– Данил, это не так просто. Я ведь объяснял! Мне такие связи придется задействовать, ты бы знал!
В салоне началось движение – народ торопился к выходу, как будто мог не успеть выйти.
– Пап, ты решил здесь сидеть до скончания века? – подала голос Светка. Я мазнул по недовольной физиономии дочери взглядом и встал. Хотя толку от этого было немного. Стоцкая, кажется, решила пропустить вперед всех желающих.
– Данил, ты меня слышишь?
– Прости… Здесь очень шумно. Так, что ты сказал? Связи? Ну, так задействуй их все, Кир, это всего лишь телефонный номер, а не донорское сердце. Всего лишь проклятый номер.
Я отбил вызов и нетерпеливо уставился на Стоцкую. Наконец, та протиснулась в проход, я сунулся следом, сжимая в руках баулы, но был снова задержан – Яна Валентиновна доставала с верхней полки чемодан.
Торопиться мне было особенно некуда – один черт ждать багаж, и какая разница, где это делать? Так что моя злость была неоправданной. Говоря откровенно, по отношению к Стоцкой неоправданным было все. Теперь, после стольких независимых экспертиз, я знал, что её вины в гибели Леськи нет. Я знал… и все равно злился. Может быть, по привычке. Ведь тогда, чтобы не сойти с ума, я культивировал свою злость всеми доступными способами. Злость давала мне силы бороться и двигаться дальше. Это уже потом пришло понимание, что я боролся с ветряными мельницами. А тогда… Я фанатично уверовал в то, что именно Стоцкая виновата во всех моих бедах. И я не нашел в себе силы отречься, даже когда у меня не осталось ни единой причины её винить.
Да, первый год, после смерти Лески и сына, я жил лишь жаждой мести. А потом… потом в моей жизни появилась Тень. И все изменилось.
Наш первый разговор случился… господи, страшно подумать! Четыре года назад. Я как раз закончил ремонт в своем пентхаусе, и мы со Светкой переехали. Я был дерьмовым отцом. Знал, что нельзя вырывать ребенка из привычной среды. Знал, и все равно сделал так, как было легче мне самому. Не слушая протестов ни собственной матери, ни матери Леськи, ни Светкиных истерик. Я поменял все. Загородный дом на квартиру, гимназию на простую школу, размеренную жизнь в глуши на суету мегаполиса, шум которого заглушал мою боль. Но иногда боль становилась нестерпимой. Я открывал телефон. Перелистывал фотографии, говорил что-то в темноту… Порой вообще забывая, что Леськи нет. Что меня больше просто некому слушать! Что теперь моим собеседником был разве что бездушный голос робота, который каждый чертов раз повторял, что аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.
Я все еще зачем-то звонил ей. В надежде, что она ответит мне с того света? Дерьмо… Не думайте. Я не спятил. И не названивал в пустоту, как какой-то маньяк. Лишь когда совершенно не оставалось сил. Лишь когда моя боль превращалась в агонию.
В тот день я сидел на террасе и пялился в полуночное небо, проклиная чертов город с его огнями, из-за которых было совершенно не видно звезд… Лишь тонкий серп луны, зацепившись за шпиль высотки, украшал кобальтовый купол неба, под которым мне было так херово. Я приготовился услышать давно выученные на память слова. Телефон абонента выключен или… А вместо в трубке раздалось звонкое:
– Да? Ну, же? Вам чего? Говорите!
Ей богу, я тогда вскочил, как ужаленный, и поговорка «сердце упало» с того момента обрела для меня новый смысл. Я буквально чувствовал, как оно падает, оставляя за собой обугленный черный след.
– Вы кто? – спросил я, преодолевая мучительный спазм, сжавший горло.
– Кто я? Хм… – на несколько секунд в трубке повисла пауза, как будто барышня на том конце связи всерьез задумалась над моим вопросом. – Я… Тень.
Тень? Что за черт? – подумал я. – Тогда уж скорее призрак. Я столько раз умолял небо дать мне побыть с Леськой еще немного… Как угодно побыть, хоть во сне! Но она мне ни разу… ни разу так и не приснилась, и вот теперь… Может быть, я спятил?
– Откуда у вас этот номер?
