Я вышел из театра «Олд Вик»[16] со своей подругой Гермией Редклифф. Мы смотрели «Макбета».
Лило как из ведра. Мы перебежали через улицу к тому месту, где я припарковал свою машину, и Гермия несправедливо заметила, что всякий раз, как собираешься в «Олд Вик», начинается дождь.
– И этого просто не избежать.
Я не согласился с такой точкой зрения и сказал, что, в отличие от солнечных часов, она регистрирует лишь дождливые часы.
– А в Глайндборне[17], – продолжала Гермия, когда я включил зажигание, – мне всегда везло. Не могу представить, чтобы там не было идеально: музыка, великолепные цветочные бордюры, особенно те, что из белых цветов…
Мы обсудили Глайндборн и тамошнюю музыку, а потом Гермия заметила:
– Не отправиться ли нам позавтракать в Дувр?
– Дувр? Что за необычная идея. Я думал, мы поедем в «Фэнтези». Отменные еда и напитки – как раз то, что надо после всей этой величественной крови и тьмы «Макбета». После Шекспира я всегда умираю с голоду.
– Да. И после Вагнера – то же самое. В «Ковент-Гарден» в антрактах всегда не хватает сэндвичей с копченой семгой, чтобы заморить червячка. Что касается Дувра… Просто мы едем в ту сторону.
– Потому что мне пришлось пуститься в объезд, – объяснил я.
– Ты слишком долго едешь в том направлении. Мы уже давно на Старой – или на Новой? – Кентской дороге.
Я огляделся по сторонам, чтобы сориентироваться, и поневоле согласился, что Гермия, как всегда, совершенно права.
– Вечно я сбиваюсь здесь с дороги, – извиняющимся тоном сказал я.
– Здесь все такое запутанное, – согласилась Гермия. – Все кружишь и кружишь у вокзала Ватерлоо.
Вестминстерский мост наконец-то был успешно преодолен, и мы возобновили беседу, обсудив только что просмотренную постановку «Макбета». Моя подруга Гермия Редклифф – красивая молодая женщина двадцати восьми лет. Отлитая по шаблону классических героинь, она имеет почти безупречный греческий профиль и шапку темно-каштановых волос, вьющихся у основания шеи. Моя сестра вечно называет ее «подружкой Марка», да с такими многозначительными кавычками в интонации, что это всегда меня бесит.
В «Фэнтези» нас встретили радушно и провели к маленькому столику у обитой алым бархатом стены. «Фэнтези» пользуется заслуженной популярностью, и столы там стоят тесно. Когда мы сели, нас радостно приветствовали из-за соседнего столика, где сидел Дэвид Ардингли, преподаватель истории в Оксфорде. Он представил нам свою спутницу, очень хорошенькую девушку с модной прической: волосы торчали как попало, поднимаясь над макушкой под немыслимым углом. Как ни удивительно, прическа ей шла. У девушки были громадные голубые глаза, ротик она почти всегда держала полуоткрытым. Как и все другие известные мне девушки Дэвида, она была безнадежно глупа. Дэвид, замечательно умный молодой человек, мог расслабляться только в компании чуть ли не слабоумных.
– Это моя любимица, Маков Цветик, – объяснил он. – Цветик, познакомься с Марком и Гермией. Они очень серьезные и утонченные, так что постарайся вести себя соответственно. Мы только что с шоу «Сделай это ради смеха!». Классное представление. А вы, держу пари, с постановки Шекспира или Ибсена?
– Смотрели «Макбета» в «Олд Вик», – сказала Гермия.
– Ага. Ну и что скажете о постановке Баттерсона?
– Мне понравилось, – сообщила Гермия. – Очень интересные световые эффекты. И я никогда еще не видела так хорошо поставленной сцены пира.
– А как насчет ведьм?
– Жуть! – сказала Гермия и добавила: – Они всегда жуткие.
Дэвид согласился:
– Похоже, тут вечно вкрадывается элемент пантомимы. Все они скачут и ведут себя как три Короля-Демона. Так и ждешь, что появится Добрая Фея в белом платье с блестками, чтобы сказать скучным голосом:
Добро одержит верх – и все равно
Макбету в дураках остаться суждено.
Мы рассмеялись, но Дэвид, который схватывал все на лету, бросил на меня острый взгляд.
