И пойду послужить православной Руси.
Только нет у меня ни коня, ни меча…
– Ты о том не заботься. Вон лодка моя,
«Самарянка». Возьми. Ветер нужный теперь.
Он поднимет твой парус и скоро домчит
По течению вверх. Дальше – Бог поведёт.
Сокол в помощь тебе, да отвага твоя.
Ну а меч… Я когда-то в деревне одной,
В Кораблихе, что выше, за Шанзой лежит,
Повстречался со старым марийцем одним.
Дед Ексей его звали. А дочку его
(Жил он с дочкой вдвоём), – звали Устей её.
Был я болен тогда. Он меня приютил.
Две недели тогда у него я гостил.
К нашей вере склонил их. Он мне рассказал,
Про отважного предка, который служил
Ещё князю Олегу, что Вещим зовут.
И от этого предка хранится в роду
Меч Олегов. Возможно, ты встретишься с ним.
Если благословение будет на то,
Меч тебе он отдаст. А не будет – тогда
Ты уж сам позаботься… Ну, с Богом! Прощай! –
В пояс Фёдору тут поклонился монах,
И крестом троекратно его осенил.
Поклонился и Фёдор до самой земли.
И монахи тогда к малой лодке пошли,
Где товарищ их ждал. А затем по волнам,
По течению вниз, не подняв парус свой,
Покатили они по Ветлуге-реке,
Этой дивной дороге, что катит сама.
4. Нападение на Бакмата
Тихо волны шептались Ветлуги-реки.
А Бакмат между тем всё коня торопил.
Уже сумерки вечер кругом разостлал.
По дороге Бакмат снова пленниц нагнал.
Лишь заметив его, разбежались они,
За татарина вновь поначалу приняв.
Он же им закричал: – Не пугайтесь меня!
Я ваш друг! Я Бакмат! – А когда их собрал,
Рассказал по пути, как погиб Тихомир,
Как погиб его брат и из пленниц одна,
Что вернулась назад. А потом он сказал:
– Тут, совсем недалёко, версты через три,
Деревенька марийская есть. В ней живёт
Мой знакомец, Урса. Вы идите к нему.
От меня передайте привет и поклон.
У него заночуете. Я же – спешу. –
И оставил он девушек возле реки,
Сам вперёд поспешил, чтоб скорей отыскать
Трёх монахов. Всю ночь он в дороге провёл.
Рано утром, измученный в долгом пути,
Конь его еле плёлся тропинкой лесной,
Что лежала от берега недалеко.
А Бакмат в полудрёме сидел на коне;
То совсем забывался и сладко дремал,
То глаза открывал, на дорогу смотрел,
То опять забывался на время во сне.
Справа между деревьев ещё темнота
Лес таила от глаз, мраком тайны укрыв;
Слева между деревьев светлела уже
Голубая река, что спокойно текла,
Рваным пухом тумана прикрывшись едва.
Вот уж птицы, проснувшись, свои голоса
Стали пробовать, скрывшись в высоких ветвях.
Тут сквозь щебет пернатых и шорох листвы
Вдруг услышал Бакмат скрип колёс впереди.
В перелеске, куда он как раз выезжал,
Две подводы он встречных увидел, на них
Три мужчины: один на передней сидел,
И старуха с ним рядом, в зелёном платке;
Два – на задней подводе. Сравнялись они.
Тут с передней подводы мужик соскочил
Да коня у Бакмата схватил под уздцы:
– Пр-р-ру! Стоять! Заходи-ка, ребята, с боков! –
Приказал он другим. Те зашли со сторон.
– Думал, мы не узнаем по рылу тебя? –
Вдруг старуха сказала. – Вяжите его! –
Думал, было, Бакмат взять свой памятный нож
Да пырнуть одного, так, чтоб страху нагнать,
Да копытом коня сбить другого, да – в лес!
И никто уж тогда не догнал бы его.
Только клятву свою, что давал сам себе,
Тут припомнил: оружие в руки не брать,
Если против людей обернётся оно.
И решил только словом помочь сам себе.
– Люди добрые! Я выполняю наказ
Кузнеца Тихомира… мне надо найти
Трёх монахов… – Его уж тянули с коня.
– Тихомира дружок! – кто-то зло прокричал.
– Конь-то, вона какой у него, подлеца!
– Забирайте коня, отпустите меня… –
Но ему уже руки связали ремнём.
А коня привязали к одной из телег.
– Нож, гляди-ка, какой! На-ко, мать, посмотри…
– Нож оставьте! Отцовский… Я дал вам коня… –
Но в ответ был сильнейший удар по зубам.
Тут свалился Бакмат и ногами его
Стали бить мужики.
– Бей сильней! Не боись!
Он живой нам не нужен, паршивец такой! –
Говорила старуха. – Амбары пожёг… –
Как свалился Бакмат, конь его, словно бес,
Вдруг заржал, залягался, зубами скрипит…
– Тьфу ты! Бешеный чёрт! Успокойся! А ну!.. –
И старуха по морде стегнула коня.
Мужики ж на Бакмате плясали трепак;
Били долго, с азартом, пока уж совсем
Не устали и сами. Глядят, а Бакмат
Не шевелится больше. Детина один
Пнул ещё – ничего, как мешок с ячменём.
– Ладно, хватит с него… Сдохнет сам, если жив!
– Лучше ножичком горло ему перережь,
Пусть его дивный нож-то его и убьёт,
Чтобы точно нам знать. Не поднял бы своих,
Если выживет… – баба сказала тогда,
Протянув сыну нож. Только нож он не взял:
– Что ты, мать?! Я – купец! Не убийца какой.
Ну, побить, попинать… а убить – это ж грех!
Лучше сам пусть умрёт. Всё нам меньше греха…
– Эй, Никитка! А ну, на-ка нож, да пырни… –
Приказала старуха работнику тут.
– Что ты, что ты… одумайся… можно ли так?..
– Ну, сказала! Живей!..
– Упаси меня Бог! –
Замолился Никитка, здоровый мужик,
Закрестился, упал на колени, молясь.
– Тьфу! Проклятые! Бабы вы, не мужики!
Ну, так бейте ещё! Чтобы дух вышел вон!
– Он уж дохлый. Гляди, – сын старухе сказал,
Да ещё пнул ногой. Конь Бакмата опять
Стал брыкаться, заржал, да копытом своим
Как ударит в живот мужика, что к нему
Был всех ближе. Мужик отлетел и упал.
Конь поднялся опять на дыбы и сорвал
Привязь с рамы телеги. Победно заржал.
– Ой, держите! Уйдёт! – баба крикнула тут.
Но к коню подойти не нашлось смельчаков.
Он стрелой улетел, скрывшись в ближнем лесу.
Мужика, что зашиб он, подняли с земли.
Тот едва уж дышал, а живот весь распух.
– Надо ехать. А то он в дороге помрёт…
– А того так оставим?
– Верёвку сними,
Чай не лишняя. А самого оттащи,
Вон, к реке, да и брось где-нибудь под кустом. –
Приказала старуха. – Пусть звери сожрут! –
Так и сделали. На берегу у реки
Возле вербы куста положили его
И уехали. Только лишь скрылись они,
Как из леса к Бакмату пришёл его конь.
Он понюхал хозяина, да языком
Полизал ему щёки, и нос, и глаза,
Словно плакал о нём. Не хотел уходить.
А потом очень жалобно тихо заржал.
5. Дом у реки. Рассказ деда Ексея
Облака с высоты на Ветлугу глядят,
Словно в зеркале в ней отражаясь, они
Над полями, над лесом, над всею землёй
Пролетают, им ведома вся красота,
Что видна с высоты. Вот проплыли они
Над деревней, что тихо стоит у реки.
Кораблихой назвали деревню давно,
Потому что когда-то сюда в кораблях
Приплывали, чтоб стройные сосны рубить,
Чтобы новые строить из них корабли.
Стало мало с тех пор сосен в этих краях,
Стало больше дубов да берёз, да рябин…
И давно уж не строили здесь кораблей.
На отшибе деревни, над самой рекой
Ветхий домик стоял. Жили в домике том
Старый дед, мать и дочь. И хотя дочь была
Не родной, мать любила её всей душой.
Дед марийца Ексея построил тот дом.