– Из магазина!
Я растер лицо пятерней, давая себе команду успокоиться, но ни хрена! Ни хрена не получалось. От безумия меня спасало только то, что голос в трубке был совершенно чужим. Все же это была не Леська…
– Из какого, мать его, магазина? Это номер моей жены…
– Серьезно?
Она меня взбесила. Женщина на том конце связи. И я обрадовался этому чувству. Злость – лучше, чем ничего. Злость – это хоть что-то. Пустота внутри меня убивала. И я цеплялся за любую эмоцию. Пропускал ее вглубь себя, затыкал ею пасть черной безнадеги, которая меня сжирала.
– Вы что там, пьяная?
– Ага. Жизнь – дерьмо, вы знаете?
Я задохнулся. После похорон я только и слышал, что с уходом жены и сына моя жизнь не закончилась, что она, мать его, продолжается, такая прекрасная – ты только оглянись! И лишь эта пьяная в лоскуты тетка мне не врала. Жизнь – дерьмо. Такое дерьмо, господи! Мне захотелось расцеловать ее за эту уродливую беспощадную правду. Мне захотелось ее расцеловать… Однако все, что я мог тогда – лишь просипеть:
– Я знаю… Знаю, да.
И это тоже было правдой.
Я в ту ночь так и не уснул, хотя с самого утра у меня было полным полно дел. Намечалась командировка в Мали, и мы с ног сбились, готовясь к этому опаснейшему путешествию. Я и раньше работал в горячих точках, а после смерти Леськи и вовсе стал соваться в каждую передрягу. В Мали тогда было жарко. Исламисты готовили наступление на Бамако, и я был одним из немногих журналистов, получивших там аккредитацию, а значит и право на освещение происходящих событий. Еще бы, их было много… Опасность была слишком высокой.
От недосыпа пекло глаза, как будто я опять попал в песчаную бурю. Я приготовил кофе, залил молоком овсянку для Светки и непонятно для чего написал:
«Надеюсь, у тебя есть, чем похмелиться. Иначе твоя жизнь станет еще дерьмовее».
Ответ не заставил себя ждать.
«Смотрю, у тебя большой опыт в этом направлении».
Я усмехнулся. У каждого уважающего себя мужика имелся подобный опыт. Не сказать, что у меня он был большим. Я бы, может, и стал закладывать за воротник, если бы выбрал настолько долгий путь саморазрушения. Но мне предпочтительней были более верные способы. Командировка в раздираемый войной и ракетными ударами Мали – чем не выход из ситуации?
«Угу. Так что послушай мудрого – похмелись…»
– Пап, ну, ты уснул, что ли?! – привел меня в чувство раздраженный голос дочери. – Вот наш чемодан!
Я тряхнул головой, сбрасывая с себя обрывки ускользающих воспоминаний, и попытался протиснуться к ленте, на которой наши чемоданы и правда заходили уже на второй круг. Если бы не Светкины шмотки, никаких бы чемоданов мне не потребовалось, и я бы сразу пошел на выдачу негабаритного багажа, где меня ожидало мое оборудование. В таких случаях я всегда волновался – не повредили ли чего. И успокаивался лишь тогда, когда появлялась возможность убедиться, что все в порядке.
Светкин чемодан был тяжелым, а я слишком слабым, после африканского плена. Хрен бы я справился с этим баулом, если бы не огромный кряжистый мужик, который пришел мне на помощь.
– Соловьев?
– Соловьев!
– Ну, добро пожаловать, что ли! Вообще – я ваш проводник. Но поскольку вы будете жить в моем доме – то, считай, и мамка, и папка. – Мужик протянул мне широкую ладонь. Рукопожатие вышло крепким. – Астафьев Валентин Петрович – егерь Ч… заказника.
– Данил Соловьев. Это моя дочь – Света.
– Здрасте, – поздоровалась Светка не слишком приветливо. Дерьмо. Может быть, и правда не стоило её сюда тащить? Она привыкла к жизни в большом городе, и все здесь, должно быть, казалось ей чуждым. Но я думал, что перемены позволят нам сблизиться. Ведь с тех пор, как Леська умерла, мы только и делали, что отдалялись. И я много раз задавался вопросом, почему так?