– Что с тобой? – спросил он.
– Ничего. Просто я недавно размышлял о Зле и Королях-Демонах в пантомиме. Да… И о Доброй Фее тоже.
– По какому поводу?
– Да так, сидя в кафе-баре в Челси.
– Какой ты продувной и современный, Марк! Так и крутишься среди декораций Челси. Там, где богатые наследницы в колготках выходят за хулиганов в поисках любовных приключений… Вот где следовало бы находиться Макову Цветику, а, уточка моя?
Цветик еще шире распахнула и без того громадные глаза.
– Ненавижу Челси, – запротестовала она. – Мне куда больше нравится «Фэнтези»! Здесь так мило, так вкусно кормят…
– Твое счастье, Цветик! В любом случае для Челси ты недостаточно богата. Расскажи-ка нам еще о «Макбете», Марк, и об ужасных ведьмах. Я знаю, как поставил бы сцену с ведьмами, если б режиссировал спектакль.
В прошлом Дэвид был выдающимся членом драматического кружка Оксфордского университета.
– Ну и как же?
– Я бы сделал их самыми заурядными. Обычными пронырливыми, тихими старушенциями. Наподобие деревенских ведьм.
– Но в наше время нет никаких ведьм! – сказала Цветик, уставившись на него.
– Ты так говоришь, потому что ты городская девчонка. В сельской Англии в каждой деревне до сих пор живет своя ведьма. Старая миссис Блэк, третий дом на холме. Мальчишкам велят не досаждать ей, время от времени она получает подарки – яйца или домашний кекс. Потому что, – Дэвид выразительно погрозил пальцем, – если будешь ее раздражать, твои коровы перестанут доиться, твой урожай картофеля погибнет или малыш Джонни вывихнет лодыжку. Ты должен знать: со старой миссис Блэк не шутят! Никто не говорит об этом напрямую – но это знают все!
– Ты шутишь, – надулась Цветик.
– И не думаю шутить. Я прав, а, Марк?
– Такие суеверия наверняка полностью вымерли благодаря всеобщему образованию, – скептически заметила Гермия.
– Только не в сельских местечках нашей страны. Что скажешь, Марк?
– Возможно, ты прав, – медленно проговорил я. – Хотя не могу утверждать наверняка, я ведь никогда подолгу не жил в деревне.
– Не понимаю, как вы смогли бы изобразить на сцене ведьму в виде обычной старухи, – сказала Гермия, возвращаясь к недавнему заявлению Дэвида. – Их обязательно должна окружать атмосфера сверхъестественного.
– Да просто подумайте, – возразил Дэвид, – это ведь похоже на безумие. Если кто-то рвет и мечет, с соломой в волосах и безумным видом, это вообще не пугает! Но помню, меня однажды послали с запиской к врачу в психиатрическую лечебницу. Мне велели подождать в комнате, где сидела милая старушка, попивая из стакана молоко. Она сделала обычное замечание о погоде, а потом вдруг подалась ко мне и тихо-тихо спросила: «Это ваше бедное дитя похоронено там, за камином?» А потом кивнула и добавила: «Ровно в двенадцать десять. И каждый день всегда одно и то же. Притворитесь, что не замечаете крови». И она сказала это таким будничным тоном… Вот где был страх, пробирающий до костей!
– А за камином и вправду был кто-то похоронен? – захотела узнать Цветик.
Дэвид, не обращая на нее внимания, продолжал:
– А взять, к примеру, медиумов. Внезапные трансы, темные комнаты, постукивания и удары. После чего медиум садится прямо, взбивает волосы и отправляется домой, чтобы поужинать рыбой с картошкой – обычная, спокойная, веселая женщина.
– Так вот как ты себе представляешь ведьм, – сказал я. – Три шотландские карги с даром ясновидения тайно практикуются в своем искусстве, бормочут заклинания вокруг котла, вызывая в своем воображении духов, но остаются при том тремя обычными старухами? Да… Это может произвести впечатление.
– Если вы сумеете заставить кого-нибудь сыграть подобным образом, – сухо заметила Гермия.
