Заменят ли человека роботы или нет? Останутся ли «творческие профессии» или нейросети смогут писать, рисовать, фантазировать не хуже людей? Совсем недавно эти вопросы казались такой же фантастикой, как и фильмы про Терминатора и решивший поработить человечество искусственный разум системы «Скайнет». Еще в 2015 году, когда алгоритмы начали создавать информационные тексты для мирового агентства «Reuters», рассуждения теоретиков на эту тему воспринимались среди журналистов-практиков как страшилки про далекое-далекое будущее. Сегодня все воспринимается иначе.
История с дипломом, который в 2023 году написал студент РГГУ при помощи нейросети ChatGPT, доказала: для работы с искусственным интеллектом не надо быть программистом. Голосовые помощники повсеместно устанавливают в поликлиниках, банках, жилищно-коммунальных службах. А в ряде стран началась замена живых телеведущих новостей на компьютерные симуляции. Например, в Китае подобные инновации поддерживаются на уровне государства. Кроме того, к концу 2023 года из Китая также стали поступать новости о том, что от внедрения современных информационных технологий уже стали страдать и блогеры: боты стали вместо людей рекламировать товары во время стримов в соцсетях[1]. Все это заставляет задаваться вопросом не только журналистов-практиков, но и выбравших это направление студентов вопросом: а какие перспективы у людей в этой сфере?
Построение прогнозов – дело неблагодарное, особенно в отношении СМИ. Ведь когда появилось телевидение, большинство футурологов тех лет упорно хоронили не только печать, но и все остальные виды искусства, включая театр. Прогноз не сбылся: все выжило. Столь же упорно и категорично многие с конца XX века хоронили печать: мол, все уйдет в цифру и бумаги не останется. Но реалии 2022 года доказали, что бумажные газеты не только не умирают, но и порою берут реванш перед своими же сетевыми версиями. Так, на ежегодной конференции по журналистике в МГУ в 2023 году редактор холдинга «Комсомольская правда» рассказывала, что на новых российских территориях именно такие платформы, как печать и радио, оказались самыми жизнеспособными: если электричество отключается на несколько часов, к сайтам и телеграм-каналам просто нет доступа, а газета всегда под рукой, да и радиоприемник на батарейках работает.
Однако в отношении перспектив самой журналистской профессии попытаться сделать прогноз возможно. Для этого стоит вспомнить, в чем ее суть. Согласно традиционным определениям, журналистика – это деятельность по сбору, обработке, компоновке и распространению информации. Компоновать и даже распространять информацию сегодня может не только человек, но и робот, а вот все, что касается сбора, – вопрос более интересный.
Здесь надо сделать уточнение, разобраться, с какой информацией работают нейросети и алгоритмы, а с какой – журналисты.
Во-первых, нейросети используют то, что находится в открытом доступе, то есть опубликовано либо находится на серверах, которые всегда можно взломать. Но достаточно вспомнить основы теории журналистики, чтобы понять: это далеко не вся информация, доступная человеку. Многие сведения составляют государственную, коммерческую и профессиональную тайну, поэтому они охраняются. Причем для этого не обязательно некоторые сведения усиленно шифровать с помощью компьютерных кодов: их можно вообще не записывать. В конце концов, многие религиозные и иные тайные общества веками передавали особо ценные сведения только устно, посвящая в свои тайны лишь самых надежных членов. Как тогда неопубликованную секретную информацию сможет использовать искусственный интеллект? Журналист же (хотя бы теоретически) может внедриться в ту или иную социальную группу и узнать то, что не предназначено для посторонних, но представляет социальную значимость. Например, попасть под видом пациента в закрытый дом престарелых или клинику и узнать, как там на самом деле обращаются с пациентами, даже если все официальные источники полны панегириков и благостных фото- и видеоматериалов.
Во-вторых, указанное обстоятельство обращает внимание на такой важный аспект сбора информации, как проверка, сопоставление противоречивых сведений. И здесь важно не просто технически собрать массив данных и, используя логику, привести их к общему знаменателю. Здесь журналист часто похож на детектива, на психолога и многих других специалистов. Например, освещая конфликтные ситуации, он должен помнить, что каждая из сторон будет пытаться склонить его симпатии на свою сторону, использовать разные манипулятивные приемы – и не только вербальные. И порою нельзя распознать ложь, опираясь лишь на строгую линейную логику словесных конструкций. Иногда мелкую деталь, которая разрушает всю стройную конструкцию логических умозаключений, позволит обнаружить лишь жизненный опыт, наблюдательность или даже интуиция. Как с этими вещами будет работать искусственный интеллект? Скорее всего, никак.
