Началось. Вчера меня разбудил телефонный звонок. Некий журналист, Джек Хейуорд, просил дать ему интервью.
– На тему?… – осторожно осведомилась я, стараясь по мере своих полупроснувшихся способностей соблюдать вежливость.
– Ну, на тему вашей печальной находки в парке: «столкновение двух миров» и все такое…
– Очень глубокая идея… Только в такую рань глубокие идеи обычно даются мне с трудом, – прошептала я. Выходит, я опоздала, и о моем участии уже известно. Полиция устроила пресс-конференцию? Или просто сообщила сведения «надежным источникам»? Неважно… Главное, информация просочилась. И теперь ничего не поделаешь. – Вы, видимо, хотите раскопать побольше гадостей о моем браке, супружеских изменах и подростковой булимии?
Джек Хейуорд рассмеялся. Хороший смех – смех, в свое время бывший с сигаретами на «ты», а теперь пытающийся «завязать».
– Смилуйтесь над бедными журналистами! – с чувством выдохнула трубка.
Я мягко извинилась, выразив уверенность, что он поймет.
– Можно, я оставлю вам свой номер? Вдруг вы передумаете, – попросил он.
– Не передумаю. – Но номер все-таки записала.
Позвонила домой специалисту по связям с прессой Элисон Бретт. Надеюсь, я ее не разбудила. Или она умеет сразу же включаться в работу, едва открыв глаза.
– Разговоров избегайте, – посоветовала она. – А вот если объявятся папарацци, пойдите им навстречу. Они тогда отцепятся. Немножко порисуйтесь. Знаю, приятного в этом мало, зато такие «повседневные снимки» могут неплохо поднять рейтинг. Что изображать, вы знаете: свободная, стильная, дружелюбная. «Своя», но в меру.
Ну, с этим-то я справлюсь. Я распахнула входную дверь, чтобы забрать воскресные газеты: «естественный» макияж (немного помады на губах), джинсы (которые и так уже были на мне). И пожалуйста, два фотографа, вполне типичные ребята – невысокие, коренастые, краснолицые – уже тут как тут. Увидев меня, загасили сигареты:
– Попозируйте нам, Габи!
– Ну же, Габи!
– Габи, улыбнитесь, не кисните!
Я немного потопталась на крыльце, сунув газеты под мышку. Потом сказала «спасибо» – папарацци этому всегда очень удивляются – и закрыла дверь.
Ну вот и все, с облегчением подумала я тогда. Но сегодня утром моя история заполонила, кажется, все газеты. В машине по дороге на работу я знакомлюсь с «Тайными страхами телезвезды Габи» и «Траурным покровом Габи». В заметках выложены почти все подробности моей находки и кое-какая информация о погибшей. Имени нет; лишь то, что она была полькой и, похоже, жила «неподалеку». Приводятся слова ее работодателя, чью скорбь ужали до размера газетной банальности: «Она была прекрасным человеком, и всем, кто имел к ней отношение, будет ее не хватать». Никаких фотографий, девушка точно фантом, ее словно нет. Зато есть я – стою на собственном крыльце, вся такая печальная, но решительная. Бред…
На одном из снимков за моей спиной в холле маячит темная фигура – Марта, не сразу доходит до меня.
Стив бросает взгляд в зеркало заднего вида:
– Вы как?
– Нормально. – Я без колебаний отправляю газеты на пол, под ноги. – Что там у гинеколога?
– Ничего серьезного. Полипы.
– Полип?
– Нет, полипы.
И мы оба почему-то смеемся.
Путь в комнату для совещаний преграждает Терри: мэр Борис Джонсон, обещавший порадовать нашу программу рассказом о проекте аэропорта в устье Темзы, свой приезд отменил, сославшись на диарею путешественника. И теперь, чтобы заткнуть дыру в эфире, Терри нужен взамен какой-нибудь крутой сюжет, что-нибудь «злободневное». Я обхожу ее и усаживаюсь за стол:
– Что еще у нас запланировано?
В комнате стоит напряженная тишина.
Дон сверяется с планшетом и перечисляет заготовки, которые я помню еще с пятницы: мастер-класс флирта от ведущего нового шоу про свидания; на кухне – Саймон Коуэлл и его фирменные шашлыки из ягненка; Инди с «Актуальными приложениями»; выплывшая из небытия Кейт Буш с новым альбомом («Это я. Я – Кэти, и я вернулась»); три хорошенькие актрисы из «Даунтонского аббатства» должны рассказать о… м-да, о «Даунтоне».
Так, пошевелим мозгами. Субботние газеты натолкнули меня на парочку идей. Выдающимися их, правда, не назовешь: взлет популярности флешмобов (выступление рок-хора из графства Беркшир в торговом центре Бейзингстока); дегустация кофе вслепую (теряющая клиентов и прибыль компания «Старбакс» разводит прохожих, предлагая им определить на вкус, в каком стаканчике налит дорогущий кофе).