– Вы поняли суть проблемы, – признал Дэвид. – Малейший намек на безумие в пьесе – и актер тут же решает выложиться по полной! То же самое со внезапными смертями. Ни один актер не может просто молча рухнуть мертвым. Нет, он должен застонать, пошатнуться, закатить глаза, задохнуться, схватиться за сердце, схватиться за голову – и тем самым испортить всю сцену. Кстати, о сценах: что скажете о Филдинге в роли Макбета? Критики так разделились во мнениях, что чуть не пошли стенка на стенку.
– Я думаю, игра потрясающая, – сказала Гермия. – Сцена с врачом, после сцены с лунатизмом… «Вылечи ее. Ты можешь исцелить болящий разум?»[18] Он прояснил то, что мне никогда раньше не приходило в голову: на самом-то деле он приказывает врачу убить жену. И, однако, он любит ее.
Филдинг раскрыл борьбу между страхом Макбета и его любовью. А эти слова: «Ей надлежало бы скончаться позже»[19] – я никогда еще не слышала ничего столь пронзительного.
– Шекспира могли бы ожидать кой-какие сюрпризы, если б он увидел, как играют его пьесы в наши дни, – сухо заметил я.
– Полагаю, Бёрбедж[20] и компания в свое время уже хорошо потрудились, уничтожая дух творчества Шекспира, – сказал Дэвид.
– Автор вечно удивляется, что сделал с его пьесой постановщик, – пробормотала Гермия.
– А разве пьесы Шекспира на самом деле написал не какой-то Бэкон?[21] – спросила Цветик.
– Эта теория давным-давно устарела, – добродушно сказал Дэвид. – А что ты знаешь о Бэконе?
– Он изобрел порох, – победоносно заявила Цветик.
– Понимаете, почему я люблю эту девушку? – спросил Дэвид. – Ее познания всегда так неожиданны. Фрэнсис, любовь моя, а не Роджер[22].
– Интересно, что Филдинг играет и Третьего Убийцу, – сказала Гермия. – Кто-нибудь такое раньше уже делал?
– Вроде да, – сказал Дэвид. – Как, наверное, удобно было в те времена всякий раз, когда требуется провернуть эту маленькую работенку, пригласить первого подвернувшегося под руку убийцу… Забавно было бы, если б такое можно было проделать и в наши дни.
– Но сейчас тоже так делают, – запротестовала Гермия. – Гангстеры. Головорезы, или как их там называют. В Чикаго и так далее.
– А! Но я-то имел в виду не гангстеров, рэкетиров или криминальных баронов, – сказал Дэвид, – а обычных, заурядных людей, которые хотят от кого-то избавиться. От делового конкурента; от тетушки Эмили, такой богатой и, к несчастью, чересчур зажившейся; от мужа, который вечно некстати путается под ногами… Как было бы удобно, если б можно было позвонить в «Хэрродз»[23] и сказать: «Пришлите, пожалуйста, двух умелых убийц».
Мы все рассмеялись.
– Но ведь любой может сам это сделать, разве не так? – спросила Цветик.
Мы повернулись к ней.
– Что именно сделать, Цветик? – спросил Дэвид.
– Ну, я имею в виду – люди могут сделать, если захотят… Люди вроде нас, как ты сказал. Только, кажется, это стоит очень дорого.
Глаза Цветика были большими и простодушными, губки слегка приоткрытыми.
– Ты что имеешь в виду? – с любопытством спросил Дэвид.
Цветик явно растерялась:
– О… я думала… Я что-то перепутала. Я имела в виду «Белого коня». И все такое прочее.
– Белого коня? Какого именно белого коня?
Цветик покраснела и опустила глазки.
– Я вела себя глупо. Просто кто-то об этом упомянул… Но я, наверное, все не так поняла.
– Отведай-ка это чудесное мороженое с фруктами, – добродушно предложил Дэвид.
Один из самых странных аспектов жизни – это когда при тебе о чем-нибудь упомянули, а потом и суток не пройдет, как ты натыкаешься на упоминание о том же самом. С примером такой странности я столкнулся на следующее утро.
Зазвонил телефон, и я снял трубку.
– Флаксман семьдесят три – восемьсот сорок один.
Послышался судорожный вздох, а потом чей-то голос с вызовом выпалил на едином дыхании:
– Я все обдумала, и я приеду!
Я, чувствуя себя довольно дико, перебрал в уме возможные варианты.