А отец его, Ур, разукрасил весь дом
Расписною резьбой. Весь в резных кружевах
Дом стоял у реки. И прохожий любой
Хоть на миг да стопы остановит, дивясь
На узор кружевной. И соседям резьбой
Украшал Ур дома. Уважали его
За искусство резьбы. Сам Ексей не имел
Тяги к этому, был он охотник, рыбак,
Да умел на костях вырезать письмена
И узоры марийские; делал крючки,
Серьги, кольца, браслеты, и всё из костей.
Но начальником рода считался Учай.
И далёкого предка, Учая, в роду
И в деревне все помнили. Этот Учай
В достославные годы ходил на войну
С русским князем Олегом, что Вещим зовут,
В Византию далёкую. Там воевал.
Дед Ексей уже стар был настолько, что мог
Только есть да лежать на лежанке своей.
Сходит было «до ветру», чтоб кости размять,
И опять – на лежанку, под старый кафтан.
Дочь его, тётка Устя, теперь уж сама
Заправляла хозяйством. Приемная дочь
Ей во всём помогала. Девчонке тогда
Шёл пятнадцатый год. Звали Машей её.
Так и жили. Однажды зашёл к ним во двор
Стройный парень. Лишь Устя с отцом на крыльцо
Вместе вышли, глядят: удалец хоть куда,
Три аршина с локтём заключал его рост;
Грудь свою он вздувал, как меха кузнеца;
Кудри русые падали мягкой волной
На широкие плечи, на брови его;
Голубые глаза заключали в себе
Небо русских широт, реки русской земли.
В домотканой рубахе, в широких штанах,
Что заправлены были в его сапоги
Крепкой кожи кабаньей в малиновый цвет;
А на поясе красный расшитый кушак.
На широком плече его сокол сидел.
Поклонился хозяевам парень, сказал:
– Мир вам, добрые люди! Не здесь ли живёт
Дед Ексей, что хранит с незапамятных пор
Князя русского меч? Я от старца иду,
От Варнавы. Про меч это он мне сказал.
– Да, Варнаву я помню, – ответил старик. –
До него лет пятнадцать молчал я про меч,
Да и после него лет пятнадцать молчал.
А ему вот сказал, так как верой своей
Изумил он меня, кротким духом своим.
И тебе, если он посылает тебя,
Расскажу я про меч. Сына нет у меня.
Ну а бабам моим этот меч ни к чему.
В нашем роде не вышел такой богатырь…
Не судьба. Значит, должен я меч передать.
Проходи, добрый молодец. Как тебя звать?
– Звать-то? Фёдор Шарьинец. Отец мой – Иван
По прозванью Вершина. Вершинин и я.
– Про Ивана Вершину-то слышали мы, –
Отвечала ему тётка Устя. – Про то,
Как в Шарье утопил он татарский отряд…
– Было дело. Но это ещё до меня… –
Фёдор соколу что-то тихонько шепнул,
Сокол крылья расправил, стрелою взлетел,
Сделал круг и унёсся. – То Финист, мой друг.
Разомнётся пускай. Да добычу найдёт. –
Но лишь в горенку Федор Шарьинец зашёл,
Лишь увидел он Машу, – дар речи забыл.
Пряла Машенька пряжу; лишь бросила взгляд
На вошедшего; тут же, глаза опустив,
Вновь работой своей занялась; на щеках
Только яркий румянец зажёгся, да грудь
В сарафане вздымалась чуть чаще теперь.
– Это Машенька, внучка, – сказал дед Ексей.
И у девицы вспыхнул румянец опять.
Поклонился ей Фёдор. И Маша – в ответ.
Тётка Устя уж было на стол накрывать,
Только Фёдор сказал:
– Не могу сесть за стол.
Дело срочное есть. А иначе меня
Не призвал бы Варнава. Мне надо найти
Трёх монахов. Видение было ему,
Что в беде они. Надо монахов спасать.
Ты, отец, дай мне меч. А в обратном пути
Обещаю зайти к вам, у вас погостить. –
Не заметил Шарьинец, когда говорил,
Что у Маши румянец опять на щеках
Запылал, а сама погрустнела она.
Только Устя, заметив, сказала отцу:
– Ты уж слаб, чтоб идти. Пусть-ка, Маша пойдёт
Да покажет, где спрятан Олегов-то меч.
Но, достанет ли он?.. – Ей ответил старик:
– То – не наша забота. Коль меч столько лет
Для него пролежал, так достанет. А коль
Не хозяин мечу он, – не сможет достать!
Ты бы лучше пока на дорогу ему
Собрала что поесть… – повернулся затем
Дед к Шарьинцу: – А ты не спеши. А сперва
Вот послушай легенду о том, как тот меч
От Олега-то, князя, в наш род перешёл.
Это было давно… погоди-ка, когда?..
Уж не помню, в каком это было году…
И мой дед ещё мал был… А долго он жил…
Он от прадеда слышал, а я – от него,
А потом – от отца и от матери; все
Знали эту легенду далёких времён,
Как на греков ходил князь Олег воевать.
Много войску он взял. И славян, и древлян,
И варягов, и чудь, мерю и полян…
(Наш Учай был мерю, до того, как осел
На марийской земле)… А Олег вместе с тем
Взял и радимичей, да ещё северян,
Взял и кривичей тоже, и вятичей взял,
И хорватов с дулебами взял он в поход,
И тиверцев, которых в народе ещё
Толмачами все звали. Их тоже он взял.
Я запомнил названия этих пленён,
Так как дед мой мне часто о них говорил.
Много знал он историй об этой войне…
Достославные эти народы Руси
Греки Скифью Великою звали тогда.
С этим войском на греков пошёл князь Олег.
Он две тысячи крепких собрал кораблей,
Ну а воинов было уже и не счесть.
Конных много, а пешим уж нету числа.
В корабли всех коней погрузили они,
И провизию взяли на дальний поход;
Сели воины все. Так и тронулись в путь.
Долго шли корабли по спокойной воде.
Так к Царьграду пришли. Видя скифов вокруг,
Греки заперлись в городе крепком своём.
Стали думать: что делать теперь, как им быть.
А Олег вышел на берег с ратью своей,
Перед городом встал у тяжёлых ворот.
Но Царьград скифам крепких ворот не раскрыл.
Взять же силой Царьград – много сил потерять.
Стал в Царьградских окрестностях князь воевать,
Чтобы греков войною своей устрашить.
Много было тогда разорений, убийств.
Много сжёг он церквей и домов, и палат.
Силой скифов, как пыль от копыт скакуна,
Греков головы падали сотнями с плеч.
Кто сдавался им в плен, тем не лучше судьба:
Всех безжалостно рушил жестокий булат.
Бедных женщин, детей, если брали вдруг в плен,
То насилие, муки их ждали, и смерть.
Никого не щадила Великая Скифь.
Тут пленённых мечами секли на куски,
Похваляясь товарищам силою рук.
Так мясник рубит туши коров и свиней.
Там стреляли из луков упругих по ним,
Ставя вместо мишени. Стараясь ещё
Сердца чтоб не задеть, чтобы дольше карать
Грека пыткой, чтоб адскую муку узнал.
Дети так развлекаются, мучая птиц.
Для других же пленённых – другая судьба,
Да не лучшая. Сильно израненных, их
В море с кручи толкали; изранив же так,
Чтобы выплыть они уж потом не могли.
А кого и конями топтали в пыли,
Так, что с грязью мешались их кости, тела.
Много, много злодейства творили тогда
Грекам русичи. Что же, так, впрочем, всегда
Все враги поступают, друг другу во зло.
Только сколько бы зла не творил им Олег,
Греков он не заставил ворота открыть
У Царьграда. Закрыты стояли они,
Молчаливо взирая на беды вокруг.
Уважение крепость внушала ворот.
И презрение – их молчаливый ответ.
А с высокой и крепкой стены городской
Молча греки смотрели, как гибнут вокруг
Соплеменники. Ужас их всех охватил;
Ещё больше боялись ворота открыть
Диким варварам скифским. Решили они:
Пусть всё гибнет вокруг, но не сможет Олег
Стену преодолеть, город силою взять.
Надоело и скифам окрестность вокруг
Разорять. Князь Олег повелел собирать
Воевод и князей на военный совет.
