1994 год. Гавана погружалась в сумерки, окрашенные оранжевым светом заходящего солнца, который подсвечивал облупившиеся фасады старых зданий. Звуки города постепенно стихали: крики уличных торговцев, стук каблуков по булыжным мостовым и ворчание старых американских «шеви», кое-как поддерживаемых на ходу изолентой и молитвами. В воздухе висел запах морской соли, смешанный с ароматами жареного риса и фасоли – бедной, но неизменной еды кубинцев.
Утром следующего дня Рауль Кардона стоял на ступенях военного управления и смотрел на толпу. Перед зданием сгрудились семьи – матери с детьми и старики с кожаными папками в руках. Все они ждали, надеялись, что государство даст им хоть что-то: талон на масло или новость о сыне, ушедшем в армию. Он провёл ладонью по полированным пуговицам своей формы, чувствуя неловкость от их блеска.
Сегодня он подавал рапорт об увольнении.
Когда-то, в юности, он бы и подумать не мог о таком. В те дни, когда его деревня, спрятанная среди сахарных плантаций, гудела от радио, передающих речи Кастро, Рауль верил, что его страна была особенной. В школьных учебниках рассказывали о славных победах революции, о равенстве, о гордости быть частью чего-то великого. Но теперь эти слова звучали как ржавые петли на старой двери, скрипящие, но давно не смазывавшиеся.
Полковник Рамирес принял его в своём кабинете, заставленном потрёпанной мебелью. На стенах висели фотографии: Фидель, Че и сам Рамирес – моложе, в зелёной форме, с автоматом через плечо. В углу, рядом с коробками из-под сигар, стояла маленькая портативная радиостанция, испускающая негромкий треск помех.
– Ты уверен? – спросил Рамирес, поднимая глаза от рапорта.
Рауль кивнул.
– Я больше не могу смотреть, как мы сражаемся не за людей, а за саму систему.
Полковник молча потянулся к ящику стола, достал бутылку рома и два стакана. Он налил немного в оба и подал один Раулю.
– Когда-то я думал, как ты, – сказал он, поднимая стакан. – Думал, что революция решит все. Но теперь понимаю: революция – это только начало.
Рауль медленно выпил. Горечь рома обожгла горло, но не убрала вязкое чувство тревоги.
– Начало чего? – спросил он, поставив стакан на стол.
Рамирес задумался, глядя на фотографии.
– Начало бесконечной войны. Революция – это не победа. Это постоянная борьба, Кардона. Те, кто сдаются, предатели. А те, кто остаются, должны бороться, пока не отстрелят свой последний патрон.
Рауль поднялся.
– Я устал от борьбы, полковник. Я хочу вернуться туда, где меня ждут.
Рамирес ничего не ответил. Он просто развернул рапорт и поставил свою подпись.
На автобусной остановке Рауль ждал транспорт, окружённый группой крестьян с тюками сахарного тростника и старыми коробками, наполненными бананами. Взгляды были тяжёлые, недоверчивые. Когда подъехал автобус, облупленный «Икарус», все полезли внутрь, толкаясь и ругаясь.
Рауль стоял, сжимая рюкзак с формой, и слушал обрывки разговоров:
– Вчера опять отключили свет. Сын говорит, у соседей генератор сломался.
– Мой племянник в Майами. Отправил нам деньги через знакомых.
– А в магазине ничего, даже хлеба нет.
Когда двери захлопнулись, Рауль сел у окна, глядя, как за стеклом проплывают кварталы Гаваны. Однажды он верил, что этот город станет символом свободы. Но сейчас он думал только об одном: как рассказать своей матери, что больше не служит Родине.