Тишина сгущается. На меня никто не смотрит – кроме Терри и Стэна, вальяжно закинувшего ноги на стол.
– Тут такое дело… – начинает Терри, сдвигая назад на переносицу съехавшие очки в широкой оправе, стильные своей нестильностью. – Я вот подумала… Ну, ты понимаешь, что у нас в эти выходные главная новость? О чем мы хотим услышать?…
– Ты. – Стэн убирает ноги со стола. – Главная новость у нас – ты, душечка.
Что-то маловато у него в голосе самоуверенности. Видимо, лихорадочно пытается отыскать в этой истории выгоду для себя? Взвешивает все «за» и «против»? Может, его рекламный агент посоветовал Стэну самому засветиться в полицейском расследовании?
– Было бы здорово, – снова вступает Терри, – поведать зрителям о том кошмаре, который с тобой случился. Представь – ты обращаешься к камере напрямую, делишься своими чувствами… Можно пригласить психолога, усадить рядом на диван, пусть бы попутно комментировал, какие последствия могут быть у такого шока. Назовем сюжет «Моя травма» или как-то так.
Новенькая корреспондент Элис поднимает голову:
– Адам Филлипс сможет подъехать к десяти.
– Это не моя травма, – чеканю я. – Я просто нашла тело. И трагедия не моя. Я тут вообще ни при чем.
– Я о мертвой мало что знаю, – продолжает Терри. – Кто она была? Какая-то польская уборщица и по совместительству проститутка?
– Не знаю… – озадаченно моргаю я.
– Неважно. Я просто думаю, что в такую беду на ровном месте не вляпываются. Ее жизнь была очень далека от твоей… Она наверняка вращалась… – пожатие плеч, словно даже Терри понимает, насколько натянуты ее предположения, – в других кругах.
– Столкновение двух миров, – вспоминаю я недавно услышанную фразу.
– Вот-вот.
Она запускает пальцы в короткие, обесцвеченные на концах волосы, массирует макушку, словно тесто вымешивает. Привычное движение, нетерпеливый жест, означающий желание уладить все поскорее.
– Твое негодование из-за случившегося, – подсказывает Дон. – Раздели его со зрителями.
– Какое еще негодование?!
– Может, мы всего и не знаем, но это происшествие определенно потрясло средний класс в… – Терри, которую породил и выпестовал неблагополучный Хакни, пытается вспомнить, где же я обитаю. – Нью-Молдене, или где оно там случилось.
– Не думаю. – Мне хочется вступиться за Джуд, Марго и Сьюзен.
– Ну давай, – напирает она, словно упрашивает несговорчивого ребенка накинуть пальтишко. – Получится здорово. Нам нужна именно ты. Отличный сюжет!
– Мне все равно! – отрезаю я. Спокойно… спокойно… Чтобы справиться с волной паники, воскрешаю в памяти лонгмановскую хронологию Второй мировой войны. – Я так не могу. Уж лучше я вообще не буду участвовать в программе, чем использовать ее для саморекламы!
– Мой ужас… – Стэн имитирует низкий вибрирующий бас Дона Лафонтейна, «голоса Голливуда», озвучившего несметное количество трейлеров. А в нашем шоу недавно участвовал Редд Пеппер, британский вариант Лафонтейна. – Мое разбитое сердце…
Если бы я не заметила, как он ловит глазами взгляд Инди, наверное, смолчала бы. Красотка свернулась калачиком в кресле, поигрывая волосами и явно желая остаться в стороне. Стэн ей подмигивает. Ну все, достал! Может, при других обстоятельствах мне тоже было бы весело, но сейчас внутри меня просыпается мегера:
– Ужаса я не испытываю! И с сердцем тоже все в порядке! А вот несчастная женщина умерла! – Я почти кричу.
Общее замешательство, на меня никто не смотрит. Стэн глупо ухмыляется.
Меня спасает Дон, все это время возившаяся с ноутбуком. Довольный щелчок пальцами – и она сообщает, что мы можем по видеосвязи заполучить самую большую толстуху Британии, живущую в Тайн-Уире (та за последние четыре года ни разу не выходила из дому).
– Трансляция кормежки в прямом эфире, – провозглашает Стэн все тем же дурашливым голосом. Во время программы он, естественно, будет само сострадание.
Элис предлагает все-таки пригласить Адама Филлипса – пускай расскажет о психологической составляющей ожирения, – и борющаяся с тихой паникой Терри, кажется, наконец-то успокаивается. На сегодня меня пронесло, ну а завтра, если повезет, моя история уже устареет.