К тому же, как показала практика, искусственный интеллект, опирающийся лишь на имеющийся массив данных, рано или поздно начинает глупеть. Вероятно, подобная ситуация произошла бы и с человеком, если бы он пользовался только теми сведениями о мире, которые являются элементами массового сознания. Но у каждого из нас есть свой собственный разум, и он соотносит полученные извне «общечеловеческие сведения» с тем, что получает из окружающего мира сам. Этот механизм, подробно изученный, например, социологами П. Бергером и Т. Лукманом, с одной стороны, осложняет восприятие опыта человечества новыми поколениями [Бергер, Лукман, 1995; с. 102]. Так, изучая язык, мы можем протестовать внутри себя с его логикой (условно: почему нельзя иначе писать слова «солнце», «корова» – так же, как мы их слышим). Но, с другой стороны, то, что наше сознание – это не компьютерная флешка, на которую можно просто скопировать данные, а более сложный механизм, позволяет с течением времени пересматривать, переоценивать и дополнять те самые «общечеловеческие сведения». Если бы не пытливый ум отдельных индивидов, которые испытывают неудовлетворенность относительно тех или иных элементов человеческого коллективного «банка данных», вряд ли бы происходили научные открытия, революции, менялось бы общество.
В-третьих, в отличие от алгоритмов, человек при сборе информации использует все органы чувств, а не только логику своего разума. И это важно не только для создания репортажей или зарисовок. Например, почувствовав специфический запах бензина на месте взрыва, человек может засомневаться, что где-то произошло ЧП потому, что проводка была неисправной. Причем объяснить, как именно человек устанавливает такого рода взаимосвязи, зачастую крайне сложно. Научные наблюдения за тем, как человеческий мозг выстраивает нейронные связи, показали: даже если разным людям предлагается решать одну и ту же задачу, у них активизируются неодинаковые участки мозга. Например, решая математическую задачу, один человек будет параллельно «слушать» в своем мозгу песню, другой – «видеть» не только цифры, но и иные зрительные образы, третий вдруг вспомнит какое-то событие, ассоциирующееся с одним из чисел, и так далее.[2]
Последнее, третье отличие в процессе сбора информации человеком и машиной позволяет понять кардинальную разницу между мышлением людей и роботов. Компьютерная логика линейна: любой алгоритм – некая последовательность операций, шагов, логических операций. Даже если это очень сложные алгоритмы, предполагающие большое разнообразие вариантов, это все равно последовательность.
Исследовавший влияние различных средств коммуникации на общество Маршалл Маклюэн четко описал те изменения, которые медиа оказывают на его способ мыслить и воспринимать реальность. Так, изобретение западной цивилизацией фонетического алфавита имело далеко идущие последствия из-за того, что все стало сводиться к линейной последовательности букв, которые, в отличие от иероглифов, не имеют смысла сами по себе, только обозначают звуки. С одной стороны, это способствовало индивидуализации сознания и развитию логических (рациональных) форм мышления, а позднее – и научного познания. С другой стороны, это привело к отделению информации от контекста, или, дословно: «от несоизмеримо более широкой реальности», нежели та, что описывается с помощью слов [Маклюэн, 2003; с. 88–90]. Ведь ранее участники общения также активно реагировали на многие невербальные сигналы, выражающие как смыслы, так и эмоции. Это привело к некоторому забвению иных форм мышления (например, интуитивного). По мнению мыслителя, целостное поле сознания не содержит в себе ничего линейного или последовательного, но «на протяжении многих столетий существования фонетической письменности мы отдавали предпочтение цепи умозаключений как признаку логики и ума» [Маклюэн, 2003; с. 96].
Рационализация и индивидуализация мышления в результате появления фонетического алфавита стимулировали развитие научного познания и самой науки, но это не значит, что иные способы восприятия реальности перестали быть доступными. Конечно, общаясь с другими с помощью речи (особенно в письменной форме), мы вынуждены цельное восприятие дробить на части, чтобы передать их с помощью линейных схем подобно компьютерному алгоритму. И именно такой способ Запад принял как самый объективный. Но подсознание все равно воспринимает наш мир целиком. Например, общаясь с другими людьми вживую, мы часто можем распознавать ложь, испытывать сомнение или, наоборот, полную уверенность в сказанном или показанном, потому что мозг получает не только голые факты посредством языка, но и многие иные сигналы. Вспомните, например, работу актеров: наблюдая спектакль или просматривая фильм, мы часто полностью отождествляем актера с его героем. И наоборот, в обычной жизни мы считаем самыми надежными лишь линейные, рациональные схемы обработки информации. И стараемся отвергать интуицию, догадки, «прозрение», потому что это не укладывается в линейные схемы причинно-следственных связей.
Но то, что наш мозг по-прежнему воспринимает мир целостно, а не в виде линейных последовательностей алгоритмов, обнадеживает. Ведь, вероятно, в этом и заключается конкурентное преимущество живых журналистов (и представителей иных профессий) перед роботами. Причем эта целостность может помочь не только в поиске информации, но и в ее обработке. Благодаря ей у авторов возникают новые, неожиданные ассоциации и образы.
