Родион ждал ее у входа на ипподром – перед вечерним спектаклем для гостей фестиваля организовали показательные скачки. Дамы восприняли это событие как сигнал к демонстрации нарядов: каких только шляпок не мелькало на переполненных трибунах и в фойе!
– Ставить будем на «андердога»[10], – определился Родион, протискиваясь сквозь надушенную публику к букмекерской конторе. – На фаворите все равно ничего не выиграть – тут сплошные дилетанты, которые будут вкладывать деньги в скакуна с самым высоким рейтингом. Даже если красавец Черчилль вновь придет первым, большой прибыли он нам не принесет.
Оливия слушала его невнимательно – на ипподроме она оказалась впервые, обстановка казалась ей интригующей.
Наконец они прошли в ложу, где уже расположилась компания импозантных мужчин. Те перебрасывались эмоциональными репликами, смысл которых Оливии был непонятен.
– А я говорю вам: трикси – самый разумный метод!
– Да бросьте вы, Жозеф, это детский прием. Только мартингейл!
– Господа, господа! В этом забеге нет явного фаворита, здесь сработает лишь голландский подход!
Оливия с недоумением взглянула на Родиона. Тот лишь улыбнулся и указал ей подбородком: смотри, знакомые лица…
В ложе напротив на самых лучших местах сидели русский театральный режиссер со своей обаятельной спутницей, мэр Довиля с какой-то пасмурной дамой, знаменитый парижский комик со смазливым компаньоном, а слева от них, то и дело вскидывая бинокль и обозревая эллипсовидное поле, расположился Марк Портман. Из разреза его белоснежной рубашки выглядывало яркое кашне, подчеркивающее сургучовую яркость губ и ассирийскую черноту бородки.
– А что же мадам Вишневская? – поинтересовался Родион. – Ее не будет на скачках?
– Нет, Зоя говорила, что сегодня появится лишь на вечернем спектакле. Мы провели вместе всю первую половину дня – мне кажется, я ее немного утомила.
– Вы все успели отснять?
– Да, но завтра загляну к ней еще разок – нужно проверить хронологию событий и отобрать фотографии из архива.
– Габи теперь перед тобой в неоплатном долгу, – пошутил Родион. – Если, конечно, ты не позволила Вишневской повторяться и сумела выудить у нее что-нибудь новое…
«Если, конечно» кольнуло больно в подреберье. Оливия сжала губы и ничего не ответила.
В эту секунду раздался стартовый сигнал – и дюжина поджарых скакунов пестрой лентой протянулась по манежу. Дробный перестук копыт, взволнованный гул трибун, нарушаемый короткими всплесками отчаяния или радости, когда одной из лошадей удавалось вырваться вперед, мелкое подрагивание напряженных жокейских спин – происходящее завораживало!
Заставив себя оторваться от «кентавров», стремительно несущихся по беговой дорожке, Оливия вновь взглянула на Портмана. Тот вел себя экспрессивно: вскакивал с места, вздымал руки и ронял их на полпути, хватаясь за бинокль и время от времени отирая о брюки вспотевшие ладони.
Вдруг трибуны взревели: жокей в черном рединготе [11] пригнулся к взмыленной шее вороного скакуна, и тот, словно услышав какое-то заклинание, повел острыми ушами, резко прибавил ходу и в считаные секунды оказался в авангарде. Портман беззвучно вскрикнул, бросил бинокль и сорвал с шеи кашне.
Не сводя взгляда с миниатюрного всадника, он отер со лба пот и сунул скомканный платок в карман.
Родион сверился с электронным табло, на котором произошла какая-то рокировка.
– Номер девять… Эклипс… Кто бы мог подумать! – удивленно воскликнул он.
– У Эклипса низкий рейтинг?
– В прошлогодних скачках на приз Триумфальной арки [12] эта лошадь пришла одной из последних.
– Посмотрим, удастся ли…
Оливия не успела договорить: ипподром завибрировал, загудел, как турбинный двигатель. На последнем круге Черчилль, чистокровный англичанин с безупречной родословной, многократный призер соревнований с феноменально сильными, быстрыми ногами, словно забыл о всех своих регалиях и физических преимуществах, мотнул головой и сдал в сторону, пропустив вперед Эклипса.
Трибуны охватила тишина, а затем подобно взрыву грохнули аплодисменты. Забыв о приличиях и светских манерах, публика улюлюкала, свистела, кричала, бросалась обниматься или же рвать в негодовании программки. Кто-то выбегал из ложи к тотализатору, другие с недоверием вглядывались в электронное табло, прислушивались к возбужденному голосу комментатора, изучая возмутительные результаты заезда. На первой строчке уже красовался номер девять – никому не известный Эклипс и его наездник, Клод Монтень.
Родион, тоже вскочивший со своего места, изумленно развел руками.
– Вот за что я люблю скачки, так это за абсолютную непредсказуемость финала! Ты смотри, все прогнозы вдребезги!