После совещания проверяю телефон – пять пропущенных звонков и куча сообщений. В том числе и от Джуд Моррис: «Да вы темная лошадка! Почему не сказали? Наверное, считаете нас с девочками полными дурами!» Дважды звонила Клара, один раз – Маргарет, мать Филиппа. Наша горячо любимая и далеко упорхнувшая няня Робин оставила голосовое послание: «Привет, дорогая. Батюшки, что там у вас происходит?! Вас, ребята, даже на минутку без присмотра бросить нельзя!»
Пока иду на макияж, набираю Клару, но она, видимо, занята – меня перебрасывает в голосовую почту. Тогда я звоню Джуд:
– Злитесь на меня за то, что я не сказала? Все непросто, я объясню…
Она отвечает, что нет, конечно, не злится. Я прошу прощения, уверяю, что я – самое раскаивающееся из всех раскаивающихся созданий (выражение, которым постоянно щеголяют Милли с подружками), – и она смеется:
– Только больше не врать!
В конце разговора я рискую:
– Будем дружить дальше? – Смелое заявление, учитывая, что до дружбы дело еще, в общем-то, не дошло.
Засовываю телефон в карман, и тут объявляется Стэн:
– Да уж! – выдыхает он в мою сторону противный коктейль из запахов чеснока и мяты. – Здорово сработано. Думаю, старушка, решение верное.
– Вот спасибо, старик.
– Но не взять пару выходных, чтобы немного восстановиться, – это глупо. Я знаю, ты справишься и никаких номеров не выкинешь. Все осилишь. Помню, ты продолжала работать, когда твоя мать… в общем… И когда у тебя ребенок родился… ты только две недели отпуска взяла… тогда, давно…
– В далеком туманном прошлом, – подхватываю я.
– Ну, мы же все с пониманием! Я Терри говорил – Инди жутко хочет попробовать себя в роли главной ведущей. Было бы интересно глянуть, как мы сработаемся. Я знаю, ты бесценный ветеран телевидения, но вдруг что, малышка с удовольствием тебя заменит.
– Так приятно, Стэн… – «Ветерана» оставим на потом. – Я тебе очень благодарна…
В машине по дороге домой набираю Робин. Она хочет немедленно узнать, что случилось, – мать Айана сегодня утром принесла «Мейл», и «мы все такие „Чего-о?!“». Но в жизни новоиспеченной мамочки день с утра до вечера – это ужасно долго. И теперь у нее во главе угла не приключившаяся со мной ерунда, а полная непредсказуемость биологических часов четырехмесячного карапуза. Сейчас Робин поглощена тем, как бы «нокаутнуть» малыша в сон до того, как на ужин явятся «сородичи» Айана.
– Знаешь, – делюсь я, – мне иногда не верится, что ты прожила здесь восемь лет. Разговариваешь так, будто только что явилась на метро из Хитроу со своим тяжеленным рюкзаком.
– И поймала удачу за хвост, ведь у эскалатора наверху меня поджидала ты!
– Робин, это мы поймали удачу за хвост…
Мне слышно, как хнычет и мучительно икает Чарли – малыш явно хочет спать, но понятия не имеет, как бы это осуществить.
– Ну давай уже, не тяни резину, – уговаривает Робин. Плач усиливается. – Ну же… Тебе надо поспать. А мне – приготовить дурацкий ужин!
– А помнишь, ты дала мне шикарный совет – укачивать ребенка сильно-сильно, прямо неистово. Не знаю, почему, но помогает. Постепенно их крики становятся ритмичными, а глазки ме-е-едленно закрываются…
– Тебе нужны еще дети!
– Поздно… – нараспев откликаюсь я.
Мы болтаем о малыше, о его беспорядочном режиме сна, об идее матери Айана дать ему бутылочку… Я не умолкаю, без устали нахваливаю все, что она делает, ее материнские умения и качества – потому что не сомневаюсь, Робин нуждается в ободрении и в отдушине. Вскоре голос ее становится тише:
– Ну а ты-то как? – Шепотом.
– В порядке.
Робин зевает:
– Похоже, мне удастся немного соснуть.
– Вот и умничка, – одобряю я.
Стив останавливается у моего дома. В припаркованной тут же машине кто-то сидит. Может, позвонить в полицию? Оказывается, незачем – полиция уже здесь собственной персоной.
На этот раз инспектор Периваль захватил с собой констебля Морроу. Когда я застываю на пороге кухни, гостья оборачивается ко мне с широченной улыбкой «а-ля Уоллес и Громит». Их, по словам Периваля, впустила Марта, «предложила располагаться», а сама отправилась за Милли. И еще в доме сейчас уборщица, добавляет Морроу, если я вдруг волнуюсь, что они тут без присмотра. Действительно, наш разговор сопровождается сначала доносящимся из Мартиной комнаты шумом пылесоса, потом – когда Нора с «Мистером Мускулом» перебирается в гостевую ванную – журчанием воды в трубах.
Я прислоняюсь к дверному косяку: ноги становятся ватными, кажется, с места двинуться не смогу. Спрашиваю, зачем они опять приехали:
– Я ведь уже ответила на все ваши вопросы.