Стали думать они, как Царьград победить.
Тут Олег говорит: «Кто придумает, как
Греков нам победить и ворота открыть,
Я тому за совет подарю этот меч,
Что в сражениях был мне как брат мой родной!»
Тут из ножен достал он булатный свой меч
И повыше поднял, чтобы всем показать.
Вот тогда-то Учай, предок наш, предложил:
Мол, неплохо бы было, когда б корабли
Подогнать бы к Царьграду… Поднялся тут смех.
Как же ты, мол, по суше-то их подведёшь?
Это, чай, не телеги! Олег же сказал:
«Погодите! Быть может, он знает и как
Корабли по земле до Царьграда тащить?»
«Их не надо тащить. Сами, как по волнам,
По земле корабли поплывут, – отвечал
Князю мудрый Учай. – Надо только под них
Нам покрепче колёса поставить, и всё.
А потом стоит только поднять паруса
И они понесут на Царьград корабли,
Лишь бы ветер попутный способствовал в том».
Восхитился Олег, он велел поскорей
Войску делать колёса; на оси же их
Ставить, как на телеги, затем корабли.
Да в порядке расставили их боевом.
А когда это диво создали, тогда
Стали ветра все ждать. Вот попутный подул
Сильный ветер. Подняли затем паруса.
И понёс корабли ветер, как по воде,
По земле на Царьград, паруса им раздув.
Словно стая огромная белых гусей
Диким клином несётся, врага заклевать.
Видят греки: о, чудо! Не морем, – землёй,
Паруса, будто крылья большие, подняв,
К ним неслись корабли на закрытый Царьград.
«Что за диво такое? Ведь этак они
Стену перелетят, если могут вот так,
По земле, как по морю, плыть на кораблях!»
Испугались совсем; плачь и стоны кругом:
«Лучше сдаться на милость, чем смерть нам принять».
Так и сделали греки. Ворота раскрыв,
Стали милости русского князя просить.
Лишь старейшины греков, увидев обман,
Отомстить захотели, и князю несут
Яства всякие с чашею, полной вина.
А вино-то отравлено. Князь же Олег
Пить из чаши не стал. Он коварный их план
Угадал. Испугались старейшины тут,
Говорят: «То не князь, это Дмитрий святой,
С неба посланный Богом, чтоб нас покарать».
И с тех пор князя Вещим в народе зовут,
Что сумел план коварный у греков раскрыть.
На ворота Царьграда повесил тогда
Князь свой шит в знак того, что он город тот взял.
Ну а дивный свой меч он Учаю отдал.
Много дани тогда Византия на Русь
Отправлять обязалась. И долго она
Дань платила Руси. Превеликую дань.
А потом, много позже, погиб князь Олег
От укуса змеи, как и было ему
То предсказано ранее. Вот весь мой сказ. –
Долго дед говорил. Долго слушал его
Богатырь соколовский. Дослушав рассказ,
Взял от Усти котомку с нехитрой едой,
Поклонился хозяину он до земли,
Да и вышел за Машей из дома во двор,
Чтобы к месту идти, где схоронен был меч.
– Ты оттуда веди его прямо к реке, –
Маше Устя сказала, – Что б времени он
Не терял. Прямо к Соснам Ходячим веди.
Я же, лодку туда приведу и дождусь,
Что б обратно домой нам вернуться вдвоём. –
Так за девушкой к лесу пошёл богатырь.
Свистнул Фёдор тихонько, и сокол с небес
Опустился кругами ему на плечо
Да и быстрые сильные крылья сложил.
6. Меч князя Олега
Уж не ведомо, времени сколько прошло:
Долго шли они лесом. То здесь, а то там
Дуб поваленный видели в чаще лесной;
Было срублено, спилено много дубов;
И у всех корень выкорчеван. Наконец,
Вышли к светлой поляне, где в центре стоял
Преогромнейший дуб, высотой до небес.
Маша Фёдора к дубу тогда подвела
И сказала:
– Пришли. Здесь, под дубом лежит
Меч Олегов. Достанешь его – будет твой. –
И опять покраснела, когда на неё
Посмотрел богатырь. Фёдор тут говорит:
– Это кто же сумел меч под дуб положить? –
Маша так говорила Шарьинцу в ответ:
– Прадед прадеда деда запрятал здесь меч,
Потому что охотников много забрать…
Смазал жиром барсучьим, потом замотал
Чёрным шёлком, в колоду укрыл, да зарыл
В этом месте. А сверху он дуб посадил.
И с тех пор сотни лет этот дуб тут растёт.
А в предании сказано: Лишь богатырь,
Что придёт вместе с соколом, сможет взять меч.
Три их предка погибли, ту тайну храня.
А четвёртый под пыткой сказал, что лежит
Меч под дубом, а вот под каким, не сказал.
И с тех пор порубили здесь много дубов,
В наших диких лесах. Но сюда не дошли.
– Что ж, выходит, твой дед и не видел меча?
– Нет. Ни дед и ни прадед… Лишь знают, где дуб;
Да легенду друг другу, уж сколько веков,
Пересказывают. А теперь и сынов
Не осталось уже в их почтенном роду.
Ну а я… не марийка, а русская я.
Я – приёмная дочь. Было мне года три,
Или пять, как татары деревню сожгли,
Всех убили мужчин, ну а женщин, детей
Взяли в плен. Мать моя попыталась бежать,
Но догнали татары. Меня же она
Схоронила в Ветлуге, в густых камышах.
Я с тех пор уж не видела больше её.
Так осталась одна. А потом уж, в лесу
Меня Устя нашла и к себе привела.
Так у них и живу я. Она мне как мать… –
И ответил ей Фёдор на этот рассказ:
– Свет мой, Маша! Едва я увидел тебя,
На мгновение я обо всём позабыл;
Еле сердце в груди я своей отыскал,
Так забилось оно. Так стучит и теперь,
Лишь в глаза голубые твои посмотрю…
Только долг не даёт мне остаться с тобой.
Но тебе обещаю: к тебе я вернусь…
– Помолчи! Помолчи! Обещаний ты мне
Не давай, не тревожь. Буду жать я и так.
Лучше меч постарайся скорее достать,
Да спеши в свой поход. Да скорее вернись.
– Эх! – Тут Фёдор Шарьинец обнял крепкий дуб,
Столь широкий, что ствол он не смог обхватить.
Сокол Финист взлетел, да над кроной кружил.
– Э-эх!! – напрягся Шарьинец всей силой своей.
Сокол Финист всё шире и шире круги
Над зелёною кроною дуба повёл.
Ветер всюду поднялся, завыл, засвистел.
А на небе над дубом из туч небольших
Вдруг огромная чёрная туча свилась,
А из тучи, змеёю спускается смерч
Прямо к дубу, и крону его он объял.
Маша, видя такое, стоит, не жива,
Не мертва, оробела, не в силах шагнуть.
– Э-э-эх!!! – тут Фёдор вскричал, зарычал, словно зверь.
Вздрогнул дуб, покачнулся, ветвями встряхнул,
От земли оторвался и рухнул, треща,
Будто скошенный в страшном бою богатырь.
Тотчас смерч отступил и по лесу ушёл,
По пути всё ломая, со свистом лихим.
А колоду, в которой схоронен был меч,
Вырвал дуб из земли, обвивая её,
Спрутом крепких корней. Фёдор корни сломал
И колоду разбил, и достал из неё
Свёрток чёрного шёлка. Его развернув,
Он достал ножны дивные редкой красы.
Сокол изображён был на ножнах резных.
Рукоять у меча тоже дивной красы
В виде сокола вся, что когтями держал
Крестовину меча, смирно крылья сложив.
Драгоценные камни сияли на ней.
– Дивный меч! – восхитился Шарьинец. – Его
Впору князю любому во славу держать! –
Он обтёр меч от смазки, на пояс одел. –
Эх, теперь бы коня!.. а пешком-то с мечом…
– Ничего. По дороге найдёшь и коня.
Только б ты не забыл путь обратный, ко мне.
– Уж теперь я его не смогу позабыть.
Что ж, веди меня к Соснам Ходячим скорей,
Что б скорее я мог возвратиться к тебе. –
Так за девушкой снова пошёл богатырь.