Тем временем лошади перешли с аллюра на шаг и двинулись вереницей по узкой боковой дорожке в сторону конюшен. Утомленные гонкой жокеи все же соблюдали этикет и улыбались зрителям, мгновенно заполнившим примыкающую к проходу лужайку. Оливия, сидевшая с краю, могла разглядеть все подробности: и радостно подпрыгивающих нарядных детей, подбежавших к барьеру, и спешащих за ними элегантных дам, и какого-то старичка, ковыляющего с садовым букетом от самого дальнего сектора…
Не удержавшись, она спустилась по ступенькам вниз и тоже подошла к ограждению. В нескольких шагах от нее в толпе мелькнула орлиная голова Портмана. Он ловко протолкнулся к металлическому поручню и прокричал в спину победителю:
– Клод, бесподобно! Брависсимо!
Номер девять обернулся, и Оливия вздрогнула от неожиданности. «Клод» оказалась молодой привлекательной женщиной – той самой, что мчалась на рассвете по пляжу на вороном коне в сопровождении Портмана.
Утром следующего дня, который выдался облачным и бесцветным, Оливия вновь стояла у калитки знакомого дома. С пляжа доносились запах слежавшихся водорослей и какая-то минорная инструментальная музыка. Оливия нажала на звонок, и после непродолжительной паузы калитка с механическим скрежетом распахнулась. Влажный гравий поскрипывал под ногами, и звук этот, протяжный и тоскливый, порождал тревожные чувства.
Однако Зоя встретила ее улыбкой.
– Проходите, я вас заждалась – у меня на сегодня множество планов! Днем я обедаю с нашими театралами, а в шесть в мэрии открывается выставка работ российских художников. Марк курирует этот проект и попросил меня присутствовать на церемонии…
На актрисе было платье цвета пепла, которое удачно оттеняли старинные серьги: судя по всему, те самые аметисты, что принадлежали раньше ее матери.
Поймав взгляд гостьи, Зоя заметила:
– Да-да, это те украшения, которые отец купил на свой первый гонорар. Мама ими очень дорожила. Она рассказывала, что еще девчонкой в Москве бывала у одной гадалки. О ней тогда судачил весь город – вдова отставного генерала, она принимала у себя дам и предсказывала им судьбу. Безобидная забава обернулась для провидицы высылкой из города – предсказания стали так часто сбываться, что ее обвинили в преступном шарлатанстве. Маме она успела нагадать знаменитого мужа, жизнь на чужбине и ранний конец, который может отсрочить лишь «камень лилового цвета». Мама была суеверна и оттого, наверное, не расставалась с отцовским подарком: аметистовыми серьгами и браслетом. Ну а потом, – вздохнула Зоя, – эти «счастливые камни» достались мне… Впрочем, что это я вам голову семейными преданиями морочу. Давайте-ка лучше выберем фото – у меня ведь целый архив!
Неожиданно из кухни раздался звук бьющегося стекла. Дымчатый кот, которого Оливия заметила накануне в саду, вспрыгнул на подоконник и опрокинул кувшин с астрами. Букеты в доме Вишневской были повсюду – на декоративных подставках, на обеденном столе, в парных китайских вазах у камина.
А в прихожей, где отсутствовал дневной свет, на пристенной консоли красовались керамические лотосы. Рядом с ними лежал старомодный «журнал посещений» – он служил актрисе чем-то вроде ежедневника.
Наступив на один из осколков, которыми был усыпан кухонный пол, Зоя принялась отчитывать проходимца-кота за неповоротливость.
– Вы не подниметесь пока наверх, – попросила она Оливию, подбирая рассыпавшиеся по полу астры, – там на столе в кабинете стоит большая коробка. Принесите ее сюда…
Устланная ковром лестница привела Оливию сначала в полукруглый зал на втором этаже, где у окна застыли в созерцательной позе торшер и кресло, а затем и в кабинет.
Это место ей очень понравилось. В сентябрьской тишине окна, полуприкрытого темной гардиной, дрожали ветви яблонь. Дождь сочинял мотив, постукивая по ржавой велосипедной раме, прислоненной к одному из стволов, словно отсчитывая минуты отпущенного свыше времени.
Посередине комнаты, оклеенной полосатыми обоями, стоял письменный стол с суконной столешницей и кожаным бюваром. На нем лежали дамские очки, а слева – рядом с уютной библиотечной лампой – возвышался короб с металлическими уголками. Оливия уже протянула было к нему руки, но вдруг заметила черно-белое фото, расположившееся на противоположном краю стола: худенькая девочка в гимнастическом трико смотрит с обожанием на зрелого мужчину, который держит ее на руках. Внизу уже знакомым почерком художника подписано: «Моя Весна! Май 1952».
Оливия задумалась: Ольга Вишневская скончалась от двусторонней пневмонии зимой того же года. Ее смерть, судя по всему, еще больше сплотила отца и дочь – они служили друг другу опорой, веря, что до конца будут неразлучны.