Сидящая на скамейке констебль Морроу кривит веснушчатый носик. На лбу – ни единой морщинки, в ушах – крошечные розовые сердечки.
– Понимаю, вам это неприятно, но… – Она театрально закатывает глаза и пожимает плечами, предварительно убедившись, что восседающий во главе стола инспектор Периваль смотрит не на нее, а на лежащую на коленях бумагу.
– Присядьте, пожалуйста, ненадолго. – Он поднимает голову, и я начинаю чувствовать себя преступницей на допросе. – Много времени мы не займем, но это важно.
На выходных я его «погуглила». Руководитель отдела по расследованию убийств и тяжких преступлений в Баттерси. В 2009-м получил благодарность за пресечение войны индийских ресторанов в Тутинге (вам это о чем-нибудь говорит? Мне тоже).
Я отлипаю от двери и осторожно устраиваюсь за столом. Предложить чаю? Но у Периваля такой тон… Пожалуй, не стоит.
– Вы видели эту женщину раньше?
Между зубами у него застрял кусочек латука, застегнутая на «молнию» адидасовская кофта украшена на груди пятном засохшего кетчупа. Будь я судебно-медицинским экспертом, предположила бы, что по дороге ко мне он съел бигмак.
Он придвигает ко мне фотографию. Даже еще не взглянув, знаю, на фото – она. Я ждала этой минуты с ужасом.
Сад, детская «лазалка». На нижних перекладинах – двое ребят. У ее ног – большая красная пластиковая машина, в которой можно возить детей, а сама девушка чуть наклонилась к лесенке и держит малышей за ноги. Ослепительная улыбка. Передние зубы слегка кривые, будто вдавлены внутрь; темно-рыжие волосы собраны в два хвостика. Худенькая, с узким лицом и густыми накладными ресницами, словно кричащими всему миру: «Кто бы что ни говорил, а я дорогого стóю!» В мочке уха – не меньше шести колечек.
На меня наваливается невыносимая печаль.
– Это ее дети? – разлепляю я губы.
– Неужели она совсем не кажется вам знакомой?
– Ну, разве что… Помните, вы сами тогда говорили, что она чем-то похожа на меня… Кто она? Дети – ее? – настаиваю я.
– Ее звали Аня Дудек, тридцать лет, жила на Фицхью-Гроув, на юго-западе. – «Звали», «жила»… Прошедшее время. – Об ее исчезновении заявили люди, на которых она работала, семейство из Патни, потому что в субботу она за весь день так и не объявилась. На снимке их дети. Она была няней по выходным.
– Аня Дудек… – повторяю я.
Няня. Ну хоть дети не ее. Хорошая работа в хорошей семье. Патни – благополучный, респектабельный пригород, там еще живет либерал Ник Клегг. Какое уж тут «столкновение двух миров»?
– Вам это имя о чем-нибудь говорит?
– Нет, – трясу я головой. – Совсем ничего.
– А на Фицхью-Гроув бывали?
– Нет. Я, конечно, знаю, где это. – Высотки на краю парка, раньше принадлежавшие местным властям. – Но бывать не приходилось.
– Уверены?
Киваю.
– А Аня Дудек бывала у вас?
– Нет.
Сидящая напротив констебль Морроу поджимает губки и смешно гримасничает – мол, понимаю, дурацкая трата времени, и рада бы вас не терзать, но ничего не поделаешь… Проявляет, стало быть, женскую солидарность. Я ей улыбаюсь и повторяю для инспектора:
– Нет, никогда.
– Любопытно. – Периваль перекладывает с колен на стол лист бумаги, с которым нянчился перед этим.
В тонкой прозрачной папке – выдранная из журнала «Леди» страница с объявлением. В район Вандсуорд требуется няня с проживанием. Я узнаю его сразу же – по начертанию слов, по их расположению. Это объявление прошлым летом давала я, когда Робин предупредила о своем скором уходе.
– Тогда откуда на дверце холодильника убитой взялось вот это?
Зимой у меня был синусит, инфекция распространилась на внутреннее ухо, и временами от этого случались приступы нарушения равновесия – врач называл их односторонней вестибулярной дисфункцией. Кружилась не столько голова, сколько предметы вокруг; комната резко начинала плыть, вращаясь, как карусель. Сейчас на меня нахлынуло то же ощущение.
Я таращусь на стол; в прозрачной папке отражается небо, плывут облака… Я сижу? Или падаю? Не соображаю…
Мне удается выдавить из себя, что я понятия не имею… Инспектор Периваль задает вопросы, а я их едва слышу: когда дурнота отступает, в голове остаются шум и каша.
– Она приходила на собеседование? – Констебль Морроу впервые заговорила. Глаза широко распахнуты, она слегка кивает, словно заранее уверена в ответе.
