Олимпийской деревни броня —
прёт комбайн. А на ферме легко
молоко попадает в меня,
если я не попал в молоко.
Зреет в воздухе неги нуга —
собирай и, в амбар, под засов.
Тянут время пустые стога —
половинки песочных часов.
Думал, в сердце всё это несу:
запах мяты и стрекот сверчков.
Верил, что зарубил на носу,
вышло – след от оправы очков.
На улицу без шапки, с голой шеей,
калоши натянул и – был таков,
пока кипит и булькает в траншеях
малиновый кисель из облаков.
Собачий снег дымится моветонно,
разгуливает ноздри сквозняка
весёлый запах мокрого картона
и выхлопной трубы грузовика.
Вступаются грачи за честь мундира,
в подвале кошка с кем-то не в ладах,
берёза варикозной картой мира
качается на ржавых проводах,
её включат в апрельские заботы,
где почки ждут, выплёвывая клей,
когда меридианы и широты
остатки стужи выжмут из ветвей.
Мама, что там у нас на Тибет?
Возникает, дежурный как «здрасьте»,
вымыть руки бесплатный совет,
а в тарелке дымится борщастье.
Всё, что пахло укропом с утра
и ботвой помидорной немножко,
ждёт летальный исход – кожура
угодившая в штопор с картошки.
Рибле-крабле, опять – ни рубля:
настоящее тянет резину.
Заготовим корма корабля
и укатимся с палубы в зиму.
Окончательно сядем на мель,
открывая невольничий рынок:
Наступает за мартом форель
и сосульки летающих рыбок.
А пока, в непролазной ночи,
не болит и живётся, как проще.
Муэдзин с минарета кричит,
словно пробует бриться наощупь.
Тучи ёрзают чёрными клочьями,
будто жгут поролон за бугром,
а у молнии хруст в позвоночнике —
долгожданный тройной перелом.
И не выбросить грома из песенки
вдоль оврага, где вербы хлестки.
Это утром – тычинки и пестики,
ближе к вечеру – сплошь лепестки.
Сколько в поле несжатого воздуха,
от ромашек слезится земля.
Как бренчите вы шайбочкой с гвоздиком,
дизеля вы мои, дизеля!
Беспокойные ночи колхозные
под селёдочку вспомнить пора,
как по звёздам катались и ползали —
нашу юность трясли трактора,
слава Богу, вконец не затрахали.
Злое племя оглохших тетерь
с кем поделится давними страхами
кто его пожалеет теперь?
И эту муку скоро перемелешь,
а не помрёшь – останешься помреж.
В авоську бросишь полбуханки зрелищ —
орловский всё равно, как ни нарежь.
Детей своих за шалости не тюкай,
хоть самого не чешут за ушком.
Однажды, подпоясавшись гадюкой,
потопаешь за солнышком пешком.
Товарищи, с утра, по магазинам,
не продирая глаз, из дома – шасть,
сбегают, словно раки из корзины,
клешнёй за печень гулкую держась.
У каждого есть повод подлечиться —
на кухне приготовлены давно
зелёный лук, селёдка и горчица,
а за окном прокисшее вино.
Грядущее с портрета смотрит косо,
но только настоящий патриот
закусит, огорчённо шмыгнет носом
и тут же слёзы радости утрёт.
Нас курица выклёвывает вроде.
Дружны, как рифмы, вбитые в стишок,
прощаемся, но долго не уходим
и понимаем всё, на посошок.
Нос ботинка из чёртовой кожи
чертит круг над пустой головой —
это я, будто ангел, на лонже
пролетаю в глуши цирковой,
невесом в облаках из попкорна.
Но сегодня, программкой шурша,
сам сижу, испугавшись притворно,
а под купол взлетает душа.
Бьёт прожектор, как шприц под лопатку,
воют волки оркестру назло.
Если ты в этой жизни подсадка,
кто оценит твоё ремесло?
