Матюша получил паспорт. Снегири посчитали сына-тире-племянника вполне взрослым и своеобразно обозначили его совершеннолетие тем, что перестали фильтровать при нем разговоры на пикантные темы. По крайней мере, наполовину. Переход нравственного цензора братьев на полставки Матюша воспринял со смущением. Скабрезные анекдоты и темы, обсуждаемые запросто, как «РИА Новости», всегда коробили друзей, но Робик неожиданно начал заимствовать ироничный, с хулиганским уклоном, разговорный стиль дяди Кости. В выборе одежды друг, кажется, подражал второму Снегирю: тетя Гертруда купила сыну дорогой костюм и галстук (хорошо скроенные пиджаки и модные галстуки папа носил с непревзойденной элегантностью). В общем, Роберт Дюббен потихоньку собирал свой мужеский образ. Почти все парни в классе уже начали бриться, а он решил отпустить усы. Элька обозвала мужское украшение Робика «поросячьей щетинкой». Вздыхая, он убрал из-под носа это жалкое подобие величия Эркюля Пуаро и Михаила Боярского.
Проведя в школе поэтический вечер, Матюша снова стяжал литературные лавры. Стихи Пастернака и Арсения Тарковского перемежались безымянными эпиграммами на одноклассников и учителей. Зал угадывал, о ком идет речь, и стены содрогались от хохота. Те, кого поэт слегка «протянул», обиделись и перестали с ним общаться. Скоро девчачье внимание надоело ему до чертиков, на переменах Матюша не выходил из класса – челюсти ломило от улыбок. Из мероприятия был извлечен урок: нравиться аудитории нужно, а потакать ей нельзя. Популярность, к сожалению, ограничилась школой – подборку лирики, в сладостных надеждах посланную в литературный журнал, почему-то не приняли. Дядя Костя мечтал о журналистской карьере Матюши и говорил, что сочинение стихов годится только для обкатки серьезного пера.
– Гениальная поэзия давно себя исчерпала, а все поэты по-прежнему считают себя гениями. Причем независимо от того, печатают их стихи или нет.
Непочтительно смеющийся папа выдал секрет:
– Костя вкусил горечи гениальности на собственном опыте, тоже безрезультатно отправлял свои вирши в журналы. Теперь готовит биографическую, то есть эротическую прозу…
– Да, я пишу роман! – вздернулся дядя Костя. – А ты, глупый пингвин, на такое и не готов, и не способен!
– Не всем же быть буревестниками. Зато я, не разочарованный в музах, умею готовить на кухне вкусные блюда. Папа повар – что ж такого? – папа подмигнул Матюше.
– «Нет подлей ничего, чем наш ненавистный желудок»[2], – проворчал дядя Костя.
Матюша видел у него на столе исписанные и наполовину вымаранные листки, но, может, это были репортажи к фотографиям. Газеты давно перешли на электронную верстку, а его дядя все еще не освоил компьютер.
Папа принялся уверять, что самое интересное в биографии брата – пьянство и разврат, однако и тут пробы негде ставить, все давно потоптано эпигонами пьяных и развратных писателей.
– Верность возлюбленной этот распутник хранит целый час и неделю, – ухмыльнулся дядя Костя, намекая на то, что папина девушка отбыла куда-то в загрантур.
– Заразился гекзаметром ты, я гляжу, у Гомера? – огрызнулся младший Снегирь.
На пике мужской активности папа стал менять женщин чаще. Некоторое время Матюша посматривал на Людочку (так звали новенькую) не без удовольствия. Она была старше его всего лет на восемь. Ее грудь пружинила при ходьбе, как заброшенные в сетки баскетбольные мячи, на плече красовалась замысловатая татуировка. Матюша даже подумывал, не сделать ли и ему тату на плечи или спину. Частая гостья, Людочка почему-то любила переодеваться в папины футболки. Когда она сняла с сушки и бесцеремонно напялила майку Матюши, он сказал папе, что стоически терпит набеги его пассий в квартиру, но не намерен делить с ними нижнее белье. «Понял», – сконфузился папа, а сын пожалел о сказанном. Людочка прекратила ходить перед Матюшей в неглиже и относиться к нему, будто к неуместному в квартире призраку, и начала проявлять подозрительный интерес. Пока любительница чужих маек загорала на туристических пляжах, Матюша отдыхал от ее «нечаянных» коридорных прикосновений, не предполагая, что из забвенья вынырнет та, чей нюх отменно навострился на папины мало-мальски не поверхностные увлечения.
Она встала посреди прихожей, красивая, как внезапно телепортировавшая из старой книги колдунья.
«Ну, с прибытием», – промямлил папа. Периодическая подруга многообещающе взглянула на него исподлобья. Он попятился в гостиную, словно хотел спрятаться. Тетя Оксана раскинула руки «самолетиком» и помчалась к нему, чуть не срезав Матюше кончик носа острыми полированными когтями, – еле успел отклониться. Папе пришлось раскрыть объятия для предотвращения несчастного случая, иначе она, пронесшись мимо, вылетела бы в дверь балкона и отворенное настежь окно. Матюша представил ее лежащей на клумбе буквой «т». Под головой багровая лужа, вокруг толпа, воет сирена реанимации… Увы, то есть к счастью, ничего подобного не произошло. Тетя Оксана тискала и лобызала папу с таким остервенением, что щеки его ходили ходуном. Он смотрел глазами тельца, ведомого на заклание.