– Хотела бы я сказать, что да, – в конце концов отзываюсь я. – Но нет, не приходила. – Я обвожу глазами чистенькую кухню. – Если бы найти прошлогодний домашний ежедневник… Я бы показала вам, кто приходил. О, знаю! У меня где-то остались их резюме, могу поискать…
– Расскажите, что помните. – Снова Морроу.
– Все помню. Лето выдалось сумасшедшим. Моя мама болела, а няня, Робин, собралась замуж. Это, ясное дело, само по себе было чудесно, но означало, что она от нас съедет, так что и грустно было тоже. Грустно нам, в смысле.
– Давайте все же про это. – Периваль тычет пальцем в журнальное объявление.
– Простите. Собеседованиям я посвятила два дня. Шесть девушек. Нет, не так – пять женщин, один мужчина. Две англичанки: одной с сентября надо было посещать университет, что нам не подходило; вторая не водила машину. Армянка, она постарше, хотела каждое утро приезжать поездом из Кройдона. Мужчина из Южной Африки. Классный кандидат, но – для воспитания мальчиков. Милая дама из Португалии… Вот она подошла бы, но по-английски почти ни бум-бум. Я планировала встретиться еще с несколькими, но мамино здоровье резко ухудшилось, а на третий день появилась Марта.
Я слишком разговорчива… Хочу дать им как можно больше информации. И вдруг – вспышка, озарение:
– Послушайте, может, эта… эта Аня хотела устроиться ко мне на работу, раз она няня? Но передумала.
– Да, возможно. – Констебль Морроу смотрит на инспектора Периваля. – Звучит логично.
Какое облегчение!
– Знаете, как бывает, – закрепляю я успех, – цепляешь на холодильник всякие записки и благополучно про них забываешь?
– Да уж, – снова морщит носик Морроу. – У нас на холодильнике висит белковая диета. Думаете, я в нее хоть раз заглядывала?
– Вам диета ни к чему, – уверяю я. – Да и от этого питания по Дюкану – такой ужасный запах изо рта!
Чуть заметное подрагивание плеч, словно она сдерживает неуместный смех. Какая все-таки молоденькая! «У нас на холодильнике» – наверное, еще живет с мамой.
Периваль кладет фотографию в прозрачную папку-конверт, разглаживает лежащую на столе журнальную вырезку. В проборе – перхоть. Интересно, есть у него жена, дети?
– Хорошо. Еще один вопрос. – До этого он на меня не смотрел, теперь же его глаза выжигают во лбу дырку. – Я вас уже об этом спрашивал. Спрошу снова. Вы прикасались к телу?
– К телу…
Мой взгляд останавливается на инспекторе, но я его не вижу. Вспоминаю… В голове гудит. Если даже сейчас мне невмоготу думать о ее теле, разве могла я притронуться к нему тогда?! Голая плоть… Я бы такое не забыла.
– Нет.
– Уверены?
– Я касалась ее волос…
– Забирали с тела что-нибудь?
– Нет! – Мне снова тревожно, не понимаю, к чему он клонит. Такое чувство, будто я упустила что-то важное.
– Не снимали у нее с шеи медальон со святым Христофором?
– Нет! Зачем?!
Он потирает лицо, глаза:
– Вы когда-нибудь слышали про Эдмона Локарда и его принцип обмена? «Любой контакт оставляет след». Чуть ли не первый постулат, с которым знакомят в Хендонском полицейском колледже. Волосы, крупинки краски, ворсинки, пудра и помада – частички путешествуют, движутся, перемещаются. У каждой пылинки есть свои отличительные черты. Волокна хлопка переплетены и напоминают тесьму. Лен похож на трубочки с заостренными кончиками. Обнаружь частички – и останется лишь определить местонахождение первоисточника.
– Ясно.
– Хоть убийца и налил ей на шею отбеливатель…
– Так вот что это был за запах!
Он кивает и продолжает:
– Все равно у нее на ключице мы нашли кое-какие волокна и ДНК, которые… В общем, хорошо бы вам все-таки поднапрячься. Я понимаю, вы были шокированы, нуждались в психологической поддержке… – Микроскопическое движение подбородка в мою сторону. – Но, если бы вы поточнее припомнили все, что сможете, это очень помогло бы расследованию.
Я поднимаю глаза. В кухню на цыпочках прокрадывается Нора, в руках – ведро и швабра. Я ее не услышала: она всегда делает уборку в тапках, которые едва шелестят по полу. Выхожу из-за стола, шарю взглядом по холлу в поисках кошелька. Выуживаю из него деньги – плату за Норины труды. Мне случалось задерживать оплату на неделю, но я стараюсь так не поступать: у Норы семья на Филиппинах, и туда уходит львиная доля заработка.