Уж не ведомо то, полчаса или час
Шли они разнолиственным лесом густым,
Вдруг вдали увидали и светлый сосняк,
И Ходячие Сосны у самой реки,
Холм едва миновали они насыпной.
7. Яма
Окрик грубый услышав, прервали свой сон
Три монаха. Смешали они день и ночь.
Ночью жутко и холодно в яме сырой.
Голод, жажда, усталость измучили их.
В тёмной яме три инока третий уж день
Как сидят. Им еды не дают уж два дня.
Только воду теперь получают они.
Но без дела монахи не могут сидеть.
В яме Тихон из глины фигурки лепил,
На стене барельефы выделывал он
По мотивам Писаний. Другие же два
Письмена выводили в стене земляной
О себе и о Боге, о том, как они
В путь далёкий пустились, и как их сюда
Посадили разбойники, как здесь живут…
И хотя покидали их силы уже,
Дух у них был не сломлен. Усталость едва
Сладкий сон подарила им, сон этот был
Грубым окриком прерван. Проснулись они.
– Ну, ещё не решили письмо написать? –
Слышат сверху. Над ямою Ворон стоял. –
На воде и на хлебе здесь будете жить…
– Так хоть хлеба нам дай, – попросили они.
– День, другой и без хлеба не сдохнете тут.
Может, в разум придёте. Пишите письмо!
Да просите, чтоб выкуп мне дали за вас.
А не будете: здесь и окончите дни.
Здесь мы вас и зароем. Считайте, что вы
Уж в могиле своей. Нам и дел: лишь зарыть.
Дали вам бересты, дали нож, чтоб писать,
Есть вода, а еды не просите пока.
Может, голод немного очистит мозги.
Так что думайте. Время играет на нас.
Трое вас, пусть один, и другой тут помрёт,
Третий всё же напишет. Куда нам спешить.
– Есть же крест на тебе. Ты же веришь в Христа, –
Говорил ему Тихон. – Ведь время придёт
И тебе умирать. Как же душу свою
Ты губить не боишься? Ей вечно страдать…
– Ты меня не пугай! Я уж пуган сто раз.
Здесь, в ветлужских лесах, дьявол Бога сильней!
Где ему там, с небес, через лес-то густой
Рассмотреть, что творится на грешной земле?
Дело тёмное – лес! Много в чащах своих
Он скрывает от мира и зла, и грехов.
На свету все мы – люди, и все без греха.
А как в тёмный-то лес забредёшь, да кругом
Видишь только убийство, да страх перед ним,
Так душа-то и чувствует: страх-то сильней
И добра, и любви, и всего, что ни есть.
Всяких видел я здесь. Сила силушку гнёт…
– Ты вот главный у них, а душой-то ты – раб,
Потому что тобой страх владеет, не ум, –
Отвечает из ямы Варнава ему. –
Можешь ты нас и голодом тут заморить,
А письма в монастырь не напишем тебе.
– Ничего, подождём. Голод вас вразумит. –
И сказав это, Ворон от ямы ушёл.
Приуныли монахи. Что делать теперь?
На воде они долго не смогут прожить.
В яме сумрачно, холодно, сыро сидеть.
Солнца днём закрывает над ямой шалаш.
– Братцы, есть-то охота, живот весь свело.
Я бы съел хоть сапог, – грустно Тихон сказал.
– Да, сейчас бы попасть нам опять в монастырь,
Очутиться бы в трапезной! Вот уж где рай
Для голодных желудков, – Макарий сказал.
– Брат Макарий, не надо! Ты этим ещё
Аппетит лишь сильнее растравишь себе.
Да и нам заодно, – так Варнава сказал.
Замолчали монахи в подземной тюрьме,
Лишь урчанье утроб было слышно в тиши,
Да над их головами в лесной вышине,
Где-то там, – щебетание птиц, ветра шум.
– Что же делать нам, братцы? – Макарий спросил.
– Что тут сделаешь? Знаю я только одно,
Что письма мы писать не должны ни за что! –
Вновь Варнава ответил. А Тихон сказал:
– Здесь, в лесу, Тихомир нас не сможет найти…
– Ничего, есть у нас пастырь лучше него.
И ему мы должны доверяться во всём, –
Так Варнава ответил. А Тихон сказал:
– Что ж, помолимся, братья. Теперь нам одно
Остаётся: на Бога во всём уповать.
Мы и раньше не думали, будто наш путь
Будет лёгок и весел. Чего же теперь
Унывать нам? Мы вместе, мы живы, и есть
Хоть немного воды. Воздадим же хвалу
Богу мы и за это. Откуда нам знать,
Что Он нам приготовил на этом пути…
– Мудро слово твоё, – брат Макарий сказал. –
Что бояться разбойников, если за нас
Тот, кто выше всего. Он их нам и послал,
Чтоб проверить на крепость, на веру, на дух.
Что бояться нам смерти, когда для неё
Мы всю жизнь и живём, и готовимся к ней?
Кто родился героем, вождём, мудрецом?
Лишь детьми мы рождаемся слабыми все.
А потом крепость духа и веры, и Бог
Нас выводят в герои, в вожди, в мудрецы.
Только даже герой, даже вождь и мудрец,
Если к смерти своей не готовят себя,
Могут в час свой последний, в последний свой миг
Зачеркнуть все деяния жизни своей,
Если слабость проявят, хотя бы лишь раз.
Смерть венчает людей, весь их путь, всю их жизнь.
Как-то книгу читал я о древнем царе.
Был велик и могуч он. Держава его
Процветала, он многими повелевал
Городами и странами. Только потом
На него вдруг войною пошёл царь другой,
Молодой, сильный, смелый, и он смог в бою
Победить столь могучего прежде царя,
Разгромил его армию и самого
Захватил его в плен. А потом никого
Не хотел оставлять он в живых и казнил
Всех, посмевших войною пойти на него.
Всех солдат, воевод. А потом и царя.
И тогда старый царь на колени упал,
Стал пощады просить, согласился он быть
Хоть рабом, только б жить. И оставил его
Победитель в живых, чтобы падал он в прах
У его колесницы: чтоб царь молодой
По нему заходил в колесницу свою.
И ведь падал же в прах старый царь, чтобы жить!
Так окончил он жизнь свою грязным рабом,
Потому что о смерти не думал своей,
Не готовился к ней, и не смог одолеть
Страха жизнь потерять ради чести своей.
И хоть жил он царём, всё же умер как раб.
Полководцы его, и солдаты его
Честь свою берегли, ради веры своей
Жизнь отдали свою. Он же предал всех их.
Вот об этом теперь мы подумать должны.
И рожденье, и жизнь человеку даны,
Чтобы к смерти своей он достойно пришёл,
И достойно бы принял последний удел.
– Мудр и ты, брат Макарий, – Варнава сказал. –
А теперь воздадим мы молитву Творцу,
И пусть будет всё так, как положено быть.
Нам же – стойко сносить да Творца восхвалять. –
Встали в яме они на колени тогда
И творили молитвы, и силы свои
Укрепляли молитвой и духом своим.
И окончив молиться, они улеглись,
Чтобы сил не расходовать и отдохнуть.
Долго, молча, лежали. Никто говорить
Не хотел. Только слушали пение птиц.
Вдруг какие-то мелкие камешки к ним
Полетели на дно. Тихон поднял один,
Посмотрел, удивился:
– Глядите, друзья,
Кто-то кинул орехов. Не сторож ли наш
Жалость к нам проявил? Вот, берите… –
Они разделили орешки и съели скорей,
Да наверх посмотрели, хотели сказать
Благодарность тому, кто решил укрепить
Их в насильном посте. Вдруг над ямой, вверху,
Видят белку. И та снова бросила им
Три орешка лесных. И пропала опять.
– Вот так чудо! – Варнава сказал. – Ну и ну! –
Я-то думал, что стражник до нас снизошёл.
Оказалось, что белка нам носит еду!
– Я не верю глазам. Как же то может быть? –
Проронил тут Макарий. – Не чудо ли тут!
– А орешки-то сладкие, – Тихон сказал. –
Друг наш, белочка, милая, скинь нам ещё.