– Великолепно, – сказал я, пытаясь выгадать время. – А это?..
– В конце концов, – продолжал голос, – молния никогда не ударяет в одно и то же место дважды.
– Вы уверены, что не ошиблись номером?
– Конечно. Вы же Марк Истербрук?
– Понял! – воскликнул я. – Миссис Оливер!
– О, – удивленно произнес голос. – Так вы меня не узнали? Я как-то об этом не подумала. Я насчет праздника Роды. Я поеду и буду надписывать там книжки, если ей так хочется.
– Чрезвычайно мило с вашей стороны. Конечно, вас там пригласят в гости.
– Вечеринок ведь не будет? – со страхом спросила миссис Оливер. – Вы же знаете, как это бывает, – продолжала она. – Ко мне подходят люди и спрашивают, пишу ли я что-нибудь сейчас, как будто не видят, что ничего я не пишу, а пью имбирный эль или томатный сок. И говорят, как они любят мои книги, – конечно, это приятно, но я никогда не знаю, как правильно на такое отвечать. Если скажешь: «Я очень рада» – это все равно что сказать: «Рада с вами познакомиться», такая банальность… Как думаете, они не захотят, чтобы я отправилась выпивать в «Розовую лошадь»?
– В «Розовую лошадь»?
– Э-э, в «Белый конь». Я имею в виду паб. В пабах мне делается худо. Я могу всего лишь выпить чуточку пива, и все равно у меня начинает ужасно бурчать в животе.
– А что вообще такое «Белый конь»?
– Просто там есть паб с таким названием, разве нет? А может, я имела в виду «Розовую лошадь»? А может, он не там, а где-нибудь еще… Или я его просто вообразила… Я могу вообразить массу всякого разного.
– Как успехи с какаду? – осведомился я.
– Какаду? – Судя по голосу, миссис Оливер совершенно растерялась.
– И с мячом для крикета?
– Ну знаете ли! – с достоинством сказала писательница. – Похоже, вы или спятили, или у вас похмелье, или уж не знаю что еще. Розовые кони, какаду, крикетные шары…
И она бросила трубку.
Я все еще раздумывал об этом втором упоминании о «Белом коне», когда телефон зазвонил снова. На сей раз мистер Сомс Уайт, известный адвокат, напомнил, что, согласно завещанию моей крестной, леди Хескет-Дюбуа, я имею право выбрать три ее картины.
– Конечно, там нет ничего особенно ценного, – сказал мистер Сомс Уайт своим обычным меланхоличным тоном капитулирующего человека. – Но, насколько я понимаю, вы в свое время восхищались некоторыми картинами покойной.
– У нее были прелестные акварели на индийские темы, – сказал я.
– О да, – подтвердил мистер Сомс Уайт. – Но законность завещания теперь установлена, и один из душеприказчиков, коим являюсь я, подготавливает распродажу имущества в ее лондонском доме. Если б вы в ближайшее время смогли заглянуть на Элсмир-сквер…
– Уже еду, – сказал я.
Похоже, утро выдалось неблагоприятным для работы.
С тремя выбранными акварелями под мышкой я вышел из дома сорок девять по Элсмир-сквер – и тут же столкнулся с каким-то человеком, поднимавшимся по ступеням. Я извинился, получил ответные извинения и уже собирался остановить проезжавшее мимо такси, как вдруг меня осенило. Я круто обернулся и окликнул:
– Эй… Вы, случайно, не Корриган?
– Так и есть… А вы… Марк Истербрук!
Мы с Джимом Корриганом были друзьями в наши оксфордские дни, но прошло, наверное, не меньше пятнадцати лет с тех пор, как мы виделись в последний раз.
– Так и подумал – кто-то знакомый… Только не сразу понял кто, – сказал Корриган. – Время от времени читаю твои статьи… И должен сказать, просто наслаждаюсь ими.
– А ты как? Ушел в научную работу, как собирался?
Корриган вздохнул:
– Едва ли. Это дорогостоящее занятие – если хочешь вести независимую жизнь и сам себя обеспечивать. И если у тебя нет ручного миллионера или поддающегося внушению треста.
– Ты же занимался печеночными сосальщиками?