Понимаешь, пронырлив, как стронций,
совольерник беззубых зверей —
недостаточно здешнего солнца
для зарядки твоих батарей.
Жизнь тряхнёт и поставит на место
наблюдателем из-за кулис,
где ковёрный, впадающий в детство,
умирает от смеха на бис!
Засушенный Левиафан насущный
сгодится нам под пиво или водку.
Оставь надежды – всяк сюда идущий,
пересчитавший прутиком решётку.
На переезде пёс кусает воздух,
как самовар, захлёбываясь паром,
вокруг сплошные тернии, а звёзды
задушены коньячным перегаром.
Лопату прострелив из самопала,
зайдёшь в кино, а там сплошные «Даки».
И время пролетает, как попало,
на вырезанных лыжах из бумаги.
Мы этот мир прощупали с изнанки,
в центральный парк протискиваясь боком,
где наполняют жестяные банки
берёзы свежевырубленным соком.
В пятнадцать вёсен сладко сердцу ёкать,
воздушный поцелуй, как чай из блюдца.
Мы выросли без страха и упрёка,
и в этом смысле некуда прогнуться.
Суть концепта: быт налажен – напрягаемся вдвойне.
Толька, Петька, братцы, как же – где же «истина в вине»?
Наша улица – из пыли и скворечников мирок,
как любил её, навылет, вороватый ветерок.
Вмажешь и – бегом за парту, сквозь дворовый переплёт,
где пощёчины асфальту клён опавший раздаёт.
Где ты, гастроном «Новинка» – карамельки на развес.
Умерла мерлин-блондинка, кончился марк каберне-с.
На скамейке те же мухи, мхом убитая земля.
Некому горланить: шухер! И не надо, ву а ля.
Горят каштановые свечи,
выигрывает солнце в го.
Тебе несут стекло навстречу,
а ты проходишь сквозь него.
Грозит с небес стальная Кали…
Ты, только с радуги сбежал,
пьёшь воду мелкими глотками
из шланга, бьющего в пожар.
Игра в бутылочку из горла,
шестнадцать вёсен – заодно:
любви все возрасты попкорны —
последний ряд твоё кино!
Пропах мороз, как сахар кусковой,
дымком костра и нафталином. Сердце
сдавило ностальгической тоской,
и никуда от детства мне не деться.
Идти гулять – что может быть важней?
Ослепло солнце утром над Казанью.
С обрыва по разбуженной лыжне
летишь в овраг с закрытыми глазами.
Пусть веки за ресницы держит страх,
сугроб кроватью панцирной прогнулся,
когда, не удержавшись на ногах,
вокруг весь мир, шутя, перевернулся.
Спасибо, не разбился человек.
Наверное, пол века будет скоро —
из валенок вытряхиваю снег
и не могу вскарабкаться на гору.
Пусть щиколотки ломит от коньков,
и старшеклассник лупит под коленки —
ничто не остановит нас, мальков,
девчонок зажимать на переменке.
Отцов своих ошибки повторим:
в стакане, как фарфоровая глина,
осел безалкогольный «поморин»,
грузинский чай – ни капли никотина.
Вокруг разводят шашни ништяки,
похмельем позже время озадачит.
Нас будущее приняло в штыки
и ничего, поэтому не значит.
Августовское «гитлер капут» —
похотливые липы текут.
Кто отыщется в свежей капусте?
Аистёнок, сопливый слизняк —
тяпка рубит наперекосяк
кочерыжку, запутавшись в хрусте.
Остывает утюг сентября,
на коротком шнуре серебра —
вороха перегладил иллюзий.
Там, где месяц цветёт двоерог,
изо рта выпуская парок
расползаются тучи на пузе.
Эту схему собрал идиот,
втихаря, за диодом диод —
зарядил и замкнул без опаски.
Ты же, мама, меня не буди,
осторожней за плугом иди
гэдээровской детской коляски.
Двигались по солнечному кругу:
разрывные цепи, хоровод.