Где ты спряталась? Выгляни. Где же ты там? –
Вдруг опять показался пушистый комок
Возле ямы, и снова слетели на дно
Три орешка лесных, а затем три грибка
Прошлогодних, сухих. И комочек исчез,
Только хвостик пушистый мелькнул наверху.
8. Борьба за жизнь Бакмата
Время тихо текло над Ветлугой рекой,
Волны тихо неспешно катились на юг.
Им была безразлична минутная жизнь;
Было им всё равно, что творится вокруг.
А у тихого берега возле куста
Старой вербы лежал полумёртвый Бакмат.
И хотя без сознания был он, ему
Важен был каждый миг, продлевающий жизнь.
Верный конь его рядом на страже стоял,
Опустив скорбно голову; гривой своей
Щекотал он хозяину нежно лицо,
Но не двигался тот, и почти не дышал.
Вышла к берегу Овда, колдунья лесов,
Трёх волчиц и волчонка она привела,
Чтобы тело Бакмата забрали они,
Чтоб душою его ей самой овладеть.
Конь учуял волков. Захрапел он, заржал;
Стал он землю копытами сильными бить.
Окружили волчицы Бакмата, хотят
Подобраться поближе, схватить, разорвать
И насытиться кровью и мясом его,
И насытить волчонка, который стоял
Чуть поодаль, пугаясь жестоких копыт.
Только конь от хозяина не отступал
Ни на шаг, на волчиц он кидался, хрипя,
Бил копытом. Одной он попал по хребту;
Отлетела она, заскулила, и встать
Не могла уже, болью сковало её.
Попыталась тогда и колдунья сама
Успокоить коня; подошла и клюкой
Замахала у морды его вороной:
– Чу! Проклятый, остынь! А не то превращу
В мухомор придорожный, в трухлявый пенёк! –
Конь ведёт черным глазом, встаёт на дыбы,
Словно хочет взлететь, унестись в небеса
И хозяина с грешной земли унести.
– Чу! Проклятый! – Тут крикнула Овда. – А ну!!! –
И хотела клюкою ударить коня.
Тот попятился, снова вскочил на дыбы,
Да копытом и выбил у Овды клюку.
А потом он на ноги передние встал,
И копытами задними резко брыкнул
Да волчицу другую подальше отшиб,
Что хотела уж было Бакмата схватить
За сапог и увлечь. Овда ахнула тут:
– Ах ты мерзость! – и руку она подняла,
Чтоб заклятием страшным коня умертвить.
Только видит: рука у неё расцвела
Луговыми цветами, и вьётся над ней
Стоя бабочек мелких. Она в тот же миг
Поняла, в чём причина. Назад отошла,
Да клюку подняла. Лишь схватила клюку,
Вмиг исчезли и бабочек рой, и цветы.
Обернулась колдунья: стоит у реки
Вещий Дед, а на посохе сокол сидит.
– Что мешаешь, старик?! Ты же знаешь и сам,
Что марийскую душу могу я забрать,
Чтобы сила её мне защитой была,
И чтоб наши леса охраняла она… –
Вещий Дед отвечал ведьме Овде тогда:
– Много гибнет марийцев на нашей земле,
Поищи себе душу другую. – На то
Отвечала колдунья, тряся головой:
– Я за этой душой наблюдала давно.
Сильный дух у него, и душа – стоит трёх.
Не мешай мне, старик! Знаешь ты: я – сильней! –
Вещий Дед отвечал ведьме Овде тогда:
– Ты сильней, я не спорю. Да только душа
То не наша уже: от марийских богов
Отвернулась она. Ты не можешь забрать,
Если сам Кугу Юмо, верховный наш бог,
Отпустил эту душу. В одном своём сне
Видел я, что Бакмат не сегодня умрёт.
Он теперь под охраной не наших богов,
Хоть и сам он об этом не знает ещё.
Так что диких волчиц от него отгони
И ступай себе в лес. Пусть хранит он тебя.
– То-то я удивилась, что конь, словно бес,
Защищает его, не боясь ни волчиц,
Ни меня. Вот в чём дело. Когда б подошла
Я поближе, сама бы учуяла дух,
Отступивший от наших марийских богов… –
Тут в волчицу она превратилась, и в лес
Удалилась, за ней поспешили скорей
Три волчицы с волчонком, из них две едва
Волокли свои ноги. Все скрылись в лесу.
Сокол с посоха деда крылами взмахнул
И взлетел. Сделав круг, полетел вдоль реки.
А старик подошёл и погладил коня.
Конь брыкаться не стал, только гривой потряс.
– Ты присядь, мой дружок. Так высоко поднять
Не смогу я Бакмата на спину твою.
Ты же видишь: я стар, сил не хватит моих… –
Конь кивнул головой и послушно прилёг.
Вещий Дед взял за плечи Бакмата, поднял,
Кое-как положил поперёк на седло.
Взял коня под уздцы и к дороге повёл,
Говоря ему тихо такие слова:
– О хозяине ты, мой дружок, не грусти.
Хоть не скоро теперь ты увидишься с ним.
Я его подлечу. Будет бегать, как лис.
А тебе предназначен хозяин другой.
Ты, как прежнего, должен его полюбить.
Станешь преданным другом ему и слугой.
Видел я и тебя в своих сказочных снах.
Ты не все ещё битвы людские прошёл.
Что поделаешь? Дивная наша судьба… –
Говорил Вещий Дед. По дороге лесной
Он всё дальше и дальше коня уводил.
9. Кереметовы сосны
Роща светлых берёз за холмом насыпным
Где-то сбоку осталась. Вверху, на холме
Дуб раскидистый рос. Возле дуба кругом
Истуканы стояли. Тут Фёдор спросил:
– Что за капище там, на вершине холма? –
Маша так отвечала ему на вопрос:
– То – марийское место. Святое оно.
Светлый тот березняк, что лежит за холмом, –
Кереметова роща. Святилище там.
Там живут два жреца и помощники их.
Помню, в детстве ещё, я малою была,
Как меня подобрали, так дня через три,
Дед Ексей в эту рощу, в святилище то,
И меня отводил, чтоб жрецу показать.
Помню я, жрец с рогами оленьими был,
Сам седой, словно лунь, а рубаха кругом
Говорящим узором расшита, по ней
Можно многое знать, если смысл понимать.
А на шее жреца крупный камень висел
Драгоценный, который на солнце сиял
Как костёр на груди, ярко-красной зарёй.
Страшным мне показался тогда этот жрец…
Холм тот тоже святой. Как и дуб на холме.
Там молитвы и жертвы приносят жрецы.
Сосны те, что стоят над Ветлугой, куда
Мы с тобою идём, тоже с давних времён
Кереметовой рощей прозвали у нас.
Там – Ходячие Сосны у самой воды. –
Фёдор тут не сдержался, у Маши спросил,
Что давно уж хотел он спросить у неё:
– Почему же ходячими сосны зовут?
– Сам увидишь. А наше преданье о них
Говорит, что давно, с незапамятных пор
Великанами были те сосны, они
Керемету служили. Тогда ещё жил
Славный Нар, великан. Он ходил по земле,
Да из обуви землю, когда вытрясал,
То под ним появлялись большие холмы,
Даже горы. В то время в марийских лесах
Человек появился, и стал он рубить
Вековые леса, выкорчёвывать пни,
Чтобы пашни расширить. И тут налетел
Ураган, пни он в воздух поднял и понёс.
Пень один угодил Нару в глаз. Тот давай
Глаз тереть, слёзы лить. Слёзы лились его
Прямо в Волгу. Солёною стала река.
Бог воды Йомшоэнер сказал ему, чтоб
Не ревел, а шёл к матери. Мать же ему
Этот пень извлекла, а потом говорит:
«Видно, скоро конец великанам придёт,
Видно, люди в марийских лесах завелись,
Если спиленный пень в глаз к тебе прилетел».
Раскрутила тот пень и забросила в лес.
И опять к человеку тот пень прилетел.
Тот его, как и все, на дрова расколол
Да зимою дровами топил свою печь.
А весной глупый Нар, стал ходить по полям,
Видит, в поле букашку, шесть ног у неё.
Та по полю ползёт, след от взрытой земли
За собой оставляя. Нагнулся тут Нар,
Видит, – то человек на лошадке своей
Пашет поле. Нар с лошадью вместе, с сохой
Человека поднял, да и к матери снёс.
