
Просыпаясь ночью, он ловил себя на иллюзии, будто все вернулось в прежние времена и обнимает он сестру, никуда не ушедшую из дома.
Однако жить с женой и родителями на одной площади оказалось пыткой, он был готов уйти куда угодно, хоть в общежитие.
На счастье в нужный момент умерла бабка по матери – мерзкая, скандальная старуха, с которой не общалась даже мать.
В ее однокомнатной квартире был с детства прописан Ларионов, он поспешил убежать туда, оставив родителям возможность до хрипа лаяться в одиночестве.
Когда через три года – в конце Елениной аспирантуры, когда она вышла на защиту диссертации – родилась дочь, мать с отцом совершили единственный за всю жизнь разумный поступок: родственный обмен. Ларионов с расширившейся семьей вернулся в прежнюю квартиру, а родители переехали в однокомнатную.
Там они до сих пор продолжали яростно скандалить; дети не приходили к ним даже на дни рождения.
Жизнь брата и сестры была отравлена родителями, они не желали вспоминать о существовании матери с отцом.
Ларионов жил в доме своего детства.
Большая комната служила гостиной и спальней им с женой – как служила когда-то родителям.
В меньшей, где они с сестрой строили игрушечную жизнь, поселилась дочь. Брата у Ларионовой-младшей не было, иметь двоих детей в наши дни стало трудно.
Катя, этим летом перешедшая в одиннадцатый класс, жила как обеспеченная, в меру избалованная девочка в комнате, заваленной мягкими игрушками, с телевизором, музыкальным центром, компьютером и кучей прочих современных гаджетов.
Все это вместе взятое не могло наполнить жилище той давней невысказанной любовью, в которой росли Ларионов и Нина.