Штандр-штандр, где моя подруга?
Гуси-гуси, лапчатый народ.
Помнишь в небесах разводы мела?
Каждый на рассвете – новосёл.
Целоваться в губы не хотела —
просто не умела, вот и всё.
Как же – заграбастал первый встречный,
обещал – всё будет хорошо.
Помнишь, май просыпал нам на плечи
сумерки, как мятный порошок?
Покупали марочные вина,
клеили конверты языком.
Вечности замедленная мина
тикала у мыса Меганом —
мы, над ней ступая осторожно,
в этой бездне видели с моста:
Ференц Лист, расправив подорожник,
зачитался музыкой с листа.
Куранты бьют – запущен двигатель,
шипит шампанского гадюка.
Включаю саунд долби дигитал —
в системе долбанной ни звука.
А за стеной соседской музыка,
там ржут уже и режут мясо,
напряжены бананов мускулы,
и бьёт фонтан из ананаса.
Что ж, выпьем и пойдём на лоджию
курить без аккомпанемента,
смотреть какой, с огнями сложными,
салют затеяли студенты.
По небу, будто мысли шизика —
разряды пробегают с треском —
Опять огонь разводит физика,
а лирика к нему – довеском.
Я ослеплён китайской магией —
но мне случалось, без примерки,
из смеси калия и магния
лепить для школы фейерверки.
Сортир расшатывая рокотом,
рвались пустышки от сифона,
в тот день, когда делиться опытом
начальство ждали из Районо.
Педагогическая мафия,
пузато выкатясь из «Волги»,
хлеб-соль из взорванного кафеля
сперва разглядывала долго.
А что касается зачинщика
салютовавшего так смачно —
гриппует дома под горчичником,
режим постельный, однозначно.
Из бутылки накапав полвека,
я когда-нибудь буду таков —
на Луне ни следа человека,
только лунки от волчьих клыков.
Солнце жжёт сквозь контактные линзы,
задирают пожарники жесть —
всё равно осмотрюсь с оптимизмом,
потому что диоптрий не счесть.
На планете, надкушенной с краю,
я, отныне во веки зрачков,
эту жизнь без любви выбираю —
отнимаю у тех дурачков.
Потому что про глупости эти
Марк Бернес, на прощание, спел —
подходящую девушку встретил,
телефончик спросить не успел.
Создан мир из картонных коробок,
где и ты паковаться изволь —
выдающийся, как подбородок,
упоительный, как алкоголь.
Набирая цвета понемногу,
за тобой подтянулись след в след —
куст сирени, на босую ногу,
и, на скорую руку, рассвет.
Как часы, переводишь дыханье
над блуждающим нервом свечи.
Смерч, такая пружина в диване,
нагибай – и до неба скачи,
но объём не вмещается в плоскость,
значит, снова система крива.
Зеленеет берёза от злости
и качает права-мурава.
Почему, как расстёгнут ошейник,
контролёру на всё наплевать —
отвечающий за освещенье,
бросил свечку и лезет в кровать?
Выбирая другую основу,
на потеху друзьям-босякам,
надеваешь свой фартук фартовый
в день, когда пал последний секам.
Черёмуха шипит в стеклянной кружке,
ладонью липкой шлёпает об стол.
Мелькая над плетёной завитушкой,
изображает вобла волейбол,
но, поймана за хвост, под ногтем грубым
зафыркала разбрызгав чешую.
И самонаводящиеся зубы
запущены, и я уже жую.
Не требует прописки папироска,
любовь-морковь, вчерашний недосып.
В курилке, за углом, студенты просто
тягаются, кто выше всех поссыт,
без очереди лезут кровожадно
и счастливы всего-то, дураки —
никто не тычет вилкой им под жабры,
не отрывает, с хрустом, плавники.
Мне двадцать лет. Застава Ильича.
Московский отвратительный рассвет.
Спидола напевает ча-ча-ча,
а у меня такой игрушки нет.