Мать сказала: «Верни человека назад.
Суждено после нас им на землю прийти».
Нар обратно отнёс человека, а сам
Не хотел, чтобы род великанов исчез,
Чтоб букашки одни по земле расползлись.
И решил он невесту себе отыскать,
Чтоб продолжить свой род. Долго всюду искал,
Но невесту себе он нигде не нашёл.
Разозлился тогда на людей великан,
Что они всё плодятся, а он всё один.
И решил сам он сделать невесту себе.
Вырвал сосны повыше, да ловко так сплёл,
В виде бабы большой. И понёс он её
К Кугу Юмо, просить, чтобы тот оживил.
Кугу Юмо ему отказал, он сказал,
Что ушло великаново время, и что
Человек скоро будет владыкой земли.
Опечаленный Нар к Керемету пошёл.
Керемет согласился невесту его
Оживить, но сказал, чтобы дети его
Все служили ему. Дал согласие Нар.
И с тех пор жил он счастливо. Мать же его
Тоже рада была видеть внуков своих,
И счастливой она в мир иной отошла.
Нар с женою состарились, много они
Наплодили детей. Правда, дети у них
Были ниже их ростом, всего лишь с сосну.
А потом, как скончались и Нар, и жена,
Керемет их детей всех на службу призвал,
Да велел свои капища им охранять.
Керемешами их он назвал и велел
Всех ногами давить, кто без спросу придёт.
Много было детей-керемешей, Они
Разбрелись по реке, чтоб повсюду в лесу
Охранять кереметовы капища им.
Стали тут керемеши ногами давить
Всех людей, кто случайно в их лес забредёт.
Осерчали тут люди. Сказали жрецу.
Жрец спросил Кугу Юмо: «Что делать теперь?»
Кугу Юмо ответил: «Энеру, реке,
Я велю останавливать их навсегда.
Так что если за вами они побегут,
Вы спешите к Энеру, спасайтесь в реке.
С этих пор реку им перейти не дно.
Потому что, – лишь вступят на берег реки, –
Снова в сосны они превратятся в тот миг.
Только ночью и смогут они оживать,
Но уж с места они никогда не сойдут».
И с тех пор керемеши стоят у реки… –
Фёдор слушал почтительно дивный рассказ,
По дороге к реке, но в конце оборвал:
– Ты сказала: «Энер»? Что за слово «Энер»? –
И ответила Маша, сказала она:
– Так Ветлугу все звали когда-то давно,
С незапамятных пор. Дед Ексей говорил,
Будто прадед его много знал про Энер
Всяких разных историй. Вернёшься когда,
Он расскажет тебе, если вспомнит чего… –
Так они с разговором к реке подошли.
И увидел тут Фёдор, как берег крутой
Сосен ряд обступает, спускаясь к реке.
Но не могут те сосны достигнуть воды,
Корни их из песка выступают, ветвясь,
Будто ноги, стволы над землёю подняв,
И навеки застыв. Словно кто-то их бег
Над рекою прервал. А не то бы они
На корнях, как на щупальцах в реку вошли
И на берег другой, что положе лежит,
Перешли бы. Как диво чудесной земли
Эти Сосны Ходячие были теперь.
– Всё, пришли. Вот и сосны. Ты видишь и сам,
Почему их ходячими люди зовут?
– Да, чудно здесь, – ответил тут Фёдор. – Чудно.
Сосны будто и, правда, готовы пойти…
– Вот Ходячими Соснами их и зовут.
Эти сосны священны у наших людей.
Кереметово место… У нас говорят,
Что они ещё служат ему по ночам,
Когда могут опять великанами быть,
Хоть и с места теперь не сойдут никогда… –
Осмотрелся тут Фёдор вокруг и спросил:
– Где же лодка моя? Что мы, раньше пришли?
– Нет, – ответила Маша. – У сосен нельзя
Из воды выходить. Только – в воду входить.
Это место священно. А лодка твоя
Там, должно быть, за соснами. Вон же, смотри! –
И она указала за сосны ему,
Где у ельника виден был парус едва.
Там их Устя ждала. Там простились они.
Устя вышла из лодки на берег. Потом
Фёдор в лодку вошёл и направил её
По течению вверх. Сокол рядом парил
В вышине по-над лодкой, как будто хотел
Направление верное ей показать.
Ельник скоро исчез с поворотом реки.
10. Хитрость Ворона
Не хотел Ворон ждать, когда иноки вдруг
Станут письма писать. Видел он: твёрдый дух
У монахов сломить не удастся ему.
Уступить же монахам – лицо потерять
Перед шайкой лихой, что с трудом он собрал.
Да и выкуп хотелось ему получить.
Ворон крепко задумался. Долго сидел
У лесного ручья, у землянки своей.
Всё смотрел на ручей, на теченье воды,
Да всё думал, как быть. Уже стали роптать
Душегубы его, что без дела сидят.
– Васька! – тут он позвал одного, что сидел,
Возле ямы, и только что сменщику сдал
Караул свой. И Васька к нему подошёл.
Ворон только кивком на пенёк показал,
Васька рядом уселся. Тут Ворон спросил:
– Как там эти? Не сдохли ещё на воде?
– Живы черти… не знаю уж, чем и живут…
Видно, духом святым. Только молятся всё…
Может, правда, какие святые, а мы…
– Но-но-но! Ты мне брось! Нету святости в них!
Будешь так говорить, и тебя брошу к ним!
Тоже будешь святой на воде, как они.
– Я чего… ничего… так уж все говорят…
– Сопляки! Испугались монахов! Они,
Может, жрут там червей, вот и живы ещё.
На воде всё же долго не смогут прожить. –
Ворон чуть помолчал, а потом говорит: –
Ладно, я тут придумал, как нам и без них
Обойтись. Позови-ка Ушатого мне. –
Васька Леший Ушатого Фомку привёл.
Ворон тут говорит: – Слушай, Фомка, ведь ты
Говорил, что умеешь писать…
– Ну, могу.
– Что ж, тогда ты напишешь письмо в монастырь.
Я тебе продиктую. Неси-ка сюда
Бересты для письма. Ну а ты собери
Все вещички монахов, – он Ваське сказал. –
Если там их узнают, по ним-то они
И поверят, что подлинно наше письмо.
Да скажи, чтоб седлали всех трех лошадей.
Ты поедешь со мной. И Медведю скажи,
Собирается пусть. Скоро мы уж пойдём. –
Самый младший из шайки, Ушатый Фома
Двадцати пяти лет, из крестьян костромских,
Притащил береста и отточенный нож.
– Ну, пиши, – приказал ему Ворон, – пиши:
Братья добрые, мы у марийцев в плену.
Мучат голодом нас, истязают и бьют.
Нету мочи терпеть. Богу душу отдать
Было б лучше для нас. Помогите же нам… –
Он письмо диктовал, а Ушатый писал,
Вырезая значки на куске береста.
Вскоре было и дело закончено тем.
Ворон тут ободрился, похаживать стал
Довольнёшенек, долго на месте сидеть
Не любил он: в дороге-то всё веселей.
К яме он подошёл, под шалаш заглянул.
Видит: шмыгнула белка от ямы в лесок.
Ворон только косматой башкой покачал:
– Любопытная тварь! – В яму он заглянул. –
Что? Сидите, голубчики? Голод-то вас
Не сморил ещё? Будете в свой монастырь
Письмецо-то писать? Сколько ждать вас ещё? –
И Варнава из ямы ответил ему:
– Жди, не жди, не дождёшься. Хоть нас закопай.
Всё равно не напишем письма в монастырь.
Да и нет там богатства, чтоб вам заплатить.
Что ты хочешь там взять? Пару, тройку икон?
Или, может, кресты? Монастырь наш уже
Был разграблен однажды. В нём нет ничего.
– Ладно, ладно! Помалкивай! Знаю без вас,
Что разжиться успел монастырь с той поры.
Не поверю, чтоб нечем им было платить.
Может, вы там у них не на лучшем счету?
Может быть, вы боитесь, что скажут они:
Ну и пусть, мол, умрут, мы не будем платить…
– Да, ты прав. Мы у них не на лучшем счету.