В дверях я машу домработнице на прощание и возвращаюсь в кухню. Инспектор Периваль интересуется, далеко ли Нора живет (хочет проверить ее документы?). А до меня вдруг доходит, что я не могу ему ответить – и хотела бы, да не могу. Она убирает у меня – выносит мусор, драит туалеты – уже не первый год, а я даже не знаю, где она живет. Сажусь. У меня паранойя или инспектор с констеблем и впрямь многозначительно переглянулись?
– Еще раз проясним, – говорит Периваль. – Значит, никакая часть вашего тела не касалась никакой части тела Ани Дудек? Кроме волос.
Наверняка вы знаете это противное ощущение, когда из головы вылетает какое-нибудь слово или название. Ломать мозги в этом случае совершенно бесполезно. И вдруг, как по волшебству, забытое всплывает в памяти, когда думаешь о чем-то совсем другом. Возможно, меня подтолкнуло то, что мысли переключились на Нору, а может, просто пришло время для озарения.
– Я ее трогала! – Голова у меня враз проясняется. – Поправила застежку на бюстгальтере. Такой бюстик, который застегивается спереди, и одна бретелька болталась… расстегнулась. Так что я трогала! Застегнула. Сама не знаю, почему не сообразила раньше! Может, из-за того, что вы все время твердили «тело», а я-то помню, что именно тело старалась не задеть…
Я трясу головой. Память вдруг воскрешает жесткость крючка, холод ткани…
– Прямо вижу, как я это делала. Не знаю, зачем я полезла к застежке. Но вот полезла же! Люди, – добавляю, – в состоянии шока совершают иногда такие дикости…
– Ага! – У инспектора Периваля будто только что сошелся кроссворд в «Таймс».
Он тут же спрашивает, может, я припомню и то, как сняла с шеи девушки святого Христофора? «Да вы что!» – отвечаю я ему одними глазами и поднимаю ладонь в безмолвной клятве.
– Ладно, – кивает он. – Похоже, тайну мы раскрыли.
– От чего именно она умерла? – интересуюсь я.
– Сердечная аритмия, вызванная пережатием нервного узла сонной артерии. Поверхностные рассеченные ссадины полулунной формы и кровоподтеки – это повреждения, которые она нанесла себе сама, когда пыталась сорвать удавку.
Я бледнею:
– А кто? У вас есть подозреваемые?
Периваль молча таращится на меня.
– Был у нее парень? Я думала, их всегда подозревают в первую очередь.
– Парень имеется, – соглашается он. – Вот только в стране его тогда не было. Досадно…
Я слабо усмехаюсь.
– И орудие убийства неизвестно, – добавляет констебль Морроу.
Мне отчаянно хочется, чтобы они убрались. Больше не могу ничего слушать. Но Периваль снова принимается разглагольствовать о волокнах – на этот раз, кажется, о полиэстеровых нитках; они выглядят как гладенькие прутики. Потом просит («будем проверять их при анализе», разумеется) предоставить им одежду, в которой я тогда бегала. С быстротой молнии вытаскиваю из гардеробной спортивные штаны, футболку и серую кофту. И когда я уже решила, что это наконец все, он огорошивает меня вопросом, где я была вечером накануне моей находки, с шестнадцати часов до полуночи. Зачем ему это знать?
– Ну, в парке меня не было, – говорю я. – Если ее убили в это время. Вечером меня там не было.
– Ее убили не в парке, – непринужденно сообщает Морроу. – Не в парке, а в собственной квартире. Это установили по распределению крови в теле.
Инспектор Периваль раздраженно хмурится.
– После остановки сердца, – голосом нудного профессора, повторяющего одно и то же в сотый раз, бубнит он, – кровь под действием силы тяжести перемещается и концентрируется в нижерасположенных участках тела. В результате кожа на этих участках приобретает красно-розовый цвет. Скопление крови в теле жертвы показывает, что в момент убийства ниже всего у нее были ноги. Это соответствует и найденным в ее квартире вмятинам на покрывале. Еще там было две чашки чая – одна из них нетронутая – и опрокинутый стакан с водой.
– Я была здесь, дома. Вздремнула, пробежалась – совсем недолго, приняла душ, поужинала, почитала дочери, посмотрела телевизор…
– Что именно смотрели?
– Не помню… Кажется, «Безумцев».
– Кто-нибудь может это подтвердить?
– Марта. Милли – первую часть вечера.
– А позже?
– Позже я легла спать. Рано и одна. Муж был сначала на работе, потом отдыхал с коллегами…
Я очень стараюсь помочь, но в голове при этом крутится: «Почему их интересует, где я была? Я же ее просто нашла! Или они думают, что это я ее убила?!» Внутри нарастает страх, не просто страх – паника. Это что, полицейское расследование? Бессмысленные вопросы? Бюрократическая трясина?
А может, так положено? Может, это установка такая – вроде анализа на ВИЧ при беременности, – потому что теперь Периваль переходит к вопросам о моем сталкере. Заведенное на него дело «выплыло на поверхность». Я сообщаю, что преследования – если их, конечно, можно так назвать – начались в конце прошлого лета. Это вдохновляет Периваля настолько, что он (наконец!) что-то записывает.