Я соблюдаю вынужденный пост.
Литинститут. Долги. Снежинок хруст.
А у Москвы на всё найдётся гост,
Как будто создавал её Прокруст.
В носках дырявых прячешься в гостях
За кресло, за диванчик – западло
иметь избыток кальция в костях,
а воспарить, как будто нло.
Когда же все расселись по местам,
Я понял, осенив себя крестом,
Что я – щенок дворовый без хвоста.
И не жалею, в общем-то, о том.
Вот будущего классика тетрадки,
святой воды ему не пить с лица:
Герасим-сим не топит му-мулатку
Мазай-за-зайцами плыть ленится.
Не у него ли в рубище колодца
в жару темно от звёзд наверняка?
Неве, чтоб уползти туда придётся
разжать мосты, как челюсти жука.
В его столбцах проклюнутся ли всходы
колючей проволоки из семян?
Пора, выходит прошлое из моды,
и фантик благодатью осиян.
А ты рискни надменно отмолчаться,
когда всё на планете этой влом,
клонируй стволовые клетки счастья,
но будь поаккуратней со стволом.
Прогулял каникулы опять я —
потому, трамваями трендя,
город заключил меня в обьятья
за попытку ветра и дождя.
От портвейна сумерек осипнув,
изучаю осени архив,
где листы желтеющей осины
на плечах товарищей бухих.
Облетая сам, листаю вести
будущих и прошлых непогод.
Усижу ли умником на месте,
если время ходит взад-вперёд,
гулом водосточного прибоя
за пределы разума маня,
если, как проклятье родовое,
песня Сольвейг мучает меня?
Море в берег торкалось всю ночь —
не пустили и послали прочь,
Только дым валил из саксофона
будто джаз, как опий подожжён.
Пролетела брошенным ножом
обоюдоострая ворона.
Я же погружался в тишину,
будто шёл по шёлковому дну,
до тех пор, пока раздался ветер.
Через вату памяти трубя
раковина слушала тебя —
или поворачивался вертел.
Не поверишь – будет всё ништяк.
Скрюченными пальцами дождя
схвачен под уздцы лежачий камень.
Отвечай вопросом на вопрос:
медный всадник или купорос?
Твой костёр опять развёл руками.
Спотыкаясь, чайка воду бьёт
точно в отражение своё.
Ты же вновь изрыщешься по следу.
Попадёшь из этого всего
прямо бесконечности в седло —
знак бессмертия велосипеда.
Лейся, песня, над простором
прямо в лодку рыбака:
мотылёк летит, с пробором,
раздвигая облака,
рассекреченный, как атом,
неустойчив, словно ген —
весь пропитан консервантом,
и практически нетлен.
Это он с гуденьем низким
движется наискосок,
будто виолончелистка
пилит фугу между ног.
Принимай, вода литая —
выгребаешь неспеша,
а подмышку залетает
отражение стрижа!
На песок горячий пузом —
бац, в прыжке – и над рекой,
к запотевшему арбузу
приморозишься щекой.
Когда мы были молодыми —
ловили кайф в шашлычном дыме,
укрывшись майскими садами
нарыли нор от дамы к даме.
Прощались на закате мая,
по два часа не вынимая.
Потом, одни, впадая в кому,
шли, под конвоем, к военкому.
Там, расставаясь с Лёвкой, Севкой,
как тормоза, визжали девки.
Другие, испугавшись врак
про армию, и всё такое,
попасть пытались на филфак,
им биография героя
морфлота или ВВС
не представляла интерес.
Когда мы были, как стальные
другие были стариками.
Теперь – Харуки Мураками,
Пелевин, Я… и остальные.
Там, где не мычат стога двурогие,
на верёвках телится бельё —
соловей кошачьей лапой трогает
сердце непутёвое моё.
И, пугая рыб гудками долгими,
ищет пристань пьяный теплоход,
где пестрит фальшивыми наколками
знаков зодиака небосвод.