Потому и ушли, – вновь Варнава сказал. –
И за нас не получишь ты выкуп, не жди.
– Ладно, ладно! Не ври! Ну а если писать
Не хотите письмо, обойдёмся без вас.
Вот, послушайте, что я сейчас сочинил. –
Он достал бересту, но читать не умел,
А по памяти им рассказал всё письмо. –
Тут и подписи: Тихон, Варнава монах
И Макарий. Ну что? Обошлись и без вас!
Там покажем мы ваши вещички, тогда
Нам поверят, небось. Ну, так как? Вы ещё
Не решили письмо от себя написать?
– Ворон, думаешь, ты всех хитрей и умней? –
Вдруг из ямы услышал он голос другой. –
Только Бога ты вряд ли умом превзойдёшь!
Он уж взвесил тебя, и уж знает, когда
День твой чёрный придёт. Отодвинуть его
Сможешь, только раскаявшись в жизни своей…
– Это кто там проквакал? А ну, назовись! –
Рассердился тут Ворон.
– Макарий монах.
– Ты, Макарий, дурак, если так говоришь!
Я уж знаю судьбу. Крест на шее ношу.
И что в рай мне дорога закрыта давно,
Знаю я и без вас. А вот чья в том вина,
Это Богу известно. Пусть он и решит. –
Оттого, что не смог он монахов сломить,
Ворон злой отошёл. Приказал подавать
Своего жеребца. Остальным приказал:
– Без меня тут, смотрите, не баловать чтоб!
А монахов немного кормите, пускай
Поживут до меня. Как приедем, – решу,
Что мне с ними поделать: казнить или нет.
Ну, прощайте!
– Прощай! Возвращайся скорей! –
Так уехали трое на резвых конях,
А монахи всё в яме сидели сырой.
11. Первый подвиг Фёдора
Ивы плакали, ветви свои опустив
В голубую волну достославной реки.
Левый берег Ветлуги размыт был дождём,
Что недавно прошёл, был похож он теперь
На кисельный, что в сказке с молочной рекой.
Фёдор плыл ещё в лодке пока далеко,
Всё вокруг любовался он краем своим.
– Как прекрасна земля! Как красива река!
Что за дивные виды! Ах, Финист, мой брат,
Как хотелось бы мне, чтобы вместе с тобой
Воспарить над землёй, чтобы всю красоту
Мог увидеть я сверху. Ты счастлив, мой друг,
Что имеешь два сильных широких крыла… –
Но едва к ивам лодка его подошла,
Плач услышал Шарьинец. Глядит: никого!
Только ивы печальные ветви свои
В тихих волнах полощут у края воды.
– То не ивы ли плачут над тихой рекой
Человеческим голосом? Чудо ли тут,
Или горе какое? – Шарьинец сказал.
Тут он к берегу лодку направить решил,
Разузнать: кто же плачет так горько у ив.
Сокол Финист покинул Шарьинца плечо,
И взлетел, высоко над округой кружа.
Вскоре Фёдор услышал его громкий крик.
– Видно, что-то неладно здесь, – Фёдор сказал.
Он причалил к размытому берегу: – Эй!
Кто тут плачет? А ну, отзовись поскорей!
Если помощь нужна, я готов и помочь… –
Вдруг из ивы одной, из висячих ветвей,
Что свисали густою волной до земли,
Вышел мальчик заплаканный, лет десяти.
Перепачканный весь, ноги, руки, лицо,
Всё измазано грязью; рубашка, штаны.
Без обувки стоял он на голой земле.
До коленочек ноги в грязи, как в чулках.
– Что случилось?
– Татар на деревню напал. –
Дом палит, бьёт людей. Папа, мама убил… –
Был парнишка марийцем. По-русски же он
Объяснялся неплохо. – Детей, нас, сюда,
Кто могли, убежал, чтоб укрыться в реке.
Кто и в лес убежал. – Он заплакал опять.
– Ну-ка, хватит реветь. Сколько скрылось вас тут? –
Подошёл Фёдор к ивам, раздвинул листву
И увидел под ивами возле воды
Группу малых детей, кто постарше, а кто
И совсем на руках у сестрёнок своих
Да у братцев. Испуганы лица у всех.
Перепачкались все, как бежали сюда.
– Да-а, – вздохнул богатырь. – Ну-ка, парень, пойдём;
Ты мне лишь покажи, где деревня твоя. –
А кругом грязь такая, ну словно кисель,
Сапоги так и вязнут, как будто земля
Не пускает идти, не даёт сделать шаг.
– Эх, коня бы, – невольно вздохнул богатырь.
Тут парнишка его потянул за рукав
И на лес указал. Обернулся герой,
Видит, едет старик на лихом скакуне.
Конь под ним словно бес: чёрным глазом своим
Конь поводит вокруг, чёрной гривой трясёт;
Отбивает чечётку на мягкой земле,
Так копытом и бьёт, так и хочет лететь.
Он не может стоять, не желает шагать,
Хочет только нестись, словно сокол лихой.
Прямо к ним выезжает из леса старик;
Слез неспешно с коня, а потом говорит:
– Ты ли Фёдор Вершина? Скажи, богатырь.
Я во снах тебя видел. С отцом же твоим
Я встречался и так. Много слышал о нём.
– Я и есть, – отвечал ему Фёдор. – А ты
Кто же будешь, отец? И зачем я тебе?..
Извини, не досуг мне с тобой говорить.
Мне людей бы спасти… Ты бы дал мне коня… –
Усмехнулся старик. Бородою потряс:
– Молод ты и горяч. Задаёшь мне вопрос,
А ответа услышать уж времени нет.
Что ж, бери скакуна. Вёл его я к тебе.
Твой теперь он, возьми. Конь бывалый в боях.
– Ты, отец, извини за горячность меня.
Горе там у людей. За коня же тебе
Вот мой низкий поклон. Как же имя твоё?
– Я и сам уж не помню. Зовут все меня
Вещим Дедом. Скачи ж по дороге вперёд
И деревню увидишь. Мальчишка уж пусть
Твою лодку пока стережёт без тебя…
– Как же звать скакуна? – Фёдор тут уж вскочил
На лихого коня. Дед ответил ему:
– Конь не мой. А хозяину имя – Бакмат.
После встретишься с ним. И коня ты ему
Непременно верни! А пока же его
Сам, как хочешь, зови. Лишь бы слушался он.
– Ну, спасибо, отец! – и, пришпорив коня,
Полетел по дороге Шарьинец вперёд.
Вот уж скоро деревню увидел, а там
Бой жестокий кипел у мари и татар.
Бились насмерть марийцы, деревню сдавать
Не хотели, чтоб в плен дочерей их и жён
Злой татарин забрал. Вилы взяв, мужики
Защищали дома. Только стрелы татар
Доставали сердца их не в ближнем бою.
Но тогда от погибшего мужа жена
Вилы те поднимала и шла на татар.
Словно воины, женщины дрались в бою,
Смерть им краше была, чем неволя и плен.
И другие мужчины, увидев, как в бой
Рвутся жёны погибших мужей, не могли
Биться хуже, чем каждый за семь человек.
Всё же силы неравные были у них.
И теснили татары сильней и сильней.
Но деревня погибнуть готова была.
Приготовили девушки косы, ножи,
Чтоб в последнюю битву вступить и принять
Как спасение смерть от татар ли в бою,
От себя ли самой, лишь бы в плен не попасть.
Фёдор тут же пришпорил коня и влетел
Прямо в гущу татар, меч Олегов достал
И как мельница начал мечом он махать
Влево, вправо, везде, где ему на глаза
Попадался татарин на резвом коне.
А марийцы, увидев такой оборот,
Подбирали мечи, луки, стрелы татар,
И пускали всё в ход. Вот татарин один
Натянул тетиву, чтоб в Шарьинца стрелу
Запустить, чтобы ей крови русской испить.
Но ему на глаза с неба брызнуло вдруг
Чем-то едким, вонючим; стрела у него
Сорвалась и со свистом вонзилась в бревно
У венца, что под крышей горящей избы.
Только сокола крик прозвучал вышине.
В тот же миг и татарин нашёл свою смерть
От марийской руки, от татарской стрелы.
– Не давайте уйти им! – Шарьинец кричал.