Где-то за спиной скрипнул паркет.
– Ах вот что вас задержало. – Зоя подошла к столу и протянула руку к снимку. Из-под манжета короткой вспышкой сверкнули лиловые камни. – Это один из любимых кадров папы. Я тогда победила в гимнастическом состязании, и обо мне написали все парижские газеты!
Актриса провела пальцами по фотографии с такой нежностью, с какой касаются лица любимого человека, боясь нарушить его безмятежный утренний сон.
– Его распирало от гордости, – продолжила она, – после маминого ухода я стала средоточием всех его смыслов. Впрочем, так было всегда… Знаете, в отцовской любви кроется подвох. Когда ее мало, мы никак не можем поверить в себя, в свою женскую силу, а когда слишком много, начинаем ожидать от других того, что они не в состоянии нам дать. Думаю, ни один из моих браков не состоялся потому, что в каждом муже я пыталась разглядеть отца. Нет, я не искала опеки, не пыталась переложить на другого ответственность, не вела себя как избалованный ребенок. Я просто ждала того же приятия, которое в детстве мне ничем не приходилось заслуживать. Моим успехам отец всегда радовался, но в душе я знала, что и в случае провала он будет на моей стороне – не станет читать нотаций, давать запоздалых советов, разбирать ошибки, а просто утешит и поймет… Это так важно в жизни, правда?
Оливия замешкалась – что тут ответишь? Зоя выходила замуж несколько раз, и все ее мужья были немолодыми состоятельными людьми. Счастья и «приятия» ей это не принесло. Наверное, поэтому теперь она окружала себя юнцами, которые, впрочем, тоже постоянно ее разочаровывали.
Следующие два часа пролетели быстро – устроившись в гостиной, они перебирали фотоархив. С каждым его снимком был связан какой-нибудь эпизод из жизни Вишневских.
Оливия слушала Зою, думая о том, как изменилось ее представление об актрисе за прошедшие сутки. Вместо стареющей дивы, помешанной на украшениях, какой изображали Зою журналы, перед ней сидела привлекательная, просвещенная женщина, которую после смерти отца любовь упрямо обходила стороной.
Пообедать они решили в маленьком бистро на окраине, где подавали всего три блюда: морские гребешки в сливочном соусе, два вида устриц и рыбный суп с гренками. Родион ждал ее за столиком у окна. Сидя спиной к залу, он задумчиво созерцал, как надвигается на город каравелла грозовых облаков.
Оливия беззвучно подошла к нему сзади и обняла за плечи.
– Почти не видимся в последние дни, соскучилась…
Он прижался щетинистой щекой к ее руке и ничего не ответил.
– Знаю, что ты не одобряешь всю эту затею, но я не могла отказать Габи. И, если честно, потраченного времени мне не жаль – Вишневская оказалась невероятной собеседницей, – добавила она, понимая, что Родион на нее обижен. В последнее время ее часто не было дома: и в будни, и в выходные приходилось бегать по редакционным поручениям, а по ночам наверстывать пропущенное в университете. Он поехал с ней в Довиль за компанию, надеясь, что она сумеет выкроить хоть немного времени, чтобы побыть вдвоем…
– Расскажи мне лучше, какие у нас планы на оставшуюся часть дня, – в его голосе не прозвучало эмоций, что лишь усугубило ее чувство вины.
– Сегодня вечером – авторский вечер Джибладзе. Может, мне удастся попасть за кулисы и взять у него блицинтервью…
– А почему бы тебе не попросить о помощи Зою? Она всех знает в этом замкнутом мирке, ей не откажут.
Оливия взглянула на Родиона с благодарностью. Профессиональный интерес в нем всегда брал верх над личными обстоятельствами. Наверное, поэтому ему долго не удавалось обзавестись семьей: какой женщине понравится чувствовать себя актрисой второго плана, смирившейся, что изо дня в день главная роль отводится не ей, а работе.
Хоть это далось и непросто, но спустя несколько лет совместной жизни Оливия вынуждена была признать, что их с Родионом трепетная близость, душевная связанность во многом объясняются общностью интересов.
Она сунула руку в сумку, чтобы достать смартфон и набрать номер актрисы. Пальцы перебирали по очереди содержимое: ручку, блокнот, очечник, беспроводные наушники, ключи от квартиры, расклеившуюся упаковку жвачки, проездной билет… Только аппарата там не оказалось.
Перед глазами тут же возникли знакомая гостиная с лиловым гарнитуром, журнальный столик, придавленный архивной коробкой, фарфоровая чашка с недопитым кофе. Видимо, ее смартфон оказался погребен под ворохом семейных фотографий, рассыпанных по столешнице. Оливии так не хотелось опаздывать на обед с любимым, что она попрощалась с актрисой поспешно и вещи свои не проверила.
Отправляться к Зое прямо сейчас не имело смысла – та что-то говорила о встрече с «театральными людьми» и об участии в выставке, которую курировал Портман.
Значит, придется дождаться вечера.