Ветра нет, он только приближается,
намотав усищи на кулак.
Мой костёр, как зуб больной шатается —
и во тьму не выпадет никак.
Околдован птичьими уловками,
на пустом кораблике опять
уплыву со всеми остановками
дорогих и близких догонять.
От понтовой юности прививка —
обещал любить, и был таков…
Быстро ты к слоновнику привыкла —
бьёшь посуду шорохом шагов —
в этой тесноте твоя вина ли,
слышишь, укорачивая даль,
ветер хриплым хоботом сигналит,
птицу нажимая, как педаль,
запускает пальцы в космы грома.
Если стоя бодрствуешь и спишь —
не приснится рокот космодрома,
а слюну пускающая мышь —
у слона в подошве для забавы.
Вот и ты, на цырлах сквозняка,
за улыбку держишься зубами
чтобы устоять наверняка.
Осень сдохнуть с голода не даёт,
украшая клюквой салат столицы.
В горле неба булькает вертолёт —
да и мне пора уже приземлиться.
А Москва опять целится с носка,
растлевает листья и верных женщин —
сколько было их, сосчитай до ста,
всё равно получится вдвое меньше.
Хоть в уме случайный объект нагни,
невозможность счастья – как раз разлука.
Тень летит на крышу из-под ноги,
где вовсю зияет луна без люка.
Партитуру мнёт голубей возня,
старый лифт гремит, как ведро в колодце.
Через две ступеньки спешишь зазря —
нотный стан в подъезд тишиной крадётся.
Дорогую скрипочку не буди —
там плюются свечи и запах лака…
И такая музыка впереди,
что болит живот, и скулит собака.
Ты не успел во все детали
войти, покамест, стрекоча,
тебя из бездны доставали
щипцы похмельного врача.
Небытиё глотком перцовки
жгло дёсны и кривило рот,
но жизнь, измазав марганцовкой,
тебя включила в оборот:
без умолку страдали рядом
соратники грядущих игр —
ты в их обойму лёг снарядом,
пелёнкой стянутый в калибр.
Помалкивал и пялил очи
в проём больничного окна,
а там, по трубам водосточным
пускала пузыри весна.
И, уподоблен майской почке,
с нахрапом клейкого листка,
ты так рванул из оболочки,
что не очухался пока
пришёл к величине искомой,
закутавшись в дырявый плед:
все звуки жизни – рокот грома,
и молния – всей жизни свет.
Песочница, а раньше был мой дом,
где я, в бреду черемуховых веток,
походкой молодого Бельмондо
соседских очаровывал нимфеток.
Был теремок не низок ни высок,
но – дыбом стол, и гости непрестанно.
Теперь повсюду сыплется песок,
и жизнь груба, как кожа чемодана.
Всему – труба походная, пока
ворочает не выспавшийся ветер
слежавшиеся в небе облака,
как мойву в замороженном брикете.
Цыганский откудахтал леденец,
двадцатый век, позволь, пока не поздно,
тебя вдохнуть, как жемчуга ловец
с запасом набирает свежий воздух.
Там память рефлексирует давно,
почти – собака Павлова с пробиркой.
Но, если жизнь рифмуется с кино,
то в каждом кадре праздничная стирка.
Я думал так: вот груша спелая,
счастливей нет меня ребёнка,
когда всё было черно-белое
на однобокой киноплёнке.
Меня тогда манила чем-то
поляна за соседской дачей —
а там, в спортлагере, студенты
под вечер шнуровали мячик.
Великовозрастные мальчики,
волейболисты, дули пиво
покамест бегал я за мячиком,
упавшим в заросли крапивы.
И, загорелые, как дервиши,
бутылки, с вывертом, бросали —
им аплодировали девушки
с распущенными волосами.
Меня почти не замечали,
но было, в общем, всё в порядке —
какую свежесть излучали
они, транзистор у палатки.
Но самая одна, красивая,
на той площадке волейбольной,
поймала за руку, спросила:
малыш, тебе не очень больно?