Он летал, как орёл, и татарам нёс смерть.
Мужики окружили деревню свою,
Не пускали татар никуда отступить.
Всюду стрелы и вилы, как чёрта рога,
Их встречали, и негде уж было спастись.
Вот последние встали вокруг вожака,
Чтоб его защитить. Говорили они:
– Прошлый тот богатырь предвещал, что придёт
За него отомстить и другой богатырь.
И сбылось предсказание: смерть к нам пришла. –
И тогда закричал предводитель у них:
– Погоди, богатырь! Вижу, как ты силён!
Но с тобой говорит ханский евнух Катрус!
Набираю я девушек в ханский гарем.
Если нас ты убьёшь, нам на смену придёт
Преогромная сила из ханской Орды;
Все деревни пожжёт, города разорит.
Будет то для марийцев и русских беда
Не сравнимая с этой. Подумай о том!
Если будешь за нас, князем сделаю здесь.
И убитых батыров тебе я прощу…
– Мертвецам не служу! Ну а ты уж – мертвец! –
Так ответил Шарьинец и, меч свой подняв,
Полетел на Катруса. Охрану он смёл,
Словно сор со стола. И Катрусу мечом
Тут же голову ссёк. Полетел тот с коня;
Загремел на Катрусе доспех кузнеца,
Что велик был ему, и не в пору сидел.
Ликовала деревня. Спасителю все
Воздавали хвалу. Но и горечь была
О погибших в бою за деревню свою.
А спасителю все угощенье несли
И подарки, и много добра, кто что мог.
– Как тебя называть нам, спаситель ты наш? –
Вопрошали марийцы. А Фёдор сказал:
– Фёдор я, сын Ивана Вершины, что жил
В Соколово. Шарьинцем меня все зовут,
Потому что река там, Шарья, и на ней
Днями я пропадал. Берега у Шарьи
Будто рай на земле… Ну а это мой друг! –
Фёдор свистнул слегка и ему на плечо
Сокол с неба слетел. Все дивились тому.
– Это Финист, мы с ним неразлучны всегда. –
Из всего, что Шарьинцу теперь нанесли,
Фёдор разных припасов в дорогу набрал,
От подарков же он отказался совсем:
– Вы мне дайте-ка лук бусурмана того,
Что последним сразил. Лук хорош у него.
Да колчан полный стрел. Пригодится, авось.
Да доспехи его. Вижу я, что они
Не его: велики по размеру ему.
Сам он, видно, с кого-то, паршивец, их снял.
И рисунок на них не татарский совсем.
Ну-ка, дайте мне щит. – Щит подали ему,
На котором по кругу струится река,
Над рекой ясный сокол летит в облаках,
Задевая крылом своим солнца лучи,
Солнца, что посредине большого щита
Яркой медью горит. А под солнцем, внизу
Деревенька у леса стоит над рекой –
Символ русской земли. Парень с девушкой там
В лёгкой лодке плывут по спокойным волнам.
Изумившись, Шарьинец на это сказал:
– Глянь-ка, Финист, тебя мастер выковал тут…
Нет, доспехи-то русские! Где ж он их взял?
Ну-ка, дайте мне меч. Он тяжёл для него.
Русский меч, сразу видно. – Подали и меч,
А на ножнах меча бой кровавый кипит:
Бьются русичи с силой татарской Орды,
В середине летит на буланом коне
Впереди своих войск предводитель лихой.
Изумился опять богатырь и сказал:
– Эти ножны достойны великих князей.
Рукоять у меча как изба в кружевах.
Я доспехи возьму. А подарки свои
Уберите, принять их у вас не могу.
Еду я не домой, чтоб добра набирать,
Еду я, чтобы помощь свою оказать
Трём монахам, которых ищу по реке.
Их зовут: брат Макарий, брат Тихон, ещё
Брат Варнава. Да с ними охранник один
Был сначала. А есть ли? Не ведомо мне.
Должен я их проведать. Хочу вас спросить:
Может, кто-то из вас что-то слышал о них? –
И в народе шушуканье, споры пошли,
На марийском, на ломанном русском потом.
Тут ответил Шарьинцу мариец один,
Мужичок разбивной, что сражался как чёрт:
– Приезжали купцы к нам. И, будто, они
Как и ты, с Соколова. Старуха у них
Вроде главного. Верой себя назвала.
Про монахов они говорили и нам.
Говорили, что есть и охранник у них,
Тихомиром зовут. Только будто они
Не монахи, а жулики, верить, мол, им
И не стоит, обманут, убьют ни за что…
– Бабка Вера? Я знаю купечество их, –
Засмеялся тут Фёдор. – Вреднее её
Нет у нас в Соколове ни баб, ни старух.
Ей людей оболгать, что попить молочка.
Это Шишкины! Знатные наши купцы.
Колька Шиш, её батя, прескверный старик,
На своих сундуках так и помер; теперь
И она вот в купцы, как и он, подалась
Вместе с сыном своим. Да себя-то они
Величают как Шишкины… Что говорить…
– Верно, Шишкины! Так называли себя, –
Подтвердил мужичок. Тут к нему подошёл
Седовласый старик. Сразу люди вокруг
Расступились, умолкли. То, видимо, был
Их старейшина. Фёдору так он сказал:
– Вот тебе мой подарок. Купил я его
У купцов тех, у Шишкиных. Цену им дал
Столь великую, сколько не стоит он сам.
Для меня ж он бесценен, – и нож протянул.
Фёдор взял в ножнах нож, да из ножен достал.
Острый длинный клинок заблестел на свету.
На клинке по ребру, где был выкован дол,
Шёл премудрый марийский орнамент чудной,
Волки скачут на нём по обоим бокам,
Гонят зайцев они по чащобам глухим;
А на пятке клинка как цветы – письмена;
Рукоять из лосиного рога с концов
Серебром вся покрыта, узорным, резным;
Три заклёпки серебряных в виде сердец;
В виде глаза отверстие для темляка.
– Дивный нож! Но принять я его не могу,
Если он тебе дорог, – Шарьинец сказал.
– Был когда-то охотник в марийских лесах, –
Продолжал тут старик, – Был он лучшим из нас.
Мог один на медведя и лося ходить.
Бил из лука он влёт и всегда попадал.
Вурспатыр его звали. Мы были дружны
И не раз на охоту ходили вдвоём.
И не раз жизнь друг другу спасали в лесу.
Уважали его, сыном князя он был,
Что ушёл в вашу веру. Его это нож,
Князя Ош-Пандаша. А когда умер князь,
К Вурспатыру тогда этот нож перешёл.
А потом лес забрал Вурспатыра себе.
И не видел уже этот нож я с тех пор.
А когда у купцов я увидел его,
То спросил, где, мол, взяли они этот нож.
И они мне сказали, что были они
Под Якшаном на ярмарке, там у купца
Этот нож и купили. Назвали притом
Цену ту, за которую куплен был нож.
Я просил их продать. Не хотели они.
Я поднял цену втрое. Старуха тогда
Согласилась на сделку и нож отдала.
Дорог мне это нож: память друга хранит.
Я для сына купил, чтоб в марийском роду
Навсегда нож остался. А сын мой теперь
Вон, у дома лежит со стрелою в груди.
Я же – стар. Ну а ты сына смерть отомстил,
Сам мне стал словно сын. Так что нож мой прими.
– Благодарствуй, отец! – Фёдор тут отвечал. –
Как же имя твоё? Должен знать я того,
Кто меня своим сыном прилюдно нарёк.
– Озанай моё имя, – ответил старик.
– Озанай – наш старейшина, – тут пояснил
Мужичок разбивной, что сражался как чёрт.
– Не забуду тебя я, отец Озанай!
А теперь все послушайте, что я скажу. –
Обратился к народу он. – Трупы земле
Вы предайте, коней заберите себе,
Все доспехи, оружие скройте в тайник
И о том, что был бой здесь у вас и татар
Вы забудьте совсем, чтобы весть до Орды
Не дошла, умерла чтобы в наших лесах.
– Погоди, богатырь! – Вот, смотри, что ещё
У татарина сбоку висит на ремне… –
И мариец, который доспехи снимал,
Нож Шарьинцу подал. Фёдор принял тот нож.