– Ну и память у тебя!.. Нет, с ними я покончил. Свойства желез внутренней секреции – вот чем я интересуюсь сегодня. Ты ведь даже не слышал о них! Мандариановые гланды, имеют связь с селезенкой. С виду от них вообще никакой пользы!
Он говорил с энтузиазмом настоящего ученого.
– Так в чем же тогда великий замысел?
– Ну, – виновато признался Корриган, – у меня есть теория, что они могут влиять на поведение человека. Грубо говоря, выполнять роль тормозной жидкости. Нет жидкости – тормоза не работают. Недостаток таких секретов может – всего лишь теоретически – превратить человека в преступника.
Я присвистнул.
– А как же первородный грех?
– Вот именно! – сказал доктор Корриган. – Священникам это не понравилось бы, верно? К сожалению, я никого не смог заинтересовать своей теорией. И теперь я полицейский врач в северо-восточном отделении. Очень интересная работа. Встречаешь множество разных криминальных типов… Не стану утомлять тебя профессиональными разговорами. Если только… Не хочешь ли со мной пообедать?
– Конечно. Но ведь ты, кажется, шел туда? – Я кивнул на дом за спиной Корригана.
– Да как сказать, – сказал Корриган. – Вообще-то, я собирался явиться туда без спроса.
– Там никого нет, кроме сторожа.
– Так я и подумал. Но я хотел выяснить кое-что о покойной леди Хескет-Дюбуа, если повезет.
– Осмелюсь заявить, я могу рассказать тебе о ней больше сторожа. Она была моей крестной.
– Да ну? Вот так удача! Куда пойдем обедать? Тут неподалеку, на Лаундс-сквер, есть маленькое заведение – не роскошное, но там готовят бесподобные супы из морепродуктов.
Мы устроились в этом маленьком ресторанчике, и бледный парень в брюках французского моряка принес нам дымящуюся супницу.
– Объедение! – сказал я, попробовав суп. – А теперь скажи-ка, Корриган, что бы ты хотел узнать насчет старушки? И, между прочим, зачем?
– Это довольно длинная история, – ответил мой друг. – Сперва расскажи, какой она была, та старая леди.
Я призадумался:
– Старомодной. Викторианского типа. Вдовой экс-губернатора какого-то малоизвестного островка. Она была богата и любила комфорт. На зиму уезжала за границу, в Эшторил[24] и тому подобные места. Дома у нее было ужасно – сплошная викторианская мебель и самое худшее, самое витиевато украшенное викторианское серебро. Детей у нее не было, но она держала двух хорошо выдрессированных пуделей, которых просто обожала. Она была упрямой и своевольной. Консервативной. Доброй, но властной. Человеком твердо укоренившихся привычек. Что еще ты хочешь про нее узнать?
– Я не совсем уверен, – ответил Корриган. – А как по-твоему, ее мог кто-нибудь шантажировать?
– Шантажировать? – с нешуточным изумлением спросил я. – Просто не могу себе такого представить. С чего ты взял?
И вот тогда я впервые услышал об обстоятельствах убийства отца Гормана.
Я положил ложку и спросил:
– Тот список имен – он у тебя с собой?
– Оригинала нет, но я его переписал. Вот он.
Я взял листок, который Джим достал из кармана, и принялся изучать.
– Паркинсон? Я знаю двух Паркинсонов. Артура, который пошел служить на флот, и Генри, из какого-то министерства. Ормерод… Есть майор Ормерод, Блюз[25]. Сэндфорд… Когда я был мальчишкой, нашего старого пастора звали Сэндфорд. Хармондсворт? Нет… Такертон… – Я помолчал. – Такертон… Не Томазина ли Такертон?
Корриган с любопытством посмотрел на меня:
– Все может быть. А кто она такая и чем занимается?
– Сейчас уже ничем. Примерно неделю назад в газете было сообщение о ее смерти.
– Тогда от этого мало толку.
Я продолжал читать:
– Шоу. Знаю стоматолога по фамилии Шоу и Джерома Шоу, королевского адвоката… Делафонтейн… Недавно я слышал это имя, но не могу вспомнить где. Корриган. Это, случайно, не ты?
– Искренне надеюсь, что не я. У меня такое чувство, что попасть в этот список – не к добру.
– Возможно. А с чего ты решил, что он связан с шантажом?