– Здрасте… – ухмыльнулся мужчина. – Ну, что? Пройдем?
– Мне на выдаче негабаритного груза еще нужно оборудование получить. Нам бы большой багажник, надеюсь, Кир не забыл вас предупредить.
– Не переживайте. Все вместится.
В общем, возня со всем этим добром у нас отняла довольно прилично времени. К тому моменту, как мы вышли из терминала, Светка успела посадить батарейку в айпаде и порядком известись. Под ее недовольное сопение мы преодолели две полосы с односторонним движением и оказались на стоянке. Валентин Петрович подошел к древнему УАЗику и открыл дверь.
– Мы поедем на этом?
– На другом до нас не добраться, – снова улыбнулся мужчина, подхватил самый тяжелый из чемоданов и загрузил прямо в салон. Собственная беспомощность меня ужасно злила. Я всеми силами пытался помочь. Потому что это всего лишь мой проводник в этих краях, а не моя нянька, и тем более не носильщик. Я схватил чемодан поменьше и тоже сунулся внутрь. И оторопел… Развалившись на трех передних сидениях сном младенца спала Стоцкая. Свет проникал через не знающие тонировки, натертые до блеска окна УАЗика, и скользил по ее прозрачной коже с тонкими голубыми ручейками вен. Сквозняк шевелил выбившиеся из неряшливого пучка пшеничные пряди, и те щекотали ее лицо и пухлые приоткрытые во сне губы. Одну руку Стоцкая подложила под щеку, а другую прижала к груди. И было что-то ненормальное в том, что я испытал, глядя на нее, спящую… Мои пальцы зудели – так сильно мне захотелось сфотографировать её такую.
– Все в порядке? – смерил меня насмешливым взглядом Астафьев. И, клянусь, если бы я еще не разучился этого делать, я бы вспыхнул, как прыщавый мальчишка, пойманный за подглядыванием.
– Да. Все отлично. Просто не ожидал, что у нас будут попутчики, – холодно заметил я.
– А… Так я могу пройти?
Черт! Черт! Черт! Ну, я и придурок… Спешно отступив, так, что едва не свалился с подножки, я пропустил Астафьева к выходу. Он схватил новый ящик, упакованный в чехол штатив, и вновь забрался в салон. В четыре руки мы погрузили все мое барахло. Удивительно, но эта суета никак не мешала Стоцкой дрыхнуть. И снова я на неё уставился.
– Понравилась? – спросил Астафьев, видя мой интерес. Светка фыркнула и повалилась на сиденье – лицом к спящей женщине. Я уселся рядом.
– Это – дочка моя. Янка… Ну и горазда спать. Умаялась, бедная.
Ага. Знаю я, как она умаялась, – подумал я первым делом, после того, как отошел от последних слов Астафьева. То есть как это дочка? Какого черта? Почему во всей этой дыре не нашлось другого гребаного проводника? Меньше всего мне сейчас было нужно общество этой женщины. Женщины, жизнь которой я по ошибке разрушил. Я и без этого места себе не находил, захлебывался виной, лез на стены. На чертовы запекшиеся песчаные стены своего карцера. О, там у меня было время подумать… Триста тридцать три дня, в течение которых я по полочкам раскладывал всю свою жизнь в попытке разобраться, за что мне дан этот ад. За какие грехи? Взвешивая свои шансы выжить. Не думая о том, что меня ждет впереди. А целиком и полностью погрузившись в прошлое.
Не дождавшись от меня комментариев, Астафьев коротко кивнул, с легкостью, удивительной для его мощного тела, спрыгнул с подножки и, так же резво оббежав наш УАЗик, устроился на месте водителя.
– Сейчас дорога будет ничего. А потом часа два потрясет. По весне речка вышла из берегов и смыла, к чертям, асфальт, – бросил Валентин Петрович, перед тем как завести мотор. Я кивнул, отвел взгляд и встретился с синими, как лазурь, глазами доктора Стоцкой.
– Какого хрена? – первым делом спросила она, резко вскакивая со своего места и выглядывая в окно. Как будто и впрямь опасалась, что я мог похитить её спящую.
– Хотел бы я знать ответ на этот вопрос, – фыркнул я и отвернулся.