Приблизила глаза зелёные,
ладонь лизнула осторожненько,
и волдыри, слюной краплёные,
забинтовала подорожником.
…что, знают выросшие дети —
зашито в память поределую.
Она одна осталась в цвете,
всё остальное – черно-белое.
Срываешься из дома поутру,
на цырлах, только хрустнет половица —
шагнёшь опять, пора остановиться.
Далёко ль ты?. Напиться – я совру.
И – через двор, мгновенным воробьём
за удочкой, червями в ржавой банке,
с Федорина бугра к реке Казанке
по склону с другом катимся вдвоём.
С воды туман, как скорлупу с яйца
варёного сковыривает ветер.
На дебаркадер сторож дядя Петя
пускает нас, со шрамом в пол-лица.
Сам зыбкой шарит утренних ершей.
Уколется – и мать твою малина —
Шаляпин басом здесь и в половину
распевшись не давал таких мощей.
Вдоль побережья – ропот мужиков:
опять орёт, всю рыбу распугает.
А реку изнутри голавль лягает,
сорожка морщит гладь у берегов.
Завёлся катер где-то, и волна
пошла чесать разбуженный камышник.
Застыл приятель с удочкой подмышкой.
Ударил гимн, заёрзала страна
и на зарядку вышла на траву.
А что потом, запомнить поленился —
закончил школу, институт, женился.
И до сих пор, наверное, живу?
Грядущее наступит и отпрянет,
как только дополнительный наркоз
введут хирургу. Даже лысый пряник
боится нападения волос,
свистящих ножниц, бегства из полона,
глядит в окно, где в сумерках остро
искрятся непечатные вороны,
как пепел от газеты над костром —
в груди его – простуженно и гулко,
на дне бутылки – «дома перельём»,
а дома зашнурованная булка,
распущенный из кубика бульон,
одна надежда в кухоньке, нагая,
где лампочка сгорает со стыда,
что мене текел фарес в расстегаях —
сочтём и взвесим раз и навсегда.
Воды оловянной хлебнёшь из пилотки,
хрустящую лужу ударишь винтом.
Весной примеряешься к каждой красотке —
не то? Оставляешь её на потом…
Хохочется Вере и надобно Наде —
на лавочке в сквере ладонь козырьком.
С шампанским бокал на включённом айпаде —
рентгеновский снимок его пузырьков.
Прикуришь свистульку, съешь ягодку с торта —
порезы души заживут без забот:
жужжит, отжимаясь с прихлопом, моторка —
на гребне волны, что втянула живот.
Спасение от соловьиного сленга
не светит горящим в саду, а пока
ползёт вертолётная лесенка с неба,
как липкая ниточка из паука:
заденешь – проснёшься во времени оном,
чужим языком за щекой мармелад.
Посветишь в потёмках души телефоном:
не то, на потом, и полезешь назад.
А запах такой, будто свечка погасла,
на шее болтается вырванный зуб,
в воде пионерские кубики масла,
печенье «Весна» и какао в тазу.
Мы вытоптали ров у этой стенки,
пора жениться, сочинять нетленки.
Вот зацвела черёмуха-ха-ха,
ипритом заползает в потроха.
Вот пенится сирень активным хлором
в руках студента тощего с пробором,
удушенного в половецкой пляске
подругой, имитирующей ласки.
Не стоит разбираться в этой схеме,
пока тебя петух не клюнул в темя.
Ударил первый ливень, зол и вязок,
грозит ли плясуну растяжка связок?
Увяз в грязи с утра – что за видок?
Мон Депардье, неуязвим Видок.
Черёмуха, в кистях невкусных с детства
жил терпкий яд французского кокетства.
Из трубки пущен, впитывался в лоб
разбитых ягод медленный сироп.
Теперь быть некрасиво плодовитым
отравленному, и притом, ипритом.
Примечание. Черёмуха – также сильный слезоточивый газ.