– Может, просто совпадение, но в субботу я заметила человека, который следил за домом. А сейчас возле ворот в машине сидит какой-то подозрительный тип бандитской наружности. – Стараюсь, чтобы голос звучал небрежно, а то еще решат, что я истеричка.
Оба встают. Констебль Морроу разминает затекшие плечи (надо было предложить ей стул, на нашей скамейке долго с комфортом не усидишь).
– Тип бандитской наружности? – пожимает плечами Периваль. – Это наш сотрудник.
Я вновь выбралась на пробежку; что бы ни произошло со мной в парке, пора возвращаться к привычной жизни, и чем раньше, тем лучше. Ни «Асиксов», ни любимой спортивной одежды; кто знает, когда мне их вернут? Зато вместо них нашлась пара позабытых стареньких «Данлопов» и валявшиеся без дела треники. Сойдет. Вокруг талии повязываю серую толстовку Филиппа. Замерзнуть, может, и не замерзну, а вот неидеальный тыл прикрыть не помешает.
Попасть на Фицхью-Гроув можно через парк – сначала мимо футбольного поля по дорожке на Джон-Арчер-уэй (эта улица выросла из ниоткуда, когда построили новый микрорайон), потом по узкой аллейке, обсаженной исполинскими каштанами. Но тогда придется пересечь полицейское ограждение. Да и каштаны… Огромные, раскидистые, густые – из-за них аллейка превращается в место жутковатое и мрачное. Спасибо, я лучше побегу другой дорогой, вдоль Тринити-роуд; пусть моими спутниками будут гул, шум и шесть рядов машин.
Вот и съезд. Мимо проносятся грузовики, от их грохота дребезжит установленная здесь желтая вывеска. Топчусь возле нее, продолжая бег на месте, делаю вид, что читаю призыв к возможным свидетелям происшествия. Сворачиваю с магистрали на Фицхью-Гроув, добегаю до припаркованных у обочины машин. Многоэтажки, между ними – лоскутки чахлой травы. У второй высотки – полицейская машина с включенной мигалкой. Маячок вспыхивает и гаснет, отбрасывая блики на стену дома. Меня тянет туда против воли, словно глупого зверька в западню. Нет уж! Крутой разворот – и я мчусь домой.
До моих ворот остается совсем чуть-чуть, и тут из тени выдвигается туша. Я едва сдерживаю крик.
– Нет-нет! – Мужчина успокаивающе вытягивает руку. – Простите! Вот черт! Простите… Я вас напугал? Идиот! Простите…
Я шарахаюсь мимо, и он, пропуская, немедленно отходит в сторону. Меня обдает запахом мятных леденцов, чая, незнакомого кондиционера для белья.
– Извините, – выдыхаю я, когда нас уже разделяет калитка.
– Это вы меня извините! После того что вы перенесли, нервы у вас, наверное, разбиты в хлам!
– Вдребезги, – смеюсь я.
Теперь его можно как следует разглядеть. Чуть выше меня ростом, вьющиеся волосы; густые, спутанные брови; большие карие глаза, завораживающие, с чуть опущенными уголками, лукавые… похожи на… чьи же?… Точно, глаза Майкла Пейлина!
– Да, вдребезги. Какой еще «хлам»? – Комичная удивленная гримаса. – Еще раз простите, что я вот так выскочил… – Мне навстречу протягивается рука. – Джек Хейуорд. Я вам звонил.
Киваю, жму руку:
– А, «столкновение двух миров»?
– Да-да! Решил явиться к вам собственной персоной и попробовать уговорить на интервью. Интересная ведь история… Я еще кое-что разузнал. Я – вольнонаемный журналист, фрилансер, свободный художник, гоняющийся за удачным сюжетом. Будьте моим счастливым случаем! – И он умоляюще разводит руками.
– А нормальную работу найти не пробовали? – не очень-то любезно спрашиваю я.
– Пробовал. Вы в курсе, что туда надо являться каждый день? А еще носить галстук и сидеть за столом?
– Да вы что?!
– Представьте себе! Единственное развлечение – офисные сплетни у кулера… Но вот вы, например, давно к кулеру за общением бегали? Кто там сейчас тусуется? Народ вымер… Ни-ко-го! Разве что какой-нибудь сухарь из бухгалтерии водичку попьет… Говорю вам – тусовка приказала долго жить.
– Может, вы не к тем кулерам бегаете? – Мне уже весело, хотя ноги продолжают пятиться к дому.
– Ну прошу вас…
– Я с ног валюсь… Да и сказать мне нечего!
– Пожалуйста! – не отступает он.
Как можно отмахнуться от человека с глазами Майкла Пейлина? Я достаю ключи:
– Может, позже. Пусть все немного уляжется.
