Как-то вечером позвонил мне приятель.
– Привет, Серега.
– Привет, что-то давно не звонишь.
– Дела, дела. А вот сейчас до зарезу нужна твоя помощь.
– Помогу, чем могу.
– Ты же у нас поэт?
– Я – прозаик, сколько можно тебе говорить?
– Ну поэт, прозаик – какая разница, самое главное, имеешь дело с писательством.
– Поэт и прозаик – это две больших разницы, как говорят в Одессе.
– Не буду спорить. Слушай. Есть у меня деловой партнер кавказской национальности. Молодой, красивый, душа-человек. Ну и втюрился в нашу. Встречались долго, но что-то у них не заладилось. Получил, как говорится, гарбуза. На парне лица нет. Около месяца он по ночам писал стихи. Естественно, на грузинском. Читал мне. Утверждает, что и Руставели с Табидзе не написали бы лучше по этому конкретному случаю. Не берусь судить. Но она на грузинском ни бельмеса, как и я. Омари написал на русском словами, но надо опять же написать стихи, прозой он уже изъяснялся.
– Это подстрочник называется.
– Не знаю, как это называется, но парень измаялся, просит найти настоящего поэта, он хорошие деньги заплатит. Но чтоб настоящий, понимаешь?
– Что от меня конкретно надо?
– Я же думал, что ты поэт. Заработал бы и человека спас.
– Ты думал неправильно. Дальше.
– Ну найди, кто мог бы перевести.
– Если лучше Руставели и Табидзе – у меня таких нет.
– Ты же понимаешь, влюбленный…переборщил слегка.
– Я-то понимаю, понимает ли он?
– Я тебя убедительно прошу: помоги. Там видно будет: лучше, хуже. Любовь стихами не вернешь, но уж больно хороший человек. Пиши место встречи – скверик напротив Центрального рынка в 16.00. Будь вежлив и корректен. До свидания.
В назначенное время мы встретились. Молодой, симпатичный парень, хоть и зарос, как Робинзон Крузо.
– Послушяй, дарагой. Дэвушка, я такой не видел ни до, ни после. Пэрсик. Как увидел – так и погиб. Несколько недель не решался познакомиться. Зауважал себя, когда хоть что-то смог сказать при встрече. Думал – буду совсем немой. Ах, какая дэвушка, вай-вай-вай. Если надо, я буду последним нищим, только бы видеть ее. Или, наоборот, буду работать от зари до зари, стану богатым и осыплю ее подарками – только бы вместе быть. Три месяца встречались, я глаз от нее не отводил, зато она по сторонам то и дело зыркала. И вот прихожу, а она меня знакомит: Виктор, школьный товарищ, мой будущий муж. Ну я немного пошумел… посуду… синяки… Но я это не по злу. Просто надо было как-то выяснить отношения, выговориться. Я потом поставил себя на место этого Виктора. Он абсолютно невиноват. Будь я на его месте – разве я отказался бы от такой дэвушки? Пусть выходит замуж, я буду помогать, если надо. Это и будет продолжением моей любви. Так я говорю?
– Совершенно верно, но я здесь при чем?
– Я написал стыхи. Читал своим родственникам. Замечательные, говорят, стыхи. Но Лена их не понимает. Я вот здесь написал приблизительно, как надо перевести. Чтоб она поняла, что я ей не враг. У вас, мне сказали, много поэтов знакомых. Пусть, как это лучше выразиться, обобщат и напишут русскими стыхами. Возьмите, пожалуйста, генацвале.
Отари передал мне три странички текста, написанные убористым почерком.
– Они люди умные, как я, сами выберут, что здесь главное. Чтоб стыхи были не хуже, чем в журналах печатают.
– Молодой человек, к стихам не применяют понятия: «хуже» или «лучше». Это о хурме можно так сказать или об апельсинах. А стихи или есть, или их нет. Хорошие стихи бывают разные, бывают даже бессмертные, а плохие – они и есть плохие, их нельзя назвать стихами – это проза, написанная стихотворным способом.
– Так вот, мне бы хорошие, настоящие. Приличные дэньги заплачу. По десять долларов за строчку пойдет?
– Я не поэт и не торгаш. На днях у поэтов наших будет общее собрание. Представляете, в небольшом зале будет десять поэтов или даже больше, если все сойдутся. Такой концентрации поэтов на один квадратный метр вряд ли где можно найти в наше время. Я им передам ваш подстрочник. Кто-нибудь да возьмется.
К участи несчастного грузинского поэта его русские и украинские собратья отнеслись с должным пониманием. Немного смущал объем подстрочника, но это уже были чисто творческие трудности, которые соискатели грузинской премии надеялись преодолеть. Все дружно ударили по перьям. Родилось одиннадцать вариантов любовных сонетов. Стихи были хорошие, настоящие и разные. В который раз я удивлялся, что значит творческая индивидуальность, и был горд за своих коллег. Но Отари отметал один вариант за другим. Наконец все одиннадцать переводов, которые я считал вполне сносными, оказались отвергнутыми.
– Понимаешь, – извиняющимся тоном пояснял Отари, – если бы к первому добавить три строчки второго, а у третьего взять только «безмолвно», у четвертого – настроение, а у пятого выжать особую нежность и добавить к благородству шестого и выбрать кое-что у остальных – вот тогда получилось бы то, что я хотел сказать своими стихами. Но они так не могут, да? – наивно спросил Отари.
– Ладно, я сам попытаюсь тебе помочь, – в сердцах сказал я. – Давай свои стихи.
Дома я несколько раз перечитал подстрочник. Отари и русской прозой владел неважно: какие уж тут стихи. Но сквозь лес грамматических и синтаксических ошибок пробивалась музыка высокого поэтического настроя, благородства и чистоты.
Я искал нужное всю ночь, и только утром нашел то, о чем писалось в подстрочнике. Я быстро набросал два четырехстишия из старой-престарой книги, что находилась в моей библиотеке.
Когда Отари их прочитал, у него просветлело лицо и загорелись глаза.
– Да!Да! – закричал он восторженно. – Это именно то, что я чувствую, что я хотел написать по-грузински, но даже на родном языке не смог так полно выразить. Давай немедленно я прочитаю тебе, как я это чувствую. И он прочитал:
Я вас любил. Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем.
Но пусть она вас больше не тревожит:
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То ревностью, то робостью томим.
Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам бог, любимой быть другим.
Кто это написал? Кому платить? Я согласен заплатить в два раза дороже! – закричал Отари с чувством.
– Никому платить не надо, – сказал я со вздохом. – Этот человек от нас очень далеко. Фамилия его Пушкин, а зовут Александр Сергеевич.
– Как жал! Как жал! – воскликнул раздосадованный Отари. – Очень хороший поэт.
– Как жаль, – в тон ему ответил я, – что в Грузии уже не учат русскую литературу.