– Если не путаю, это предположение инспектора Лежена. Шантаж казался самой вероятной версией – но есть и множество других. Это может оказаться списком торговцев наркотиками, наркоманов или тайных агентов – да вообще списком кого угодно. Одно известно наверняка: записка достаточно важна, чтобы кто-то совершил убийство ради того, чтобы завладеть ею.
– Ты всегда так интересуешься полицейской стороной своей работы? – полюбопытствовал я.
Он покачал головой:
– Нет. Меня интересует характер преступника. Его биография, воспитание… И в особенности – состояние его желез внутренней секреции. Вот и всё!
– Тогда почему тебя так интересует данный список имен?
– Будь я проклят, если знаю, – медленно произнес Корриган. – Наверное, потому, что моя фамилия тоже в списке. За Корриганов! Один Корриган спасет всех остальных.
– Спасет? Значит, ты уверен, что это список жертв, а не преступников? Но ведь может оказаться и наоборот.
– Ты совершенно прав. И странно, что я так уверен в обратном. Может, просто интуиция. А может, это как-то связано с отцом Горманом. Я редко виделся с ним, но он был прекрасным человеком, все прихожане его любили и уважали. Он был борцом доброй старой закалки, и я не могу отделаться от мысли, что он считал список вопросом жизни и смерти.
– Но разве полиция не проверяет все нити?
– О да, но это долгое дело. Проверить здесь, проверить там… Проверить прошлую жизнь женщины, которая вызвала его в тот вечер…
– И кем она была?
– Похоже, в ней нет ничего загадочного. Вдова. Мы думали, что ее муж мог иметь отношение к скачкам, но эта версия отпала. Она работала в небольшой фирме, занимающейся маркетинговыми исследованиями, однако с тем заведением все чисто. У фирмы нет широкой известности, но есть твердая репутация. На работе о покойной мало что знают. Она приехала с севера Англии – из Ланкашира. Странно только то, что у нее было очень мало личных вещей.
Я пожал плечами.
– По-моему, таких людей куда больше, чем мы можем вообразить. Это мир одиноких.
– Ну, как скажешь.
– В общем, ты решил помочь следствию…
– Просто шныряю и разнюхиваю. Хескет-Дюбуа – необычное имя. Я подумал, что если смогу выведать что-нибудь об этой леди…
Он помолчал.
– …Но, судя по твоему рассказу, никаких зацепок и улик тут не жди.
– Она никогда не была наркоманкой и не торговала наркотиками, – заверил я. – И уж конечно, не была тайным агентом. И вела слишком безупречную жизнь, чтобы ее можно было шантажировать. Не представляю, в какого рода список она могла попасть. Свои драгоценности она держала в банке, поэтому нечего было надеяться ее ограбить.
– А ты знаешь еще каких-нибудь Хескет-Дюбуа? Сыновья?
– Она была бездетной. Имела племянника и племянницу, но с другой фамилией. Ее муж был единственным ребенком в семье.
Корриган кисло сказал, что помощи от меня немного. Затем посмотрел на часы, жизнерадостно заявил, что должен кое-кого вскрыть, и мы расстались.
Я вернулся домой в задумчивости, не смог сосредоточиться на работе и наконец под влиянием порыва позвонил Дэвиду Ардингли.
– Дэвид? Это Марк. Девушка, с которой я встретил тебя вчера, Маков Цветик… Как ее фамилия?
– Хочешь отбить у меня подружку? – Судя по тону Дэвида, его это ужасно развеселило.
– У тебя их столько, что мог бы уделить мне одну, – ответствовал я.
– Так у тебя же есть твоя умница, старина. Я думал, у тебя с ней прочные отношения.
«Прочные отношения»… Отталкивающий термин. Но внезапно меня поразила его уместность: эти слова точно описывали мои взаимоотношения с Гермией. И почему я чувствую себя из-за этого таким подавленным? В глубине души я всегда ощущал, что в один прекрасный день мы с Гермией поженимся… Она нравилась мне больше всех других знакомых женщин. У нас было столько общего…
По какой-то немыслимой причине мне ужасно захотелось зевнуть… Предо мной встало наше будущее. Мы с Гермией разыгрываем значительность: это важно. Обсуждаем искусство… Музыку. Без сомнения, Гермия была бы идеальной спутницей жизни. «Но не слишком-то веселой», – неожиданно прозвучало в моем подсознании. И это меня потрясло.