Почему же современный человек предпочитает доверять именно словам, логическим умозаключениям и не очень хорошо владеет другими способами восприятия окружающего мира? С одной стороны, дело в традициях западной цивилизации: рациональное познание было объявлено наиболее совершенной формой изучения и объяснения мира. С другой стороны, другие формы познания оказались плохо изучены. А с третьей стороны, их сложно, а порою невозможно использовать для передачи знаний опосредованно: обязательно нужна встреча «лицом к лицу», а это не всегда возможно.
Существование иных форм мышления, основанных не на рациональных умозаключениях, а на интуиции, заметили западные ученые в XX веке, когда начали исследовать восточные культуру, ментальность и религиозные философии. Интуитивные формы мышления на Востоке сохранились хотя бы потому, что там для передачи информации используется не фонетический алфавит, а иероглифы. А каждый иероглиф – это не абстрактный знак, соответствующий звуку, а целый комплекс понятий, архетипов, концепций. Нечто похожее в Европе и в Древней Руси тоже было – это руны, – но фонетическое письмо их вытеснило, и их практически забыли. Только в XX веке ими вновь заинтересовались филологи, культурологи и последователи нью-эйджа.
Важной вехой в осознании многомерности человеческого общения и того, что невербальные формы передачи знаний через личное общение до сих пор имеют место, стала концепция «неявного знания» (tacit knowledge), известная благодаря Майклу Полани (хотя с ней авторы работали и до него). Он был математиком и философом и изучал то, как его коллеги-математики совершают научные открытия. Ученый обратил внимание, что в мире строгих формул почему-то не все подчинено четкой математической логике, и часто, совершая открытия, исследователи полагаются на то, что вообще никак не относится к рациональному познанию. Изучая данный вопрос, М. Полани обнаружил, что есть некие скрытые, «неявные знания», которые невозможно вербализировать. Точнее, некоторые из них все-таки получается выразить в виде слов и формул, и тогда неявное знание становится явным, оно как бы остается на периферии сознания. Но какие-то знания так и остаются скрытыми. Тем не менее такие формы знаний можно передавать другим людям при живом общении, и это можно наблюдать в спорте, сфере искусств. Так, спортивный тренер или преподаватель бальных танцев не сможет дать четкую словесную инструкцию, как именно надо выполнять движение, но может показать или скорректировать позицию ученика, прикасаясь к нему. Аналогичным образом часть знаний передают музыканты, художники. Нечто подобное мы наблюдаем и там, где люди опираются на экспертные мнения, которые полностью основываются на личностных неявных знаниях [Полани, 1985; с. 83–92]. Например, опытный врач часто с легкостью ставит диагноз, опираясь на опыт работы в данной сфере, но порою не сможет объяснить, как именно он пришел к таким умозаключениям.
С аналогичным феноменом столкнулись и западные исследователи восточных религий и философий, например, дзен-буддизма и даосизма. Основной трудностью для представителей западной цивилизации стало то, что эти философии предполагают наличие двух разных видов знания.
С одной стороны, это «жесткое» знание – социальные договоренности, условности, «конвенции», то есть то, что люди договорились считать объективным, реально существующим. Такое знание механистично в том смысле, что его можно достаточно легко запомнить и воспроизвести. Как писал один из первых западных исследователей дзен-буддизма, А. Уотс, западный человек считает знанием лишь то, что может определить в словах или иной знаковой системе, например, математических или музыкальных символах. Человек приобретает конвенциональное знание через различные готовые коды общества. Во-первых, это язык. Во-вторых, это способ, которым культура условилась различать предметы в пределах каждодневного опыта. В-третьих, коды социальных ролей, позволяющие человеку идентифицировать себя с определенными стереотипами и правилами поведения. [Уотс, 1993; с. 26–29]. Создаваемые в рамках конвенционального знания абстракции позволяют быстро «схватывать» реальность умом, но проблема в том, что они дробят ее на части, и мир предстает как линейная последовательность его частей. На самом деле многие вещи происходят «сразу», одновременно и никак не поддаются адекватному выражению в абстрактных символах [Уотс, 1993; с. 31].
С другой стороны, на Востоке считают, что есть «живое», текучее знание. Это то самое «неявное знание» М. Полани, которое не облекается в четкие формулы. Его человек приобретает либо, осваивая определенные техники изменения сознания (вроде йоги, медитации), либо открывает сам под руководством наставника. Например, размышляя над так называемыми коанами – короткими алогичными изречениями, вопросами или диалогами, доступными не рациональному, а скорее интуитивному пониманию. Один из таких коанов: «Как звучит хлопок одной ладони?» Современные исследователи древнекитайской философии М. Пьюэтт и К. Гросс-Ло отмечают, что в Китае знали об ограничениях рационального мышления, и потому важной частью обучения было «оттачивание инстинктов, облагораживание эмоций» [Пьюэтт, Гросс-Ло; с. 20–23].