В восемь вечера звонит Филипп. К ужину он не вернется, день выдался тяжелым. Даже говорит и то еле-еле – устал, сплошные нервы… С воскресного обеда мы почти не общались. Он повел себя так бессовестно со своими родителями, что я потом с трудом смотрела в его сторону. Весь обед мой муж не отрывался от телефона, то и дело выходил из паба позвонить, а возвращаясь, молча сидел, уставясь в стол, словно болтать с нами было выше его сил. Я люблю Филипповых родителей, вот только его мама, Маргарет, совершенно не умеет за себя постоять, шарахаясь от малейших конфликтов как от чумы. Она просто улыбалась как ни в чем не бывало. А Нейл, работавший директором школы еще в те времена, когда знания ценились выше внешности, пустился в бесконечный экскурс о том, откуда взялось название того или иного паба. Я же отдувалась за двоих и, стараясь хоть как-то сгладить невнимание Филиппа, поддерживала разговор, то и дело вставляя: «Ух ты!» и «Нет, не знала!» От отчаяния хотелось выть. Когда ужин закончился, мы с Маргарет остались за столиком вдвоем, и я извиняющимся тоном произнесла:
– Мне так неловко за Филиппа… Вы уж извините…
Она подняла глаза, и мне показалось – вот сейчас, сейчас она спросит… Как же мне хотелось все выплеснуть, ощутить на руке ее успокаивающее поглаживание – хотелось безумно! Пожаловаться на то, что Филипп отдаляется от меня, уходит, уплывает… и как я этим напугана. Но… Вновь заигравшая на ее губах улыбка, короткий бодрый смешок:
– Филиппа не переделаешь, – и она отвернулась.
…В трубке раздается голос мужа:
– Ко мне приходили из полиции. Пришлось бросить переговоры.
– Полиция?!
– По поводу убитой.
– Но… Ты-то им зачем?
Пауза. В ушах мертвая тишина.
Филипп то ли прикрыл трубку ладонью, то ли положил ее на стол. «Удели мне внимание!!!» – готова заорать я. Но вот он снова на связи, я из последних сил беру себя в руки и сообщаю:
– Ко мне тоже приходили. Уже установили ее личность. Некая Аня Дудек.
– Угу, они сказали.
– А что от тебя хотели?
– Так положено. Потому что ты обнаружила… ее.
Новая пауза – опять отвлекся?
– И что? – продолжаю я, когда Филипп возвращается.
– Ну что… Спрашивали, Габи! Ясно? Спрашивали, где был я, где была ты!
– Не сердись, пожалуйста. Мне жаль, что тебе помешали работать, но, прошу, расскажи поподробнее. Пожалуйста!
(Видите? Я – само спокойствие.)
Из трубки доносится тяжелый вздох, потом Филипп чужим деревянным голосом – явно себя насилуя – произносит:
– Конечно, извини. Просто никак в голове не укладывается, что с тобой такое произошло… Почему именно ты?
– Да уж, – откликаюсь.
– Ты вроде говорила о девушке-подростке.
– Нет, о молодой женщине.
Вновь тишина. Он что, одновременно разговаривает еще с кем-то у себя в офисе?
– Полицейский проверял то, что ты ему рассказала… как ты ее нашла… – На другом конце провода слышны отдаленные щелчки, словно кто-то монотонно нажимает кнопку авторучки. – В основном расспрашивал подробности про время и место.
– Ты хочешь сказать – мое алиби? Полиция проверяет мое алиби?
– Кажется, да. Я тебе в этом деле не очень-то надежный помощник. – Горький смешок. – В тот вечер была уйма встреч, переговоров, которые мы сначала обмывали, потом заедали… У меня-то список этих самых алиби длиной в метр! Жаль, нельзя поделиться парочкой с тобой.
Я с таким нетерпением жду его возвращения, что, когда он наконец приходит, притворяюсь спящей. Разбуди меня, пожалуйста… толкни легонько в бок, словно нечаянно… Пожалуйста! Захоти меня разбудить! Нет, ничего… Он почти бесшумно проскальзывает под одеяло.
Под утро я просыпаюсь, – сама, никто меня так и не тронул! – а Филиппа рядом нет. Его половина кровати еще хранит слабое тепло. Я жду… Он не возвращается. Простыни остывают, я встаю и на цыпочках бреду на лестницу. Три этажа… подвал… Я – босая – топчусь около Филиппова велосипеда; мужу хватило времени на то, чтобы аккуратно водрузить своего любимца на специальную подставку.
Порой, когда ему не спится, Филипп предпочитает работать. Но сегодня… Он просто сидит, сгорбившись, в кресле перед мониторами, и вспышки бегущих по экранам таблиц – «Блумберг», Си-эн-эн – временами озаряют его окаменевшее лицо. Он настолько погружен в себя, что моего появления даже не заметил.