– Ты что, заснул? – спросил Дэвид.
– Конечно, нет. По правде говоря, твоя подружка Цветик показалась мне очень забавной.
– Хорошо сказано. Она и вправду забавная… Если принимать ее в маленьких дозах. Ее настоящее имя Памела Стирлинг, работает продавщицей в одном из самых претенциозных цветочных магазинов в Мейфэре[26]. Ну, сам знаешь их ассортимент: три сухих прутика, тюльпан с опавшими, приколотыми булавками лепестками да лавровый листок в крапинках. Цена – три гинеи.
Мой друг назвал адрес магазина.
– Пригласи ее куда-нибудь, и желаю получить удовольствие, – сказал он тоном доброго дядюшки. – Ты отлично расслабишься. Эта девушка ничегошеньки не знает, в голове у нее хоть шаром покати. Она поверит всему, что ты ей наплетешь. Но, между прочим, она добродетельная девушка, так что не питай напрасных надежд.
И он повесил трубку.
Я с некоторым трепетом переступил порог «Цветочной студии лимитед». Одуряющий запах гардений чуть не опрокинул меня навзничь.
Я едва не запутался в девушках в облегающих бледно-зеленых платьях – все они с виду были в точности похожи на Цветика. В конце концов я ее опознал. Она с трудом выводила адрес на карточке, время от времени делая паузу, чтобы поразмыслить, как пишется «Фортескью-кресент». Как только она освободилась (с еще большим трудом отсчитав сдачу с пяти фунтов), я обратился к ней.
– Мы познакомились прошлым вечером – нас представил Дэвид Ардингли, – напомнил я.
– О да! – тепло согласилась Цветик. Взгляд ее блуждал поверх моей головы.
– Я хотел кое о чем у вас спросить. – Я ощутил внезапный приступ малодушия. – Но, может, лучше я сперва куплю какие-нибудь цветы?
Как автомат, на котором нажали нужную кнопку, Цветик заговорила:
– Сегодня у нас такие милые свежие розы…
– Скажем, вот эти, желтые? – Розы были тут повсюду. – Сколько они стоят?
– Очень, очень дешевенькие, – сладким убедительным голоском заявила Цветик. – Всего пять шиллингов за штучку.
Я сглотнул и сказал, что возьму шесть.
– И несколько вот этих обворожительных листочков?
Я с сомнением глянул на обворожительные листочки, которые, похоже, находились в стадии прогрессивного гниения. Вместо них я попросил несколько ярко-зеленых аспарагусов, каковой выбор явно уронил меня во мнении Цветика.
– Я хотел кое о чем у вас спросить, – повторил я, пока девушка довольно неуклюже драпировала аспарагусом розы. – Прошлым вечером вы упомянули что-то под названием «Белый конь».
Отчаянно вздрогнув, Цветик уронила розы и аспарагус на пол.
– Вы не могли бы рассказать об этом подробнее? Цветик сперва съежилась, потом выпрямилась.
– Что вы сказали? – пролепетала она.
– Я спрашивал насчет «Белого коня».
– Белого коня? Вы о чем?
– Вчера вечером вы о нем упоминали.
– Никогда в жизни ни о чем подобном не говорила! И никогда в жизни ни о чем подобном не слыхала.
– Кто-то вам о нем рассказал. Кто?
Цветик сделала глубокий вдох и протараторила:
– Знать не знаю, о чем вы! И нам не положено болтать с покупателями. – Она с силой обернула бумагой выбранные мной цветы. – Тридцать пять шиллингов, пожалуйста.
Я дал ей две фунтовые бумажки. Она сунула мне в руку шесть шиллингов и тут же повернулась к другому покупателю. Я заметил, что у нее слегка дрожат руки.
Я медленно вышел из магазина и, уже отойдя немного, понял, что она назвала неправильную цену (аспарагус стоил шесть шиллингов семь пенсов) и дала слишком много сдачи. Наверное, раньше она ошибалась в расчетах не в пользу покупателей.
Я снова мысленно увидел милое бездумное личико и огромные голубые глаза. А ведь в этих глазах что-то мелькнуло…
«Паника, – сказал я себе. – Она онемела от страха. Но почему? Почему?»