Чего-то очень жаль, и не понять нисколько —
как мозг ноотропилом ни глуши —
Хоттабыча уж нет, но есть покой и Волька,
и камеры слежения кувшин.
Опять Али-Баба уволен из театра —
какой щенок крестом пометил дверь?
Ну а Сим-сим «вапще» блокирует сим-карту —
никак не отпирается теперь.
Котовский к Маршаку наведывался в злости,
такого даже дети не смутят —
спалил господский дом, чтоб не хамили гости,
и превратил племянников в котят!
Откосы парусов стрижи берут в кавычки —
кромешный штиль, закончилась ничьей
жизнь наперегонки, где флагманские спички
поштучно канут в мартовском ручье.
Дощатые «толчки», наклейки на гитаре,
зашарканные чешки и трико —
как нас любили те, кто в треугольной таре
за вредность получали молоко!
Мне сказочно везло на мелкие обиды.
Чтоб ощутить былую благодать
попробую горелый пирожок с повидлом —
с какого края слаще угадать.
Транзистор ночи августовской —
материй тонких проводник,
Слезой отмучившейся Тоски
в твоё сознание проник:
Над небоскрёбами Башкирии,
над вещей птицей Хоррият,
Занявшись пламенем, Валькирии
в объятья Вагнера летят.
Им вслед вздыхая, наши девицы
рискуют плавать нагишом
под экскаваторным ковшом
рассерженной Большой медведицы.
А ты, в предчувствии зари,
сбежав с обрыва Шелангинского,
ну порисуйся, покури
отраву музыки Стравинского.
Когда ещё мы строили каналы
и улыбался русскому казах,
мне вышивала мать инициалы
на майках пионерских и трусах.
Июньский мир вокруг глаза таращил —
нас повезли клубнику собирать.
А мама всё: бельё стирай почаще,
меняй, и постарайся не терять.
Пугающее: Осторожно, дети! —
табличка у шофёра за стеклом.
Наверное, учился в классе третьем,
четвёртом, пятом – эх, облом-облом —
я память просвистел наполовину.
Соратники, узнаю ли кого?
Но помню, как впивалась майка в спину,
верней две буквы – вышивка АО.
Работа до обеда и… купаться.
Захочется – за рыжиками в лес,
в котором невозможно потеряться —
отыщет спутник, всё-таки, прогресс.
А если солнце спрячется за ветки,
наверняка спасут, хоть сам с усам,
надёжный компас, крохотная метка —
две буковки, пришитые к трусам.
…ау! Прощай волшебная заначка.
Проходит жизнь, толкаясь и грубя.
Народ – дурак, законы пишет прачка.
И никому нет дела до тебя.
Я вышел из детства, в чём был, ты меня не рожала —
я выскользнул искрой в трубу из ночного пожара.
Гудящее пламя казанских проулков и скверов
вылизывало, будто сука, нас – сирых и серых.
Я вышел за квасом с бидоном в июльское утро
во двор, где на лавках – портвейн, а в кустах – Камасутра.
Где пеной пивной поднялись тополиные кроны
и старый фокстрот подавился иглой патефона.
Я вышел в открытый киоск с сигаретами «Космос»
где люк на асфальте и глюк состыкованы косо,
где шишел и мышел, копейки сшибающий хроник,
где, Дороти, твой сволочей убивающий домик.
Там вечный ремонт и о стены шершавые гулко
котом загулявшим скребётся монтажная люлька.
Дворовый Шумахер с руками в порезах и цыпках
играет джаз-рок на горячей трубе мотоцикла.
Невольники чести, сражались в оврагах, как психи —
разменные карты «козла», «петуха» и «зассыхи».
Я вышел из детства, а был запечатан в колоде —
трясу рукавом, только козыри кончились вроде…
Не наступает… пает осень.
Ну как же, вот она… она
маячит солнцем у окна,
веснушками под август «косит».
А я из армии бегу
на свист зеленоглазой нимфы,